Часть первая
I
— ...Да, коллеги, самое удивительное явление вселенной — человеческий разум. Суть и мера познания! И разум не терпит пустоты. Все, что пока неясно, заполняется фантазией. Мы только начинаем познавать себя... Да-с!.. Если пору бытия человечества условно сократить до года, то наша писаная история займет всего две-три последние минуты. И по ним-то обо всем судим. А кто мы такие вообще? — говорил худой, высокий старик.
Его обступили студенты, толкая друг друга, весело переглядываясь. Андрей лишь видел узкие плечи в брезентовой куртке, морщинистую, темную от загара шею, гриву седых волос.
Тополиный пух метелью носился по Александровскому саду, облеплял зубцы старой кремлевской, будто придавленной лихолетьем веков стены. И, как снежную порошу, ветерок заметал пух в канавки, где весной, если не потопчат, не унесет бурный снеготал, эти крохотные семена дадут молодые ростки.
На скамье около Андрея сидел хмурый Сережка Волков и чертил по земле щепкой линии границ Европы.
— Кто мы такие? — повторил старик. — Откуда есть?
— Но вы же, профессор, читали курс лекций, — заметил толстощекий студент в роговых очках, напоминавший мудрого филина.
— Magister dixit!{1} — взмахнул длинными руками старик. — Но где истина? К ошибкам в науке и в жизни... да, да и в жизни! — нас приводит стремление все объяснить единой причиной. Так ведь объяснять проще. А я хочу напомнить: переходного вида от обезьяны к homo erectus{2} никто не разыскал. Допустим, его просто не было.
— Был рамапитек, — возразил другой студент.
— Несомненно, коллега, — отозвался профессор. — Известно, что пять миллионов лет назад эти существа уже передвигались на двух конечностях. Примерно два миллиона лет назад были созданы каменные орудия. И лишь около пятидесяти тысяч лет назад появился человек с таким физическим складом, как мы. А где переходный вид?
— Значит, все опровергаете?..
Тот быстро повернул голову, и Андрей увидел на его худом, длинном лице, под кустиками седых бровей, неожиданно молодо блеснувшие глаза.
— Опровергать, батенька, легко, труднее найти истину! Многие виды обезьян умеют использовать палку как дубину. Да, да, именно как дубину. И ловко разбивают камнем скорлупу орехов. Уже мыслят в определенных рамках! Но их цивилизация, если позволите мне вольно трактовать, не движется. И все панически боятся огня, вернее, недоступной еще рассудку стихии... Хм!.. Кстати, миф о герое, добывшем людям огонь, был у разных племен и на всех континентах. Не скрыт ли в нем подлинный эпизод случившегося до того, как наши предки стали расселяться по земле?..
Андрей толкнул Волкова локтем:
— Послушай, Сережка... Что он говорит?..
Волков поднял казавшуюся очень большой на тонкой шее лобастую голову.
— Мне бы его заботы, — хмыкнул он. — Сколько ты намерен ждать?
— Позвонил же ей, — сказал Андрей. — Обещала...
— Ну, ну, — усмехнулся Волков.
— Допустим, — говорил профессор, — когда-то в лесах жил род обезьян, слишком крупных, чтобы скакать по веткам деревьев, и не таких сильных, как, например, гориллы, чтобы вести борьбу с тигром или леопардом. И шерстка едва прикрывала их кожу. Хищники с удовольствием лакомились ими. Вероятно, съели бы постепенно всех. Но часть, инстинктивно спасаясь, бежала на равнину...
Увлеченный своими мыслями, он и не замечал, как люди, гулявшие по аллейкам сада, останавливались и тоже слушали.
— В незнакомой местности равнины этим существам пришлось заново учиться жизни. Ходить на задних лапах по густой траве было удобнее. Палками и камнями на равнине легче отгонять хищников. А отсутствие плодов заставляло разнообразить меню птичьими яйцами, даже грызунами. Обратите внимание, я еще не называю их homo erectus. Хм, да!.. Много страданий доставлял холод, и они забирались в пещеры, грелись у лесных пожаров, конечно, издалека, и подходили ближе, думается мне, когда огонь затухал. Возле пожарищ было много обгорелых птиц — и это стало пищей. За сотни поколений выработался такой уклад жизни. Лишь сам огонь еще вызывал страх. Но, допустим, как-то молодой проказник, выхватив горящую ветвь, начал бегать за ужаснувшимися сородичами. Ему, конечно, не простили. Сородичи хорошо намяли этому проказнику бока и, вероятно, даже кинули на съедение зверям. А он-то и был первым homo... Между прочим, и ныне у людей после испуга как обратная реакция возникает необузданный гнев... И когда гнев сородичей прошел, фокус этого проказника начали повторять другие. Произошла, так сказать, революция в сознании: животный страх к огню исчез. И возник начальный опыт использования сил природы. Огнепоклонничество было и первой религией у всех народов, заселивших материки...
— Как же тогда объяснить деление на расы? — спросила девушка в цветастом узбекском платье.
— Извольте! — кивнул профессор. — Отличия возникали, когда люди расселились по земле. И не сразу, а за тысячелетия. Организм приспосабливался к условиям среды. Например, в степях от яркого света разрез глаз стал уже. Красота, видите ли, тоже условное понятие. Хм!.. Еще полагаю, что в первые далекие странствия на поиски лучших угодий отправлялись особи мужского пола. И там они захватывали самок для себя в стадах местных обезьян. Это давало свой отпечаток...
— У-уф! — шумно выдохнул кто-то из студентов.
— Разделяю ваше негодование, — отозвался профессор. — Люди больше верят тому, что им приятно знать о себе...
— Эта гипотеза, — проговорил студент в роговых очках, — несколько... м-м... расходится с общепринятым мнением...
— Напомню, — живо заговорил профессор. — Весьма общепринятым мнением было сотворение человека из глины. И это потому, что люди тогда научились делать горшки. Каждая эпоха налагает свое...
— Извините... но и я напомню: тем, кто не разделял общепринятого, во все эпохи... м-м... хорошо мяли бока.
— Об этом я и говорю! — рассмеялся профессор. — Об этом и говорю. Per aspera, ad astra!{3} В истории есть моменты, когда человечество взрослеет на столетия, хотя осознает это гораздо позже. И о тех, кто делал первые шаги, слагали затем легенды. А мифы не просто сказки. Так лишь мы понимаем их. Вполне реально, что спустя тысячу лет и наша писаная история будет казаться весьма забавной сказкой... Да, хм!.. Но уже пора идти. На раскопках я думаю проверить одну гипотезу. Очень интересная стоянка...
И, продолжая говорить, он вместе со студентами направился к чугунным воротам сада.
— Мне бы их заботы, — повторил Волков, указывая на свою рисованную карту. — Гляди... Немцы захватили Европу. Фланги у них обеспечены. И японцы наступают в Азии...
Андрей смотрел на грозные зубцы кремлевской стены, на кружившийся пух, на луковицы куполов храмов, уткнувшихся в синь июньского неба, думая, как трудно разгадать прошлое, а еще труднее знать будущее.
— Сюда гляди, — толкнул его Волков. — Интересная ситуация...
— Да, — вздохнул Андрей, наклоняясь. — Обидно, что летние каникулы у нас пропали.
— Балда вы, лейтенант Жарковой, — произнес Волков, раздувая тонкие ноздри.
— Балда, — согласился Андрей. — Если б ты не уговорил заняться парашютом, давно бы экзамены сдали...
— Мой отец, — перебил Волков, — тоже полагает, что армии созданы для лентяев.
Андрей улыбнулся, представив себе отца Волкова, тщедушного бухгалтера, который любил говорить о политике длинными, витиеватыми фразами, но умолкал сразу под взглядом жены — немногословной правнучки генерала, воевавшего еще с Наполеоном. Сыну достались характер матери, а внешность отца: угловатые плечи, запавшие щеки, крупный нависающий лоб.
Они учились на втором курсе университета, но весной их призвали в армию для ускоренной подготовки командиров, и теперь еще надо было стажироваться у западной границы.
— Вообще-то... — начал Андрей.
— Вообще, какого черта сидим!
— Между прочим, — сказал Андрей, — ты был влюблен...
— Я? — Волков резко сдвинул ноги в серых брюках и спортивных тапочках. — Меня тошнит, когда писатели расписывают эту любовную чепуху. Он любит, она не любит. Вот проблема! Для какой надобности тогда человеку голова?.. Есть вещи интереснее. Смотри!.. Бросили десант и на Крит. Это же репетиция для захвата островов Англии через Ла-Манш. Понял?.. Или с территории Норвегии. А может быть, одновременно...
Чья-то быстрая тень легла на всю его карту. Андрей увидел маленькие белые туфельки, стройные, загорелые ноги.
— Марго! — воскликнул он.
— А-а... Маша Галицына, — с деланным равнодушием проговорил Волков.
II
Она была в коротком, легком сарафанчике. Темные, отливающие бронзой мокрые волосы закрывали ее левое плечо. Позади стоял Мишка Шубин, тоже их одноклассник, коротконогий, с выпуклой грудью, близорукими глазами, держа в руках мохнатое полотенце, зонтик и дамскую сумочку.
— Ух, ребята!.. Сила! — заговорил Шубин. — А мы с пляжа...
— Нет, как это называется? — перебила его Марго. — За три месяца ни строчки! Как это называется? И нет вам прощения!
Ее широко раскрытые светло-зеленые глаза стали темными и почти черными; брови сдвинулись, но улыбка выдавала, что ей приятна встреча и то, как восторженно смотрит Андрей, а сердится она лишь на Волкова, который с деланным равнодушием вынул из кармана папиросы.
— Вчера не могли приехать? У нас был концерт. Я играла сонату Моцарта...
— Сегодня опять уедем, — сказал Андрей.
— Как это сегодня? — Марго посмотрела на Волкова, который ломал третью спичку и не мог закурить.
— Три часа осталось. Еще домой сбегать надо, чтобы надеть военную форму.
— Значит, вы уже генералы?
— Лейтенанты, — улыбнулся Андрей. — Только не простые, а десантных войск.
— Сила! — завистливо вздохнул Шубин.
— Я всегда путаю, кто лейтенант, а кто генерал, — смешливые искорки опять блеснули в глазах Марго.
— Как живешь, Шуба? — закурив наконец, спросил Волков.
— Михал Михалыч у нас гений, — сказала Марго. — Открыл новую звезду. Эта звезда будет называться моим именем. Понятно?
— Вот уж, — Шубин смутился и, густо краснея, локтями поддернул изношенные, лоснившиеся брюки. — Ничего я не открыл. Ну, рассчитал, что должна быть звездная масса согласно тяготению. Элементарно...
— Ну да, элементарно, — смешливые искорки в ее зрачках разгорелись ярче. — Целая звезда, и вокруг нее планеты. Когда-нибудь улечу... Михал Михалыч говорит, что там обязательно живут люди: вроде спрутов или ящериц, но зато все умные.
— А ты все такая же, — сказал Андрей, чтобы выручить простодушного Михал Михалыча, над которым обычно подсмеивались и которого звали по имени и отчеству с первого класса. Он явился тогда в школу, нарисовав для солидности большие усы въедливой несмываемой краской.
— А все мальчишки, — засмеялась она, — как подрастут, делаются скучными. Или хвастают, или выдумывают комплименты. Только Волков ни разу не сказал мне что-нибудь приятное...
— Я не терплю вранья, — хмуро проговорил Волков.
— Что другим приятно, у тебя называется враньем. Да? — обиженно сказала Марго.
— Ребята, может, холодного пива? — предложил Шубин. — Холодное пиво — сила! Мы факультетом ночью баржи грузили. Лишняя тридцатка есть.
— Ни в коем случае, — решительно запротестовала Марго. — Через мой труп. На эти деньги купи себе новые штаны. И гениям нужны штаны!.. А сейчас идем ко мне. Нянька рыбный пирог испекла.
Шубин вздохнул, глядя на нее, как язычник на божество.
— Мы ведь уезжаем, — напомнил Волков.
— Хоть на десять минут. Если не приведу вас, то нянька загрызет. Что ты молчишь, Андрей?
— Если недолго... Успеем ведь, Сергей?
Волков пожал плечами.
Они вышли из сада на площадь. К вечеру на улицах стало людно. По-субботнему веселые москвичи потоком шли мимо Кремля и Лобного места, где когда-то рубили головы усомнившимся в справедливости власти или догмах веры; затем через мосты к парку, где уже вспыхивали хвостатые фейерверки. Тополиный пух летал и здесь, опускался на лица, плечи. Марго, все больше оживляясь, лукаво поглядывала на хмурого, как бы недовольного уличной толчеей Волкова.
— А помните, как задачки у Михал Михалыча на школьных экзаменах списывали? — говорила Марго. — И что вам еще расскажу... Как-то уговорила Волкова проводить меня домой. Идем, а он молчит. Пришли к дому — он тоже молчит. Я разозлилась и спрашиваю: «Сережка, ты умеешь целоваться?» Знаете, что сказал он? «Больно мне нужно еще обмусоливаться...»
Шубин и Андрей рассмеялись.
— Тогда мы учились в пятом или шестом классе? — делая невинное лицо, спросила Марго у Волкова.
— Не помню, — буркнул тот.
Они свернули к набережной. У каменного барьера в наступивших сумерках вырисовывались редкие парочки влюбленных.
— А знаете, в Москве ночью камни поют, — сказала Марго.
— Любое тело, — кивнул Шубин, — при охлаждении издает звук.
— Все тебе понятно! — грустным тоном вдруг сказала Марго. — Будто важно отчего, а не что. Так и жить неинтересно.
Шла она упругой, легкой походкой, словно в такт музыке, которая была в ней самой.
III
Дверь им открыла старая нянька.
— Ах ты, господи, — всплеснула она короткими, испачканными мукой руками. — И Сереженька... И Андрюша... Живые, здоровые?.. А большие-то, большие стали!
Невысокая, кругленькая, опоясанная цветастым фартуком, нянька точно была пропитана вкусным запахом каких-то соусов, жареного лука, теста. И лицо ее, покрытое густой сеткой морщинок, темневшее несходящим загаром, как у всех старых русских крестьянок, светилось доброй улыбкой.
— Да что ж это вы стоите у порога? Забыли наш дом?
— Мы уезжали, Гавриловна, — сказал Волков.
— Они теперь лейтенанты, — прибавила Марго.
— А я все допытывалась, где наши кавалеры? И выросли-то как... Уж рада, что зашли!
— Известно, кто у няньки любимец, — проговорила Марго, скосив глаза на Волкова.
— Ты-то молчала бы, — рассердилась вдруг нянька. — Стрекоза!.. Право, стрекоза.
В этой большой прихожей все было знакомым Андрею еще с детства. Отец Марго, капитан торгового флота, бывал дома редко. Но вещи его будоражили воображение джунглями неведомых стран, морскими штормами. За стеклом шкафа таращили глаза японские драконы, виднелись корешки атласов, лоций. Как и раньше, у двери скалило зубы чучело тигра, на стене прихожей висели африканская деревянная маска и боевой щит из кожи носорога. На этом щите Волков однажды химическим карандашом записал их мальчишескую клятву: «Будь сильным или умри, но не скули...» А Марго тогда была некрасивой, худой, всегда растрепанной девочкой.
— Ох, попрыгунья, — ворчала нянька. — Другие гости-то уж час ждут.
— Девчонки пришли? — спросила Марго.
— Пришли, — ответила нянька. — И этот... как его? С цветами...
Волков усмехнулся, как бы говоря Андрею: «Ну что, доволен?»
— Сладу нет, — жаловалась нянька. — Маленькая и то была лучше. Погоди-ка, выйдешь замуж...
— Да я и не выйду, — рассмеялась Марго. — Михал Михалыч, ну объясни, что женщина теперь свободна...
— Элементарно, — кивнул Шубин.
— Э-х, — махнула рукой нянька. — От чего это она свободна? Ныне, гляжу, строгости в девках нет. А семья-то испокон века бабьим умом держалась!..
Хотя говорила она сердитым тоном, сердитым было и лицо, в глазах светились добрые огоньки. Марго, смеясь, обняла ее, звонко поцеловала в щеку.
— Ну, будя, — сразу отмякла та. — Чего тут? В комнаты идите.
Марго широко распахнула дверь гостиной. На диване сидели две подруги Марго в одинаковых белых платьях. Одна худенькая, как тростинка, с большими серьезными глазами, светлыми локонами вьющихся волос, другая — плотная, широкая в кости, с гладкой прической. И если у первой легкое платье только подчеркивало изящность фигурки, то у второй оно делало заметнее крупные черты лица, не по-женски мускулистые руки. У вестермановского массивного рояля стоял майор с красивым молодым, чуть одутловатым лицом и пухлыми губами. Бежевую гимнастерку, словно вылитую по его стройной фигуре, стягивала новенькая портупея.
Огромный букет цветов лежал на черной крышке рояля.
— Это мне, да? — глядя на цветы, воскликнула Марго. — Какие розы!..
— Ждем больше часа, — проговорил майор тоном, каким взрослые упрекают напроказивших детей.
И у Марго сразу вытянулись губы, точно хотела расплакаться. Андрею было знакомо это ее свойство мгновенно и так естественно перевоплощаться, что никто не мог понять, когда оставалась сама собой, а когда играла роль. Лицо ее теперь выражало и отчаяние, и детское недоумение.
— Честное слово, я не виновата, — проговорила она. — Везде стараюсь успеть и везде опаздываю. Ну как быть?..
И в следующее мгновение глаза у нее опять приобрели задорно-лукавое выражение.
— Ну, что вы? Знакомьтесь!.. Это Костя...
Майор снисходительно развел руками, как бы извиняя такое пренебрежение к его чину.
— Невзоров, — сказал он, чуть наклоняя голову.
«Хорошо, что мы без формы, — думал Андрей. — Пришлось бы еще вытягиваться перед ним». Ладонь у майора была пухлая, толстая. Он сразу не понравился Андрею и уже казался глуповатым, хотя ничего глупого в его лице не было.
Худенькая девушка, протягивая руку Андрею, сказала неожиданно басистым для ее фигурки голосом:
— Елена Горюнова, — и взглянула на него так строго, будто хотела еще добавить: «Вот я знакомлюсь с вами, а хороший ли вы человек?»
— А я Наташа, — улыбнулась ему другая, очевидно, зная, что улыбка идет ей.
— Костя, садитесь на диван, — потребовала Марго. — И рядом с Леночкой!
— Подчиняюсь, — ответил Невзоров. — Единственно приятное для всех подчинение. Хитрые британцы не случайно держат на троне королев...
— Хитрых британцев теперь бьют, — кривя губы, сказал Волков.
— Да? — улыбнулся Невзоров, как бы показывая своей улыбкой, что ему-то уж это лучше известно. — А это меняет суть?.. Если вы учили историю, то должны согласиться, что на земле война, по сути, не кончается. Где-нибудь всегда стреляют. И, право, женщины мало виноваты, сколько бы ни уверял Фрейд...
— А вот... Ну, элементарно, — проговорил Шубин. — Если для планеты возникнет угроза извне. От иных миров. Тогда пришлось бы землянам объединиться?..
— Увольте, — рассмеялся Невзоров. — С фантастикой, ей-богу, не в ладах...
— Существует же вероятность! — настаивал Шубин. — Теоретически...
Марго достала из букета розу, прикрепила ее шпилькой к волосам и теперь напоминала цыганку. Она поглядывала на всех, едва удерживая серьезность лица. И Андрей, который хотел уже высказать свое мнение и поспорить, заметив ее лукавый взгляд, подумал о том, как часто люди бессмысленно спорят лишь для того, чтобы казаться умнее или привлечь к себе внимание.
Леночка разглядывала свои туфли, а Наташа все так же улыбалась.
— А что такое счастье? — вскинула голову Леночка. — И что такое жизнь?
— Жизнь? — сразу откликнулся Шубин. — Элементарно... С точки зрения физики, все живое является открытыми системами. Ну, значит, действует лишь в постоянном обмене веществ. Как говорят, без обеда не попляшешь.
— Шу-убин, — испуганным голосом произнесла Марго. — И я? Я тоже открытая система? — И она рассмеялась: — Нет, лучше я вам что-нибудь сыграю... Отгадывайте, что буду играть!
Присев к роялю, она слегка тронула клавиши. Мягкие, робкие звуки наполнили гостиную. Что-то знакомое и полузабытое, солнечное, — так бывало в детстве, если утром за городом выбегал на опушку леса, — чудилось Андрею в этих звуках. Он улыбнулся, радуясь возникшему чувству... И вдруг ураган неистово-мрачных аккордов смял эти радостные звуки. Как будто гремел уже марш победы... И снова пробились те начальные звуки. Неистовый ураган ломал их как что-то живое, трепетное, и оно восставало против стихии.
Волков, сутуля плечи, глядел в окно.
Неожиданным глиссандо Марго смешала все звуки так, что рояль будто охнул, жалобно простонал.
— Угадали?
— Это превосходно, — сказал Невзоров.
— А что? — воскликнула Марго. — Что играла? Не угадали!.. Так вы же темные люди. К этой музыке Бетховен дал эпиграф: «Я схвачу старуху-судьбу за горло и сломаю ее».
— Но играла ты плохо, — сказала Леночка. — Очень быстрый ритм...
— А теперь вальс, — закричала Марго. — Вальс, вальс!.. И приглашают дамы!
Андрею вдруг захотелось, чтобы его пригласила танцевать Леночка. И та действительно встала, как бы спрашивая его глазами: «Я верно угадала?»
Но в дверях появилась нянька.
— Успеете еще напрыгаться. Пирог-то остынет.
— Ну-у, — вздохнула Марго.
Стол был накрыт в соседней комнате. Андрей увидел громадный с золотисто-розовой аппетитной корочкой пирог и вокруг тарелочки с ломтиками балыка, маринованными грибами, зеленью салатов, красной икрой.
— Ух ты! — восхищенно проговорил Шубин. — Сила... Это да!
IV
Оставалось пять минут до третьего звонка. На перроне усилилась толкотня. Все громко разговаривали, перебивая друг друга. Около Андрея толстяк в белом костюме сонно моргал глазами, а жена его торопливо говорила о том, чтобы не ел зеленых фруктов, не купался в холодной воде.
— Бе-ерегись! — кричали носильщики.
— Эскимо!..
— Пирожки горячие!
В этой сутолоке Андрей увидел Марго. Она была теперь в узком зеленом платье. И когда поворачивалась, разглядывая людей, то в глубоком, чуть ли не до пояса вырезе мелькала загорелая кожа спины. Андрей окликнул ее, замахал рукой.
— Ну вот, — подбегая, сказала она. — Думала, что не успею... А тебе идет военная форма. Даже стал интереснее.
Глаза Марго, обведенные широкими мазками синей туши, занимали половину лица, и ярко накрашенные губы выделялись кричащим пятном.
— Что ты с собой сделала? — удивленно проговорил Андрей.
— А что?
— Сережку позлить еще хочешь?
— Ну да! — засмеялась она. — И в метро тетка одна рычала: «Эту молодежь надо пороть...» А где он?
— Ушел папирос купить.
Пассажиры оборачивались, глядели на Марго. Сонный толстяк вдруг очнулся. Но жена подтолкнула его:
— Иди, Ванечка. Иди в купе!
— Иду, — вздохнул он.
— Но как ты гостей бросила? — спросил Андрей.
— Михал Михалыч и Невзоров еще выясняют, каким бывает счастье. И я решила погулять. Только не думай, что из-за вас.
— Понятно, — улыбнулся Андрей. — Слушай, а этот Невзоров, что?..
— Любовь до гроба, — она лукаво наморщила нос. — И за год уже третья! Но как только лучше узнают мой характер, сразу женятся на других. А главное, бывают счастливы. Все, наверное, ценится в сравнении. И мне тоже приятно делать счастливыми людей.
— Кто поймет вас, женщин, — засмеялся Андрей.
— Никто! — быстро ответила Марго. — Мы сами себя редко понимаем. Но это ужасный секрет.
— Напишу тебе письмо, ладно? — сказал Андрей.
Марго помолчала, щуря глаза, точно вокзальная суета раздражала ее.
— Твоя мама будет жить совсем одна? Пиши ей чаще... Я вот не помню свою. Помню, что дарила мне большие коробки конфет. И все. Как-то нашла старые письма. У нее был другой. Понимаешь? Отец знал это, но все равно любил. Знал и любил! Даже теперь всегда отвозит цветы на могилу. А я не могу этого понять!
Андрей был удивлен тем, как внезапно изменился у нее голос.
— Возьму и правда выйду замуж! — глаза ее озорно сверкнули. — Отец рассказывал, что в Индийском океане есть остров Тимор, и на нем... Вот на нем, когда женщина изменяет мужу, такого мужчину секут публично розгами. Здорово, да?
— Да-а, — неуверенно качнул головой Андрей.
— И справедливо! Если мужчины захватили право выбирать себе жен, то и расплачиваться за ошибки должны. Справедливо?
— Граждане, садитесь, — торопил усатый проводник. — Две минуты осталось. Не распрощаются, будто навек едут...
— Где Сережка? — оглянулся Андрей.
К вагону быстро шагал тот самый худой, высокий старик профессор, которого видели на аллейке сада. За плечами у него висел тугой рюкзак. Следом шел Волков.
— Ну, сейчас едем, — проговорил Сергей, без удивления глядя на Марго и, казалось, озабоченный лишь тем, как рассовать по карманам папиросы.
— Тебе понравилась Леночка? — вдруг сразу потускневшим голосом спросила у Андрея она. И странным был ее взгляд: точно действительно сейчас не знала, что происходит в ней самой.
— Танцует хорошо, — уклончиво заметил Андрей. — Сережка, и этот профессор едет...
— Откапывать неандертальцев, — усмехнулся Волков. — Через полминуты тронемся.
— Ни пуха ни пера, — сказала Марго.
— К черту, к черту, — буркнул он и следом за профессором вошел в вагон.
Андрей вскочил на подножку, когда уже заскрипели колеса.
— Вы пишите! — крикнула Марго.
В тамбуре вагона, глядя, как медленно уплывают за окном фонари, Волков сказал:
— Поехали. Все...
— Балда, видимо, не я, а ты, — сказал Андрей. — И то, что принимаешь за легкомыслие... это гораздо сложнее.
— Ерунда, — ответил Волков. — Размалевалась, будто кукла. Сложности выдумывают, чтобы оправдать глупость.
— Ты думаешь?
— Кто и как думает, неважно, — сказал Волков. — Важно, как поступают.
Они пошли в свое купе. Там раскладывали постели широкоплечий парень в белой косоворотке и его пухленькая, миловидная жена.
Достав из чемодана халатик, она вопросительно глянула на мужа.
— Идем покурим, — сказал Андрею Волков.
В коридоре вагона толстяк с сонными глазами, почесывая журналом щеку, пояснял другому пассажиру:
— Любопытная статья. Американцев проблема секса волнует. Дискуссии целые у них об этом. Ха-ха... И джаз герлс в моде. А? Девушки там себя показывают...
— Куда жены-то глядят? — сказал другой.
— Проблема. Жена вроде строгой диеты, когда и заглянуть в меню острых блюд не разрешается.
Стоявший у открытого окна профессор обернулся:
— Не думаю, что проблема именно такова!
— Вот, пишут! Дискуссии целые.
— Не думаю, не думаю. Дискуссии? Хм! Иногда то, что на виду, лишь скрывает обратное явление цивилизации.
— Ка-ак? — удивился толстяк.
— А так, батенька. Вы замечали, как много начинают говорить про острые соусы те, у кого испорчен желудок? Или как усердно причесываются лысеющие люди?
— Что? — багровея, произнес толстяк, редкие волосы которого аккуратно скрывали лысину.
— Я имею в виду проблемы, — ответил профессор, взмахнув жилистой рукой. — Мнимые проблемы и настоящие.
Андрей тихо рассмеялся.
— Ну, спать, — зевая, сказал Волков.
В купе их соседи уже легли. Андрей и Волков молча забрались на верхние полки. Размеренно стучали колеса. Через приоткрытое окно врывались запахи травы, леса.
Шепотом говорили соседи внизу. Он сердился и недоумевал, почему жена вспомнила какую-то разбитую чашку.
— Да-а, — протянула она. — Зачем еще разглядывал ту московскую красулю на перроне? У нее глаза хуже кошачьих.
Андрей стал размышлять о жизни. И представлялось, что все будет хорошо, и люди казались по-своему чудаковатыми, но добрыми. Он пытался разобраться в самом себе: ему нравилась всегда беспечная Марго, а теперь вроде нравится и Леночка с серьезными глазами, хотя ничего еще о ней не знал...
И будто задремал он лишь на минутку, а кто-то уже грубо толкал его.
— Быстрее!.. Ну? — торопил Волков.
Яркий дневной свет бил в окно. Радуясь такой неожиданности, Андрей засмеялся:
— Который час?
— Скорее поднимайся!
Волков, одетый, перетянутый ремнем, был чем-то возбужден, и за дверью купе слышались взволнованные голоса.
— Да что случилось?
— Война идет!..
— Какая война?
— Утром бомбили города, — ответил Волков.
V
Как будто ничего не изменилось. Только сразу опустели вагоны. На разъездах, полустанках суетились толпы людей. Голосили бабы, цепляясь за рукава мужей, надрывно играли гармони, в обнимку с девушками гуляли парни.
На каждой станции Волков пытался узнать, как развертываются события. По радио сообщалось, что атаки немецких войск отбиты. А слухи были разноречивыми. Некоторые уверяли, что наши армии гонят немцев, другие говорили о прорывах немецких танков.
— Ни черта не разберешь! — хмурился Волков. — Надо искать бригаду. Если застрянем тут, могут и не пустить дальше. Отправят куда-нибудь тыловые щи хлебать...
На третьи сутки добрались они к месту. Перед станцией горели обломки разбитого эшелона. И полуденную духоту наполнял какой-то еле уловимый тошнотворный запах.
— Освободите вагоны! — кричали проводники хриплыми голосами.
Андрей и Волков спрыгнули на покрытую щебенкой насыпь. В двух метрах чернела глубокая бомбовая воронка.
Андрей увидел девушку на измятой траве. И рядом, обняв ее, лежал парень.
— Что это? — засмеялся Андрей и тут же осекся, поняв, что это убитые. Легкая белая юбка девушки сбилась, а ноги присыпала земля. Видно, парень закрывал ее собой в последнюю минуту и держал так крепко, что взрыв не раскидал их.
— Идем, идем, — говорил Волков. — Отсюда уже в тыл не загонят!
Мимо станции по дороге шли люди. В клубах пыли двигались телеги, запряженные быками, лошадьми. На одной молодая женщина, выпростав тугую грудь, кормила ребенка. И Андрея поразили ее отрешенные, будто ничего не видящие, счастливые глаза. По обочине гнали коров. За станцией непрерывно громыхало. Возле дороги стоял танк с желтым крестом на броне. Порванная гусеница примяла стебли пшеницы.
Из окопа у низеньких, запыленных кустов сирени выскочил младший лейтенант.
— Стой! Документы...
Под козырьком его фуражки с зеленым околышем торчал облупившийся нос, левая скула была испачкана копотью. Еще не читая документов, только глянув на их пустые, без наганов кобуры, он спросил:
— На фронт бежим, а?
— Это не ваше дело! — буркнул Волков. — Что за разговоры, младший лейтенант?
— Меня и поставили для того... Все на фронт бегут. А здесь малиной не кормят.
— В направлении указано, куда мы едем, — сказал Андрей.
Прочитав документ, младший лейтенант кивнул.
— Да-а... Из Москвы, ребята? Выходит, земляки. Я на Плющихе жил. Ну, все же сходим к коменданту. Он и направит.
— Это немецкий танк? — спросил Андрей.
— Чей же? — опять кивнул младший лейтенант. — За бугром еще штук пятнадцать разбитых. Вчера сюда прорвались. И наши танкисты подоспели. Рубка такая была, что небу жарко...
— А бомбили когда?
— Да часто. Эшелон подходит, и они летят. Сообщают им, что ли? Вот! Уже летят...
Нараставший прерывистый гул будто смел с дороги беженцев, только пыль медленно оседала бурыми клубами. Гулко ударили зенитки, белые облачка разрывов лопались вокруг желтобрюхих самолетов.
— «Юнкерсы», — сказал Волков. — Тонна бомб у каждого...
— Второй день пересчитываю их, как галок. А я не счетовод, — с обидой на какое-то начальство, приказавшее ему быть здесь, а не там, где жарче, где настоящий бой, вздохнул младший лейтенант. — Ну, прыгайте в окоп. Курево у вас есть?
В окопе сидели два бойца в касках. Младший лейтенант, как бы демонстрируя презрение к самолетам, остался на бруствере и, только нагнувшись, взял двумя пальцами у Волкова папиросу.
— Укрылись бы, — сказал ему один из бойцов. — Раз минуло, а тут глядь и зацепит.
— Хоть одного сбить! Попался бы мне летчик, — процедил он сквозь зубы. — Я б его раскрасил!
— Вон те, — сказал боец, указывая на мертвую девушку и парня, — они в канаве легли. Зовем сюда, и аккурат бомба. Младший лейтенант к ним побег, и вторая шарахнула...
— Если б не кричал, — сказал второй, — может, и ничего...
— Так лучше хотели сделать. Поди узнай... Вон, кинул!
Режущий визг придавил Андрея к земле. И будто все у него внутри сжалось, вытеснив к затылку кровь. Потом земля качнулась с оглушительным грохотом.
— Это мимо, — весело проговорил боец. — Иль уронили чего, лейтенант?
Чувство жгучего стыда заставило Андрея поднять голову. Он увидел рябое от вспышек небо и косо падающий «юнкерс». Среди пшеницы вскидывались черные фонтаны земли.
— Есть! — крикнул младший лейтенант. — Горит!
Падающий «юнкерс» уже тянул хвост дыма, и затем над полем раскрылся белый купол парашюта. В парашютисте Андрей угадал опытного спортсмена. Он подтягивал стропы, и купол, точно сдуваемый ветром, наклонно, быстро скользил к роще.
— Уйдет, — заволновался младший лейтенант. — Пшеница такая, что ищи-свищи...
Надвинув фуражку, он вскочил и побежал, не обращая внимания на свист бомбовых и зенитных осколков.
— А, черт! — досадливо сказал Волков, имея в виду его безрассудство, и, мотнув головой, как бы не желая уступать, сам полез наверх. Андрей выбрался следом, еще испытывая неловкость перед бойцами. Он разглядел в дыму около эшелона фигурки артиллеристов, деловито откатывавших пушки, бегающих санитаров. И визг, грохот бомб уже не казались такими страшными, потому что люди там ходили между разрывами...
Летчик приземлился на кладбище. Старое, заброшенное, оно издали было похоже на дубовую рощу. Меж посеченных осколками деревьев чернели широкие воронки, валялись кресты, разбитые надгробья.
— Теперь не уйдет! — выкрикнул младший лейтенант. — Я с ним потолкую... Ага!
Парашют сморщенной тряпкой завис на чугунной оградке. Рядом лежал пилот в голубом комбинезоне.
— Стой! — закричал младший лейтенант и выстрелил в воздух. — Поднимайся, говорю...
Нога летчика в шнурованном высоком ботинке конвульсивно дернулась. Когда его перевернули, на смуглом, тонком лице с едва пробившимися усиками дрогнули, приоткрылись веки.
— Wei schmerzt es...{4} — едва слышно проговорил он. По комбинезону на груди расплывалось темное пятно крови.
— Говорит, что ему больно, — перевел Андрей.
— Ну, то-то, — младший лейтенант нагнулся, посмотрел в тускнеющие глаза. — То-то... Усек?
Четверо солдат бежали с другой стороны кладбища. Андрей увидел синюю окантовку их пилоток.
— Сережка, это десантники, — проговорил он. — Здесь бригада...
VI
Фронт был где-то прорван. Армия отходила на восток. Измотанная в пограничном сражении десантная бригада прикрывала катившуюся по шоссе лавину войск. Справа и слева непрерывно громыхали пушки. У обочин дороги валялись сожженные грузовики, брошенные армейские повозки, раздутые трупы коров и людей. Пыль, словно раскаленная зола кострища, жгла ноги через подошвы сапог клубилась, липла к заскорузлым, окровавленным повязкам бойцов. А из-за пелены дыма, от горящих сел выплывали немецкие бомбовозы...
Волков стал еще молчаливее. На хмуром и грязном лице его часто появлялось недоумение.
— Что делают? — цедил он сквозь зубы. — Если враг прорвался, надо контратаковать с флангов. А мы отходим.
Комбриг держал их пока в резерве штаба. А весь штаб состоял теперь из нескольких человек, остальные были ранены или убиты.
Вечером двадцать восьмого июня бригада подошла к узкой, илистой речушке Стырь.
Командир бригады, полковник Желудев, без фуражки, с бритой округлой, точно бильярдный шар, головой, в запыленной, пропотевшей гимнастерке стоял у моста, отдавая приказания резким, хриплым голосом:
— Обоз, вперед! Не задерживаться... Артиллеристы! Развернуть пушку за мостом! Быстрей, быстрей! Первый батальон, марш!
Его левая рука, задетая пулей, была обмотана тряпкой. Возле него стоял уполномоченный контрразведки старший лейтенант Комзев — еще совсем молодой, с веселыми глазами и чисто выбритым подбородком. Он где-то умудрился пришить свежий подворотничок на грязную гимнастерку, и белая полоска как бы отделяла крепкую, загорелую шею и голову от всей фигуры. Пальцами он барабанил по деревянной плоской кобуре маузера.
— Что там на мосту? — крикнул Желудев, увидев, что повозка застопорила движение. — Лейтенант!
— Есть! — крикнул Волков и бросился туда.
Подъехала санитарная двуколка, на которой лежал раненный осколком во время недавней бомбежки комиссар бригады. Он был высоким, сутулым человеком, и Андрей удивился тому, как его большое тело поместилось теперь в коротком ящике двуколки. Комиссар хрипло дышал, забинтованная грудь его часто вздымалась. Русые с проседью волосы слиплись на лбу. Увидев комбрига, он хотел приподняться.
— Ты что? — мягким голосом сказал Желудев. — Нельзя шевелиться.
— Как же ты? — медленно заговорил комиссар. — И начальника штаба... и меня вот, сегодня... Батальоны-то... я глядел... меньше роты... А ротами сержанты командуют... И две пушки осталось... как ты без артиллерии?.. Наклонись, Алексей Владимирович.
Желудев склонился, и комиссар что-то прошептал ему.
— Ты о чем думаешь? — с напускной строгостью проговорил Желудев. — Ты ранбольной, в госпиталь едешь.
— Ну... теперь давай попрощаемся, — хмуря густые брови, сказал комиссар. — Может, потом... и не успеем. А приказ выполни...
— Танк идет, — проговорил Комзев, глядя на опустевшую дорогу.
Андрей посмотрел туда же: в километре на бугор у дороги выползал немецкий танк, и около него появились мотоциклисты.
— На мост! — приказал ездовым Желудев, торопливо пожимая широкую, тяжелую ладонь комиссара.
Ездовой вскачь погнал лошадей.
Комзев присел, а Желудев, расставив короткие ноги, будто врос в землю.
— Артиллеристы, черт!.. Не видят, — проговорил он. — Развернуться! Гранаты!
Бойцы замыкающей роты, которая только что подошла к мосту, залегли у дороги, а с того берега реки залпом ударили пушки. Разрывы снарядов подняли вихри земли чуть левее танка, и он отполз, скрылся за бугром.
— Ушел, собака, — нервно засмеялся Комзев. — Драпанул... Вот и ахтунг панцир!
— Это разведка, — хмуро проговорил Желудев. — На мост!.. Отходить всем!
Когда перешли реку, саперы взорвали мост.
Батальоны начали окапываться у реки. Суетливо бегали телефонисты, разматывая катушки проводов. Таскали воду котелками для раненых санитары. Кухни расположились в лесу. Заместитель командира бригады по тылу краснощекий, неповоротливый, грузный майор Кузькин уже отчитывал поваров:
— Война войной, — гудел его бас. — А кашу должны готовить! И чтоб не горелую... Смотри у меня!
Неподалеку бойцы копали могилу, чтоб похоронить умершего комиссара.
Андрей хотел переобуться и уселся на кочку. Ноги, казалось, были залиты чугуном, все тело деревенело от усталости.
«Тут, наверное, задержимся, — думал он. — Успеть бы хоть высушить портянки... И где Сережка?»
У леса раньше, очевидно, был аэродром, и за деревьями еще стоял прикрытый ветками двухмоторный транспортник. Обломки других самолетов лежали среди травы и бомбовых воронок.
— Лейтенант, — крикнул запыхавшийся связной. — Полковник вас... бегом требует.
— Зачем? — спросил Андрей.
— Пакет был из штаба фронта, — таинственно проговорил связной. — А зачем? Это вам скажут...
Андрей встал и пошел за связным.
Командир бригады Желудев сидел на пеньке без сапог и грыз черный сухарь. Волков что-то говорил ему, держа развернутую карту. Здесь же устроился телефонист.
— Ладно... Приказ надо выполнять! — сказал полковник и, кивнув Андрею, добавил: — Подходи, лейтенант. Вот что...
Он помолчал, запястьем руки, в которой был сухарь, тронул припухшую щеку. И не столько даже хмурое лицо, покрасневшие от бессонницы глаза выдавали его беспокойство, сколько толстые, будто ошпаренные пальцы ног, как-то быстро шевелившиеся в жухлой листве.
— Что получается, — сказал комбриг. — Не выдернул раньше зуб, все откладывал и откладывал... Так вот, лейтенант. В тылу немцев бродит наша дивизия. Связи нет. Приказано разыскать ее.
— Ясно! — кивнул Андрей.
— Что ясно? Прыгать будешь вслепую!.. Тебе сколько лет?
— Двадцать, — торопливо ответил Андрей. — Ясно, что прыгать вслепую.
Желудев отшвырнул сухарь и, щуря левый глаз, качнул головой не то из-за боли, не то думая: годится ли для опасного задания этот вытянувшийся перед ним сероглазый худенький мальчик?
— Ну, так и решим! Возьмешь десять бойцов! А радиста из штаба фронта пришлют! Вот так! Это первый десант. Наверное, первый за войну.
Волков молчал, щеки у него запали, часто подергивалась одна ноздря, точно хотел улыбнуться Андрею и не мог.
— Комбат-два просят, — доложил телефонист.
Здоровой рукой Желудев быстро схватил трубку.
— Что у вас? — крикнул он. — Мотоциклисты? Хотят оборону прощупать. «Языка» возьмите... Что? Я тебе дам наступление. И «языка» тихо берите.
Желудев отдал трубку, коротко усмехнулся:
— Наступление! И чертов зуб еще... Приказываю, лейтенант, беречь там себя! Главное, установите связь дивизии со штабом фронта.
Он встал, невысокий, почти квадратный, в широких кавалерийских галифе.
— Вот еще что... Командир этой дивизии мой товарищ. В Испании были. Документ я тебе выдать не могу. А вместо пароля: «Сыны гибнут, когда отцы лгут...» Это часто говорил наш общий друг в интернациональном полку.
— Сыны гибнут, когда отцы лгут, — повторил Андрей.
— Запомни, — кивнул Желудев.
VII
Ночь пахла полынью. Тишину изредка вспарывали пулеметы, отдаленно и глухо вздыхали пушки. Летчики уже прогрели моторы транспортника. Под его крылом вырисовывались горбатые от мешков силуэты разведчиков.
Андрей лежал на земле, прислонясь щекой к стволу березки. Теплая шершавость коры сейчас напоминала ему ладонь матери. Как-то иначе, острее чувствовались и горьковатые запахи ночи, и звон ошалевших комаров, и бесконечность нависающей мглы.
Звезды мерцали, помаргивая, и казалось, что тысячеглазый мир с удивлением разглядывает происходящее на этой маленькой планете. Андрей вдруг почувствовал себя беспомощной частичкой в этом необъятном просторе вселенной.
«Зачем живем и в чем конечное назначение человека?» — подумал он.
Бесшумно вынырнул из темноты Волков, присел рядом.
— Ты? — обрадовался Андрей.
Тот неопределенно махнул рукой, и огонек зажатой в кулаке папиросы вычертил кривую линию.
— А мы радиста ждем...
— Знаю!
— Сережка, — шепотом проговорил Андрей, — как ты думаешь, что это? Все отступаем и отступаем.
— Думаю, готовят стратегический мешок, — ответил ему Волков. — Заманим к намеченному рубежу, а потом ударим с флангов. Я бы так сделал!
— А говорят о предательстве...
— Слабонервные болтуны хуже предателей. Расстреливать надо! А тебя зря кидают.
— Что ты имеешь в виду?
— Ребенку понятно, если немцы окружили дивизию, то не будут ею любоваться. Я и Желудеву это сказал, — он засопел, втянул голову в плечи и напоминал теперь большого нахохлившегося воробья. — Помнишь, Магарычу кота в портфель засунули?
— Ну и что? — улыбнулся Андрей. Магарычом в школе за лиловый нос прозвали учителя физики, который отличался рассеянностью и часто забывал где-нибудь свой портфель, набитый пожелтевшими письмами с мелким женским почерком, бутылками из-под простокваши, грязными носовыми платками. И мальчишки не упускали возможности засунуть туда шляпку классной руководительницы или директорские калоши. Магарыч, стоя перед разъяренным директором, лишь недоуменно пожимал плечами. А затем, посмеиваясь, как бы невзначай говорил: «Взрослые люди, по существу, те же мальчики и девочки, лишь обремененные житейским опытом, разными науками, поэтому думающие, что стали большими». Но когда из портфеля выскочил худой, ошалевший кот, Магарыч пришел в ярость, даже лысина его залиловела... Сейчас все это было далеким, точно случившимся в другой жизни.
— Бес-смыс-лица! — раздельно произнес Волков.
«Значит, по мнению Сережки, мы вроде того кота, — подумал Андрей, — что даже не царапался, когда его запихивали в портфель».
— Ну, я в батальон, — сказал Волков. — Пленного там захватили.
Обычно Волков уходил не прощаясь, уверенный, что на всякие добрые пожелания люди попусту теряют время. А сейчас он медлил.
— Давай лапу!
В цепком пожатии его сухой руки Андрей уловил невысказанную тревогу.
— Будь! — проговорил еще Волков и тут же встал, сразу исчез в темноте.
Затихла перестрелка у реки. От леса наползал холодный туман. И в этой предутренней тишине яснее звучали голоса бойцов.
— ...А я скажу, — шепелявил один, — лучше нет баб, чем волжанки. На любовь они злые. Ну и в ревности, что ведьмы. Оттого без зубов хожу. Наши рыбачки веслом, как скалкой, действуют. Раз они вдвоем сговорились и застукали меня...
— Сатрап ты, Прохоров, — вмешался другой, хрипловатый голос.
— Чего?
— Сатрап, говорю, отсталый человек! Мало тебе одной было?
— Эх-ха! — засмеялся Прохоров. — У бабы насчет отсталости свое понятие... Ты, Лютиков, верно, и не целовался еще?
— Как же, — отозвался Лютиков. — Еще как!
Андрей усмехнулся. Лютиков был нескладным, худым, точно жердь, с длинным носом и рыжий до того, что глаза его отливали бронзой.
— Как же! — громче сказал Лютиков. — Первая красуня на заводе. Что называется, амур...
— Кто?
— Амур, темнота. По-итальянски значит пальчики оближешь!
— Да ну?
— Вот тебе и «ну»!
— Врет, братцы, ей-богу, врет!
— Не мешай! — проговорил басом сержант Власюк, и Андрей мысленно увидел его: коренастого, плотного, точно сделанного из железа, с изрытым оспинами лицом и пшеничными усами под широким носом.
— Рассказывай, Лютиков.
— А чего тут рассказывать? — Лютиков значительно откашлялся. — Подходит она ко мне... Давай, говорит, поцелую тебя, только нагнись...
— Сама? — весело спросил Прохоров.
— Ну да! Взяла за уши и поцеловала. Целый день все из рук у меня валилось. Потом слышу, она подругам толкует: Лютиков еще что... на спор я и дохлого мерина бы поцеловала...
Разведчики задвигались, всхлипывая от смеха.
— Эх, Лютиков... Ну дает!
— Уморил, черт рыжий!
— Да-а, — протянул кто-то. — Шестой день воюем...
— Поп мне один рассказывал, — вставил Лютиков, — на шестой день бог человека сотворил. А уж он такое натворил, что и бог к чертям отправился... Веселый был поп. Жуликов в карты чистил и вместо божьей матери к тюремным нарам деваху из журнала повесил. Телеса ей обрисовал, чтоб пудов на семь выглядела. Коль, говорит, бога нет, возрадуемся делам земным и греховным...
— Лютиков, хватит байки травить! — сказал Власюк и добавил мягче: — А ты бы, Климов, стихи почитал.
— Да не знаю что... Вот, если понравится, — отозвался Климов. И Андрей сразу как бы увидел этого застенчивого, голубоглазого, с длинными ресницами бойца. Негромко, медленно Климов читал:
Можно ль ветру сказать: успокойся,«Интересно, — подумал Андрей. — Чем-то стихи похожи на Климова».
VIII
Над острыми зубцами леса выплывала рогулина месяца, и туман стал пестрым от черных теней деревьев. Среди этих теней Андрей увидел фигуру комбрига. За ним шагал еще кто-то пониже ростом.
— Начинайте посадку! — издали крикнул Желудев. — Черт знает сколько времени теряем!
— Власюк, — сказал Андрей, — быстро!
Желудев подошел и, растирая ладонью щеку, кивнул на спутника:
— Твой радист.
Это был щуплый, в обвисшем комбинезоне паренек с ящиком рации за узкими плечами. На тонком лице диковато блестели широко открытые, точно испуганные, глаза.
— Ладно... знакомиться будешь потом. В трех соснах они плутали, видишь ли, — язвительно добавил Желудев. — А ночь короткая, до рассвета бы успеть... Власюк!
— Я, — откликнулся сержант.
— Водку получили?
— Три фляги, — доложил Власюк. Он стоял у трапа и поторапливал бойцов.
— Ну, лейтенант, — Желудев крепко здоровой рукой стиснул локоть Андрея. — Ни пуха ни пера! Тут мы не задержимся. С юга уже обошли нас. И непонятно, куда целят главный удар. Дальше соображай по обстановке... Все!
Он махнул рукой высунувшемуся из оконца кабины пилоту:
— Готово!
Андрей пропустил вперед радиста и на трапе уже оглянулся. Командир бригады стоял, расставив ноги, сгорбившись, будто на плечи ему вдруг свалился тяжелый груз.
— Не упади, лейтенант, — протягивая руку из темноты люка, сказал Власюк. Андрей протиснулся в чрево транспортника, и штурман захлопнул дверцу. Взревели моторы.
— Садись, лейтенант, — говорил Власюк. — Кто тут? А ну подвинься!
Все молчали, пока самолет делал разбег; лишь когда оторвался от земли, Власюк сказал:
— Поехали...
Глаза Андрея привыкли к темноте. Разведчики сидели тесно, как патроны в обойме. К Андрею привалился Власюк.
От его большого тела веяло какой-то уверенной силой, жесткие усы пахли табаком и лесом. Правым боком Андрей теснил худенького радиста. Он видел его бледную, детски нежную щеку, которой еще не касалась бритва. Что-то детское было и в том, как радист шевелил пухлыми губами.
— Зовут как? — спросил Андрей. — Фамилия?
— Корень, — едва слышно отозвался тот.
«Трусит, видно, — подумал Андрей. — Желудев и злился, что мальчишку прислали...»
Хотя у самого Андрея возникал щемящий холодок от неизвестности, рядом с этим юнцом он чувствовал себя увереннее.
Старенький, видавший виды транспортник надрывно гудел моторами, трясся, будто телега на плохой дороге.
В иллюминаторы пробивался багровый свет.
— Земля горит, — сказал кто-то. — Это да!
Андрей прижался носом к стеклу иллюминатора. Далеко внизу расстилался огонь. И языки его, будто оранжевые волны бурного моря, катились в сторону не по-земному черного берега.
— Хлеб это горит, — пояснил Власюк.
Неожиданно самолет тряхнуло. Фиолетовые и зеленые нити мелькали кругом, а небо, точно река в грозовую ночь, отражало яркие молнии.
«Зенитки!» — понял Андрей.
Самолет, накренившись вдруг, стал падать вниз, как в черный, глубокий омут. Кто-то вскрикнул. И тут же моторы загудели сильнее. Транспортник набирал высоту. Снаряды рвались уже где-то за хвостом.
— Ушли будто, — сказал Власюк. — А кто голосил?
— Лютикова зацепило! Стенку пробил осколок... Где бинт?
— Что щупаешь? — отбивался Лютиков. — Я ж не курица!
— Ну, хреновина! — выругался сержант. — Как быть, лейтенант?
— Пусть возвращается, — сказал Андрей.
На дверце кабины пилотов мигнул тусклый синий фонарь. Власюк застыл, повернув голову. Андрею стало нестерпимо душно, хотелось разорвать ворот гимнастерки, но пальцы странно обмякли.
— Приготовились! — крикнул он и собственный голос услышал как бы издалека.
Штурман выбежал из кабины, открыл люк. Тугая струя воздуха окатила Андрея.
— Давай, ребята! — крикнул штурман.
— Ну, лейтенант, — Власюк сдавил руку Андрея, — я пошел. Там встретимся.
Он шагнул к люку и, не то сказав штурману что-то, не то шумно вздохнув, упал головой вниз. Вторым был Прохоров.
— Второй! Третий!.. — отсчитывал Андрей, стараясь увидеть там, в черной бездне, падающих десантников, но они сразу исчезали. Андрей ощутил новую меру времени, и секунды казались неизмеримо длинными.
Седьмым шел Климов. Он улыбнулся Андрею:
— Я люблю ночью прыгать. Звезды и земля! А ты между ними...
— Давай! — хлопнул его штурман по плечу.
Затем радист присел у люка, глянув туда, отшатнулся и боком, неумело вывалился, лишь мелькнули его ботинки.
— Восьмой! Девятый!.. — машинально отсчитывал Андрей. Зажав вспотевшей ладонью кольцо парашюта, не дожидаясь, когда штурман хлопнет по плечу, уже не думая ни о чем, торопливо шагнул, провалился в звенящую гулом моторов темноту...
Темнота крутилась, упруго била по щекам. С хлопком раскрылся парашют. И, качаясь на стропах, Андрей засмеялся.
«Все просто и обычно, — подумал он. — А страшным кажется то, что еще не наступило... И красота необычная. Вот где красота!»
Далеко, на краю неба, высвечивая округлость земли, мерцал бледно-изумрудный свет и наполнялся то сиреневыми, то розовыми лучами. А с другой стороны еще лежала тьма. Гул самолета быстро удалялся. Внизу покачивались затуманенные неровности леса. И там вдруг будто начали торопливо ломать сухие ветки.
«Что это? Стреляют! Кто стреляет?»
IX
Земля накатилась туманом и холодными от росы ветками. Андрей свалился в мягкий куст. Едва он успел расстегнуть лямки парашюта, как что-то жарко взвизгнуло над ухом. Резко протрещала автоматная очередь. Прямо на Андрея бежал человек. Его ноги скрывала молочная пелена тумана, и поверх, казалось, плыл обрубок фигуры в каске.
— Sie sind da!.. Russen sind da!{5} — прокричал он и, вскинув автомат, выпустил очередь в тусклое небо.
Непослушными, точно замерзшими пальцами, Андрей рванул наган из кобуры, выстрелил. Фигура немца медленно повалилась в туман, а сверху бесшумной тенью упал десантник, и парашют накрыл обоих.
«Я был последний, — мелькнуло у Андрея. — Кто же это?»
Из-под кипы шелка выбрался, чертыхаясь, Лютиков. Где-то поблизости снова затрещал автомат. Как лохматый оранжевый клубок, блеснуло пламя разрыва гранаты, высветив корявые стволы деревьев.
— Ложись! — громким шепотом приказал Андрей.
— Это да! — упав рядом и задыхаясь от волнения, произнес Лютиков. — Хотел меня, как гуся... на лету.
В той стороне, где разорвалась граната, ухнул филин.
— Сержант это, — Лютиков приподнялся, коротко свистнул.
Из черноты леса появился Власюк. Согнувшись, он тащил кого-то. Андрей заметил ноги в маленьких ботинках, ящик рации.
— Влипли... Я гранатой, — прохрипел сержант. — До черта немцев.
Издали послышались выкрики немецкой команды. Стал бить пулемет короткими, частыми очередями. Пули, ударяясь о землю, лопались, брызгали яркими искрами.
— Разрывными лупят, — присев и держа на спине радиста, определил Власюк. — Грузовики там. Целая колонна... Уходить надо!
Пробежав метров триста, Андрей остановился. Боком, словно прислушиваясь к чему-то в глубине земли, лежал десантник. Рот его был приоткрыт, и тускло поблескивал металлический зуб, а возле уха запекшейся кровью чернело пулевое отверстие.
— Прохоров, — узнал его Лютиков.
— Давай, давай! — хрипел Власюк. — Убит, не видишь.
Минут через двадцать они спустились в заросший дикой малиной овражек. Лес медленно просыпался. На верхушках деревьев трепетал розовый отсвет зари. Власюк, с трудом переводя дыхание, опустил радиста на землю, бросил немецкий автомат.
— И трофей захватил... Живем, лейтенант. Ушли!
— А если гады бегут следом? — оглянулся Лютиков.
— Такой лес чесать и дивизии мало... Штаны подмокли, стратег?
Власюк отстегнул ремни на груди радиста и, приподняв его, снял рацию. Сумка была издырявлена, внутри что-то звякнуло.
— Жив? — спросил Андрей, глядя на бледное лицо радиста.
— Оглушило, — сказал Власюк. — Радист у нас того, лейтенант...
— Что?
Власюк молча стянул с головы радиста шлем, и длинные светлые женские волосы рассыпались по траве.
— Это аспект, — вытаращил глаза Лютиков.
— Я уж тут понял, — сказал Власюк. — А тащил и не мог угадать, чего в карманы гимнастерки напихано. Вроде бы мячики тугие.
— Как же теперь? — вздохнул Андрей. — И где остальные ребята?
— Живые найдутся... А тебя куда чмокнуло? — спросил Власюк у Лютикова.
— Да вот, — Лютиков часто заморгал веками, оттянул порванную сзади штанину. — Жигануло малость.
— Чего ж орал в самолете?
— Так припекло...
Власюк отстегнул флягу. Зубами выдернув пробку, он сдавил пальцами щеки девушки так, что губы ее приоткрылись. Как бы для пробы, торопливо глотнув из фляги, он стал медленно лить булькающую жидкость ей в рот. Она дернулась, поперхнулась и раскрыла глаза.
— О-ой, — темные зрачки ее вдруг испуганно расширились. — Где я?
— В лесу... Чего ты?
Рукой она быстро ощупывала ворот комбинезона.
— Чего ты? — повторил сержант. — Все на месте.
— Фу, — радистка сморщилась, видно, лишь теперь ощутив во рту вкус и запах водки.
— Это не фу, а горилка, — засмеялся Власюк.
— А рация... Где рация? — опять испуганно заговорила она, шаря ладонями по траве.
— Ты глянь, — сержант подвинул к ней ящик рации.
Едва открыв сумку, радистка закусила губу.
— Испортили... Все разбито.
— Повезло, — сказал Власюк. — Иначе б осколки тебе достались.
— Как вы? — спросил Андрей. — Можете идти?
— Ну? — кивнула она и ладонью тронула свой подбородок. Нижняя губа у нее была толще, и это придавало лицу выражение обидчивого, упрямого ребенка.
«Еще заплачет сейчас, — подумал Андрей. — И глаза у нее косят... Ну, как теперь быть, что с ней делать? Соображали там, в штабе, когда посылали, или обалдели все?..»
Радистка натянула шлем и опять стала похожа на мальчишку.
— Меня зовут Ольгой, — тихо проговорила она.
— А меня зовут лейтенант Жарковой! — с накипевшим раздражением бросил Андрей. — Пошли, Власюк!
— Как же теперь без рации? — спросила Ольга.
Андрей не ответил, думая о том, что из одиннадцати человек уцелело четверо, рации нет, и ни комбриг, ни сам командующий фронтом больше ничего не прикажут, не посоветуют. Все теперь надо решать самому.
Они выбрались из кустов малины и пошли на юг. Радистка слегка прихрамывала.
— Может, других в сторону унесло, — сказал, оглядываясь, Лютиков. — Прохорова только видели.
— Тебя никуда не унесло! — рассердился Власюк. — Гитлер знал, в какое место осколок влепить, чтоб соображение было.
— Нет в тебе шарману, сержант, — Лютиков покосился на радистку и вздохнул.
С востока далеким глухим рокотом изредка накатывалась война. Лучи солнца, точно узкие полосы раскаленного добела железа, пробивали сырой холодок, застоявшийся в сумраке густой чащи. Посвистывали, радуясь тихому утру, птицы — им не было дела до беспокойно озиравшихся людей, бредущих куда-то и не замечавших красоты жизни.
«Да, влипли, — размышлял Андрей. — Сережка был прав... И девчонка еще здесь. Без комбинезона, наверное, она совсем хрупкая. С ней хорошо танцевать... Фу, черт, какие дурацкие мысли лезут!»
Под ногами мягко шуршали прошлогодние жухлые листья.
X
Желудев стоял у пенька, когда бойцы притащили на шинели раненого пленного.
— Кладите здесь, — распорядился Волков.
Телефонист ложкой выскребывал что-то из котелка. Другой котелок стоял на пеньке. Аппетитный запах борща висел над полянкой.
— Кто он такой? — спросил Желудев. — Документы есть?
Волков отдал комбригу солдатскую книжку.
— Та-ак... Ганс Хааге. Разведывательный батальон 6-й армии.
Упираясь ладонями в землю, солдат приподнялся. Обмотанные бинтами ноги лежали, как два толстых полена, глаз его заплыл фиолетовым кровоподтеком, на худом лице, под носом и в уголках распухших губ, запеклась кровь.
— Эка разделали! — сказал Желудев.
— Да царапался, — разъяснил боец. — Стреляного уже взяли, а царапался, что кошка.
Желудев наклонился, вглядываясь в лицо пленного.
— Werden Sie nun sprechen?{6} — спросил он.
— Ja, ja...{7} Господин... оберет... — запинаясь, отвечал солдат, увидев его петлицы. — Я... Вена.
— Австриец? — удивился Желудев. — Гитлер оккупировал Австрию, и за него теперь деретесь?
Солдат, видно, не понял это.
— Гитлер?.. Ja, ja... Австрия...
Комбриг заговорил по-немецки, вставляя и русские слова. Пленный отвечал также наполовину немецкими, наполовину исковерканными русскими словами. И Волков улавливал смысл разговора.
Но когда Желудев спросил, много ли немецких танков здесь, пленный отказался говорить.
— Есть солдатский честь, — добавил он и затем спросил, расстреляют ли его. Комбриг молчал, и пленный добавил, что русским завтра «сделают котел».
Австрийцу было трудно сидеть, он задыхался, голова клонилась набок.
— Чего толкует? — спросил, подходя ближе, майор Кузькин.
— Возьми его, Кузькин, — проговорил Желудев. — Накорми, что ли... Утром отправим в тыл.
— Накормим, — добродушно пробасил майор. — Борщ ядреный удался. Такого борща он отродясь не едал...
— Кухни в батальоны отправляй сейчас, — приказал Желудев.
— Понятно, — хмурясь, кивнул майор, глыбой возвышавшийся рядом с Желудевым.
Бойцы унесли пленного на шинели следом за майором туда, где были кухни. Желудев, растирая ладонью щеку, взглянул на темные сгустки облаков, катившиеся по блеклому небу.
— Да-а, фланги, фланги, — как бы думая вслух, произнес он.
— Левый фланг у нас прикрыт болотом, — напомнил Волков и если бы знал, о чем именно думает сейчас Желудев, то не говорил бы этого.
Оставив здесь бригаду, штаб фронта хотел выиграть те несколько часов, пока противник будет вести разведку. А за это время фланг армии отойдет на другой рубеж. Бригадой жертвовали, чтобы сохранить главные силы. Так же, как и сам Желудев хотел пожертвовать ротой у моста, если бы двинулись немецкие танки, чтобы сохранить бригаду.
— Зуб не выдернул, все откладывал, — проговорил комбриг. — И жениться времени не хватало. А ничего в жизни откладывать не стоит. Кто сказал мне это? Комиссар сказал. И погиб раньше меня... Который час, лейтенант?
— Десять минут четвертого, — ответил Волков.
— Пожалуй, успели выбросить десант. Жарковой твой друг задушевный?
— Мы в одной школе учились.
Желудев взял котелок, сел на пень. Но есть борщ не стал, а, точно насытившись одним запахом, поставил котелок на траву.
— Да... Много огромного на земле, но огромней всего человек. Ни одно существо, кроме человека, не может сознательно идти на смерть... А ты, Волков, думал, почему бывает... если тебе умереть, то считаешь это несправедливым, но когда сам приказываешь другим, то видишь необходимость?
— Я не боюсь смерти, если появится необходимость! — ответил Волков.
— Дай-ка мне второй батальон, — оборачиваясь, совсем иным тоном, как бы с досадой, проговорил Желудев. Вздремнувший телефонист завозился и начал сердито кричать:
— «Голубка»... «Голубка»... Я «Коршун»... Поснули там, черти! Слушай, «Голубка»!..
Желудев забрал у него трубку.
— Тихо еще у тебя, «Голубка»?.. Завтракают, наверное... Как роты окопались? Ну что ж, и у меня за весь штаб один лейтенант работает. На левый фланг пулеметы выставил? Тогда можешь спать...
Подошел и остановился рядом запыхавшийся уполномоченный контрразведки старший лейтенант Комзев.
— Где пропадал? — спросил, глядя на него, Желудев и добавил в трубку: — Не тебе это... Ложись спать.
— Иди-ка погуляй, — сказал Комзев телефонисту. — Подыши свежим воздухом.
Хотя он говорил спокойно и даже весело, его круглое молодое лицо, разрумянившееся от предутреннего холодка, было озабочено.
— В чем дело? — повторил комбриг.
— Разрешите присесть? Всю ночь топчусь...
За эти дни Волков уже изучил манеру контрразведчика говорить туманно, не спеша, заставляя собеседника теряться в догадках и высказывать непродуманные суждения.
— Садись! — разрешил Желудев. — Так что?
— Непорядочек, — проговорил Комзев, сдвигая к животу деревянную кобуру маузера и опускаясь на землю. — Иду мимо кухни, а там пленного фашиста как дорогого гостя угощают: один хлеб сует, другой чай подливает. Русской шинелькой укрыли, чтоб не замерз. Ох, добрый же мы народ... Ну, я поглядел на него, поглядел и сам папиросу дал.
Он качнул головой, как бы удивляясь теперь самому себе, и было видно, что это совсем не тот непорядок, который заботил его.
— Ты о деле говори, — приказал Желудев.
— Лейтенанта с десантом отправили?
— Отправили. А что? — насторожился комбриг. — У тебя что-нибудь есть?
— Когда будет, то и говорить нечего, — весело играя глазами, ответил Комзев. — Мое дело раньше предусмотреть...
— Фу, черт! — успокоенно сказал Желудев. — Кого же мне было посылать? Тебя, что ли?
— Я знаю лейтенанта, — произнес Волков. — Хорошо знаю!
Комзев повернул голову. Было что-то располагающее в его открытом взгляде и широкой заразительной улыбке, но манера говорить и держаться так, будто он знает то, чего еще никто не знает, порождала у Волкова неприязнь.
— Андрей и немецким языком владеет, — сказал он.
— Вот как? — продолжая улыбаться, заметил Комзев. — Свободно шпрехает?
— Я тоже владею, — сказал комбриг. — Что же, по-твоему?..
— Вы этот язык учили, — засмеялся Комзев, — с января тридцать девятого по ноябрь сорокового. И молодая учительница помогала. В халатике, по-соседски бегала...
— Слушай, Комзев! — резко проговорил Желудев.
— Я ведь говорю, что того лейтенанта мало знаю.
— А мало знаешь, так не болтай!
— Чей это? — указывая на котелок с борщом и, видимо, стараясь перевести разговор на другую тему, спросил Комзев.
— Ешь! — отозвался Желудев.
Старший лейтенант взял котелок, но, заметив, что Желудев еще пристально смотрит на него, вздохнул:
— Такая уж моя работа...
Едва он поднес ложку ко рту, как за лесом бухнули взрывы. Желудев схватил трубку:
— «Голубка»! Что у вас?.. Как?
Шея комбрига вытянулась, брови сошлись к переносице. Волков понял, что случилось неожиданное, совершенно непредвиденное.
— Лейтенант Волков! — сказал он, держа еще трубку около уха. — Комбат-два убит. Приказываю заменить его... Бегом!..
XI
Снаряды рвались часто, заволакивая берег дымом. Волков бежал не пригибаясь. В рытвинке он наткнулся на лежащего возле телефонного провода бойца.
— Связист? — крикнул Волков, но боец не шевельнулся. И тогда лишь Волков увидел розовый пузырь около глаза, неподвижные руки, стиснувшие концы провода. Волков не думал о том, что и его так же сейчас могут убить. Его заботило лишь то, как он покажет себя, командуя батальоном, и как будет громить врага.
Пробежав еще метров двадцать, Волков свалился в окоп командного пункта батальона, где побывал ночью. Рядом теперь зияла воронка. Мертвый комбат лежал на бруствере окопа. Старшина в каске, с запыленным лицом, измазанный глиной, сидел в окопе, положив ногу, обмотанную бинтами, на телефонную катушку. Два бойца курили, третий наблюдал за рекой. На дне окопа валялись шинели, фляги, остатки соломы, перемешанной с землей.
— Сидите! — махнул рукой Волков, потому что бойцы намеревались встать.
— А вас уже спрашивали, — доложил старшина, отодвигая раненую ногу, чтобы дать место лейтенанту. — Комбриг звонил.
Старшина говорил неохотно, искоса поглядывая на Волкова, точно удивляясь, как могли этому лейтенанту доверить батальон.
— Ну, что тут? — отдышавшись, спросил Волков, подражая комбригу.
— Батальонного убило сразу, — ответил старшина. — А меня вот царапнуло. Принимайте хозяйство...
Упираясь локтем в нишу для гранат, он встал на здоровую ногу и начал рассказывать, где чьи позиции. Справа и слева, ближе к реке, в дыму, в клубах пыли тонули окопы, кое-где на секунду появлялись, будто из-под земли, кругляки касок. Дальше темнела полоска воды.
Командный пункт был связан с другим окопом. Там стоял пулемет.
«Вот оно... вот настоящая война, — думал Волков. — Тут не штаб... Узнаю, чего я стою».
Все эти незнакомые люди в окопах и даже неприветливый старшина заранее нравились ему. Он испытывал к ним признательность, даже какую-то странную любовь оттого, что все находившиеся здесь и в других окопах теперь были связаны его волей и жизнь их зависела от его решений.
— В ротах по тридцать человек осталось, — докладывал старшина. — Один взвод комбат держал в резерве. Такое у нас хозяйство...
— Зачем же наверх положили? — спросил лейтенант, имея в виду тело комбата.
— Осколки теперь ему не повредят... А небо любил. Всегда, бывало, ляжет и в небо смотрит. Так и убило его.
— Сызнова гудит там, — проговорил наблюдатель-боец с юным лицом и длинными, точно наклеенными, выгоревшими на солнце ресницами. — Чему бы гудеть?..
Из-за реки доносился прерывистый гул.
— Знамо что! — отозвался снизу другой. — Без толку разве загудит? Машины гудят або танки...
— Где телефон? — спросил Волков.
Боец откинул полу шинели, которой был накрыт телефонный ящик.
— «Коршун»... «Коршун», — зашептал он в трубку. — Давай первого. Явился к нам «Сизарь»... Не понимаешь? Кого ждали, явился!..
За окопом разорвался снаряд. Волков от неожиданности присел, и старшина ухмыльнулся. Комья земли шмякнулись о бруствер.
— Нагнитесь, старшина, — резко приказал Волков. — И так людей мало!
Прижав к уху трубку, Волков различил хрипловатый голос комбрига. И вдруг подумал, что и его слова сейчас пройдут через мертвые пальцы связиста, лежащего в рытвине.
— Лейтенант? Принял батальон? Что там у тебя? — спрашивал Желудев.
— Танки! — сдавленно закричал наблюдавший боец. — Танки вижу! Идут на нас!
— Танки! — повторил Волков.
— Много? — спросил комбриг.
Волков приподнялся, чтобы сосчитать эти танки. Но увидел сперва редкий ежик волос мертвого комбата, а потом и танки за рекой. Левее, где находились окопы соседнего батальона, земля пузырилась фонтанами разрывов. Клубы дыма висли над рекой.
— Лейтенант, — звучал в трубке голос комбрига, — куда ты пропал?..
— Четыре машины! — доложил Волков.
— Только четыре? — удивился Желудев. — Ну, держись! Гранатами их...
Поблизости разорвалось несколько снарядов, и трубка умолкла.
— А?.. Что? — испуганно встрепенулся боец. — Нету связи?
— Связь!.. Быстрее! — приказал Волков, глядя на растерянное, сразу осунувшееся лицо телефониста, на его побелевшие губы. Икнув, он передал недокуренную цигарку товарищу, схватил винтовку и, медля еще, посмотрел на реку, через которую, бурля воду, ползли танки. Затем выпрыгнул из окопа, свалив большой ком рыхлой глины...
Танки с налипшими водорослями уже медленно выползали на этот берег, их пушки часто выплескивали желтоватые снопики огня. И тут же следовали оглушительные взрывы. Земля качалась, дождем сыпалась в окоп.
«Противник разведал оборону и действует уверенно, — лихорадочно соображал Волков. — Что я могу?.. Если бы артиллерия ударила с фланга...»
— Связь! — крикнул он. — Есть связь?
— Нету... не дошел, верно... А роты на проводе. Будете говорить?
В пальцах боец еще держал недокуренную дымившую цигарку телефониста и не решался бросить ее, словно надеясь, что тот вернется. А в телефонной трубке звучали голоса командиров рот:
— ...Два танка подбили! Два уже...
— ...А этот умный, стерва... Отошел! Не достать гранатой...
— Отсекайте пехоту! — крикнул Волков.
— Да нету пехоты... Одни танки.
— Как нет? — удивился Волков.
— А хрен ее знает, — пробурчал голос в трубке. — Нигде не видно...
Тупой удар отшвырнул Волкова к стенке. Едким дымом накрыло окоп. Боец, который первым увидел танки, молча свалился около Волкова. Рядом кряхтел отброшенный взрывом старшина. А сверху за бруствером нарастал лязг гусениц.
«Гранаты!.. Гранаты!.. — пронеслось в мыслях Волкова. — Иначе раздавит...»
Он метнулся к нише, холодеющими пальцами нащупал связку гранат.
Танк был метрах в десяти, его широкий, искаженный черно-зеленой налепью ила и водорослей срез брони между крутящимися гусеницами и черный глазок пушки надвигались ужасающе быстро. Мертвый комбат все так же лежал на бруствере, лицом кверху, и, казалось, смотрел открытыми неподвижными глазами в небо. Черный муравей карабкался по его синеватой, выбритой на рассвете щеке...
Сознание Волкова лишь какими-то отдельными, не связанными между собою деталями запечатлевало происходящее: этого черного муравья, наползающие гусеницы танка, рыжий цветок бессмертника на кривом стебельке, уцелевший как-то чудом после взрыва и который он заметил лишь сейчас, и черный зев пушки, хищно уставившийся прямо на него...
Левая гусеница взрыхлила бугорок, и ствол пушки дрогнул, изрыгнув огонь. Сухой, жаркий вихрь пронесся над головой, опалил шею, будто кто-то сыпанул раскаленным песком. Волков швырнул связку, целясь под левую гусеницу. И новая жаркая волна опахнула его лицо. Волкову показалось, что за этим установилась мертвая тишина, похожая на ту, которая наступает после того, как, заткнув пальцами уши, ныряешь в реку на большую глубину. Он почувствовал острый, как от неразведенного уксуса, запах пота мертвого комбата и ощутил тяжесть крови в голове. Потом уже начал различать трескотню беспорядочных выстрелов и чьи-то крики...
Танк остановился шагах в четырех от полузасыпанного окопа. У края порванной, вытянувшейся по земле гусеницы качался невредимый бессмертник. И Волков подивился живучести этого колючего рыжего цветка, что издревле славянские матери зашивали в рубахи сыновей, отправляя их биться с чужеземцами, твердо веря, что бессмертник убережет и от острого меча, и от других напастей.
Из соседнего окопа выпрыгнул пулеметчик. Он деловито влез на танк, прикладом ударил по стволу пулемета. Гимнастерка его на спине была разорвана, лицо покрыто копотью, сверкали только крупные, как у лошади, зубы и белки глаз.
— Хвёдор, гранату тащи!
— Нэма гранаты.
— Огонь давай. Мать их!.. Зараз выкурим, як тараканив.
Внутри танка щелкнули один за другим три пистолетных выстрела.
— Гляди-ка! — удивился боец. — Не схотели гореть.
Он прыгнул на землю и направился к окопу, усталый, недовольный, словно после тяжелой бесполезной работы.
— Куда?.. — крикнул старшина, навалившись грудью на бруствер. — Зажигай его, поганца. Хай горит!
Впереди, где окопались роты, чадили еще два танка. Четвертый уполз за реку.
«Все... Отбились!.. Но почему танки шли без пехоты? — Думал Волков, и, опережая эти мысли, роились еще другие. — Я остановил их! Мой батальон... Вот победа!»
Прямо на окоп выбежал худенький боец с перекошенным лицом. Из носа у него текла кровь.
— Стой! — крикнул Волков. — Стой! Назад!
— Чего ж? — боец махнул рукой. — Вон они где... А мы чего же?..
— Э-э, — выдохнул старшина.
Левее, вытянувшись колонной, через реку двигались танки с пехотой. Волков сразу как бы окаменел и не слышал, о чем еще говорил боец, только смотрел на эти неторопливо ползущие машины.
«Да, это конец, — билось у него в мозгу. — Здесь они лишь отвлекали внимание. И я ничего не могу сделать...»
От чувства невыносимой жалости к себе, от чувства бессилия ему хотелось умереть сейчас, в эту минуту, чтобы ничего больше не видеть, ничего не знать... И, как сквозь вату, начал доходить к нему голос откуда-то появившегося связного, который объяснял, что его уже третьего посылают с распоряжением отойти батальону к лесу.
— Надо идти, комбат, — проговорил старшина, впервые называя так лейтенанта, как бы утвердив его и для себя в этой должности, не по приказу свыше, а здесь, на поле боя. — Мы свое исполнили...
Волков не двинулся, и старшина, обхватив его за плечи, тряхнул.
— Давай! — закричал он бойцам. — К лесу.
Остатки бригады скапливались на полянке леса. Железный шквал все искорежил, перемешал здесь: и сучья деревьев, и разбитые кухни, и амуницию. В луже борща елозил пленный с залитым кровью лицом, раненный теперь еще осколком немецкого снаряда. У пня телефонист бинтовал голову неподвижно лежащему комбригу. Тут же стоял и Комзев.
Верхом на обозной лошади, смачно, заковыристо ругаясь, кружился по поляне заместитель комбрига майор Кузькин:
— В богородицу... душу... Воинство разэтакое!
И как бы на эту ругань из леса выбегали бойцы. Слышались уважительные голоса:
— Во дает!.. Не поперхнется.
— А крепкое словцо, что винцо!..
Шагая около Волкова, худенький боец с разбитым носом громко жаловался:
— Я-ак дасть мэни в сопатку. Аж зирки побачив...
— Зачем подставлял? — буркнул опиравшийся на его плечо старшина.
— Из танки выскочил... руки ж задрав. А посля мэни в сопатку... Упокоил его лопаткой... Чи то по правилу?.. Руки ж задрав...
Позади катил свой «максим» пулеметчик с разорванной на спине гимнастеркой, шли другие бойцы.
— Стройся! — закричал майор, прыгнув с лошади. — Что?.. Навоевались?
— Побьют здесь всех, — сказал кто-то.
— Побьют?.. У кого в штанах мокро, того побьют, — ответил Кузькин, бросая слова раздельно, точно вбивая гвозди. — А если ты не боишься, тебя, может, и убьют, но не побьют.
— Обходят же... А, Иван Егорыч? — тихо сказал пулеметчику второй номер.
— Не мельтеши. Два раза еще никто не помирал. Сколько патронов-то?
— Две коробки есть.
— Лейтенант! — окликнул Волкова майор и заговорил с ним приглушенным голосом: — Неподалеку старые траншеи. У болота займем круговую оборону. Так и полковник думал...
XII
Старая траншея, отрытая еще перед войной для каких-то учений, заросла мать-и-мачехой и лопухами. Позади траншеи начиналось болото. Волков смотрел, как бойцы, тащившие Желудева и других раненых, уходили в густой подлесок.
— До темноты бы здесь продержаться, — майор взглянул на солнце. Оно дрожало в небе желтым кругляком, а чуть ниже, казалось, распластав крылья, парил коршун.
— До темноты не продержимся, — отозвался Волков.
Кузькин с трудом повернулся в узкой траншее, достал большой носовой платок и стал отирать лицо.
— А что предлагаешь, лейтенант? — спросил он, и настороженный взгляд его как бы говорил: «Не думаешь ли ты сдаться?»
— Прорываться, — ответил Волков.
— И я так думаю, — согласился майор. — Это по-моему. Если уж помирать, так с музыкой.
— Пулемет на бугре установить, — посоветовал Волков. — Огнем их прижать с фланга и затем атаковать.
— А если танки пустят? — заговорил молчавший до этого старший лейтенант Комзев.
— Танки здесь не пустят, — ответил Волков. — К чему?.. Приперты мы к этому болоту, точно к стенке. И они знают, что у нас артиллерии нет.
— Соображаешь, лейтенант, — одобрительно кивнул майор.
Тесно стоявшие в траншее бойцы зашевелились.
В километре от траншеи, у опушки леса, появились грузовики. Было видно, как на землю прыгали солдаты.
— Пулеметчик! — торопливо окликнул майор.
Боец в обгорелой гимнастерке протиснулся к нему.
— Холмик видишь? Занимай оборону. Ползком... Контратаковать будем. А ты их огоньком! Да только когда мы начнем. Раньше не стрелять!
— Есть! Это можно, — сказал боец.
— Звать как? — спросил его Комзев.
— Назаров Иван. Второго — Федор Гуляев...
— Сибиряки, что ли?
— Мы кержацкие. С одного села. Ежели что... Отпишите в село Никольское...
— Целы будем, — перебил его Кузькин, — сам отпишешь. А с того света, милок, письма не ходят.
— Ну да. Это, конечно, — усмехнулся боец. — Давай, Федор, выкатывай «максимку».
Они поползли к бугру. А немецкие солдаты у опушки разворачивались в цепь.
— Успеют доползти, — сказал Кузькин. — Патронов лишь маловато... А жизнь все-таки штука веселая. Я, бывало, если гулял, то со звоном...
— Это верно, — проговорил Комзев, — что было, то было.
— Только одно, — майор вздохнул как-то по-детски протяжно и тихо. — Всю жизнь собирался нарисовать картину: голубое высокое небо, и степь, и ковыль ветерком чуть прибитый... Даже снилось это каждую ночь...
Еще далекая цепь автоматчиков на зеленом фоне казалась расставленными в одну неровную строчку восклицательными знаками.
— Как на параде идут, — скрипнув зубами, проговорил Комзев. — Было бы десяток пулеметов...
— Ну, покурим еще разок, — сказал майор. Вытащив золотой портсигар, он угостил Комзева и Волкова папиросами, затем кинул его в широкие загрубелые ладони, подставленные бойцом.
— Дальше передавай.
Волков затянулся дымом, не чувствуя крепости и запаха табака.
— Подпустить бы автоматчиков на двадцать шагов, — сказал он. — Тогда минометы не страшны. Накроют и своих.
— Ты, лейтенант, голова, — ответил Кузькин. — Черт, неужели прорвемся? Эх и колотить буду!
— Вы же добрый человек, — усмехнулся опять старший лейтенант, посмотрев на громадные кулаки майора.
— Я-то? Я добрый, а жизнь злая... Не стрелять, братцы! Штыками возьмем!
И команду его шепотом бойцы передавали друг другу.
Цепь автоматчиков поравнялась с бугром и вдруг остановилась. Из цепи вышел худощавый офицер с белым платком в руке. Махая платком, он теперь один шел вперед.
— Это зачем? — удивился майор. — Говорить, что ли, хочет?
— Не стреляй! — крикнул офицер по-русски. — Я буду вам делать предложение.
— А что, можно поговорить, — сказал Кузькин. — Ребятки на бугре за это время лучше устроятся.
— Не хитрость ли какая? — спросил Комзев.
— Хитрость невеликая, — усмехнулся майор. — Думают целенькими нас взять. На бога взять!
— Мне нужен ваш командир! — крикнул офицер.
Осыпая песок, майор взобрался на бруствер. Офицер подошел ближе, вскинул два пальца к козырьку фуражки.
— Обер-лейтенант Винер... Германское командование делает предложение. Воевать здесь не имеет смысла.
— Это почему? — спросил Кузькин.
— Наши танки далеко на востоке. Здесь можете только умирать. — Сухой, подтянутый, с бледными щеками, лет двадцати пяти, обер-лейтенант говорил спокойно и улыбался, только платок в его руке чуть приметно дрожал. — На вашу солдатскую честь не будет пятно. Вы дрались очень хорошо... Можете размышлять десять минут. Потом выходить без оружия. Мы даем вам жизнь. Это все... Надеюсь, сейчас не будут стрелять мне в спину?
— Иди, милок, иди, — почти весело сказал Кузькин.
Обер-лейтенант щелкнул каблуками, опять вскинул два пальца к фуражке.
XIII
Майор спрыгнул в траншею и покачал головой:
— А не трус. Один пошел к нам... Слыхали? Дает нам жизнь. Вот расщедрился! — Он повернулся к бойцам: — Кто шкуру спасти хочет? Подходи сюда.
Никто из бойцов даже не шевельнулся.
— Не иначе этот обер-лейтенант какой-то специалист по пленным, — хмыкнул майор. — У меня ездовой один раньше был мастером засолки сельди. Так он и генералов лишь на жирность отмечал... Ну, еще десять минут погодим.
— Через десять минут будет поздно, — сказал Волков, наблюдая за обер-лейтенантом, который подошел к цепи автоматчиков и скрылся за их спинами. — Тогда ударят минометы.
— Пожалуй! — согласился Кузькин. — Чуток раньше начнем.
— Я бы не ждал, — сказал Комзев.
— Зачем спешить? — усмехнулся Кузькин. — Вон стоят, как на параде. А коленки у них с минуты на минуту больше трясутся. Нервы тоже есть. И начнем выходить, будто решили сдаться.
Передав это распоряжение бойцам, он взглянул на часы.
— Как раз... Двинулись!
Майор неторопливо выбрался из траншеи, оставив на бруствере винтовку. За ним поднялись остальные. В этот момент с высотки ударил пулемет. Быстро нагнувшись, Кузькин схватил винтовку:
— За мной!
Немецкие солдаты падали в траву. За треском автоматных очередей, частых выстрелов и стука пулемета Волков не услыхал собственного крика. Майор обогнал его, тоже что-то выкрикивая... Две цепи сшиблись и распались на клубки. Волков увидел перед собой солдата и с размаху ткнул его штыком. Тот даже не застонал. Черной дырой открылся рот на искривленном от боли молодом лице. И опять Волков увидел майора Кузькина. Приподняв офицера, Кузькин швырнул его, точно мешок, в солдат. Волков ударил штыком еще одного. Чем-то сильно обожгло ему бок. Он присел, так и не выдернув штык из груди хрипящего солдата.
«К лесу! — билось в мозгу. — Еще немного...»
По траве катались сцепившиеся люди, мелькали ножи, приклады. Длинными очередями стучал на бугре пулемет. Как шмели, жужжали пули. Теперь пулеметчики стреляли в немцев, бегущих от дороги. Выхватив из кобуры наган, Волков тоже выстрелил...
До леса оставалось пробежать метров пятьдесят. И вдруг на опушке показался бронетранспортер.
Волков упал, заполз в яму под кустом. Бронетранспортер, лязгая гусеницами, промчался в десятке метров от него. Многим ли удалось пробиться к лесу, он не знал. Гимнастерка на боку взбухла от крови, ладони его тоже были в крови. Постепенно голоса и выстрелы отдалялись, лишь на бугре по-прежнему стучал пулемет. Там рвались мины, стелился белесый дым. Когда мины накрывали бугор, пулемет смолкал и опять начинал работать экономными, короткими очередями. Затем гулко простучала скорострельная пушка бронетранспортера...
Волков решил ползти к лесу, но совсем близко услышал голоса. Немцев было двое. Они шли метрах в пятнадцати за кустами. Волков осмотрел свой наган. В барабане остались пустые гильзы.
«Все, — думал он. — Это конец... А может быть, не заметят...»
— Der Oberleutnant experementierte. Die alten Romer sagten ja: «Toten heibt noch nicht besiegen...»{8}
Простучала короткая автоматная очередь.
— Das ist schon der vierte Iwan, den ich heute ins Jenseits befordert habe. Das werde ich abends meiner Paula schreiben. Ich schreibe ihr jeden Tag{9}.
Затаив дыхание, Волков ждал, когда они уйдут, надеясь, что яма скрыта густой травой и его не заметят. Но трава прошелестела у самой головы. Не в силах больше ждать, Волков открыл глаза, увидел заляпанные желтой глиной широкие раструбы сапог.
Щелкнул затвор автомата.
«Сейчас выстрелит, — устало подумал Волков. — Как просто...»
— Halt, Richard!{10}
Другой, унтер-офицер, шагнул к Волкову, стал расстегивать карман его гимнастерки. Под каской было молодое лицо с упругими, чисто выбритыми щеками. На груди блестели какие-то медали. Он вытащил удостоверение Волкова и, коверкая русские звуки, прочитал:
— Люй-тэ-нант Воль-ков...
И, мигнув одним глазом Волкову, как давнему знакомому, сказал:
— Aufstehen!{11}
А солдат, приземистый, с широким ртом и тяжелым подбородком, что-то быстро проговорил. Унтер-офицер кивнул.
Волков понял, что его сейчас должны убить. Холодная испарина проступила на лбу. И страшнее всего казалось то, что убьют не в бою, а лежащим на земле, как охотники добивают раненое животное, без всякой злости к нему, совершенно равнодушно. И он не успеет даже схватить врага за горло, не успеет встать... Стиснув зубы, чтобы не застонать от резкой боли, упираясь ладонями в мягкую траву, он приподнялся.
— Gut{12}, — засмеялся унтер-офицер.
И немцы и деревья качались перед глазами Волкова, он даже не чувствовал собственного тела, ощущал дикую боль и хлюпающую в сапоге горячую влагу.
«Это кровь... Сколько крови у человека? Пять литров».
Ему стало вдруг смешно оттого, что вспомнил, как мать приходила в ужас, если он нечаянно обрезал палец.
— Vorwarts!{13} — зло крикнул солдат.
Унтер-офицер показал рукой на холм, где стоял теперь бронетранспортер.
«Хотят расстрелять там», — подумал Волков.
Кругом лежали трупы. Они застыли в неестественных позах, истыканные штыками, убитые пулеметной очередью, с проломленными черепами, иногда друг на друге, сцепившись мертвой хваткой. Немцы ходили, подбирали своих и оттаскивали к грузовикам. Волков только сейчас заметил и необычную голубизну неба, и теплую зелень травы, и даже ярко-синюю прозрачность воздуха. Невидимые с земли где-то в синей дымке звенели жаворонки, как бы напоминая, что у живых всегда остаются их заботы.
А немцы шли рядом, продолжая говорить и снова вспоминая какую-то Паулу.
Волков тоже почему-то вспомнил Марго, ее задорный смех и как она говорила: «Хочешь, Сережка, я буду тебя любить? Не сейчас, а когда вырасту». Тогда им было по четырнадцать лет.
Волков облизнул губы, сухие, воспаленные и шершавые.
— Halt!.. — проговорил унтер-офицер, склоняясь над убитым. — Mein Gott... Karl!{14}
Волков с неожиданной ясностью припомнил, как застрелил этого немца, застрелил мимоходом, на бегу.
— У-у! — замахиваясь кулаком, брызгая слюной, прорычал солдат, но, увидев спокойно-презрительные глаза лейтенанта, отступил.
— Пошел к черту! — не разжимая зубов, процедил Волков.
— Was?{15} — заорал немец и поднял автомат.
Волков почувствовал, как где-то у затылка толчками бьется кровь.
«Сейчас?.. Так пусть видят, что я не боюсь... А все же обидно! И почему сейчас?..»
Унтер-офицер напряженно, изучающе глядел на русского лейтенанта.
— Komm!{16} — сказал он и толкнул Волкова.
Длинная черная легковая машина с открытым верхом, за нею бронетранспортер проехали к холму. Когда Волкова туда привели, немецкие солдаты уже выстроились в каре. У холма группой сидели пленные. Все они были ранены. И теперь старались перевязать друг друга лоскутами рубашек. Унтер-офицер доложил что-то розовощекому, с тонкими усиками офицеру. На холме солдаты копали могилу.
— А из наших все ж пробились некоторые, — тихо сказал Волкову раненый боец. — В лес ушли... Да сидайте, лейтенант. Еще стоять перед ними...
Резко прозвучала немецкая команда, и шеренги быстро окаменели. Несколько солдат подняли на винтовках тела двух убитых здесь пулеметчиков и медленно понесли к могиле.
— Хоронят, что ли? — сказал боец. — Ну дела! Пулеметчиков наших хоронят. А думали, нам ямку откопали...
С сиденья легковой машины встал пожилой длиннолицый немец. Он громко и сердито бросил несколько коротких фраз застывшей шеренге.
— Так и есть, хоронят, — удивился боец. — Они ж их не меньше сотни побили! Во чудо! Энтот старик, должно, генерал их. Кабы знать, чего сказал...
XIV
Над лесом тяжело гудели «юнкерсы». Гул моторов доносился и от шоссе.
— Надо передохнуть, — сказал Власюк. — Теперь мы, что иголка в стогу.
— Ну что ж, — согласился Андрей. — Дивизии тут нет, иначе бы услыхали перестрелку. Дивизия не иголка.
Радистка устало села на пень.
— Может, ошиблись летчики? — спросил Власюк.
Андрей развернул карту и покачал головой.
— Здесь...
— Каких ребят потеряли! — вздохнул сержант. Грубоватое, точно вырубленное из камня и не отделанное резцом лицо его было хмурым, на поцарапанной веткой шее запеклась кровь.
— Возможно, исправим рацию? — спросил Андрей.
— Тут ничего не исправишь, — проговорила радистка.
— Утиль, — махнул рукой Лютиков. — Де-факто, утиль!
— Гудит как... Танки, должно, идут по шоссе, — заговорил Власюк. — Что сейчас в бригаде?
— Известно что, — оживился вдруг Лютиков, как-то боком усаживаясь на землю. — Сейчас обед раздают. По точным сведениям: борщ, гречневую кашу и компот.
— Насчет этого у тебя всегда были сведения, — хмыкнул Власюк.
— Как же, — согласился Лютиков.
— Ну-ка, доставай сухари! — перебил его Власюк и, покосившись на радистку, беззвучно зашевелил губами.
— Об том и речь, — невозмутимо кивнул ему Лютиков. — Теория есть: когда чувства громко не выскажешь, характер портится.
— Высказывайте чувства, как угодно, — проговорила радистка.
Она сняла шлем и тряхнула головой. Смуглые тонкие пальцы быстро задвигались, поправляя волосы. Была в ее движениях какая-то сдерживаемая порывистость, а тонкие ноздри подергивались, и диковато блестели глаза.
— Почему вас отправили? — спросил Андрей. — Других радистов, что ли, не было?
— Не было!.. И я вам сочувствую.
— В чем? — удивился Андрей.
— А в том... — она прикусила губу.
— Эх, стрекоза, — хмуря как бы двойные, белесые сверху и темные ниже, широкие брови, вздохнул сержант. — Разве это женское дело? Угодила бы в плен. Что тогда?
— Я не стрекоза, — вздрагивающим голосом проговорила она. — И так меня больше не зовите! Я Ольга Корень... И младший сержант.
— Узнали бы отец и мать! Ремня б тебе всыпали, — усмехнулся Власюк.
— Они давно умерли... Вообще плакать некому, — тряхнув опять головой, сказала радистка. — Ну, что еще интересует? Что? Думаете, я боюсь?
— Так одно дело в штабе сидеть, а здесь другое, — примирительным тоном и несколько обескураженный дерзостью этой худой девчонки сказал Власюк. — Здесь либо ты убьешь, либо тебя. Не для женщин это... Родом-то будешь откуда?
— Из Мурома... Городок на Оке. Илья Муромец там жил. Слыхали?
Высыпая сухари из мешка, Лютиков поглядывал на радистку с затаенным интересом, двигая хрящеватым носом, будто принюхиваясь к каждому ее слову.
Усилился гул на шоссе, и, казалось, работала там громадная, плохо смазанная машина. Все созданное тысячами заводов Европы для уничтожения людей и разрушений катилось, двигалось сейчас к востоку по пыльным дорогам России. И лес, точно прислушиваясь, стоял недвижимо, запятнанный косыми столбами яркого света.
— Куда ж мы пойдем, лейтенант? — спросил Власюк.
Андрей и сам уже мучительно размышлял о том, что им делать, где искать потерявшуюся дивизию.
— Куда? — проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал тверже. — Здесь хутора есть. Выясним у жителей... была ли дивизия.
— Ребят бы еще отыскать... захоронить.
Власюк ладонью протирал немецкий автомат, солнечный зайчик игриво бегал на вороненом металле.
— А по мне, если моритура случится, так начхать, где лежать. Пусть хоть мухи жрут, — выпячивая грудь и как-то по-мальчишески бравируя перед радисткой, заявил Лютиков.
— Удовлетворим, — сердито пообещал Власюк. — Да и мухам в тебе жрать нечего. Одни кости, а в голове только язык болтается...
— Опять же разговор, — Лютиков многозначительно выгнул брови. — Зачем солдату голова?.. Полковник скажет: «Кричать «ура». Интендант думает: «Он, сукин сын, этой штуковиной ест». А вообще-то голова нужна для усов.
«Нет, этот Лютиков совсем не прост, — видя, как грозно зашевелились усы сержанта и как дергаются губы Ольги, подумал Андрей. — Ему палец в рот не клади».
— Сколько раз ты нужники чистил за эти байки? — спросил Власюк. — И все тебе мало. Уродится же такое! — Он покрутил головой, тронул пальцем свои усы и, не выдержав, засмеялся. Улыбка делала лицо Власюка мягким и юным. И Андрей понял, что усы он вырастил для солидности, надеясь казаться старше своих двадцати лет.
— К столу просим, — сказал Лютиков с таким видом, как будто на грязной плащ-палатке лежали не ржаные сухари, а королевские яства. — Это ж пища... Рассказывают, в Китае императоры даже лягушек ели.
— И верно, — сказал Власюк, отстегивая флягу. — Угощайся, Ольга. Ничего. Все обойдется!
К вечеру они решили подойти к дороге. Лес у дороги выглядел совсем не так, как ночью: он был редким, запиленным. В траве, истоптанной коваными сапогами, поблескивали гильзы. Жутковатым спокойствием веяло от косых теней под деревьями. Андрей не мог отделаться от мысли, что вот-вот из кустов ударят пулеметы.
— Здесь Прохоров лежал, — сказал Власюк. — Немцы его убрали... Грузовики ехали по дороге, и мы в аккурат. Часом бы раньше нас кинули, может, обошлось.
— Смотри, — округлив глаза, шепотом произнес Лютиков. — Кто ж это? У дороги стоит...
Кто-то действительно стоял за деревом, и видно было плечо в зеленой гимнастерке.
— Наши там! — обрадовался Лютиков. — Наши... Вот, бродяги!
— Пошли, — скомандовал Андрей.
У дерева стоял Климов. Он был привязан. Шея от врезавшегося телефонного провода набрякла, посинела. В остекленевших глазах застыла нечеловеческая мука, и казалось, он хочет сказать что-то страшное открытым красным ртом. Гимнастерка на правом боку пропиталась кровью, а босые почерневшие ноги тонули в сизом пепле костра. По гимнастерке наискось углем, так, чтобы можно было читать с дороги, выведено: «Nach Moskau», и левая рука, подпертая сучком, указывала это направление.
Еще трое убитых десантников лежали здесь. Власюк с бледным, изменившимся лицом осторожно, точно боясь доставить новые страдания мертвому Климову, начал резать провода.
— Ух! — выговорил, задыхаясь, Лютиков. — Ну погодь!
Ольга молчала, стиснув кулаки. Розоватый луч солнца, пробившийся сквозь листву этого дерева, падал в расширившуюся черноту ее зрачков.
— Его, наверное, раненым взяли, — проговорил Власюк. — Допытывались. А он молчал... Это уж так!
Около дерева валялась разорванная тетрадка в желтом переплете. Листками бумаги видно поджигали хворост.
Лютиков поднял тетрадь.
— Он ее в сапоге носил. Стихи тут были.
— Стихи? — переспросила Ольга.
В лесной тишине возник шум моторов и, нарастая, приближался.
— Быстрее, Власюк! — скомандовал Андрей. — Быстрее! Едут, кажется...
Они залегли в кустах...
На дороге показался тупоносый бронетранспортер, за ним грузовики. Рядами в кузовах сидели молодые солдаты, оживленно переговаривались. Андрей видел простые, веселые лица и ничего зверского не находил в них.
«Вот какие они... Самые обычные, — подумал Андрей, — как я и Лютиков... И эти, и те, которые жгли Климова, умеют смеяться, наверное, читали стихи...»
— Климову еще месяц служить оставалось, — шепотом сказал Лютиков. — Звал на свадьбу меня. Невеста у него была...
Тыльной стороной ладони Ольга прикрыла глаза и отвернулась. Урча моторами, катились за деревьями грузовики с молодыми солдатами, потом мелькнул еще один бронетранспортер, и шум начал таять в лесу.
Пока Власюк искал место, где хоронить убитых, Ольга развернула помятую тетрадь Климова. На уцелевшем листке было несколько фраз.
Между двумя великими мгновеньями...— тихо прочитала она, замолчала и начала уже громче:
Терзаться злобой и волненьями«Слово, — подумал Андрей. — Мало ли было сказано красивых, умных слов, мало ли написано книг! Но что значат все слова? Какие еще слова нужны людям?..»
XV
Повсюду на хуторах близ дороги стояли грузовики, танки. Высвечивая фарами кусты, сновали мотоциклисты. И десантники ушли в гущу леса. Здесь было сумрачно, жутковато. Крохотные полянки заросли густой травой. Под ногами хлюпало. Упавшие стволы деревьев кривыми сучьями опирались на зыбкую почву. Свисали бородатые мхи.
Едва рассвело, как в небе загудели патрульные «мессершмитты».
— Ну и местечко! — проговорил Власюк, останавливаясь у лесного болотца. — И до черта танков кругом...
Лютиков горстями стал черпать холодную воду и пил ее шумно, словно запаленный конь.
Андрей догадывался, что здесь накапливаются механизированные части для какого-то удара.
«Рацию бы сейчас», — думал он, испытывая то, что может испытывать лишь глухонемой, ставший очевидцем затевавшегося нападения и неспособный рассказать об этом.
Они пошли вдоль болотца. Лес поредел. Вдруг между деревьев обозначилась соломенная крыша хатки. Белый аист стоял в гнезде.
На шоссе ревели моторы, а здесь трудились пчелы с тихим деловитым гуденьем, пахло медом, и в траве ручьились цветы. Этот уголок земли, казалось, дышал мирным, еще не тронутым войной порядком жизни.
Но у хатки, подмяв куст дикой смородины, блестел черным лаком «опель». Два офицера сидели за грубо сколоченным из березы столиком: один, плотный, с широким затылком и седеющий, расспрашивал о чем-то пасечника — маленького, белого как лунь старика в холщовых штанах и такой же рубахе. Второй был молодой, в фуражке.
— Мед лопают, — возмутился Лютиков. — Ну и гады!.. А? Двое только.
Ольга, с искусанным комарами, осунувшимся за эту ночь лицом, взглянула на Андрея и кончиком языка быстро облизала сухие губы.
— Без шума лучше... Живьем, — проговорил Власюк. — Зачем шуметь?
— Живыми, конечно, лучше, — согласился Андрей, чувствуя, как пересыхает от волнения рот и как рождается неизведанный раньше злой азарт охотника. — Это офицеры. Штабные офицеры. Много знать должны. Но если будут сопротивляться...
Молодой вдруг обернулся, и Андрею показалось, что их глаза встретились; екнуло, на секунду замерло сердце. Но тот уже смотрел вверх, где появилась эскадрилья низко летящих «юнкерсов».
«Наверное, это безрассудство, — подумал Андрей. — Шоссе рядом... Но самолеты кстати: если хрустнет ветка, там не услышат... Чего я боюсь? Чего?.. Это же война».
— Оставайтесь здесь, — сказал он радистке.
— Нет, — испуганно прошептала она. — Я с вами... с вами!
— Шоссе... Наблюдайте! Ясно? — вдруг охрипшим голосом сказал Андрей, и, боясь уже, что собственная его решимость иссякнет, а то, что одни называют благоразумием, другие — трусливой осторожностью, захватит целиком, он, стиснув зубы, быстро пополз вперед.
Офицеры теперь глядели на строй «юнкерсов». Видимо, инстинктивно, когда десантники были рядом, пожилой офицер быстро обернулся, и челюсть его отвисла.
— Не шевелиться! — тихо скомандовал Андрей. — Руки...
Позади неожиданно грохнул выстрел. В машине, уронив автомат и царапая руками грудь, оседал шофер. А Лютиков, моргая ресницами, глядел на свой карабин, будто не мог поверить еще, что так легко убил человека. И в ту же секунду грузный офицер бросился на Андрея, выдирая из кобуры пистолет. Автоматная очередь дымной струей вошла ему в живот. Он боком свалился к ногам молодого офицера, побледневшего, оцепенело глядящего на автомат Власюка.
— Руки подыми! — крикнул Власюк. — А то... Ну, быстро!
Маленький, сгорбленный пасечник точно и не удивился появлению русских бойцов, лишь голова его дрожала.
— Сынки, — зашамкал он вдруг беззубым ртом. — Та щё ж вы?.. Наедут со шляху и побьют. Тикайте!
— А ты, дед, медом их кормишь! — негодующе произнес Лютиков. — Для тебя войны нет?
Старик узловатой рукой подтянул штанину на левой ноге, открыв грубо тесанную деревяшку.
— Я-то на трех войнах бился. Эге как бился!.. Уж девяносто рокив по земли хожу.
Испуганный выстрелами аист кружился над пасекой. На двери хатки висело большое распятие: деревянный Христос покорно склонил голову, обвитую терновым венком, словно длинной ржавой колючей окопной проволокой, и с темного лика мученика смотрели угрожающие, строгие глаза. И лицо пасечника, морщинистое, темное, изрытое оспинами, чем-то напоминало распятие, только глаза были удивительно ясными, добрыми.
Власюк заставил молодого офицера встать и связывал ему руки.
«Как мы не заметили этого третьего в машине? — подумал Андрей. — Еще бы секунда, и нам конец. Он спал, наверное».
— Як то, пан, — тряся белой головой, обращаясь уже к немцу, проговорил старик. — Так добре?
Офицер лишь чуть растянул в злой беспомощной усмешке красивые губы. И Андрей догадался, что пасечник теперь утверждал какую-то высказанную раньше мысль.
— Тикайте, сынки... Тикайте! Зараз наедут чертяки.
— Не бойтесь, дедушка, — сказал Андрей. — Там ведь наблюдают.
— Так... так. Диспозицию маете. А не вы булы тут в ночи?
— Нет. А кто был? — спросил Андрей. — Куда они пошли?
— Булы, булы, — закивал старик. — А пийшлы?.. Хто знае. Може, на болото пийшлы, може, ще кудысь.
— Напрасно беспокоитесь, лейтенант, — вдруг по-русски, но с заметным акцентом сказал офицер. — Тех, кого ищете, уже нет. Всей дивизии. И у вас не будет другого выхода. Лишь сдаться...
— Какая дивизия? — опешил Андрей.
— Не трудно понять, — скривил губы тот.
— Что говорили они? — спросил Андрей у деда. — Те, которые были ночью.
— Хлиба просили, а ёго нэма. Трохи меду зъилы... Що ж тэпер будэ?
— Вы, дедушка, нас не видели, — сказал Андрей. — И этих офицеров тоже. Не было никого, и все.
— Ны було, — пасечник взглянул на мертвого офицера, и коричневые в розовых прожилках веки его дрогнули. — Ны було. А цэ як ж? И машина...
— Машину в воду столкнем, — проговорил Андрей. — Глубоко здесь?
— Тут зараз, — оживился старик. — Ось, бочажина. Машина-то добрая.
— Война, дедушка!
«Опель» легко скатился под уклон, исчез вместе с телами убитых между кувшинок и громадных водяных лопухов. На пробитой в зелени бреши расплывалось синеватое, маслянистое пятно.
— Ажур, — произнес Лютиков. — На такой бы ездить. Комфорт!
Он приподнял чемодан, вытащенный раньше из багажника машины.
— Кинь, — приказал Власюк.
— А чего в нем, знаешь? Посмотреть надо.
— В лес... в лес! — скомандовал Андрей. — Прощайте, дедушка.
— Сынки... Э, сынки! — отирая вдруг покатившиеся по щекам слезы, заговорил тот. — Нэ можуть супостаты нас побыты. Нэ можуть!..
— Как тебя звать, дед? — спросил его Лютиков.
— Видуном клычут люды.
— Колдун, что ли?
— Видун, — тряся головой, зашамкал старик. — Травкой хворь, як гнать, видаю.
— Уходил бы ты, дед, — посоветовал ему Лютиков. — Уходи в лес.
— А пчелки? Загинут без мэнэ пчелки. Вы, хлопци, тикайте.
XVI
Большой скотный двор был забит пленными. В коровнике на соломе лежали раненые. Кто-то в бреду еще видел немецкие танки, матерился, требуя гранату, кто-то просил глоток воды.
Пленный военврач с сединой на висках и какими-то мутными глазами осмотрел рану Волкова.
— Считайте, вам повезло, лейтенант, — сказал он. — Через недельку заживет. Но гимнастерку советую переменить. Командиров отсюда увозят. Этот боец, который танками бредит, ему недолго жить. Возьмете и его документы.
Волков лишь усмехнулся, глядя на крупные, покрытые засохшей чужой кровью руки хирурга, и отрицательно мотнул головой.
— У нас фанаберия? — проговорил военврач. — Мы очень гордые! А жизнь, батенька, дороже стоит.
— Моя жизнь теперь ничего не стоит, — глухо ответил Волков. — Я не собираюсь играть в прятки.
— Ну, как хотите... Ужасно все это. А вы еще с этой фанаберией! Ну, как хотите, как хотите.
Волков, шатаясь от слабости, ушел из коровника. На земле сидели пленные бойцы. Неподалеку был деревянный желоб, из которого раньше поили скот. Там еще оставалась грязная теплая вода, и он напился. И еще больше ослабев, присел на истоптанную копытами землю. По ту сторону изгороди ходили автоматчики в касках, дальше сгрудились бабы.
— Ёшь те корень, — говорил около Волкова боец. — Двоих пленных еще за сало жинкам выдали. А жинками назвались только. Кабы и нас обменяли.
— Що ж воны, дурни тэбэ на сало менять? Он того бугая визьмут. З ным в хозяйстве и коняки не треба. Ух, здоров!.. Как тебя, дядя?
— Сироткины мы. Завсегда около пчел ходили.
Подняв голову, Волков увидел майора Кузькина, одетого теперь в солдатскую гимнастерку, босого, стриженного наголо. Кузькин посмотрел на Волкова и, почесывая щеку, приложил незаметно палец к губам.
— Как тебя в плен забрали? Руки, что ли, сам поднял?
— Мобилизованный я, — глуповато усмехнулся Кузькин. — Вот, шмякнули прикладом.
«Артист, — подумал Волков, с неприязнью усмехаясь и отворачиваясь. — Шкуру теперь спасает. И говорит все это для меня. Боится, что выдам...»
— А мы, — сказал боец, — шли на пополнение. Винтовки еще не дали. Ну, завели песню. И они тут. На мотоциклах. Лопочут: «Гута, гута...» По-ихнему, значит, хорошо, что с песней идем. Так строем и пригнали на этот двор. Эх, были б винтовки!
Лицо этого бойца природа словно мастерила наспех, не соблюдая гармонии: толстые, отвислые губы, широкий нос, а глаза выразительные, бездонной синевы.
— Ты, парень, знаешь, на что есть два уха и один язык? — рассудительно заметил другой. — Вот и не болтай.
За желобом переговаривались шепотом:
— Существует ведь гуманизм...
— Гуманизм тоже подчиняется общей идее. А у них идея расового превосходства. Гуманно с их точки зрения прикончить вас...
— Ну, знаете ли!
— Что для идеи тысяча или сто тысяч жизней? Но если вас застрелят с идеей, а не просто так, боюсь, вы не испытаете удовольствия... Доктор поступает разумно. Мертвые сраму не имут, но и толку от них, уж извините, нет.
«Почему я живой? — думал Волков. — Я не боялся смерти. Как это вышло?»
То, что стал он пленным, никак еще не укладывалось в сознании. Это казалось до того нелепым, что вызывало иную ожесточенную мысль: «Сам по себе человек ничего не стоит... я уже мертв, как дерево с обрубленным корнем». А воображение рисовало, что будут говорить о нем, как улыбнется Марго и скажет: «Он всегда задавался», и Шубин, почесывая затылок, ответит: «Да... элементарно!» — как потрясенный отец начнет ломать спички, закуривая, и бормотать: «Я не могу верить, хотя статистика предполагает на войне какое-то число пленных», а мать крикнет, чтобы он замолчал, и, скорее всего, действительно этому не поверит и будет ждать его...
Ему и не приходило в голову, что стал он одним из десятков, сотен тысяч людей, которых зачислят без вести пропавшими.
Низкий пятнистый автомобиль остановился у ворот. Шофер тут же распахнул дверцу. Из автомобиля вылез коротконогий, толстый офицер, что-то сказал вытянувшемуся перед ним другому офицеру, и тот бегом направился в коровник.
— Должно, ихнее начальство, — сказал боец. — Отъелся, стерва!
— Шо-сь будэ? — проговорил другой.
— А ничего не будет. Либо погонят дальше, либо укокают всех тут... Сопли только не распускай!
В сопровождении офицера из коровника вышел пленный военврач.
— Стройся! — крикнул он.
Пленные медленно начали вставать и строиться. Когда все поднялись, Волков заметил, что, кроме него, тут нет ни одного человека в командирской форме. Приехавший коротконогий офицер, держа руки за спиной, в сопровождении другого офицера и двух автоматчиков шел вдоль этой ломаной шеренги.
— О, лейтенант? — проговорил он.
Стиснув зубы, Волков глянул в его розовощекое лицо с тяжелым подбородком. На плечах толстяка серебрились витые погоны майора.
— Los, los!{17} — крикнул автоматчик и толкнул Волкова. Этот же солдат отвел его к месту, где стоял военврач. Не найдя других русских командиров, сюда возвратился и коротконогий. Он вдруг по-русски, с акцентом спросил:
— Где есть другие пленные офицеры?
Военврач растерянно глядел на него:
— Были... Но трое умерли.
Майор тихо заговорил по-немецки, а военврач громко пересказывал:
— Сейчас всех отпустят. Будете иметь пропуска до места жительства. Кто жил на территории, еще не... занятой германскими войсками, будет пока работать здесь.
Недоверчивый говор катился по шеренге.
— А не брешет? — спрашивали друг друга пленные. — Зараз и отпустят? Это что ж... Всех?
Коротконогий майор сказал что-то офицеру, повернулся и зашагал к автомобилю.
— Komm! — солдат автоматом подтолкнул Волкова.
Ефрейтор-шофер с копной густых льняных волос, затушив сигарету, брезгливо покосился на испачканную, разорванную пулей гимнастерку русского лейтенанта.
Майор сел около шофера, а Волкова солдат усадил позади. Этот солдат погрозил Волкову кулаком и, хлопнув ладонью по автомату, добавил:
— Паф, паф!
От фуражки до воротника майора вздулась розовая складка. Когда машина тронулась, он повернул голову и уставился на лейтенанта маленькими хитрыми глазами.
— Вам была оказана медицинская помощь?
— Да, — несколько удивленный этим, ответил Волков и тут же плотно сомкнул губы.
— Кто ваш отец? — спросил майор.
Но Волков лишь криво усмехнулся.
— Я майор военной разведки Ганзен, — заговорил тот, по-стариковски шамкая ртом. — Будем хорошо беседовать. Как видели, мы не стреляем, а отправляем домой. Это совсем не похоже на то, что вы знаете? Германская армия не воюет с русским народом. Мы освобождаем русский народ.
— А вас не просили, — ответил Волков.
— О!.. Хорошо сказано, — Ганзен затрясся от беззвучного смеха.
Машина уже выехала на широкую улицу села. Перед церквушкой разворачивался танк. За плетнями грудастые молодки в ярких кофточках лузгали семечки. Вид этой мирной жизни представился Волкову чем-то нереальным, как сон. И нереальным казалось лицо смеющегося рядом майора...
XVII
В комнате было душно. Ганзен уселся в мягкое кресло и, достав сигарету, щелкнул зажигалкой. Она имела форму земного шара, при щелчке шар точно раскалывался, выплескивая синеватое пламя. Майор подвинул Волкову сигареты.
— Это не допрос, — проговорил Ганзен. — Мы будем говорить вообще. У меня такой же сын, как вы.
— Я ничего не скажу, — перебил Волков. Он сидел на дубовом стуле с высокой резной спинкой, которая заставляла держаться прямо.
— Военные тайны? — улыбнулся Ганзен. — Что вы могли бы сообщить, уже не имеет цены. Мы просто будем говорить. Когда человеку есть шестьдесят лет, из всех удовольствий жизни начинаешь предпочитать хорошую беседу. — Он взял со стола высокую бутылку, налил в рюмки вино. — Это верно, что к шестидесяти остаются два врага: старое вино и молодые женщины.
Он поднял свою рюмку, глядя на лейтенанта. Волков отрицательно качнул головой. Майор отпил вина и, смакуя его, даже прикрыл глаза.
— Это вино сын прислал из Парижа. Теперь его эскадрилья уже в Африке... Хочу понять. Допустим, интернационализм. Но вы любите Россию, а я Германию. Нельзя сделать так, чтобы немец думал, как русский, а француз, как японец... Вы не хотите спорить?
Он еще отпил глоток вина.
— А что есть борьба классов? У нас тоже социализм, но мы не разъединяли, а объединяли нацию, сохранили ее мозг. Это национальный социализм. И германские солдаты... много солдат — хорошие пролетарии. Что же есть? Русские пролетарии стреляют в немецкие пролетарии. Может быть, все так хотят умирать?
«Чего он хочет от меня? — думал Волков. — Стукнуть бы его бутылкой и уйти в окно. Но там часовые».
За раскрытым окном, где была акация, в темноте слышалась какая-то возня и женский шепот: «Цо пан хоче? Ой, пан!..»
Ганзен допил вино и, поставив рюмку на край стола, засмеялся:
— Интернациональны только женщины... Но я не имею к вам зла. Сейчас есть мысль: почему вас не отправить домой? Через линию фронта... Карл! — обернувшись, крикнул он. Возня за окном стихла, затем вбежал ефрейтор-шофер, тяжело дыша, с красным недовольным лицом. Майор жестом указал на стол.
— Яволь! — гаркнул ефрейтор, прижав ладони к бедрам, и опять скрылся за дверью.
— Почему не отправить вас домой? — Ганзен замолчал, оценивая эффект слов и глядя, как Волков с трудом пытается проглотить слюну.
«Чего он все-таки хочет?» — думал Волков.
Будто угадав ход мыслей русского лейтенанта, Ганзен сказал:
— Трудно верить? Зачем отсылать пленного назад, в его армию? Но война скоро кончится. И один, даже тысяча лишних солдат в русской армии ничего не изменят. А мы, немцы, сентиментальны. Вы имеете желание?
Волков лишь усмехнулся.
— Gut{18}, — кивнул Ганзен.
— И что за это потребуете? — спросил Волков.
Ганзен опять засмеялся:
— Разделить мой ужин... Больше ничего.
Волков стиснул колени ладонями. Какой-то сумбур был в мыслях. Он ждал допросов, расстрела и готовил себя к этому. Но теперь в нем заронили слабую надежду. И сомнения, надежда, отчаяние — все перемешалось.
— Если бы здесь не стояла охрана, — Ганзен слегка наклонился, — вы... как это... попробовали убить меня?
— Попробовал бы, — сказал Волков.
Губы майора на какой-то миг поджались, но сразу расплылись в мягкой улыбке:
— Это солдатская прямота. Я могу ценить. Прошу взять бокал!
Волков ощутил какую-то внутреннюю беспомощность перед спокойным, приветливым тоном годившегося ему в отцы пожилого майора.
«Черт с ним, — подумал он. — Хочется же пить».
Вино, темно-красное, густое, на вкус оказалось кислым и терпким. Выпив его большими глотками, он почувствовал, как по жилам разливается приятное тепло.
— Bitte...{19} Солдат должен быть рыцарем, — наливая опять его бокал, проговорил Ганзен. — Иначе будет... не солдат, а только убийца.
Ганзену, должно быть и самому нравилось то, что он говорил, и после каждой фразы он как-то вкусно причмокивал губами.
Ефрейтор принес жареную курицу в чугунном судке, расставил тарелки.
— Мы, это я — немец и вы — русский, будем есть польскую курицу и немного пить французское вино. Так?
— А что изменится? — спросил Волков.
Ганзен с каким-то откровенным любопытством взглянул на него.
— О... Все любят, когда есть доброта. Это не наша вина, что приходится стрелять. Но у русских все... гиперболично. Я читал одну книгу. Ваш царь Александр I победил Наполеона и затем ушел, оставил власть; как бродяга, ходил по деревням. Стал... религиозный фанатик.
Волков никогда не слыхал об этом и удивленно поднял брови.
— Армию Наполеона победил не царь. Русский народ.
— Это русская черта — преувеличить значение массы, — Ганзен пальцами разрывал крылышко, стараясь не закапать мундир. — Очень русская. Это еще от чувства стадности.
Где-то далеко щелкнуло несколько выстрелов.
— Bitte, — Ганзен взял бокал и повторил: — Солдат должен быть рыцарем. Иначе нет романтики. Я очень уважаю смелых людей. Есть трофейные парашюты. И не трудно вместо бомбы посадить в самолет русского лейтенанта.
Закончив ужин, Ганзен встал.
— Это все, — будто сожалея, что им надо расстаться, проговорил он, кивнув ефрейтору. Ефрейтор щелкнул каблуками, а когда вышли за дверь, озлобленно ткнул Волкова кулаком в спину.
У веранды солдаты играли в кости. Один из них равнодушно взглянул на пленного лейтенанта. Его больше интересовал счет. Счет, видимо, оказался хорошим, и солдат, радостно хрюкнув, подвинул к себе кучку денег.
Ефрейтор отвел Волкова в подвал и, сунув ему толстый журнал, гулко прихлопнул дверь. В подвале было темно, чуть светился лишь узкий проем оконца, переплетенного решеткой. Скрип засова неприятной дрожью отдался в раненом боку.
Из оконца свет падал на сырые, грубые камни стены. А за оконцем, где-то в кустах сирени, ярко облитых лунным светом, безмятежно пел соловей, то умолкая на миг и, видно, прислушиваясь, не ответит ли подруга, то снова высвистывая замысловатые трели.
Волков подошел к оконцу и дернул решетку: толстые ржавые металлические прутья не шатались. В лунном свете он рассмотрел журнал, который дал ефрейтор. На обложке Гитлер у большого глобуса. Дальше замелькали полуголые женщины, разрушенные бомбами города, солдаты, обвешанные пулеметными лентами, атакующие танки в клубах пыли... Он вспомнил бой у реки и отшвырнул журнал. Теперь бой вспоминался иначе: память долго не хранит ощущений, а заставляет лишь чувствовать, будто стал взрослее, приобрел какой-то новый опыт.
«Мы ведь не убегали, — думал Волков. — Стояли до конца, хотя наметилось безвыходное положение. И глупо, что я отказался сменить форму. Мне виделось это трусостью. Как просто может изменяться судьба...»
То ли от радостного пения соловья, то ли от лунной тишины его вдруг охватила непонятная, глухая тоска. Острее, всем телом стала чувствоваться подвальная сырость, давящая толща заплесневелых стен.
У оконца вдруг протопали тяжелые сапоги.
— Ау, — громким шепотом окликнул ефрейтор.
Ему никто не ответил. Ефрейтор выругался и ушел.
Волков схватился за прутья решетки и начал дергать их. А затем в подвальной темноте услыхал чей-то храп.
— Кто здесь?
На соломе в углу кто-то лежал, Волков нагнулся, чтобы разглядеть спящего, и тут же большая ладонь зажала ему рот.
— Помалкивай, лейтенант. Это я, Кузькин, — точно слабое дыхание, услышал он. — Врач меня остриг. Документы рядового Сироткина... по возрасту годятся. Но заподозрили все же. Руки подвели: мозолей нет. Думаю, подслушивают.
Волков чуть отодвинулся и громко сказал:
— Кто здесь?
— Ась? Чего это? — сонно, испуганно проговорил Кузькин. — Чего надо?
— Кто такой, спрашиваю?
— Мобилизованный я. Других пустили, а меня сюды. У меня ж хозяйство: корова тельная, огород. А меня сюды.
— Расхныкался, болван! — сказал Волков.
Кузькин тихо подвинулся к нему.
— Некоторые прорвались, — зашептал он. — А мы вот... Зачем не сменил там форму?
— Думал, будет, как трусость.
Кузькин нащупал руку лейтенанта и крепко пожал.
Они долго еще шептались, потом сидели молча. Лунный свет в решетке оконца померк. И Волков, привалившись к холодной стене, задремал. Сквозь дрему он различал, как подъезжали грузовики, слышал команды, топот сапог. Его заставил очнуться громкий лязг засова.
Солдат вывел обоих из подвала. Крытый брезентом грузовик стоял во дворе. Около замерли три солдата в касках, с автоматами. Молодой офицер с погонами лейтенанта и надменным, худощавым лицом, в блестевших лаком сапогах и коротком мундирчике что-то скомандовал. Волкова отвели к грузовику, заставили подняться в кузов, следом забрались два автоматчика.
«Ясно, — думал Волков. — На расстрел».
Офицер по-русски говорил Кузькину:
— А ты будешь... работай. Дрова. Кухня!
— Это я могу, — отвечал Кузькин. — Пажить невеликая... Мне б вот коровенку. За коровенку я б вам что хошь.
— Хорошо работай, будет хорошая награда, — брезгливым тоном сказал офицер, затем что-то крикнул по-немецки, и грузовик тронулся.
Волков сам себе задавал нелепый вопрос: «О чем думают перед расстрелом?» У него мелькали обрывки воспоминаний детства. Он представлял, как его ведут к вырытой могиле, и говорил себе: «Если будет мне страшно, черта с два они это увидят».
Солдаты равнодушно переговаривались. Волков уловил слово «Nebel»{20} и понял, что говорят о погоде. Один из солдат протянул Волкову сигарету:
— Willst du rauchen, Iwan?{21}
А в это время майор Ганзен диктовал шифровальщику радиограмму в Берлин для адмирала Канариса. Он сообщал, что операция под кодовым названием «Шутка» началась.
XIX
Захваченный десантниками гауптман Эрих Кюн был офицером разведки 6-й армии. У него нашли карту, испещренную стрелами, условными значками, несколько писем, фотографии.
Андрей рассматривал фотографии: молодая красивая женщина склонила голову к плечу Кюна, и внизу надпись по-немецки: «Ты всегда со мной, потому что я люблю тебя!» На другой: Кюн играл в мяч с очень похожей на него белокурой маленькой девочкой.
Как-то даже и не верилось, что этот немец с умными светлыми глазами, с располагающе приятным лицом — опасный враг. Странным казалось Андрею и его хладнокровие.
На болотном островке гнездилась чахлая рощица, под ветром играл камыш. Двухфюзеляжный самолет; нудно завывая, кружил в небе.
Лютиков открыл трофейный чемодан.
— Это да! Европа, — говорил он, вытаскивая бутылки с полуголыми танцовщицами на ярких этикетках, французские консервы, банки голландских трюфелей. — Что называется, культура... Умеют жрать!
С тех пор как десантники захватили гауптмана, увели его в лес, а потом на болото, он не проронил ни слова. И теперь молча сидел на земле. Андрей по-немецки спросил у него, кто был второй офицер.
— Можете говорить по-русски, — усмехнулся Кюн. — Это был инспектор абвера{22}. Сегодня прилетел из Берлина.
— Зачем? — быстро спросил Андрей. — И зачем тут накапливаются войска?
— О, лейтенант! — усмешка сползла с его лица. — Вам я могу говорить. Стратегическое направление. Танки пойдут к Волге и на Кавказ.
Власюк, пояснявший Ольге, как стрелять из немецкого автомата, качнул головой:
— Далеко собрались. А?
— Ну, это бабушка надвое гадала, — засмеялся Лютиков.
— Бабушка? — спросил Кюн, морща высокий лоб.
— Русская поговорка, — сказал Андрей.
— Есть другая русская поговорка. Как это? Чудакам везет. Сегодня вам помогала неопытность. Но теперь...
— Что теперь?
— Разведчик, если его открыли, должен уйти, затаиться. Вы искали окруженную дивизию. Так? А дивизии нет. Вас бросили на парашютах совсем недалеко. Девять человек.
— Значит, и вы там были? — спросил Андрей.
— О, нет! — пожал плечами Кюн. — В германской армии хорошо работает связь. Наши солдаты уже прочесывают леса кругом. Мы думали, что вы ушли. Это и есть маленькая ошибка. Всегда, угадывая действия иных людей, находишь то, что сделал бы сам. Но теперь ошибку поправят. Рассуждайте трезво, лейтенант. Моя жизнь стоит четырех ваших...
— Ах, вот что... — догадался Андрей. — Предлагаете нам сдаться?
— Борьба, в которой утеряны шансы, глупое самоубийство. Кругом наши войска. Вы можете только умереть от голода на этом болоте, — заговорил он мягким, вкрадчивым тоном, будто и на самом деле желал добра чудакам русским, не понимающим собственной глупости. — Это так, лейтенант. И Россия проиграла войну еще до того, как начались бои. У вас нет полководцев и хороших командиров. Они были, но... Я бы мог вам открыть большую тайну, — и смолк.
Лютиков резко повернулся. Власюк, сидевший на корточках, удивленно покачал головой.
— Да брешет гад, — сказал Лютиков. — Брешет!
«Врет, — думал Андрей. — Врет! Боится, что убьем его, и создает видимость, что много знает».
Чуть наклонив голову, Кюн смотрел на шмеля, запутавшегося в паутине между травинок. Шмель жужжал, рвался, но тонкие липкие нити опутывали его плотнее.
— Чепуха, Кюн, — проговорил Андрей.
— Время рыцарских турниров давно прошло. Сейчас победы завоевывают ум, хитрость. Войска без хороших командиров, точно большое стадо. Нужно лишь расчленить его на части. Шесть-семь недель... Конечно, все жестоко, но что делать. Это борьба!
Ольга подобрала лежавшую фотографию, уголком ее толкнула шмеля. Рванувшись из липких пут, шмель под косым углом стремительно взмыл к небу. Кюн быстрым, скользящим взглядом окинул радистку, и, должно быть, лишь теперь поняв, что это не солдат, а женщина, он горлом издал булькающий, тихий звук, не то удивляясь, не то переводя дыхание. На миг спокойно застывшее лицо его стало растерянным, и затем, будто опомнившись, встретив колючий, холодный взгляд радистки, он снисходительно, натянуто улыбнулся.
— Чего шары вылупил? — крикнул на него Лютиков. — Эх ты, монстра... Гляди, я ревнивый. Еще си, зараз будешь на небеси.
— За что же вы боретесь, Кюн? — спросил Андрей. — Именно вы...
— О... Когда-то я изучал философию и славянские языки. В истории много парадоксов, много крови. Стремление любого народа редко соответствует желаниям других. И любая идея, принятая одним народом, воспринимается другими уже не так. История — это смена одних империй новыми, более молодыми. Объединить все народы лишь идеей — утопия. Для этого надо вначале изменить природу людей. У нас же реальная цель: подчинить всех одной силе. Мы создадим новый порядок, в котором не будет войн, и новый тип человека, свободного от наслоившихся за тысячелетия заблуждений...
— Разговорчивый малый, — пробормотал Лютиков. — Кокнуть бы его для ясности.
Власюк поднялся, держа в руке отобранный у Кюна небольшой пистолет и как бы спрашивая взглядом Андрея: «Не пора ли? Что ж терять время?»
Но и сейчас в лице Кюна не дрогнул ни один мускул, едва заметно лишь покривились губы.
«Нет, он не трус, — думал Андрей. — И убежден в своей правоте. Наверное, человек способен оправдать любую жестокость, когда убежден, что делается это во имя будущего. А нужна ли будущему жестокость? Не тут ли самое большое заблуждение?»
— Что же, лейтенант? — проговорил Власюк.
— Если попробовать идти через болото, — не сразу ответил Андрей. — Если попробовать?
— Факт, — обрадовался Лютиков. — И мешок тащить будет. В гости, что ли, пришел?.. Кто не работает, тот не ест.
Андрей встал и так, чтобы не слышал Кюн, пояснил хмурившемуся Власюку:
— Он много знает. И карта эта... Без него ни черта не разберешь. Попробуем довести. Ну, а если что...
— Он же пленный, — вдруг сказала Ольга. — Как хотите, а будет нечестно.
— А Климова они... — перебил сержант. — Видала? Это как?
Радистка не знала, видно, что сказать, и отвернулась, закусив губу.
— Как тебя, — говорил уже пленному Лютиков, — Эрик?.. Юрка, значит. Давай собирайся, турист.
XX
Зыбко качался под ногами торф.
— Пройдем, — говорил Власюк. — Теперь пройдем. След есть. Кабаны ходили... Лишь бы до ночи успеть. Ночью шагнул мимо тропы — и каюк.
В легкой серой дымке таяло косматое солнце. Непуганые бородавчатые жабы сидели на кочках. Радистка опасливо глядела на них.
— Какие страшные! — вздохнула она.
— Ага... Страшней танков, — засмеялся Лютиков. — Юрка, ты мне адресок дай. В Берлин заеду и навещу... А что? Гутен морген, жарьте яичницу! Я человек скромный. Как по-вашему яичница?
Он только что выволок из трясины завалившегося туда Кюна, и в голосе у него были теперь покровительственные нотки.
— М-м... Damlack!{23} — пробормотал Кюн сквозь зубы.
И Андрей не понял, кого называл глупцом: самого себя, оттого, что был захвачен такими несерьезными мальчишками да еще собирался их образумить, или Лютикова, надоевшего ему бесконечными расспросами».
— Вон как? — удивился Лютиков. — Харч один, а прозвища разные. С того и кутерьма...
— Да умолкни ты! — сказал Власюк.
Самолет делал круг над болотом.
— Ложись! — приказал Андрей. И все повалились в густую, вязкую тину.
— Я оценил русское упрямство, лейтенант. — Кюн вскинул голову и злым движением руки потер испачканную тиной щеку. — Но что будет дальше? За болотом снова наши войска.
Мелькнув крестами, самолет развернулся и, быстро снижаясь к лесу, исчез.
— Курорт, — бормотал, оглядываясь, Лютиков. — Черти этот самолет носят. Весь деликатес размокнет. Что, Юрка, не жарко?
Андрей перехватил взгляд радистки. Она исступленно смотрела на пылавший закат, будто позабыв о жабах и о страшной трясине, видела что-то непостижимое другим. Розоватый свет трепетал в ее ресницах, оттеняя нежную белизну покатого лба, разгоняя усталые морщинки.
— Лейтенант! — Власюк, не поднимаясь, указал рукой в сторону камышей, торчавших островками. За стеблями угадывались фигуры людей, похожие на розоватые тени. Первой мыслью Андрея было: это немцы, и сейчас защелкают выстрелы.
— Эй, там! Хватя купаться, — донеслось с островка. — А ну давай сюда. Быстро! — из камышей выступила фигура бойца с ручным пулеметом.
— Кто такие? — громко спросил Власюк.
— Шагай, шагай! Были б чужими, зараз перещелкали, в один момент...
Их было шестеро. Грязные, в рваном обмундировании, бородатые, они настороженно смотрели на десантников.
— Какой части? — проговорил низкорослый, крутогрудый старшина, разглядывая гауптмана. — Это кто?
— Это пленный, — сказал Андрей.
— Какого ж хрена его тащите? Ладно, разберемся! Проходи сюда.
Маленький островок зарос камышом. Из камыша был сделан покатый навес, чтобы укрываться от воздушного разведчика.
— Закурить, братцы, нету? Уши пухнут, — без надежды в голосе спросил боец с забинтованной шеей и распухшим лицом.
— Почему нету? У нас-то все есть, — Лютиков достал из мешка коробку сигар. — Ассортимент. Как же!
— Да откуда вы, братцы? Мать честная! — уставился тот на сигары. А другой боец, с перебитым, как у боксера, носом, выгоревшими бровями подозрительно щурил глаза.
— С неба, дядя, с неба, — засмеялся довольный Лютиков, ткнув грязным пальцем вверх. — Наслышались там про ваши страдания. Кругом война идет, а ребятки в болоте сидят без курева.
Старшина, держа еще пулемет наготове, молча переглянулся с высоким человеком в шинели и командирской фуражке.
— Мы ищем дивизию Голикова, — сказал Андрей. — Что-нибудь слышали?
— Почему ищете? Зачем? — быстро спросил высокий. — Документы есть?
Левую щеку его рассекал шрам, и, когда он говорил, вся эта половина лица оставалась неподвижной, словно принадлежала другому человеку.
— Документов нет, — сказал Андрей.
— Так... Предположим, что вы нашли эту дивизию.
— Я еще не знаю, с кем говорю, — сказал Андрей.
— И я вас не знаю.
— Мы из бригады Желудева.
— Вот как, — он распахнул шинель, и Андрей увидел на петлицах кителя генеральские звезды. — Я Голиков.
— Вы? — растерявшись, пробормотал Андрей. — И дивизия здесь?
— И дивизия здесь, — усмешка тронула здоровую половину лица генерала, а левая часть как бы стала еще мрачнее.
— Сыны гибнут, когда отцы лгут, — проговорил Андрей. — Это комбриг велел сказать...
— Погодите, лейтенант, — остановил его комдив неожиданно мягким голосом. — Идите за мной.
Усадив Андрея на кучу сломанного камыша, он молча выслушал его и затем долго рассматривал карту, отобранную у пленного.
— Кюн этот не врал, — тихо сказал он. — Дивизию окружили, когда мы пошли в наступление. Боеприпасы кончились. Прорываться решили группами.
— Значит, напрасно летели сюда?
— Теперь самое неприятное, — продолжал Голиков, как бы не услыхав Андрея, — что рации нет...
В стороне Лютиков, точно священнодействуя, доставал из мешка консервы, хлеб, вино и угощал бойцов.
— Ох, братцы, — говорил кривоносый. — А мы чуть не шлепнули вас. Немец же с вами...
— Он теперь смирный, — отвечал Лютиков. — В гости меня звал на яичницу. Ешь, Юрка, и ты... ешь, не психуй. Наукой установлено: когда психуешь — цвет лица портится.
Старшина жадно высасывал из узкой банки консервированных омаров.
— Труха, — заключил он, вытирая ладонью губы.
— Труха? — обиделся Лютиков. — Это знаешь чего? Короли едят, и то не каждый день.
— Каждый день они сало лопают, — засмеялся другой боец. — А винцо что надо. В нашей деревне старухи травку настаивали, так это не хуже.
— Вы бы поели, товарищ генерал, — сказал Андрей.
— Да, — не отрывая взгляда от карты, проговорил Голиков. — Шестая армия. Ударная сила Гитлера... Бельгия... Голландия... Франция... И здесь прорыв к Днепру. Сразу могут отсечь весь юг. Умело работают. Спасет лишь контратака на фланге. Если не опоздать... Через неделю будет поздно. Искусство войны и заключается в этом — не опоздать!
— Но как же? — спросил Андрей. — За такое время не дойти!
— Выход один, — снова как бы не расслышав его, проговорил комдив. — Хотел здесь новую дивизию формировать. Теперь все меняется. Ночью мы разведали за болотом склад противника, грузовики там есть. Атакуем сегодня.
— Чтобы взять машину?
— Другого выхода нет. Пока опомнятся, мы километров семьдесят проедем. Атакуем тремя группами. Нас девять человек.
— Десять, — поправил Андрей.
— Радистке незачем туда лезть, — комдив наклонил голову. — Побережем ее.
— Конечно, — сказал Андрей.
— Ну вот, — добавил генерал совершенно иным, резким тоном. — Атакуем в полночь. Самое удобное время.
XXI
В лесу пел Шаляпин, могучий бас разносился вибрирующим эхом под черным небом: «Бло-ха, ха-ха-ха!..»
— Патефон где-то сперли, — бормотал, связывая пленного, Лютиков. — Веселятся, паразиты.
Кюн бешено крутил глазами, сипел заткнутым лютиковской портянкой ртом.
— Носом дыши, Юрка, носом... И не балуй тут, — шепотом советовал ему Лютиков.
— Значит, вы останетесь с пленным, — сказал радистке Андрей. — Это приказ генерала. Мы вернемся за вами.
Он почувствовал, как тоненькие горячие пальцы сжали его руку, и в этом было еще что-то кроме молчаливого согласия и тревоги.
— Хорошо, — едва слышно выдохнула Ольга.
— Что, пора? — спросил Власюк.
— Еще минута, — сказал Андрей. Произнося шепотом эти слова, он уже забыл про радистку и ворочавшегося Кюна, мысленно переносясь в черноту леса, где хохотал Шаляпин и слышались голоса немцев. — Идем!..
— Тепленькими возьмем, — скользя бесшумно по росистой траве, проговорил Власюк.
— Halt! — лениво окликнули из темноты.
Андрей, вздрогнув, крикнул по-немецки, что идет гауптман Кюн.
— Wer ist da?{24} — удивленно переспросил часовой, выступая из-за дерева. И тут же затрещали выстрелы. Шипя, осыпая яркие искры, взвилась ракета. Андрей стрелял по метавшимся белым, в исподних рубашках, фигурам. Куда-то сразу пропали Власюк и Лютиков, кто-то стонал на земле. И вдруг темнота раскололась ослепительным светом и грохотом. Между деревьев проступили силуэты машин, груды ящиков. Жаркий ветер пахнул в лицо Андрея.
«Взорвался бензовоз!» — подумал он и выпустил длинную очередь в ближайшую цистерну.
Еще один яркий факел с грохотом поднялся в небо. От него отделился клубок огня, и воющий, страшный крик прервался на низкой ноте. Горевший человек упал в куст. Тошнотно запахло жареным мясом.
Комок слюны остановился в горле Андрея, и он никак не мог его проглотить. А среди грохота, треска хохотал Шаляпин со зловещей веселостью.
На фоне зарева появился комдив, без шинели, с винтовкой в руках, точно вышел из пламени. Увидел Андрей и Лютикова, который волоком тащил сержанта.
— Бронетранспортер! — крикнул Голиков, указывая на пятнистую машину. — Взять бронетранспортер... За мной!
Вперед вырвался старшина.
Из бронетранспортера хлестнула пулеметная очередь, и старшина, не добежав, упал. Но кто-то уже вскочил на борт с другой стороны. Пулемет захлебнулся. Взорвалась третья цистерна. Огонь лизал деревья, рекой плыл на снарядные ящики. Было светло, как днем. И черными бабочками летали хлопья сажи.
— Дело сделано... Красиво, лейтенант! — проговорил Голиков. — Раненых в машину. Быстро!
— Убило старшину, — доложил кривоносый боец, — и Пилипенко.
— Всех, всех! — командовал генерал. — Никого не оставлять!
Сейчас он был иным: властным, нетерпеливым, голос звенел металлом, изуродованная щека, освещенная пламенем, подергивалась.
— Быстрее, Лютиков, радистку и пленного сюда! — крикнул Андрей, наклоняясь к лежавшему Власюку.
Руками Власюк стиснул низ живота, сквозь пальцы сочилась кровь.
— Снаряды могут рвануть... Уходите, — хрипел сержант.
— Ну-ка давай, — расстилая немецкую шинель, говорил кривоносый боец. — Так сподручней.
На шинели Власюка подтащили к бронетранспортеру. Голиков уже сел в кабину.
Ревя мотором, бронетранспортер дернулся назад. Генерал торопливо, со скрежетом передвинул рычаг, и бронетранспортер медленно покатился вперед. Запыхавшегося Лютикова, связанного Кюна и Ольгу втащили уже на ходу.
— Лейтенант, к пулемету! — приказал Голиков.
Ветки шарпали по броне, что-то хрустнуло под гусеницами. Тяжелая машина, раскачиваясь, сминая горевшую траву, выехала на дорогу.
Лютиков и кривоносый боец торопливо перевязывали Власюка, обнажив его матово-бледный, залитый кровью живот. Ольга ладонями гладила его щеки. Андрею показалось, что в этот момент у них совершенно одинаковые глаза, точно боль Власюка испытывала и она.
— Теперь в госпиталь прямым ходом, сержант, — уверял его Лютиков. — Заштопают, и будешь, как новенький... как амур.
Кюн сипел, пытаясь что-то говорить с кляпом во рту. Убитый немецкий солдат лежал около него. Рядом оказалось и тело старшины. И когда бронетранспортер подкидывало, мертвые будто сдвигались теснее.
Лес кончился. Комдив убавил скорость, объезжая глубокие воронки. Поодаль чернели какие-то неподвижные глыбы.
— Танки наши, — проговорил боец с опухшим лицом. — Бомбили прямо на марше. А некоторые в болото свернуть пытались. Вчера еще мы разглядели.
В этот момент небо точно раскололось, громадный вихрь огня поднялся из леса. Голиков остановил бронетранспортер, не заглушая мотора.
— А получилось, лейтенант, — сказал он, вставая и оглядываясь на зарево. — Бронетранспортер не сразу искать догадаются. Обломков там будет много. Красиво получилось!
Генерал зажег карманный фонарик, и луч, скользнув по лицам бойцов, упал на Власюка.
— Что, сержант? Трудно? Вот и мне под Барселоной осколком живот распороло. Знаю, как это.
Луч фонарика осветил убитого немецкого солдата.
— А этого не выбросили?
— Да второпях, — ответил кривоносый боец.
Солдату пуля ударила в рот, на остекленевших глазах еще не высохли слезы. От вида этих слез мертвеца Андрею почему-то стало не по себе.
— Мальчик, — сказал генерал. — Лет восемнадцать ему, не больше. Как знать, мог стать Гумбольтом, или Бахом, или просто хорошим человеком. Но его послали убивать.
Комдив опять сел за руль, включил подфарники, осветившие узкую полоску кочковатой дороги.
— Лейтенант, — позвал он. И когда Андрей наклонился, тихо заговорил: — Радистка... Ну, как бы это... Слова найдите хорошие. Женщины все чувствуют сильнее. Им всегда от жизни красивого хочется... Пожалуйста...
«Странный человек, — подумал Андрей. — Он ведь, не колеблясь, посылал на смерть тысячи людей... И вот что... Будто в нем не одна, а две или три разные натуры».
Бронетранспортер резко дернулся. Андрей встал к пулемету.
— Генерал наш... человек, — тихо сказал Андрею кривоносый боец. — Он и в штыковую с нами ходил. А жену его убило. «Мессера», как собаки, гонялись. Вот «мессер» и убил.
Бронетранспортер, лязгая гусеницами, катился на восток.
XXII
Над Москвой голубоватыми столбами вытянулись лучи прожекторов. В этих лучах иногда серебрились далекие, точно корабли пришельцев из чужих миров, аэростаты заграждения.
Марго, обхватив ноги руками, сидела на крыше дома. Тут же были ее подруги. Затемненный город с высоты напоминал темное скопище утесов, через которое лилась блекло-серая река.
— Станут бомбить или нет? — проговорила Наташа.
— А сводка опять плохая, — сказала Леночка. — Немцы за Минском.
— Ой, девчонки, что расскажу! — Наташа понизила голос. — К соседу тетка из Минска вернулась. Пешком они уходили. Вдруг немец едет на мотоцикле с пулеметом. Остановился рядом, такой молодой, даже симпатичный, и говорит: «Битте». Она как закричит. Тот испугался, повернул мотоцикл и укатил. Потом снова наша армия отогнала их.
— Старая? — поинтересовалась Марго.
— Кто?
— Тетка.
— Над всеми смеешься, — обиделась Наташа. — Что бы сама делала?
— Я бы захватила его в плен, — Марго сбросила туфлю и вытянула ногу, шевеля маленькой, узкой, розовеющей в темноте ступней.
— Ты просто невозможная, — вздохнула Наташа. — Что еще будет?
— В Большом театре скоро концерт, фрагменты из «Лебединого озера», — проговорила Марго.
— «Лебединое озеро» ты раз десять смотрела, — заметила Леночка.
— Чудачка!.. Лепешинская танцует. И Костя обещал достать билеты.
— У тебя много поклонников, — сказала Наташа. — Я этого не понимаю. Имела бы одного.
— А что другим делать? — засмеялась Марго.
— Тебе Костя все же нравится? — тихо спросила Леночка.
— Почему «все же»?
— Потому, что любишь другого.
— Вот новость.
— Только не ври, — сказала Леночка. — Я заметила. С Андреем вместе был... Это по-настоящему?
Они теснее придвинулись друг к другу, и начался тот разговор, который никогда не ведется при мужчинах, сколь бы доверительно, хорошо ни относились к ним. И потому, что эти разговоры бывают неизвестны сильному полу, многие поступки женщин остаются загадочными, совершенно непонятными.
— И он догадывался? — спрашивала Наташа. — Он знает?
— Мы всегда ссорились. Только начнем говорить, и поссоримся, — шепотом отвечала Марго. — Как будто язык сам гадости плетет. Он ведь некрасивый. Правда? Ну что в нем? И я не знаю что. А всегда думаю... Если этому подчиниться, то ни капельки моей гордости не останется. Наверное, потому и зло берет.
Марго легла на спину, глядя в исчерканное лучами прожекторов небо. Волосы ее рассыпались по жести крыши, и вся она, точно получив облегчение, неожиданное, удивительное после рассказанного, не могла и не хотела разрушать это чувство.
— Я бы не ждала, — строго проговорила Леночка. — Вот если полюблю, то ждать не буду.
— А гордость? — спросила Наташа.
— Гордость совсем не в этом. Кто-то выдумал, будто девушке стыдно первой рассказать.
— И затем он тебе скажет: «Характерами, дорогая, не сошлись», — рассудительно вставила Наташа.
— Пусть... Но я люблю! А он, значит, глупый. При чем тут характеры?
— Это мы так думаем, а они совсем иначе, — опять возразила Наташа.
— Любовь красивая у всех, — сказала Леночка, но тут же, догадавшись, что имела в виду Наташа, сердито прибавила: — А ты, Наташка, вульгарный реалист. И от этого любовь не зависит.
— Любовь и смерть, — проговорила Марго, — две загадки. Одна дает жизнь, вторая отнимает. Возможно, любить и значит жить...
Наташа как-то по-бабьи, подперев ладонью щеку, тихо пропела:
Без любви прожить — не получится.И затем, вздохнув, потирая ладонями свои толстые колени, добавила:
— Почему они всегда смотрят на ноги?
— А ты не знаешь? — ответила Марго. — Это еще от дикости... Ведь когда-то, чтобы познакомиться с женщиной, надо было ее догнать. И тогда же выдумали, что мы слабый пол. Если не разбираются в музыке, то скрипку ценят по футляру.
Что-то мальчишески задорное было в том, как она привстала и, вложив два пальца в рот, свистнула. Жесть крыши неподалеку загремела от шагов.
— Кто там? — вскрикнула она, испуганно одергивая платье.
— Да я, — ответил недовольный голос Шубина.
— Михал Михалыч! — засмеялась Марго. — А мы чуть со страха не умерли.
— Гавриловна сказала, что вы здесь, — пояснил Шубин. — Я чердак весь облазил.
— Ты настоящий рыцарь, Мишенька, без страха и упрека, — важно, точно посвящая его в это звание, объявила Марго. — Иди сюда.
— Ух, сила, прожектора, — говорил Шубин, садясь около Наташи.
— Мишенька, ты нам скажи, бывает любовь вечной?
— Откуда я знаю! — помолчав и трогая лоб, сказал Шубин. — Я не химик. Это химики реакции изучают. Ну, вечного у природы не бывает. Сама вечность — понятие относительное. А мы завтра уходим целым факультетом. Добровольно!
— На фронт? — зачем-то спросила Наташа, хотя все было ясно.
— Нет. Вначале обучат истреблять танки. Гранату под него или бутылкой сверху. Элементарное дело. Но все же лабораторная практика требуется.
Марго, сразу утратив наигранность и как бы не зная, что сказать, глядела на Шубина. Брови у нее выгнулись, а губы дрогнули, растянулись.
— Теперь свидания на крышах назначают. «Где увидимся?» — «За трубой», — неуклюже пошутил Михал Михалыч и один засмеялся этому анекдоту. — Хлама на чердаке столько, что лоб едва не расшиб. С точки зрения вечности, люди живут миг, а хлама остается дай боже.
Он вытащил из кармана аляповатого плюшевого медвежонка с непомерно большой головой.
— Кому это? — спросила Наташа.
Поглядев на Марго, Шубин вздохнул и с деликатным великодушием ответил:
— Всем!
XXIII
Невзоров ждал Марго, прогуливаясь у мраморных колонн Большого театра, размалеванных, как и само здание, бурыми пятнами. Спектакли начинались рано, чтобы все могли уехать до темноты. За Пресней дымились склады табачной фабрики, подожженной бомбой, и сизая пелена висела над городом. А здесь, как и до войны, стояла толпа, наперебой спрашивали лишний билетик.
От Невзорова ни на шаг не отходил плотный, низенький майор с оттопыренными ушами.
— Быть может, ваша дама не придет, и я могу надеяться? — по-волжски окая, говорил он. — Мне хоть галерку. Я с фронта. Оказия вышла, а ночью еду...
— Ну, хорошо, хорошо! — отвечал Невзоров. Его сердило и то, что Марго запаздывает, и уверенность этого майора, который весело поглядывал на часы.
— Обидно же теперь не попасть на «Лебединое озеро», — говорил майор. — Всякое потом быть может. Под Оршей не знаю, как уцелел...
Говорил он без всякого выражения, будто то, что в следующий раз может не уцелеть, дело заурядное, а вот не попасть в театр действительно обидно.
— Вы из двадцатой? — спросил Невзоров, так как знал, что двадцатая армия вела тяжелые бои под Оршей с танковыми дивизиями Гудериана.
— Знаете, — ответил майор. — На батальон по сорок танков шло.
— Трудно было?
— Разно. Не так, чтобы... — отозвался майор. — И мы знатно их колотили. Вот и третий звонок. Повезло, значит, мне?
Невзоров отдал билеты, и майор суетливо начал вытаскивать из карманов помятые рубли.
— Бегите, а то не пустят, — торопил Невзоров.
— Сейчас, сейчас. Как же это? Денежки счет любят... Ах, несчастье, двух рублей не хватает.
— Ну, какая мелочь! Стоит ли терять время? — отмахнулся Невзоров.
— Вот, должником буду. Удружили вы мне.
И со счастливым, сияющим лицом, пожав Невзорову руку, майор стал протискиваться к входу.
«Нелепый человек, — думал Невзоров, — был на фронте, опять едет туда, и что ему этот умирающий лебедь, тряпичные декорации, сказочная борьба добра и зла. Пошел бы лучше в ресторан и выпил на свои рубли бутылку хорошего вина».
Он увидел Марго, бегущую через скверик. В белом платье, в туфельках под цвет растрепавшейся копны волос, Марго была очень хороша.
— Да, Костя... опоздала? — сказала она, морща нос и проводя кончиком языка по нижней губе.
— Да, — забыв, что он сердит, любуясь ее гибкими руками, немного осунувшимся лицом и живым блеском глаз, улыбнулся Невзоров. — Билеты сию минуту отдал.
— Вот... Ну как же? Там добровольцев записывали. И мы ждали, — оправдывалась Марго. — И не взяли. Профессор испортил все. Говорит, надо учиться музыке.
— Каких добровольцев? — спросил Невзоров, осторожно беря ее под локоть.
— Добровольцев, чтобы танки истреблять.
Невзоров улыбнулся, представив Марго в ее туфельках, с этой воздушной прической около танка.
— Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. И профессор знает...
— Что он знает? Старый башмак!
— Он знает, — мягко сказал Невзоров, — войны кончаются, а музыка остается. Поэтому хочет уберечь способных людей.
— Вы так думаете? — Марго закусила губу. — Куда же мы теперь пойдем?
Рассеянный взгляд ее остановился на петлице Невзорова, где было уже три шпалы.
— Костя... Вы стали полковником?
— Подполковником, — небрежным тоном, как бы между прочим, сказал Невзоров и одновременно горделиво расправил плечи. — Так вот, есть обычай. Гусары считали непременным обмывать это шампанским. И мы пойдем в ресторан.
— Ну, если гусары считали... — вздохнула Марго, и глаза ее расширились. — Костя, а где ваши усы?
Стоявший поодаль и разглядывавший до этого ноги Марго черный, как цыган, капитан с недоумением уставился на губы Невзорова, точно у него и в самом деле были, но вдруг исчезли усы.
— Ну да, такие пышные усы. Чтобы мочить в вине и щекотать руки женщинам, — съязвила Марго.
— Держу пари, никто не угадает, что придет еще вам в голову через минуту, — засмеялся Невзоров.
— Нет, правда. Говорят, время меняет людей. Ничего подобного, Это люди приспосабливаются к времени и думают, что они ужасно современны.
Невзоров уже привык к ее безобидным колкостям и легко мирился с этим, как человек, любящий красивые розы, мирится с тем, что укрытые под лепестками шипы иногда колют руки. А ее непостижимо быструю смену мыслей относил к забавной легкости суждений. И, настраиваясь на эту легкость, он даже отдыхал от постоянных своих, как думал, трудных и больших забот.
— Костя, а почему вы разошлись с женой? — спросила вдруг Марго.
— Беда в том, — проговорил он, — что самый ангельский характер женщины делается несносным и сварливым, едва лишь она станет чьей-то женой. А я этого раньше не знал.
— Что же будет потом, если у меня и сейчас несносный характер? — вздохнула Марго.
— Тут как раз вся надежда, — сказал он доверительно-шутливым голосом. — Несносный характер переменится и будет ангельским.
У старушки, торговавшей цветами около ресторана «Метрополь», Невзоров купил три большие розы, заплатив помятыми рублями, которые дал ему фронтовик-майор.
— Это компенсация за упущенную возможность посмотреть балет, — сказал он. — А я, признаться, не огорчен. Когда еще будет свободное время!
На двери ресторана висело объявление, что мест нет. Однако седоусый важный швейцар, увидев военную форму Невзорова, пропустил их в зал.
XXIV
Табачный дым в зале поднимался клубами, обволакивая мраморных Афродит. Деловито сновали официанты — белогрудые, в черных фраках, как пингвины. Невзоров отыскал место за столиком, где пил водку человек в широкой блузе, какие носят художники или актеры. На голове этого человека топорщился редкий пушок волос, и круглое лицо с круглыми румяными щеками было как у доброго старого гнома.
— Присаживайтесь, молодые люди, — заговорил он. — Без компании душа русская сохнет.
Едва уселись они, как подбежал сухонький носатый официант.
— Обнови-ка графинчик, Михеич.
— Довольно бы, Павел Алексеевич, — почтительно наклонясь, заметил официант. — Много будет.
— Любишь ты ворчать, Михеич.
— А нам пока дайте шампанского, — сказал Невзоров, читая ресторанную карточку.
Официант кивнул и убежал, шаркая ногами.
— Разрешите водочкой угостить? — предложил разговорчивый сосед. — Солдатам надо пить водку.
— Для храбрости? — улыбнулся Невзоров.
— Для здоровья. Храбрость ведь бывает разная. И самая нужная — это перед самим собой.
— Как это? — спросил Невзоров, помогая Марго вставить цветы в узкую хрустальную вазочку. От цветов шел нежный, сладковатый аромат, особенно приятный здесь, среди дыма и резких запахов соусов.
— А так, молодой человек.
— У вас какая-то неприятность? — спросил Невзоров.
Тот молча слил из графинчика в большую рюмку остатки водки, зацепил вилкой соленую маслину с блюдечка и, глядя на сморщенную, черную ягоду, проговорил:
— Что такое неприятность? В молодости нас больше волнуют измены женщин, к сорока годам неприятное отступничество друзей, а затем начинаешь понимать, что никто не может быть только хорошим или только плохим. И многое прощаем, чтобы нам тоже простилось. Как в заповеди апостола Луки.
— Вот где суть, — засмеялся Невзоров.
— Да-а... Товарищ мой один чемоданчики сегодня укладывает, а раньше героизм на полотнах изображал... Где мера таланта?
— Вы художник? — спросил Невзоров.
— Художником дела и пекаря и токаря назвать можно. Это уж от бога, от натуры. Вот Илюшка Репин, бывало, нас малярами обзывал.
Марго с удивлением, а Невзоров как-то иронически посмотрел на человека, говорившего так о живописце, который для их поколения стал гигантом, ушедшим в историю. Точно разгадав их мысли, он сказал:
— Позвольте назваться: Родинов Павел Алексеевич... Жаль, водочки не хотите.
Картины, подписанные таким именем, Марго видела на выставках, они запомнились радостным звучанием пейзажей, где и деревья и земля будто пели.
Именно так воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло ей безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.
Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.
Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.
— ...Три «фоки»{25} еще подоспели. Гляжу, «ишачок»{26} Витькин дымит. Кричу ему: «Прыгай!» А он спокойно отвечает: «Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану...» На таран лезет и поет: «Косы твои да бантики...» Рубанул «мессера» и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...
— Когда сдают нервы, оправдание найдется, — сказал другой летчик.
Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.
— Так что мы закажем? — спросил ее Невзоров. — Стерлядь... цыплят... икру?
Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.
— Что-нибудь... все равно.
— Дал бы, Михеич, еще графинчик, — неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.
— Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, — раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. — Уж знаю, когда нельзя...
— Ворчун старый, — проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: — Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь, когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?
— В шестнадцатом году, — сказал официант. — Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.
— Да, — вздохнул художник. — Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил: «Русский талант — это вдвойне муки и мужество, оттого что, как бы ни хвалили другие, себе не умеет врать».
Официант раскупорил бутылку и, точно любуясь шипучей, искрящейся струей, медленно наполнял вином запотевшие от холода фужеры.
— Так что мы закажем? — спросил у Марго Невзоров.
— Картошку и черный хлеб, — ответила Марго.
— С шампанским? — засмеялся Невзоров.
— Гастрономия любит парадокс, — заметил серьезно, без улыбки, официант.
— А мы парадоксов не любим, — усмехнулся каким-то своим мыслям художник и поднял рюмку: — Ваше здоровье!
Допив свою водку, он сказал:
— Ты, Михеич, как?
— Как условились, Павел Алексеич. Войско-то где наше собирается?
— Ополчение, Михеич... Как в смутные годы на Руси при князе Пожарском. Для настоящего войска мы с тобой не годны. А записывают у Петровских ворот.
Тот кивнул и вопросительно глянул на Невзорова. Невзоров стал заказывать икру, осетрину, фрукты, шоколад.
— Ну и картошку в мундире с черным хлебом, — прибавил он, улыбнувшись.
Официант побежал выполнять заказ, а художник встал.
— Благодарю за компанию. Надоел, поди, я вам?
Когда художник отошел, Невзоров тихо засмеялся:
— Сообразил...
Тонкий слух Марго улавливал слабые голоса летчиков за другим столиком:
— Рядом с подполковником. Видишь?
— А косы, братцы... Эх!
— Да. На таран здесь не возьмешь.
Марго задумчиво улыбнулась, Невзоров положил руку на ее локоть.
— Я хочу сказать... Давно хочу.
— Костя, — быстро сказала она, угадав по тону, о чем хочет он говорить. — Костя, помните Волкова?
— Волкова? Кто это?
— Сережка... Помните, был у меня? И я вас знакомила.
— А-а... Сердитый юноша, — кивнул Невзоров.
— Он лейтенант. Я видела его мать, — румянец, оттого что соврала, выступил у нее на щеках. — И Андрей лейтенант. Они уехали тогда в Киев, а писем нет.
— Можно узнать, это не трудно, — сказал Невзоров. — Запишу имя, отчество, год рождения.
— Да, пожалуйста, Костя.
Официант подошел, держа на вытянутых руках большой поднос, уставленный судками, хрустальными вазочками с фруктами. Он был какой-то возбужденный и растерянный.
— Бои возле Смоленска, — проговорил он. — Минуту назад по радио известили.
XXV
9 июля головные части танковой армии Клейста, форсировав реку Случь, прорвались к Житомиру. Тут начиналась лесистая равнина.
В тылу этих прорвавшихся частей еще шли жестокие бои — русские отходили медленно. Клейст торопился втянуть в прорыв основные силы армии. По широкому грейдеру двигались танковые колонны и грузовики, набитые солдатами. Дрожала, гудела земля...
К веренице грузовиков пристроился бронетранспортер и катился, не отставая. Вероятно, солдатам, ехавшим на грузовиках, казалось необычным, что у пулемета стоит молодой обер-лейтенант в каске и широковатом для него парадном кителе, затем они перестали обращать внимание: мало ли бывает необычного, когда идет война.
Еще утром в ящике, под сиденьем, Лютиков обнаружил эти немецкие парадные мундиры, и комдив приказал всем надеть их. Сам комдив тоже натянул узкий китель ефрейтора.
Запыленные регулировщики флажками указывали дорогу. В небе кружились патрульные «мессершмитты». Несколько раз бронетранспортер обгоняли штабные «мерседесы» и «опели». В одной длинной, блестевшей лаком и никелем машине с откинутым верхом Андрей увидел генерала. У него было худое лицо и розовые, как пасхальные яички, щеки. Воротник серого мундира плотно облегал его длинную шею. Тяжелым, колючим взглядом из-под набрякших старческих век генерал окинул бронетранспортер и Андрея, должно быть, удивился парадной форме обер-лейтенанта, приподнял руку, но тут же опустил. То ли он спешил, то ли не хотел задерживать движение.
Когда эта машина и сопровождающие мотоциклисты проскочили мимо, Андрей наклонился к Голикову, сидевшему за рулем.
— Думал остановит... руки даже вспотели.
— Здесь в такой форме, — проговорил комдив, — может быть один человек. Это Рундштедт.
«Рундштедт? — мелькнуло в голове Андрея. — Это фельдмаршал... И ничего не стоило убить его: лишь нажать гашетку пулемета».
— И у меня руки вспотели, — усмехнулся Голиков. — Едва удержался, чтобы не таранить. А сейчас важнее карту довезти.
Грейдер круто сворачивал вправо, и там, за поворотом, Андрей снова увидел длинную черную машину фельдмаршала, который даже не подозревал, что жизнь его зависела от хода мыслей человека, сидящего в бронетранспортере.
На дороге становилось все теснее. Громыхали танки, медленно ползли самоходки. Мощные тракторы волокли громадные пушки. Обочь дороги запыленные автоматчики вели группы пленных бойцов. И Андрей, стиснув зубы, глядел на их мрачные лица.
В бронетранспортере Ольга щелкала переключателями немецкой рации.
— Слыхать?.. Нет? — спрашивал у нее Лютиков. И она только качала головой.
Кюн с заткнутым портянкой ртом ворочал налившимися кровью глазами. Власюк лежал на подостланных немецких шинелях. Он дышал трудно, с хрипом.
Проехали деревню, почти целиком сожженную, где на подворьях валялись раздутые трупы коров.
— Сколько жили, добра наживали, — вздохнул кривоносый боец, поправляя немецкую каску. — И все разом... вонь теперь одна. — Наклонившись к Власюку, он добавил:
— Пожгли село. И яблони, как угли... У меня дома тоже есть сад.
— А-а? — слабо протянул Власюк.
— Трясет?
— Ничего, — сержант облизнул сухие губы. — Воды бы холодной.
— Нельзя воды, — сказала Ольга. — Не надо разговаривать.
За деревней, где раньше была какая-то ферма, стояли три танка, и около них шеренга пленных. Два офицера в черной форме медленно двигались вдоль шеренги. И там, где они проходили, пленные поднимали руки, а затем снова опускали их.
— Физзарядка, что ли? — удивился кривоносый.
Из шеренги выдернули человека и поставили на колени. Выстрела даже не было слышно за гулом мотора. Андрей лишь видел, как поднялась к затылку пленного рука офицера и тот, словно делая поклон, ткнулся лицом в землю, а немец, перешагнув через него, двинулся дальше.
— Расстреливают же! — хватая автомат, проговорил кривоносый.
— Отставить! — глухо бросил комдив. — Лейтенант, посмотри, где мы находимся.
Бронетранспортер, замедлив ход, стал отставать от колонны грузовиков.
— Скоро будет река, — доложил Андрей.
Бронетранспортер свернул на проселочную дорогу. И, проехав еще километра два, остановился у стога ржаной соломы. Когда заглушили мотор, стали явственно слышны раскаты орудийной пальбы.
— Москву удалось поймать? — спросил комдив Ольгу.
— Только немцы кричат, — ответила радистка. — Что-то кричат и бьют в барабаны.
Она передала наушники Андрею.
Сквозь треск и шум Андрей различил голос берлинского диктора.
— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Голиков. — Что там?
— ...На севере, — переводил Андрей, — занят Псков. Танки генерал-полковника Гёпнера форсировали Двину, взяли много пленных... На центральном фронте, в районе Белостока и Минска, завершен разгром окруженных армий. По предварительным данным, захвачено более трехсот тысяч русских солдат, несколько генералов, более трех тысяч танков... тысяча восемьсот орудий. Маршал Тимошенко улетел самолетом.
Лицо комдива будто окаменело, шрам побелел.
— На южном крыле, — говорил медленнее Андрей, — русские войска под угрозой охвата с флангов бегут к Днепру. Сегодня утром фюрер заявил, что русские проиграли войну...
Кюн подскочил, двигая губами, стараясь выплюнуть кляп, глаза его восторженно расширились.
— Ну, ты, — Лютиков кулаком ткнул гауптмана в шею. — Что он, пророк, твой Гитлер? Мне и поп говорил, что все пророки брехуны.
— Мы ж воевать лишь начали, — добавил боец с перебитым носом.
Комдив молча, должно быть прислушиваясь к орудийной пальбе, глядел на сжатое поле, на одинокий дуб, как бы подпиравший могучими ветвями полинялое небо. Земля после жатвы казалась истомленной, точно после родов. И солнце лениво, как бы сделав свое главное дело, скатывалось на поле. А по грейдеру на восток двигались танки.
— Может, завтра будем дома, — проговорил Андрей. Он сказал это, чтобы разрядить гнетущее молчание, а про себя думал, что на северном и центральном участках огромного фронта та самая укрепленная линия, где надеялись остановить немецкие армии, уже прорвана. Это, наверное, и заставило побледнеть комдива. И еще думал о том, что, когда взял наушники, радистка не отодвинулась. Мягкие волосы Ольги касались его лица. Он слушал резкий, захлебывающийся крик диктора, приглушаемый скрежетом катившихся по грейдеру танков, но почему-то важнее того, что слышал, казались эти едва ощутимые прикосновения волос девушки. Ольга не смотрела на него, и только щека ее почему-то залилась румянцем.
Андрей отдал ей наушники, придвинулся к Власюку.
— Ну, что, сержант, легче?
Лицо Власюка было спокойным, даже как бы умиротворенным, только резче обозначались его скулы и нос. Он приподнял веки.
— Как уходить будете, гранату мне дайте.
— Куда уходить? — спросил Андрей.
— Тащить меня — обуза.
«Он все уже решил, — думал Андрей. — И поэтому спокоен».
— Глупости, — сказал Андрей. — Дождемся вечера и поедем.
— Мальчонкой я рыб удить любил, — с укоризной глядя на Андрея, проговорил сержант. — А в школе учитель спрашивает: что добываем из земли? Я и бухнул: червяков... За эту святую правду он меня выгнал.
— А ты гвоздь ему в стул не забил? — поинтересовался Лютиков.
— Эх, токо бы выбраться, — сказал кривоносый боец. Он достал из кармана прорезиненную обертку санитарного пакета, развернул ее и показал фотографию.
— Жена, что ли? — спросил его Лютиков.
— Жена.
— Красивая, — похвалил Лютиков.
— Друг мне перед самой войной отписал, будто хахаля завела. Ну, только бы выбраться!
— Послал бы ты... этого друга, — возмутился Лютиков. — И брешет он! Друг бы молчком хахалю голову свернул.
— Лейтенант, — позвал Андрея комдив, — давай карту. Посмотрим, где тут мост.
XXVI
К ночи движение по грейдеру совсем прекратилось, гул пушек на востоке усилился. Андрей вначале решил, что они приближаются к фронту, но потом загромыхало справа. Зарницы разрывов охватили весь горизонт. Комдив, сосредоточенный, молчаливый, часто останавливал бронетранспортер, прислушивался к звукам боя. Проскочив темную, без единого огонька деревушку, бронетранспортер едва не врезался в хвост колонны грузовиков. Впереди мелькали лучи фонариков, громко, озлобленно кричали солдаты. Оттуда тянуло сыростью и прохладой.
«Переправа, — догадался Андрей. — Здесь все решится для нас».
Бронетранспортер, объезжая грузовики, сползал по косогору к переправе. Один грузовик здесь лежал на боку, другой врезался в него. Десятка два солдат облепили машины, пытаясь столкнуть их в воду. Кто-то фонариком стал указывать бронетранспортеру путь. Под гусеницами заскрипел шаткий деревянный настил. А метрах в тридцати, левее, вырисовывались исковерканные взрывом пролеты моста. И вдруг там, за этим мостом, послышался рокот самолета. Черная груда машин на берегу зашевелилась, стала расползаться. С другого берега вытянулись яркие лучи прожекторов. Два из них скрестились, и Андрей увидел там серебристую точку, Гулко простучали зенитки. Вокруг самолета елочными блестками обозначились разрывы снарядов.
— Наш, — проговорил Лютиков. — Ей-богу, наш.
Самолет летел к переправе.
«Почему не уходит? — думал Андрей. — Ведь собьют».
Шаткий мост кончился. Два прожектора стояли на бугре, за кустами.
— Огонь! — выкрикнул комдив. — Глуши прожектора!
Андрей надавил гашетку. Дробно застучал крупнокалиберный пулемет. Лучи прожекторов качнулись, упали на реку и пробили в темной воде яркие дыры.
— По грузовикам! — командовал генерал.
Хорошо смазанная турель легко повернулась. И после длинной очереди на том берегу в плотной массе грузовиков плеснулись изжелта-голубые языки огня.
— Ага! — выкрикивал кривоносый боец, стрелявший рядом из автомата. — Лупи их, братцы!
Бронетранспортер выехал на дорогу и сбил какую-то легковую машину. О борт начали щелкать пули.
Андрей стрелял, пока деревья не заслонили цель, и лишь тогда поднял голову. Охваченный пламенем самолет напоминал большой метеорит, несущийся под косым углом. Он упал на переправу, и там вздыбился столб огня и розового дыма.
Бронетранспортер кидало из стороны в сторону. Лютиков тормошил у ног Андрея кривоносого бойца.
— Ранен, что ли?
— Да, в голову попало, — сказал боец с обожженным лицом. — Не видишь... Легкая смерть досталась.
Ольга придерживала стонущего Власюка. Генерал вел бронетранспортер напростец, через неубранные хлеба. Впереди темнел лес. И опять попалась дорога. Потом у леса обозначилось село. Три человека бежали от крайней хаты.
— Halt!.. Russen!{27}
Кто-то из бойцов пустил длинную автоматную очередь. И тут же вслед бронетранспортеру застрочил немецкий пулемет. Трассирующие пули свистнули над головой. Андрей наклонился к генералу:
— Этот солдат крикнул, что впереди русские.
— Да... Линия фронта, — ответил комдив.
— Теперь могут свои ударить, — проговорил Андрей. — Бронетранспортер же немецкий.
Голиков не ответил, вглядываясь через прорезь щитка в темноту.
— Неужто выскочили? — спрашивал боец с распухшим лицом. — Где тут фронт? И не видать!
— Засветят снарядом в лоб, тогда увидишь, — пообещал ему Лютиков.
Часа полтора еще бронетранспортер катился на восток. Кругом было тихо, пустынно. Бредил, выкрикивая что-то непонятное, сержант.
Медленно занимался рассвет. Узкая полевая дорога тянулась в густой зелени льна. Небо хмурилось, клубилось тучами. А выше туч уже гудели «мессершмитты». Андрей поглядывал то на дорогу, то на радистку, сидевшую около Власюка. Она, закусив губу, молчала и старалась не видеть Андрея, точно между ними произошла размолвка.
Еще ночью все сбросили немецкую форму, и теперь парадные мундиры с крестами и разноцветными медалями валялись под ногами Андрея.
— Где ж мы есть? — пытался угадать Лютиков. — Ни души... Прострация!
У самой дороги чернела бомбовая воронка, рядом с нею лежал убитый конь.
Объезжая воронку, бронетранспортер гусеницей завалился туда, и мотор заглох.
— Все, — проговорил комдив, — горючее кончилось.
Он устало выбрался из кабины, разминая затекшие ноги, обошел бронетранспортер.
— Разгружайся!
В утреннем свете щеки генерала, покрытые щетиной, казались бело-синими, а шрам выделялся фиолетовым рубцом. Лютиков открыл заднюю дверцу, и бредившего Власюка на шинели спустили на землю. Какой-то настороженностью веяло от земли, от серых низких тучек. Метрах в десяти, среди густого льна, чернела еще одна бомбовая воронка. Комдив приказал тут захоронить убитых.
На холмик положили три солдатские каски. Стоя перед этой братской могилой, Андрей думал, что холмик размоют дожди, каски заржавеют, и все они давно числятся пропавшими без вести.
Бойцы молча подняли Власюка. Ольга тоже ухватилась за край шинели, помогая нести раненого. Андрей пошел рядом с комдивом.
Какая-то вялость была теперь в его движениях. Он загребал носками сапог дорожную пыль и горбился больше обычного.
— Что молчишь, лейтенант? — вдруг спросил Голиков.
— Думаю, — ответил Андрей. — Я боялся, что свои накроют огнем. Увидят бронетранспортер и накроют.
— Могло случиться и так, — согласился Голиков. — Хуже нет, когда свои бьют.
— Вам приходилось?
— Приходилось, — криво усмехнулся комдив.
Он замолчал и, будто сожалея о том, что сказал, покачал головой. Андрею тоже почему-то стало неловко. Морща высокий лоб, Голиков снял фуражку и провел ладонью по слипшимся волосам.
— Собственную глупость оценить всегда трудно. Если бы люди не боялись признаваться в своей глупости, то чаще могли избегать ошибок. Но все бывают довольны своим умом.
По обочинам дороги белели рассыпанные листовки. Андрей подобрал одну из них. Цветное фото запечатлело, как толпа осаждает балкон, где стоял Гитлер, и матери протягивают к нему своих детей.
— Фальшивка, наверное? — спросил Андрей.
— Это не фальшивка, — взяв у него листовку, сказал комдив. — Это хуже... У этих людей не исчезла потребность одного бога менять на другого. Но им будет страшно, когда обнаружат, что кумиром сделали малограмотного неврастеника. Ведь это народ большой культуры. Я бывал там и видел, как жгли эту культуру, оболванивали людей. Что ж, глупость нередко уничтожала все, что не способна понять.
Он стиснул кулак, будто хотел смять, раздавить вместе с листовкой еще что-то.
Впереди, сгибаясь от тяжести, бойцы тащили Власюка. Ноги его свисали, волочились, оставляя на пыли две мелкие борозды. Кюн шел сбоку, покачивая связанными руками, низко опустив голову.
— Дождю быть, — переговаривались между собой тащившие Власюка бойцы.
— То-то с утра парит... А земля здесь, как сухомол. У нас от земли медовый дух идет...
Два «мессершмитта» вынырнули из-за тучки. Бойцы остановились.
— Нахально ходят, — зло проговорил комдив. — Не могу на них смотреть.
Один истребитель развернулся к дороге.
— Ложись!
Бойцы, тащившие раненого, кинулись в сторону.
Андрей увидел быстро несущуюся тень и, падая в колючий, пахнущий мятой лен, оглянулся. На дороге остался только комдив. Он подался вперед, точно готовился к прыжку.
«Что же он?» — успел подумать Андрей.
Точно ржавым цепом хлестнула по земле очередь крупнокалиберного пулемета, мелькнуло желтое, будто срезанное крыло «мессершмитта» и за колпаком смеющееся лицо пилота.
Андрей тут же вскочил. Комдив лежал на спине, фуражка его откатилась. По разодранному, тлевшему кителю, будто вскипая, пузырилась кровь. Глаза комдива были открыты. Андрей присел, стараясь расстегнуть китель.
— Вот как, лейтенант, — прохрипел он. — Карту в штаб фронта... И передай: ударить по флангу.
Подбежали другие бойцы. Комдив остановил взгляд на лице Ольги:
— Живы?.. Хорошо...
Крупная дрожь сотрясла тело, и он замер с раскрытыми глазами.
— Все, — сказал боец. — Не умел кланяться пулям. И когда прорывались... залегли мы. А он бежит в рост. Ну и мы тогда... Если бы не он, все полегли, до одного.
«А летчик смеялся, — думал Андрей. — Смешно было ему, что из нагана целятся по самолету...»
— Похоронить надо, — сказал Андрей. — Что же делать?
У обочины дороги бойцы ножами выкопали неглубокую яму, перенесли в нее тело генерала и прикрыли шинелью. Затем на холмик сухой комковатой земли Андрей положил фуражку.
— Пошли, — сказал Он. — Мы еще вернемся!
— Пошли, турист! — с неожиданной злобой толкнул Кюна в спину Лютиков.
Они долго шли молча. Только бормотал что-то непонятное Власюк. А за тучками гудели «мессершмитты».
— Никак не обвыкну, — вздохнул боец с распухшим лицом, то и дело задиравший голову. — Пуля иль снаряд еще так сяк... От самолета ж все нутро киснет. Хоть штаны мочи...
— Так веревочкой завяжи, — хмуро ответил ему Лютиков, покосившись на Ольгу.
XXVII
Дорога сошлась у кургана еще с одной. На этом перекрестке стояла каменная баба с плоским лицом, тяжело обвислыми плечами и вздутым животом. Дожди и ветры за тысячелетия сделали камень рыхлым, пористым. Но что-то грозное, величественное было в ней. Пустые глазницы видели и пляски скифов вокруг добычи, и визгливых конников в лисьих шапках, гнавших толпы светловолосых рабов, и яростные сечи, после которых земля дымилась от крови, и блеск штыков, и дымные шапки взрывов — все это накатывалось, уходило, как волны, а поле каждую весну снова зарастало буйной зеленью. Пустые глазницы бесстрастно смотрели на метавшегося в бреду Власюка, на немца со связанными руками, на усталых солдат. Лютиков обошел вокруг бабы и колупнул ногтем ее живот.
— Скучно, поди, одной. Все-таки мадама.
Ольга присела на уродливую каменную ступню.
«Когда-то, — думал Андрей, — люди поклонялись этим фигурам. И мы уже не знаем почему. В Азии, Европе, Америке их находят. Быть может, древние поклонялись символу женщины — вечной продолжательницы человеческого рода?»
— Бей! — хрипел Власюк. — Гранаты... О... о... о!.. Мать...
— Не надо... не надо, — кусая губы и наклонившись к нему, шептала Ольга. — Потерпи... Слышишь?
Какая-то извечная глухая материнская печаль была в ее тихом голосе.
— Братцы, машина идет, — сказал Лютиков. Андрей тоже услышал слабый, как стрекот кузнечика, шум мотора. По дороге, таща за собой хвост пыли, катился грузовик.
— Наш вроде. Рази ганс в одиночку поедет? А все ж...
Власюка на всякий случай оттащили за каменную бабу. Машина приближалась.
— Стой! — закричал, размахивая наганом, Андрей.
Скрипнули тормоза. Пыль, налетев сзади, окутала грузовик и стала оседать. Из кабины выпрыгнул на землю перетянутый ремнями высокий капитан с ручным пулеметом. А над исцарапанным бортом старенькой полуторки показались два лица: молодой белокурой женщины с любопытными глазами, ямочками на пухлых щеках и старушечье, узкое, отрешенное, как на иконе, под черным платком.
— Какая часть? — спросил капитан, не опуская пулемета.
— Воздушнодесантная бригада, — отмахиваясь от пыли, сказал Андрей.
— Ого! Целая бригада? — засмеялся капитан и, шагнув к Андрею, протянул руку: — Я Самсонов.
Он проговорил так уверенно, словно лейтенант и все здесь должны были хорошо знать его фамилию. И такая же уверенность была в его взгляде, в горбоносом длинном лице, во всей прямой, сильной длинноногой фигуре.
— Эхма! — глаза капитана вдруг округлились, уставились на Кюна. — Это что? И вы с ним возитесь?.. Ну-ка, ставь его к той бабе!
— Нельзя! Что вы? — Андрей схватил его за руку. — Нельзя, капитан. Мне сейчас в штаб фронта необходимо.
— «Язык», что ли?
— Да, — кивнул Андрей. — Вы не знаете, где штаб фронта?
— Чего захотел! — ответил Самсонов. — Тут хоть какой-нибудь штаб разыскать. Ладно, полезай в кузов, десант. Прокачу с ветерком. Ты, лейтенант, садись в кабину. Разговор есть.
Когда уложили Власюка, Андрей помог забраться в кузов Ольге и подивился, до чего она была худенькой: ладони его почти обхватили ее узкую талию.
— Кто есть хочет, бери арбузы. Там их много, — крикнул с подножки капитан.
Андрей забрался в кабину и увидел пятна засохшей крови на сиденье, а тонкая жесть над головой была издырявлена, как решето. Самсонов достал из кармана гимнастерки две папиросы.
— Я не курю, — покачал головой Андрей.
— Ну?.. И водку не пьешь, и женщин не любишь, только воюешь? — сощурился тот. — Где «языка» прихватил?
— Там... Далеко отсюда, — Андрей посмотрел в заднее оконце кабины. Лютиков уже резал большой арбуз.
— Ясно, — усмехнулся Самсонов. — А я, понимаешь ли, в отпуске был, когда война началась. Приехал — ни батальона, ни дивизии на месте нет. Двинул прямо сюда. Пристроился к части. С двумя ротами переправу закрывал. Немцы со всех сторон меня обложили. Кричат: «Сдавайся, капитан Самсонов!» А мы им: «На-ка, выкуси!» Потом ко мне боец дополз с распоряжением отойти. Ночью вырвались. Меня первым делом спрашивают: «Кто таков?» Показал документы. Командир полка говорит: «Воевал ты, Самсонов, хорошо, и документы правильные, но кто тебя знает? Для порядка и арестовать можно, да совесть не велит. Ищи-ка свою часть». Снова я, как перст, остался. На дороге эту полуторку нашел с арбузами. Убитого шофера вытащил и поехал с комфортом.
— Что у вас за пассажиры? — спросил Андрей.
— Рассмотрел! — оживился капитан. — На дороге встретились. Старуха чокнутая малость, а блондиночка... О-го-го!.. Дай бог каждому. Теперь вместо наблюдателя. Как «мессера» появляются, сворачиваю в поле. За каждой машиной, черти, гоняются. Ну и кутерьма... Штаб фронта будешь искать? Мне-то все равно, какой штаб найти. Главное, отметиться, что прибыл. А то числюсь еще на курорте. Вот дела... Ты до войны кем был?
— Учился, — ответил Андрей. — Недоучившийся студент. Из Москвы.
Дорога убегала вперед, сливаясь у горизонта с наползавшей тучей. Как столбики, между тучей и дорогой замаячили фигурки людей.
— Еще кого-то бог послал, — сказал Самсонов. Он выставил пулемет и сбавил газ. Это были саперы, минировавшие деревянный мостик через овраг. Внизу, около болотца, паслась раненая лошадь.
— Топай, дура, — кричал, размахивая хворостиной, один сапер. — Жить, что ли, не хошь?
У перил мостика стоял худенький невысокий старшина в очках с раздвоенной заячьей губой. И казалось, что он улыбается. Руки этот старшина почему-то держал за спиной.
— Езжайте, езжайте, — сказал он.
Андрей спросил, где разыскать какой-нибудь штаб, но старшина только пожал плечами:
— Утром пехота шла, и больше никого. Вы, наверное, последние.
— Это уж точно, — засмеялся Самсонов. — Арьергард... Давай команду и лезь в кузов.
— Мы еще подождем. Вчера один мост рванули. Затем, смотрим, артиллерия идет. Две пушки утопли. Майор из реки вылез и с наганом ко мне. Хорошо, что у него патроны отсырели. Вот и думай.
— А ты не думай, — засмеялся капитан. — Помирать один раз. И растяпой не будь, Вдруг бы мы оказались переодетыми немцами? Тогда что?
— Тогда? — старшина, оттопырив заячью губу, вынул из-за спины руки, показал две зажатые в кулаках бутылочные гранаты.
— Серьезный мужик! — удивился капитан. — Студент?
— Нет, — покачал головой старшина.
— Ну, прощай, — махнул ему рукой Самсонов. Грузовик медленно переполз горбинку моста.
— У меня в тех двух ротах, что самозванно командовал, тоже московские студенты были, — проговорил Самсонов. — Вежливые, наподобие этого старшины, а дрались, как черти.
«Если бы мы ехали на немецком бронетранспортере, — подумал Андрей, — то взорвались бы на мосту... Но почему, кроме саперов, здесь никого нет?»
И все-таки то, что теперь позади остался, хоть и жиденький, заслон, успокаивало. Веки Андрея начали слипаться, он с трудом раздирал их. Голос капитана доносился точно издалека:
— Вот, лейтенант, что называется маневренной войной. Едешь целый день, и где свои, где чужие, хрен разберешь, — говорил Самсонов.
— Да, — вздохнул Андрей.
— А в блондинке что-то есть... Заметил?.. Нина Владимировна. Ниночка! Муж у нее полковник — это я выяснил. Интендант какой-то. Спишь, лейтенант?
— Нет, — пошевелил губами Андрей. Он уже видел где-то в пелене туч вспышки танковых выстрелов, потом мелькнул черный крест самолета, и перед ним встала во весь рост сутулая фигура комдива с иконописным, строгим лицом старухи, плечами каменной бабы и тонкими, как у мальчишки, руками старшины-сапера.