6

Иван Григорьевич сбежал из госпиталя накануне ноябрьских праздников, едва узнал, что его корабль назначен в поход к полуострову Ханко, к Гангуту — теперь только так и в газетах, и по радио называли этот далекий и славный своей стойкостью полуостров, вспомнив времена Петра и каждому школьнику знакомое сражение российского флота с эскадрой шведов, называемое в учебниках истории «Битва при Гангуте».

Тучный малоподвижный комиссар отряда заградителей, то сердитый, то необычайно добрый, приходил к главврачу госпиталя с поручением от адмирала выписать капитана 1 ранга Карпова на корабль. Но главврач отказал, и комиссар, зайдя навестить Карпова, с которым он был знаком шапочно, сообщил ему о хлопотах и отказе. Потом, словно в утешение, рассказал о трех банках сгущенки, посланных кормящей матери для его Валерки — в Ленинграде такой дар был просто чудом, Карпов это прекрасно понимал. Комиссар рассказал еще, что для Валерки вместе с матерью, если удастся, отряд раздобудет путевку в детясли на Васильевском, адрес в госпиталь сообщат, а сам он, это, конечно, секрет, пойдет, вероятно, в этот или в следующий поход туда же, походы трудные, с потерями, но каждое доставленное на Большую землю подразделение гангутцев уходит прямо с трапа в бой под Мартышкино и под Ленинград.

Комиссар будто прощался с ним навсегда, и Карпов не находил себе места. А вскоре прибежал и Сашенька Поршнев, неведомо как проникающий сквозь все медицинские заслоны на верхний этаж госпиталя, оттуда не сиганешь и не спустишься по водосточной трубе. Подробности, сообщенные Поршневым, доконали Ивана Григорьевича: вчера в его каюте поселился запасник, типичный запасник в суконном кителе торчком, даже не подогнанном по фигуре, с тремя средними из золотого галуна на рукавах, не вшитыми, а едва приметанными каким-то бездельником в Балтийском флотском экипаже. Поршнев, прибирая в спальне Ивана Григорьевича вещички, собственными ушами слышал, как этот временный кап-три, ростом с лейтенанта Холостова, но без всякой выправки, сказал Льву Васильевичу Белову, что вмешиваться ни во что не будет, в военном деле он не петрит, а если потребуется его совет на мостике, в судовождении, он готов, он пришел по мобилизации из пароходства.

Карпов прекрасно представлял себе, что означает для Белова такое вмешательство или невмешательство этого эрзац-капитана 3 ранга при прорыве через минно-артиллерийские позиции финских и германских фашистов в тыл противника на двести сорок миль. «Урал», как самое вместительное транспортное судно, будет главным объектом атак, все остальные корабли пойдут с ним для обеспечения. Белов — пока старший лейтенант, не успел Иван Григорьевич добиться ему очередного звания, как добился после первых же минных постановок звания Дуке, вне очереди, через ступень, сразу после воентехника — инженер-капитан-лейтенанта. На корабле только Барабанщиков капитан-лейтенант, из старших командиров — один комиссар Титков, батальонный комиссар; в минном деле и в политработе понимает, но опорой Белову на мостике быть не может. А опора нужна. Будут конфликты с командирами высшего звания на других кораблях, будут, это — как пить дать. Карпов знал, что такое поход в ордере по минным полям. Белов способен на самостоятельное решение, но у него нет для этого формального, внешнего авторитета. Карпов вспомнил проводку «Сибири», как вмешивался во все обеспечивающий с маузером в деревянной кобуре. Не возьми инициативу в свои руки Карпов, «уральцы» погибли бы вместе со спасенными с «Сибири»; Белов правильно условился с командиром дивизиона тральщиков снять тралы Шульца, поставить змейковые, увеличивая скорость. Но обеспечивающий и тут вмешался. Карпову пришлось проявить власть, взять все на себя. На мостике не может быть двух командиров. Только один. Черт с ними, с еще не добитыми лямблиями. Надо вернуться. Об этом он твердо и сказал своему сообразительному вестовому.

Белов видел, что Поршнев, посылаемый за почтой, где-то пропадает; понимая где, он смотрел на задержки сквозь пальцы. Худо Белову без старика. Лестно какое-то время попробовать свои силы, командуя таким большим кораблем хоть и у набережной Летнего сада. Но когда его и комиссара вызвали к командиру отряда заградителей на «Марти», сообщили о походе и в лоб спросили: «Справитесь?», — он растерялся. Он знал, что «Стойкий» и «Марти» уже ходили к Гангуту, на «Марти» в этот поход забрали и Митю Холостова, понимал Белов, что вопрос задан не ему одному, а экипажу «Урала», но ждал, что ответит комиссар Титков. Тот молчал, затянулось молчание. Провернув мигом в голове все особенности похода, прорыва через минные поля мимо берегов, занятых противником, мимо его батарей, в штормовой обстановке поздней осени, в канун ледостава, Белов вновь взглянул на молчащего Титкова и произнес четко:

— Задачу мы выполним. Прошу либо вернуть нашего командира, либо дать нам на поход временного, званием не ниже капитана первого ранга. И штурмана, пожалуйста, верните, — закончил он, улыбаясь.

— Готовьтесь. Вернем, — сказал им на прощание командир отряда, и не было понятно, к кому относится это «вернем» — к штурману или командиру.

А вечером прислали этого капитана 3 ранга из запаса, откровенно признающего свою несостоятельность.

Белов не терял времени, готовил «Урал» к походу: срезал стеньги, укорачивал мачты, чтобы корабль не выделялся там, в далеких шхерах, а заодно и выведывал у тех, кто уже ходил за гангутцами, подробности походов. В первое же утро у него забрали на сухопутье полсотни матросов. Карпов отбился бы, а он не смог. Его никто не слушал, а этот временный не вмешивался. Тогда Белов сам напомнил Поршневу, что пора пойти за почтой. Тот мигом исчез, прихватив слишком большой для почты чемодан, а под вечер вернулся уже с Иваном Григорьевичем — не в госпитальной бумазее, а одетым по всей форме.

Карпов казался здоровым — решительный, молодой, каким выглядел на фотолистовке Пубалта и на первой странице флотской газеты, когда его наградили орденом Красного Знамени за летние минные постановки. Вежливо отправив на берег временного кап-три, Карпов развил бурную деятельность: доложил лично командующему о своем возвращении, не уточняя обстоятельств бегства из госпиталя, попросил вернуть Холостова, Митю Холостова, без которого не мыслил похода, вернуть растасканных по фронту за время его болезни матросов, дать приказание о снабжении топливом, о разводке мостов, о ледоколах, и разрешить по готовности перейти в Кронштадт.

«Урал» стал теперь бортом к плавбазе «Коммуна», старому судну-спасателю, которым командовал Сергей Игнатьевич Рябков, друг Карпова еще по Херсону, сосед по столу кают-компании на «Полтаве» и по двум высшим учебным заведениям. Карпов сходил с Беловым на линкор «Октябрьская революция» к контр-адмиралу, назначенному возглавить отряд кораблей, идущих к Гогланду; линкор стоял у стенки Балтийского завода, они добирались по темным мертвым улицам, одолевая завалы. Возвращаясь, не встретили ни души. Даже в полуголодном, освещаемом коптилкой госпитале, куда Сашенька Поршнев приносил его любимые ржаные сухари, Карпов не мог почувствовать то, что испытал в эту ночь. Вот она, зима блокады.

Он зашел в каюту к Рябкову, помянули мельком юность, голодный Питер девятнадцатого года, уроки высшей математики перед экзаменами в штурманские классы, оплачиваемые репетитору, бывшему профессору морского корпуса, горбушками из своего пайка. Расцеловались и разошлись. Рябков его напутствовал:

— Будь тверд, Ваня, помни морской закон: на мостике ты один в ответе — за людей и корабль. За остальное ответишь на берегу.

В ночь на седьмое ноября «Урал» начал движение. Трех буксиров не хватило, чтобы развернуть такую махину во льдах. Появился на четвертом буксире Василий Михайлович Климов, Вася Климов, когда-то штурман у Карпова на «Марти». Карпов помнил, как на гонках шестерок под веслами к Шлиссельбургу и обратно Вася в азарте, «нечаянно» подал фалинь на попутную баржу, идущую на буксире, стыдили его потом и смеялись. А теперь — лучший штурман флота.

— На «Урале», почему не идете в Кронштадт? — Климов не знал, что Иван Григорьевич вернулся из госпиталя.

— А ты лучше помоги нам развернуться, — ответил в мегафон Карпов.

Четыре буксира с трудом развернули «Урал», и он пошел вниз по Неве за «Ждановым», одним из шести однотипных сухогрузов. «Жданов» шел медленно, Карпов приказал капитану пропустить «Урал» вперед.

Ледоколов, конечно, не дали. Лед кололи с разбега. Не вернули и матросов с фронта, да многих и не вернешь уже. Вернули Холостова, он только три дня назад пришел с Ханко, и все на мостике смотрели на маленького штурмана с почтением.

Когда сигнальщик заметил при входе в Морской канал синий огонек, обозначающий затопленную на расширенной части фарватера «Полтаву», штурман выразительно глянул на Василия Ивановича Губенко, надежнейшего из рулевых, — «Урал» миновал «Полтаву» впритирку.

Шел снег. Позади, за университетом, полыхало зарево. Ухали зенитки. Немцы в эту ночь на седьмое ноября зло били по Ленинграду. Близко от корабля разорвался снаряд, возможно, случайный. Ломая с разбега лед, «Урал» приближался к самому опасному отрезку пути — мимо немецких батарей в Стрельне. Здесь немцы опоздали с открытием огня, когда «Урал» шел в сентябре в Ленинград. Сегодня они бодрствуют, но молчат. Проглянула луна. Сзади наседает «Жданов».

— Лев Васильевич, крикните им с кормы, чтобы не мешали разбегу. Пусть отстанут...

В эту ночь включили огни кронштадтских маяков. Огни горели ярко, как в доброе мирное время. Немцы, наверно, решили, что это ради праздника. Они же сулили в наш праздник быть в Ленинграде.

В Кронштадте «Урал» включили вместе с эсминцем «Стойкий», лидером «Ленинград» и транспортом «Жданов» в третий отряд, посылаемый к Гангуту. Флагманом назначили контр-адмирала Москаленко.

В ночь на восьмое ноября в сопровождении пяти тральщиков и четырех катеров МО отряд вышел к Гогланду. Западнее Кронштадта оказалась чистая вода, хотя мороз доходил до двадцати градусов. Еще день простояли у Гогланда в бухте Сууркюль. В сумерках пошли на прорыв к Гангуту, за быстроходными тральщиками с подсекающими тралами. Флагман торопился, не считаясь с возможностями «Урала» и «Жданова», их обычная скорость не превышала десяти узлов. Заштормило. Ветер западных четвертей развел большую волну. Пошел снег. Строй нарушился. Два тральщика столкнулись, получили повреждения. У маяка Родшер все стали на якорь. Но якоря при волнении держали плохо. Время было упущено, и флагман вернул отряд к Гогланду.

В следующую ночь повторили попытку прорыва. «Урал» шел за «Стойким» в кильватер. За ним «Ленинград». Позади «Жданов». Чтобы точно удерживать корабль в кильватер «Стойкому», Карпов установил на мостике тройное наблюдение и взаимный контроль «цепочкой», по росту: в затылок друг другу стояли Холостов, самый маленький, за ним Белов, за Беловым командир корабля.

Примерно на траверзе мыса Юминда подорвался на мине «Ленинград», но своим ходом дошел обратно. Под днищем «Жданова» взорвалась мина. У «Жданова», как и у минзага, не было параванов-охранителей. Не было и обученной команды. Капитан «Жданова», поднятый из воды, рассказал, что, не видя впереди прикрывающих тральщиков, он понял опасность и приказал команде одеться, всем быть на палубе, приготовить шлюпки к спуску на воду. При взрыве мины успели пересесть в шлюпки, приняв в последнюю минуту и механиков. Команда «Жданова» перешла на «Урал», потеряв только одного человека.

Когда минное заграждение было форсировано и «Стойкий» с «Уралом» в кильватере находились в районе острова Кери, флагман приказал вернуться. «Стойкий» сделал полную циркуляцию влево и, судя по кормовому буруну, увеличил ход — наверно, чтобы надежнее работали параваны-охранители. «Стойким» командовал опытный командир, он уже ходил на Ханко, знал, что главное позади, но приказ есть приказ — он повернул, чтобы снова форсировать уже пройденное минное поле.

«Урал» повернул влево за ним, стараясь идти след в след, форсируя дизеля и вспомогательные механизмы. Он делал тринадцать с половиной узлов — такой скоростью он не ходил с момента первых ходовых испытаний. Дука и его подчиненные сделали все, чтобы не отстать от быстроходного эсминца, но эсминец быстро уходил. Впереди во тьме раздался взрыв — мина взорвалась в параване какого-то корабля. Идти по следу взрыва — все равно, что идти по протраленной полосе. Надежнее.

Белов находился на правом крыле мостика и не смог по слуху точно взять курсовой угол на взрыв. Он выбежал к середине мостика, уперся спиной в переборку рулевой рубки и угадал: впереди, немного вправо, новый взрыв. Поднял руку в направлении взрыва, определил — десять градусов. Приказал рулевому Губенко: «Право — десять градусов по компасу». А Глазкову на сигнальный мостик передал: «Смотри внимательно за поверхностью воды, нет ли маслянистых пятен или других признаков взрыва мины. Понял зачем?..»

Глазков понял, что старпом держит курс по взрыву мины. Как опытный минер, старпом знает, что это безопасный путь.

Так и шли, поворачивая то влево, то вправо, пятна на воде подтверждали, что «Урал» идет за «Стойким» в кильватер.

На Гогланде узнали, что комфлот отозвал Москаленко. К ночи прибыл новый флагман.

На борту «Урала» на следующий день флагман собрал командиров кораблей, идущих в третий раз на прорыв.

Белов дремал в каюте. Пришел Иван Бачанов, командир дивизиона катеров МО, когда-то Белов был его помощником на «Змее». Судьба свела их в этом походе. Времени мало. Бачанов накоротке навестил друга. Прощаясь, горько пошутил:

— Будешь тонуть, Лев, кричи громче, мы тебя подберем.

Едва стемнело, началась третья попытка прорыва. «Урал», эсминцы «Суровый» и «Гордый», четыре БТЩ, «щука» и «малютка» — подводные лодки, попутно идущие на поиск в море, — и пять катеров МО двинулись отрядом от Гогланда к Ханко. Впереди тральщики с подсекающими мины тралами. По сторонам катера МО. «Урал» за «Суровым», на нем флагман Нарыков. За «Уралом» — «Гордый» под командой Евгения Ефета, дорогого Белову человека. Уступом влево — обе подводные лодки. Почему уступом, а не в кильватер, ни Карпов, ни Белов понять не могли. Они же знали, что протраленная полоса узкая, идти в кильватер безопаснее. Возможно, у подводников свои задачи, куда они потом исчезли, никто на «Урале» не знал.

Бачанов напророчил — подорвался на мине один МО, за ним другой: сдетонировали глубинные бомбы, всегда готовые к сбрасыванию. Они разнесли в прах маленький деревянный кораблик, а в небо над темными крутыми волнами взметнулись белые и ярко-красные вспышки, это рвались зенитные трассирующие снаряды охотника, рвались неслышно из-за грохота бомб. И, как всегда после обильного света, наступила непроглядная тьма, темнее прежнего, пока глаза вперед и в стороны смотрящих снова не привыкли к темноте.

Карпов щурился, стараясь не потерять след идущего головным эсминца «Суровый». К его прищуру привыкли, одни в нем видели насмешку, другие — улыбку, как кому по душе. А Карпов скрывал, что побаливают глаза. Он привык по ночам беречь глаза, не ходил поминутно в рубку, чтобы не было этой раздражающей зрение смены света и тьмы. Перед походом старался запомнить и запоминал ту часть карты, где Митя Холостов нанес все повороты и довороты курса на весь поход. Они у него жили перед глазами синхронно с его внутренним секундомером, отсчитывающим по многолетнему опыту пройденный в море и на карте путь. Не светили маяки, створы, не было луны и звезд, а он знал, где корабль идет, почти безошибочно. Стоя на мостике, защищенный от встречного ветра стеклом, он привыкал к темноте без напряжения и быстро, радуясь, что снова видит точно по курсу бурун за кормой «Сурового», и огорчаясь, что и «Суровый» торопится, удаляется от него. Он понимал: командиру «Сурового» тяжко, досадно идти скоростью «Урала», раза в три меньшей возможного хода легкого эсминца.

Бурун за кормой эсминца светился, фосфоресцировал, как светится летом ночью вода на Черном море. Но стояла морозная зима. Карпов мало плавал на Балтике зимой, совсем не плавал в строю. Как мало плавали в довоенные зимы, особенно ночью. Зима — ремонт. А вот пришлось зимой воевать. Не все научились до войны плавать зимой соединениями, не смогли отработать строй, связь, простейшую сигнализацию для скрытых переговоров по радио и визуально между разного класса кораблями. Пришлось Глазкову в пути из Кронштадта и у Гогланда, пользуясь этой неделей неудач, одно дополнять, другое расширять, третье исправлять, тренируя вместе радистов и сигнальщиков, обучая способам связи с такими разными кораблями, как эсминец, минзаг, госпитальное судно, тральщик и катер МО. Составленные в базе переговорные таблицы на поход включали минимум возможностей, два-три десятка фраз, такой минимум не позволял быстро обмениваться информацией в водах, занятых противником. На стоянках сигнальщики обучали радистов всему, что важно для переговоров с тральщиками и катерами, не имеющими секретных документов, доступных «Уралу». А радистов всего четверо, радистов забрали на фронт в пехоту, будто тут не фронт. Емец седьмую ночь у рации без смены, а Милованов, Рудь и Климашин, трое его юных помощников, определили для себя отдых на корабельном трансляционном узле, неся там по очереди вахту, они дремлют и возвращаются на посты УКВ и коротковолновой связи, словно поспавшие. Это ли не мужество, кто оценит их труд, кроме самой команды?

Да и вся команда в таком же напряжении. Все не спят, стесняясь той минуты, когда надо уйти с поста наблюдения по неотложной нужде.

Всюду посты — у орудий, у пулеметов, все сейчас смотрят только за морем, за своим сектором обзора, а на носу лежат, примерзают к палубе три сигнальщика со свистками; не голосом — свистком они сообщают о плавающей мине; справа по курсу — один свисток, слева — два, прямо — три, быстро, без крика, без суеты, а перед ними нет ведь защитного стекла, ветер и мокрый снег бьют в лицо, но у Карпова еще не было повода отметить сбой в чьей-либо работе.

Все шло бы легче, если б и этому учили до войны, как обучали непрерывности постановки мин ночью. Не обучили всех скрытым переговорам ратьерами, ходить с затемненными кильватерными огнями, обозначать подсеченные тралами и параванами мины, плавают теперь мины на фарватерах, одни от них спаслись, другим они грозят гибелью, вот и ищи мину во тьме, успевай отвернуть от нее такую махину, расстреливать вытраленную мину и времени-то на походе нет, только и надейся на кошачьи глаза этих ребят, на их ловкость, на футштоки, обмотанные ветошью.

Глазков маячит по кораблю от поста к посту которую ночь; в Сууркюле он бегал по кораблям, возвращающимся в Кронштадт, что-то клянчил, выменивал у сокурсников, приносил банки электролита для аккумуляторов, радиолампы, каждый отдавал ему лишнее не только по дружбе, но зная, что завтра может сам оказаться в положении Глазкова, и Глазков тоже отдаст уходящему в пекло товарищу все, чем дорожит. А Сотсков, а Панченко — Карпов вначале не понимал, где они отдыхают, уходя с вахты, всегда они на сигнальном мостике. Потом увидел, как Сотсков помятый вылезает из ящика с химимуществом. Спят, черти, по очереди в ящиках на комбинезонах для дегазации, загодя приготовленных для химобороны.

В эту ночь Карпов и в Белове увидел будущего командира. Отругивался, когда Белов хотел отправить его в каюту, ворчал, но не мешал самостоятельно решать и командовать, убеждаясь, что и он каждый раз решал точно так.

Когда надо было поднять фрамугу и высунуться на жгучий мороз, Белов отстранял командира, Белов знал, что командир болен, да еще простудился в походе. Из госпиталя он сбежал, хорохорится, а ведь еле добрел тогда ночью в Ленинграде до стоянки линкора у стенки завода. Рычит на приставленного к нему комфлотом доктора, отплевывается от пилюль, но украдкой глотает их горстями, лишь бы продержаться на мостике до цели. Ему бы полежать полчасика, даже у Гогланда не дали полежать — все совещания, разговоры, там не мог заместить командира старпом. Но тут Белов справится. Когда командир на корабле, Белов уверен в себе, во всем. Есть, наконец, в каюте командира не только этот декоративный камин, оставил Совторгфлот отличное переговорное устройство, оно связывает с боевыми постами даже постель командира.

Но не уговоришь.

Белов и сам не ушел бы с мостика, когда форсируют минное поле.

После двух МО подорвался на мине БТЩ «Верп». С его кормы взрывом выкинуло человека, он кричал где-то у борта «Урала». Белов подскочил к правому борту, бросил вниз круг, закричал «бросаю круг» и захлебнулся от резкого ветра, крик отнесло назад. Но человека вытащили в корму помощник Казанков и фельдшер Тарутин. Вытащили чудом — как он только угадал в полной мгле ухватить концы, брошенные Казанковым и Тарутиным.

Сколько еще впереди таких чудес...

Следующим подорвался «Суровый», он шел перед «Ураном» с флагманом Нарыковым на борту. «Суровый» откатился в сторону. «Урал» застопорил ход, двигаясь по инерции. Его обошел и стал в голову Ефет на «Гордом».

— Товарищ командир, Дука запрашивает, как идем! — это штурманский электрик Саша Королев передал из рулевой рубки, возле него телефон.

— Отвечайте: идем пока нормально.

Первый раз выказал тревогу Дука. Рвались глубинки на погибающих катерах, рвались мины, каждый раз внизу такой гул, будто сидишь внутри огромного звонящего колокола. Дука молчал, Дука знал, что корабль не меняет хода, защитные устройства генераторов срабатывают, щелкают от ударов автоматы, но они не успевают отключить ток — руки помощников Дуки всегда наготове. А тут, после этого взрыва — команда: застопорить ход. Не выдержал Дука, спросил. Каково же там в коридоре гребного вала его трюмным — лежат ребята, наблюдают за валом, за его жизнью после каждого удара, знают же, случись что, им оттуда не выбраться. Дука сумел вселить и в них веру в корабль, сумел всех зарядить своей выдержкой.

Нет, теперь Карпов не повторит дважды совершенной ошибки. Глупо, нелепо было возвращаться дважды к Гогланду с середины минного поля. Что «Уралу» шторм, волна, если есть голова на плечах и порядок на корабле. Не было головы, когда отстраненный теперь флагман, огибая Гогланд с юга, не смог построить кильватерную колонну, вышел на западный плес и побежал вперед как мальчишка, а потом всех вернул. Зачем? Подорвался лидер. Хоть и сам дошел до Кронштадта. Зачем отряду при втором возвращении было терять такое судно, как «Жданов»? Хорошо еще капитан «Жданова» распорядился и спас команду. Сейчас выкатился из строя «Суровый» с Нарыковым на борту. Где он — пока неизвестно. Карпов пойдет за «Гордым» и тральщиками до конца. Один останется, а пойдет. Он теперь капитан 1 ранга. Надо уметь в море решать твердо, как напутствовал его Рябков. «А ответишь на берегу».

В четвертом часу ночи подорвался «Гордый». Кильватерный огонь на нем погас. «Гордый» остановился. Осевший столб воды накрыл «Урал», все мигом обледенело — и приборы, и стекла рубки.

«Гордый» возобновил движение. Оказывается мина взорвалась в правом параване, вырубило от сотрясения автоматы, потому и погас свет.

Карпов подумал: противник применяет новинки на минах, потому так часто они рвутся в параванах, контузят корабли.

В половине пятого снова на «Гордом» раздался взрыв. «Гордый» остановился. Его сносило влево. «Урал» застопорил машину, продолжая движение по инерции.

Карпову казалось, что он видит, чувствует мачту «Гордого», мостик. Ему казалось, будто эсминец кренится вправо и мостик неестественно высок. Все происходило не так. Мостик «Урала» так был устроен, что Карпов не видел, что творится слева. Слева наблюдал Белов, он видел и скомандовал рулевому Губенко: «Право по компасу пять градусов. «Гордый» будем оставлять слева».

Ветер дул «Уралу» в правую скулу. Подошли почти борт к борту. Когда поравнялись мостики, донесся голос: «Карпов, спасай команду!» И тут же возглас: «На «Урале» — не подходите, между нами мины!»

Белов сразу узнал голос Евгения Ефета. Будто увидел его на мостике эсминца в кителе с орденом Красного Знамени, с затейливой желтой цепочкой карманных часов на груди, цепочка заказная, якорь-цепь с контрфорсами; брелоками служили миниатюрный втяжной якорек без штока, вертлюг, жвакагалс, все, что положено такому украшению. Ефет, когда командовал эсминцем «Карл Маркс», ходил с Беловым вдвоем при крепком ветре на четверке под парусами, научил его в одиночку ходить на шлюпке, делать поворот «оверштаг», накладывая в нее кирпичи, чтобы шлюпка приводилась к ветру и ее нос с таким балластом уверенно шел ветру наперерез. Ожидая ветра, Ефет проводил воскресные дни на корабле, Белов спешил к нему в Ораниенбаум с утра, если был свободен...

Карпов тоже думал о Ефете, широкоплечем, черноволосом красавце, с добрым взглядом под крутыми бровями, второе после Карпова поколение моряков, крепкое поколение добровольцев военного флота, растущего заново после гражданской войны. Бескомпромиссное поколение, прямолинейное, горячее — такой не уйдет с гибнущего корабля. Карпов впервые увидел, как взволнован его сдержанный старпом, вот-вот бросится к борту, самое время его отвлечь.

— Лев Васильевич, что впереди — не вижу.

Белов понял. Остановил себя. Он поднял фрамугу, чтобы протереть смотровое стекло. Оно обледенело. Белов закрепил фрамугу крючком, леденящий ветер бил в лицо. Слезились глаза. Впереди два силуэта.

Глазков сверху доложил: «Вижу слева сорок пять тральщики!»

Белов взглянул в бинокль: верно, два тральщика идут параллельным курсом. Оглянулся: третий взрыв. «Гордый» показал днище, корма в воде, нос задран к небу. Рядом вертятся катера.

Возвращаться? Нет это преступно. На Гангуте их ждут.

— Лечь на прежний курс! — приказал Карпов. И Губенко глухо откликнулся: — Есть лечь на прежний курс.

Карпов вызвал с запасного командного пункта Казанкова и приказал сменить Белова. Старпом в каюту не пошел. Приткнулся где-то на мостике и тотчас заснул.

В ту морозную, бурную ночь ноября сорок первого года в устье Финского залива у кромки минных заграждений гангутский тральщик пересек курс неизвестному судну, больше похожему на теплоход, чем на боевой корабль. Десять дней из Кронштадта не приходили корабли, их встречали, но оповещения не поступало. Едва различимый во тьме тральщик мелькнул, как тень, но его заметили. С большого корабля затемненным ратьером запросили позывные. Код правильный, тральщик назвал себя. «В порядке ли у вас компасы?» — спросили с корабля. «В порядке», — ответил удивленный командир тральщика, впрочем, сообразив, что корабль не смог выверить компасы из-за спешки, а может быть, они разладились в пути от близких разрывов: на тральщике отлично знали, чего стоит путь от Гогланда к Гангуту.

Тральщик повел большой корабль к полуострову, но вскоре застопорил ход: два переполненных людьми катера догнали конвоируемый корабль и стали перегружать на него пассажиров, мокрых, примерзших к леерам. На тральщике поняли — позади случилась беда.

Уже светало, когда «Урал» пришел на рейд Гангута. Ему обрадовались: высокобортный, вместительный, способный принять в свои многоярусные трюмы и на палубы сотни тонн груза и тысячи пассажиров.

Как только «Урал» отдал якорь в глубине рейда, на него прибыли представители штаба, чтобы установить порядок погрузки очередного эшелона, и дивизионный комиссар Расскин, комиссар Гангута. У трапа, вопреки обычаю, дивизионного комиссара встретил не командир корабля, а его старший помощник.

Каюта командира удивила Расскина, в прошлом подводника, привычного к тесноте, потом вкусившего простора на линкоре в должности комиссара эскадры, теперь снова привычного к тесноте — под скалами на полуострове. Но такой роскоши он и на линкорах не видывал.

И салон, и камин, и кабинет с глубокими кожаными креслами, за тяжелой портьерой — спальня; не видел всего этого за месяцы осады, бомбежек, круглосуточного огня...

В кабинете, куда прошел Расскин, пахло лекарствами. Из спальни, раздвинув портьеру, вышел пожилой сутулый человек в стареньких перекошенных очках и неуклюжем кителе без нашивок; он по-домашнему сообщил Расскину, что призван только что из запаса и самим командующим прикомандирован к Карпову как врач, потому что Карпов с тяжелым заболеванием печени долго лежал в госпитале, лечился, но сбежал в этот страшный поход, сильно простыл, всю неделю провел с высокой температурой на мостике, не подчиняясь доктору, но требуя от него горячего чая и от простуды сульфидина, теперь слег с воспалением легких, температура сорок, его надо принудительно отправить на берег в стационар, но он приказывает вылечить себя банками и горчичниками за двадцать четыре часа, если выход корабля в Кронштадт не назначат раньше...

— Сказки доктора Сойбеля! — раздался из-за портьеры резкий голос Карпова. — Приглашайте, доктор, гостя ко мне и не морочьте ему голову медициной. Все равно вам не удастся меня сплавить ни в какой стационар.

Возле постели больного щупленький белесый матросик протирал банки ватой, складывая их в алюминиевую миску.

— Поршнев, уберите эту ерунду и принесите на что сесть дивизионному комиссару, — строго сказал Карпов, закутанный в несколько одеял — из них торчала его большая голова, выбритая до блеска, и глядели острые, колючие глаза. — Это Сашенька Поршнев, мой вестовой, — пояснил он, когда матросик принес стул и удалился.

— Вы действительно дезертир медицинского фронта? — спросил Расскин, улыбаясь.

— Конечно. Иван Колузаев, комиссар отряда заградителей, просил меня выписать — медики ему отказали. Амуничник в этом госпитале сгорел вместе с моими штанами. Кроме застиранного халата, ничего в моем распоряжении не осталось. Я поручил Сашеньке бесшумно доставить в госпиталь комплект обмундирования, он помог мне одеться и миновать медицинский пост. Свет в Питере — блокадный: на весь этаж одна коптилка, так что видимость — полтора метра. Вот мы и дезертировали. Не поверите, тащил меня, длинного, по набережным и через мост почти до трапа. Хорошо, что я отощал на десяток килограммов. Комфлот прислал чудесного доктора на время похода, только абсолютно штатского. Мин не боится, во всяком случае вида не показывает. Не укачивается, а в море впервые. Но трясется над моей персоной, как бабка. Кормит мои лямблии манной кашкой и грозит жаловаться на мои медицинские прегрешения вам, генералу Кабанову, Трибуцу и лично Жданову.

Расскин с улыбкой слушал Ивана Григорьевича, отлично понимая его возбуждение после недельного похода.

Он многое знал об этом великолепном моряке, у которого, будучи курсантами, проходили морскую практику многие адмиралы, в их числе и сам комфлот. И делами своими, и резкой прямотой этот командир был Расскину по душе, на такого можно положиться — не вильнет, не струсит, не оставит другого в беде и в беду с корабля уйдет последним. Не хотелось дивизионному растравлять сердце Карпова расспросами, а надо, надо было знать все — особенно про фарватер.

Но Карпов сам внезапно заговорил о походе, о тех, кто дважды вылезал из бухт Гогланда и возвращался, о тех, кто пошел залечивать раны в Ленинград, о гибели Ефета и его благородном предупреждении перед гибелью, все — день за днем.

— Как же вы прорвались, Иван Григорьевич? — спросил Расскин, это для него было сейчас главное.

— На свой риск и страх. Решил плюнуть на рекомендованный фарватер и проложить самостоятельно курс, когда остался один, — отрубил Карпов. — Будут за это драить. Но обратно пойду своим путем. Противник видит движение кораблей. Ставит новые мины. Надо искать новые пути. Параванов у меня нет. Компасы врут. Тьма кромешная. Озарит нас взрывом — и станет еще темнее. Наш поразительный сигнальщик Сотсков все же увидел след торпеды. Вовремя. Это подтвердили другие — мы успели отвернуть... Подорвался тральщик, пронесло мимо какой-то пылающий кусок, часть кораблика. Голос из пламени: «Спасите». Не могу стопорить ход такой махины, ветер западный, парусность у меня — вы видели, развернет. Мой помощник Казанков и боцман Захаров умудрились подобрать тонущего на ходу... С такими людьми, товарищ дивизионный комиссар, я решился сойти с фарватера и держаться ближе к опушке шхер: плавающие мины мы обойдем, а минных полей там не должно быть. Мы не ставили, а финны вряд ли будут гадить себе под ноги. Так оно и оказалось: прошли. Ночью я не чувствовал недомогания — нервы! А как увидел створный знак Гангута — сразу зажало легкие. Едва успел своим ходом дойти до каюты... Расскин сказал:

— Мы погрузим к вам госпиталь бригады. Там отличные врачи. Поставят вас на ноги за несколько дней.

— Почему — несколько дней? Когда планируете выход?

— Погрузку начнем сегодня. А с выходом повременим. Карпова это взволновало.

— Коли из-за меня — нет оснований. К вам идут другие. А мне надо выкатываться отсюда.

— Опасаетесь? Большая мишень?

— И это. Ждать с людьми на борту бомбу или торпеду — мало радости.

— В порту и на рейде еще не было потерь. Прикроем.

— Но вы знайте: с погрузкой я не задержу. Видите у изголовья переговорную трубу? Совторгфлот строит с удобствами для своих капитанов. Могут командовать прямо с подушки. На поход я поднимусь. А с погрузкой справятся помощники. Отличные помощники. Вас встречал старпом Лев Белов. Рисовальщик, поэт, характер ягненка. А команду держит, как тигр. Можете понаблюдать, как у Казанкова, другого помощника, пойдут по струнке пассажиры до места...

— Но вы все же больны...

— Надену валенки, цигейку и буду здоров. Помощники не подведут. Наш штурманок Митя Холостов справляется с прокладкой без маяков и ориентиров. А Иван Карпович Дука, механик, — великолепное наследство от Совторгфлота. С переменой ходов Дука не опоздал ни на секунду, иначе я не валялся бы перед вами и не разглагольствовал сейчас. В его руках дизеля еще от Совторгфлота, хоть и с недостаточной шлифовкой, но всегда надежны. Идем — не искрим. Сегодня это вопрос жизни. Сами понимаете.

— Не волнуйтесь, Иван Григорьевич, — сказал Расскин, ему пришло время спешить на берег. — Генерал Кабанов, не зная про вашу болезнь, решил выпустить вас, только когда придут тральщики. Вы же возьмете не сто и не двести человек. Сколько сможете взять?

— Запланировано три с половиной тысячи.

— Я спрашиваю: сколько сможете?

— Без комфорта? — Карпов, раздумывая, явно оттягивал ответ.

— Какой там комфорт — с доставкой до места.

— Постараемся дойти, — уклончиво ответил Карпов. Расскин тихо сказал:

— Бери больше, Иван Григорьевич. Как можно больше. Надо.

Еще трижды за время стоянки «Урала» приходил Расскин. И каждый раз повторял: «Бери больше, Иван Григорьевич».

Еще в день прихода на рейд комиссар и начальник штаба Гангута, не разглашая деталей своего плана, открыли Карпову, как сложно многотысячному гарнизону отрываться от противника эшелонами, ослабляя боевые порядки. Начиналась вторая половина ноября, гарнизон редел, когда уйдет арьергард, никто знать не мог. По плану — и начале декабря. Но как сложится обстановка здесь, в Финском заливе, в Кронштадте, в Ленинграде, трудно предугадать. Желательно грузиться ночью у причалов.

«Уралу» не просто войти в гавань. Хоть и срезаны верхушки мачт, он виден издалека. До войны Карпов швартовался в здешней гавани днем без буксиров. Но то — до войны, при хорошей ориентировке. А сейчас, в полной тьме, сложнее. В гавани тесно, подводные камни, возле причала скалы. Буксиров у базы мало, ночью они заняты в шхерах — бегают с автоматчиками и пулеметчиками от островка к островку, подвижные группы ведут огонь, не жалея патронов, надо поддерживать заблуждение в стане противника, будто происходит смена, а не вывоз войск.

Карпов удивился — неужели противник настолько глуп? Расскин показал ему фашистскую листовку, брошенную через узкий перешеек в наши боевые порядки. Раньше в таких листовках изображалась фальшивая линия фронта, Ленинград и Москва перечеркивались жирным крестом. Теперь тон иной — лесть и уговоры, посулы рая храбрецам в плену. «Если вы подвозите пополнение, — говорилось в листовке, — то вы сходите с ума. Если думаете уходить, все равно вам не выбраться. Весь Финский залив, оба берега в наших руках. Единственный выход — сдаваться».

— Как видите, они сами пока не разобрались, что происходит, — сказал Расскин. — Самое трудное предстоит последнему эшелону. Мы постараемся внушить им боязнь Гангута, даже когда он молчит. Но пока — скрытность и погрузка в темноте. Сможете без буксиров ошвартоваться у причала?

— Попробуем.

Карпов понял, почему все же «без буксиров»: могут ввести и буксирами, но если их не будет, а «Уралу» придется срочно выходить из порта, сумеет ли он выйти?..

В сумерках «Урал» вошел в гавань. Дул навальный ветер. Белов смог все же подойти к причалу и подготовил швартовы. Артобстрел, привычный для гангутцев, начался внезапно — снаряды ложились точно там, где собирался стать «Урал». Значит, заметили. Тут все пристреляно. Белов без колебаний вернулся на рейд, Карпов его решение одобрил. Трудно, но придется грузиться на рейде.

В светлое время, а оно в ноябре стремительно сокращается, «Урал» отстаивался мористее, скрываясь от наблюдателей противника. Он возвращался на рейд, когда темнело. Началась погрузка.

Сначала в трюмы спускали продовольствие — крупы, муку, мясо, консервы для Ленинграда, складывая мешки с мукой к бортам, в случае пробоины — хороший пластырь. Поверх продовольствия — оружие и ящики с боеприпасами, каждое подразделение со своим снаряжением, чтобы выгрузиться и уйти в бой. Все закрывали слоями толстого брезента, на брезент станут люди. Белов назначил на каждый трюм наблюдающих. В тот же день он доложил Карпову о происшествии в третьем трюме. Матрос Натертышев — «хозяин третьего трюма» — предотвратил беду. Кран опускал в люк остропленный штабель ящиков с минами для ротных минометов. Натертышев, сидя в коридоре гребного вала, указывал армейцам, куда отводить опускаемую связку ящиков, «брать на оттяжку». Один-два ящика, плохо остропленные, выскочили из связки, ударились о коридор, мины посыпались вниз. Солдаты, бросив оттяжку, кинулись врассыпную. Они знали свое оружие, но не понимали, что такое корабль, окруженный водой. «Держи ящики!» — орал хозяин трюма, бросаясь к грузу: если вся связка развалится, взрыва не избежать. Доведя груз до места, минометчики оправдывались: мины-то со взрывателями. «Но и бежать некуда, — объяснил матрос. — Запомните, ребята: с корабля никуда не убежишь. Паника — всем гроб на корабле».

«Уральцы» не забыли, что произошло с «Сибирью». Только жесткий порядок может спасти корабль в случае подрыва. Паника, вмешательство посторонних — беда для всех.

Какой-то лейтенант с обнаженным наганом кричал Белову:

— Почему медленно грузите, почему копаетесь? Черт с ней, с этой мукой, берите мины, воевать идем, а не в ресторан!

Объяснить этому лейтенанту, что Ленинград голодает, что хлеб Ленинграду сейчас нужен не меньше, чем мины, Белов не мог. Он выставил лейтенанта и опять пошел докладывать командиру свои соображения: необходим штаб из сухопутных для руководства погрузкой на корабле, штаб, беспрекословно подчиненный командованию корабля.

Экипаж, и без того измотанный за неделю, предельно уставал. Белов держал всех в состоянии повышенной готовности: атака с воздуха, нападение торпедных катеров — надо, прервав погрузку, начать движение, маневр, боевые действия. И боеготовность, и круглосуточная работа, работа с тем же ровным напряжением, с каким летом и осенью ставили мины. Только теперь шла зима, балтийская зима с ветрами, снегом и волной.

А потом пошли на борт люди сотнями. Женщины и дети — в музыкальный салон; раненые, больные — в каюты первого класса; штаб управления сухопутными частями — в курительный салон. Подразделения — в трюмы, на твиндечные палубы, на брезент, покрывающий груз — без права сидеть.

Да, именно так: без права не только лежать, но и сидеть, об этом даже не приходилось предупреждать. Вступив на палубу, каждый боец молча шел к указанному ему трюму, спускался по скоб-трапу, зная что пока есть в трюме пядь, чтобы сесть или стоя прислониться к переборке, надо это сделать; придут другие — надо будет выпрямиться, еще придут — придется сжаться, но выкроить пространство для них.

Лежа в постели, Карпов ежеминутно знал, что происходит на корабле. И еда расписана, и вода, и график проветривания есть, и кипятильники включены круглые сутки. Вот гальюнов мало, собрались на палубе командиры, обсуждают, как быть; Белов предложил было использовать кормовые ватервейсы, периодически сильной струей скатывая из брандспойтов все через шпигаты за борт. Но пришлось отменить: под предлогом неотложной нужды из трюмов вылезали на палубу люди, чтобы подышать, покурить. Толчея вообще опасна на походе. И противнику нельзя показывать на палубе столько людей. Всех вниз, у каждого трюма — вахтенный с автоматом. Это казалось суровой мерой, но команда корабля знала по опыту, что это необходимо.

Самоуверенный толстяк из отряда заградителей, которого Глазков в Кронштадте заставил карабкаться на корабль по шторм-трапу, предложил соорудить из бревен и досок подвесной гальюн в корме. Белов уклончиво возразил: не умеют этого делать на корабле. «А вы дайте мне материал, инструмент и людей, — петушился толстяк, — построим!»

Белов не мог ему перечить, а Карпову докладывать об этом не стал. Он ушел к себе, чтобы подписать бесчисленные требования кладовщиков на продовольствие, охотно раздаваемое работниками базы; выдав просимое, складские работники тут же сжигали требования, понимая, что на корабле все будет точно учтено.

В разгар этой канцелярской деятельности в каюту без стука влетел главный боцман Захаров:

— Человек за бортом!

Белов вскочил:

— Шлюпку за борт!

— Уже сделано, — спокойнее доложил Захаров. — Человек поднят на борт. Вывалился через новую надстройку на юте. Что с ней делать, товарищ старпом?

Белов не успел ответить — вызов из каюты командира:

— Что там происходит, старпом?

— Все в порядке, товарищ командир. Был за бортом солдат. Подняли.

— Как он там оказался? Трапы не оградили леерами?

— Оградили. Он опробовал выносной гальюн. И проскочил в очко.

— Что за выносной гальюн? Почему не доложили?

— Приказано старшим начальником соорудить из бревен и досок, — Белов решил повеселить больного командира. — Как курятники на «Владимире Мономахе», Иван Григорьевич. Помните, в «Цусиме» у Новикова-Прибоя?

— Помню и чем это кончилось. Срубить.

— Есть срубить, — обрадовался Белов, отключился от командирской каюты и сказал Захарову: — Вот и вся проблема решена.

— Не вся, — сказал Захаров. — Люди живые. Параша нужна.

— Ты гений, Михаил Константинович! — Белова осенило. — На берегу до черта пустых железных бочек, прямо у пирса, куда подходили. Пошли за ними строевых Достовалова. Выбрать, выбить на месте по днищу, доставить на корабль, остропить надежно и спускать в трюмы по одной на каждую твиндечную палубу.

— Будет сделано, — сказал Захаров. — Придется создать специальные команды золотарей.

— Вот и назначь. Из тех, кто свободен. Из пассажиров. Не обидятся же. Зато вахта на воздухе.

С берега все шли и шли люди. Давно уже перекрыта контрольная цифра погрузки. «Бери больше, Иван Григорьевич». Молодец старпом, что давно выкинул из трюмов все лишнее, оставил на причалах Копли-Лахт все холодильные устройства, оплаченные золотом, все лакированные шезлонги побросал в мусорную баржу, а с баржи их вмиг растаскали кому не лень — грозили начет сделать на командира, иск вчинить от Совторгфлота, пусть взыскивают теперь за все разом: за перегруз корабля, за жестокость режима в трюмах и за то, что Карпов опять пойдет нерекомендованным фарватером.

Из трюмов валил пар, хотя температура в минных хранилищах, где когда-то перевозили в заморские страны птицу, бекон и русское масло «с лебедями» — на упаковке по-немецки: «руссише шваненбуттер», — температура и без холодильных устройств держалась на минус десяти; команда молча и с уважением смотрела, с каким достоинством выносят такое испытание гангутцы.

От деревянных трапов в трюмах Карпов отказался сознательно, хотя в Кронштадте ему советовали, даже велели их сделать. По скоб-трапу можно выходить только в одиночку, Карпов считал это лучшей гарантией в случае беды. Стихийность парализует спасательные работы, без паники с гибнущего корабля всегда спасают больше, чем с судна, где пассажиры толпой бросаются к шлюпкам или просто за борт. Он приказал Захарову никого не выпускать из трюмов без разрешения помощников командира.

А когда Казанков доложил ему, что иные из командиров, отправив своих бойцов в трюм, рвутся в каюты, Карпов вспылил:

— Всех в трюм! Независимо от чинов. Вежливенько объясните тем, кто забыл смысл устава: командир должен быть в походе с бойцами, за боеспособность и жизнь которых он отвечает. А мы — в бою. Это не эвакуация. Это — бой. С минами, артиллерией, авиацией и флотом противника. Салоны и каюты — для госпиталя и женщин.

Неделю провел «Урал» в водах Гангута. Над ним кружили самолеты. Его давно засекли с маяка на острове Бенгтшер. Артиллерия противника почему-то перестала бить по рейду. Командующий Гангутом приказал переставить «Урал» на ночь в гавань, а на его место выдвинуть канонерскую лодку. И угадал: перед рассветом на рейд выскочили для атаки «Урала» торпедные катера и нарвались на засаду — на сильный огонь канонерской лодки.

Перед уходом Карпов собрал у своей постели командиров четырех тральщиков, назначенных в охранение, выяснил, что у них осталось против мин: у того правый параван, у этого левый, ни на одном не было полного комплекта. Так нельзя.

— Скинемся, — предложил командирам тральщиков Карпов. — Пусть лучше два идут впереди с полным комплектом, чем четыре — однорукие. Пойдем в кильватер вдоль шхер. Учтите, товарищи: у меня на борту пять тысяч триста бойцов.

Пять тысяч триста бойцов стояли — не первый день — в трюмах, терпя невыносимые муки. А впереди двести сорок миль под огнем батарей и во льдах. От Гогланда — наверняка во льдах. Герои вдвойне — герои Гангута и герои перехода. Команда понимала, какое бремя ответственности на ней: таких людей, такую силищу доставить в Ленинград.

Пока все шло хорошо. Командиры тральщиков вернулись к себе и выполнили приказ командира «Урала» капитана 1 ранга Карпова. Они знали, что вышедший с Гангута раньше «Урала» четвертый эшелон понес потери.

В ночь на двадцать третье ноября, когда пришел проститься на «Урал» комиссар Гангута, Карпов поднялся с постели, надел цигейку, теплую шапку и валенки, каким завидовал два года назад, глядя на капитана «Феликса Дзержинского» Гаврилова, и вышел на мостик.

— Взял сколько мог, — сказал он Расскину, и комиссар Гангута пожал ему на прощанье руку.

Корабли очередного эшелона вышли в поход.

Ночью на палубах было темно и пустынно. У надстроек, у грузовых стрел, у люков, ведущих в переполненные распаренные трюмы, на юте, на полубаке, у форштевня на палубе стояли и лежали вахтенные, вперед и в стороны смотрящие, связисты, сигнальщики, строевые, автоматчики, крановщики, в низах механики, трюмные, мотористы, минеры, наблюдающие за порядком, на мостике рулевые, штурманские электрики, сам штурман Митя Холостов, главный связист Глазков, командир корабля и его старпом — отлаженно работала корабельная машина, именуемая экипажем. За ночь «Урал» обошел минные поля вдоль опушки шхер и дошел до Гогланда за четырьмя тральщиками в кильватер — два прочесывали путь параванами и все же подсекли и в шхерах мины, два страховали «Урал» вхолостую — зоркостью своих наблюдателей, усилиями вахтенных, готовых оттолкнуть плавающую мину, предостеречь идущий позади «Урал» и, наконец, принять мину на себя, как это не раз случалось в тот год на Балтике.

Две мины взорвались в параван-тралах головного тральщика. Эхо взрыва донеслось в переполненные людьми трюмы, люди не видели неба над собой, на время похода люки трюмов плотно прикрывал брезент, небо, темное и холодное, открывалось только тогда, когда стропы с блока крана выдергивали из трюма железный бочонок с дном, но без покрышки.

На кормовых стрелах работала команда строевых боцмана Валентина Достовалова. Достовалов встретил дружка по Кронштадту, подобранного с эсминца «Гордый», и взял его в свою незнатного дела команду. Дружок не обиделся — труд срамной, но кому-то надо дергать бочки из трюма. Говорили о пережитом — о гибели Ефета, который отказался сойти с командой, о войне, о парнях внизу, тяжко им, как они должно быть проклинают матросов, стоящих на воле, наверху.

Из трюмов по одному выскальзывали солдаты. Просачивалась пехота. Подышут, подымят в рукав и снова вниз. Один солдатик выскочил, замялся у стрелы перед висячим блоком.

— Разрешите пройти? — спросил он. Не услышав ответа, повторил: — Разрешите пройти?

Когда он спросил в третий раз, Достовалов и его друг поняли, в чем дело, рассмеялись и крикнули: «Проходите». Солдат пробежал, козыряя: блок грузовой стрелы, талями подтянутый к борту, в темноте действительно похож на голову человека.

К исходу ночи, обогнув Гогланд, «Урал» отдал якорь у входа в знакомую бухту Сууркюль.

Самая опасная часть пути пройдена. Ночи в ноябре долгие, восход солнца уже после восьми. Можно, пожалуй, дойти и до Сескара. Карпов спустился в каюту, приказал помощнику, пока стоят, проверить трюмы, запросить у Гогланда от имени командира «добро» на выход в Кронштадт — за тральщиками или без них.

С Гогланда ответили: ждать эсминца, следовать дальше с охранением. Ясно: страхуют «Урал» от атак подводных лодок и катеров.

Карпов лег в постель, и снова доктор Сойбель лечил сто сульфидином и горчичниками, а Сашенька Поршнев ставил банки. Карпов требовал от лечащих только одного: держать его в состоянии двухчасовой готовности к походу.

Две ночи продержали «Урал» у Гогланда, страхуя эту выгодную цель от атак. Не утихал шторм. Ветер гнал к скалам плавающие мины. Они рвались с грохотом, будоража в трюмах измученных людей.

Пришел из Кронштадта эсминец, проводил «Урал» до Сескара, до кромки плавающего льда. Карпов поблагодарил командира за помощь и отпустил эсминец снова к Гогланду, зная, как опасны льды для его нежного корпуса.

«Урал» шел без ледокола, наваливаясь корпусом на плотнеющий лед, отступая и давя его с разбега.

Опять стонал молчун Дука: «Осторожно, товарищ командир...»

— Помню, инженер-капитан-лейтенант, — подчеркнуто величал Карпов Дуку. — Помню и берегу бронзовое наследство...

Он был в прекрасном расположении духа, хотя не допускал расслабленности. Еще не дошли. Еще подержат в Кронштадте. Еще и Петергоф, и Стрельна впереди, есть еще и «меридиан смерти» в Морском канале. Рано расслабляться.

На Большом кронштадтском рейде льды крепко держали «Урал» на месте. Поблизости готовился к походу на Гангут новый конвой. К «Уралу» пробился портовый буксир. Он ссадил на трап трех командиров с огромного многопалубного транспорта, направляемого к Гангуту за последним эшелоном. Это был турбоэлектроход «Сталин», способный принять на борт еще больше людей, чем взял Карпов.

Иван Григорьевич подробно рассказал, как удалось «Уралу» пересечь на пути к Гангуту три линии плотного минного заграждения без тралов, следуя по пеленгу на взрывы. Об этом и ему, и Белову потом после войны в академии приходилось не раз и подробно рассказывать профессорам, диссертантам, кандидатам и докторам наук, изучающим историю минного оружия и подлинные документы обеих воюющих сторон о способах форсирования минных полей.

Командиров с электрохода удивили скоб-трапы в трюмах и долгое стояние там людей, турбоэлектроходу было приказано устроить деревянные сходни. И Карпову велели, он не хотел произносить приказывали — приказы надо выполнять. Но сходней или трапов деревянных нельзя делать, ни в коем случае. Он и сейчас, на рейде Кронштадта, поддерживал строгий режим, выпускал людей наверх по одному, зная, что предстоит последнее в походе усилие — прорыв в Ленинград.

Старик «Суур-Тыль», названный так по имени богатыря эстонских народных сказов, собрал на рейде караван для проводки Морским каналом. Нет, не будет Иван Григорьевич в третий раз искушать судьбу, не полезет он с тысячами гангутцев на борту под огонь батарей Стрель-ны и Петергофа в строю каравана, когда нет у него свободы маневра из-за пароходика, с испугу наступающего ему на пятки. Карпов поотстал, пропуская этот пароходик вперед. Он ждал, когда ледокол проведет остальные суда. Он видел, что торошения не будет и лед не успеет схватиться, Карпов и сам пройдет, без ледокола...

Не зря отстал Карпов. Немцы не открывали на этот раз огня, ожидая, как сработает устроенная ими у входа в канал ловушка. Точно на створе они уложили под снег противотанковые мины, наверно, на саночках приволокли их ночью на лед. «Суур-Тыль» надвинулся на лед и наскочил на мины. Они разворотили ему часть корпуса. Беда для такого судна не страшная, но в носу, в шкиперской, полно ветоши, красок, керосина, всякое боцманское добро это полыхало долго, пока ледокол не вошел в канал — там его команда погасила пожар.

Карпов, переждав, повел «Урал» по следам каравана, расталкивая закопченные льдины. Он поднялся по Неве к мосту лейтенанта Шмидта. Приказал снять с люков брезенты и понемногу выпускать людей на палубу.

Потрясенные, пьянея от морозного воздуха, от свободы, поднимались по скоб-трапам герои, закрывали, выйдя на палубу, ладонью глаза.

Давно не виденный город в снегах, в сугробах. По обледенелым гранитным спускам к прорубям на реке тянется черная змейка очереди слабеющих от голода жителей с чайниками и ведрами в руках...

Швартовая команда стояла по местам, когда пришел приказ: «Уралу» спуститься вниз, в торговый порт, и там выгрузить людей.

Вниз по Неве эту махину тащил буксир. Опять стонал инженер-капитан-лейтенант Дука, умоляя капитана 1 ранга Карпова не давать оборотов на заднем ходу.

«Урал» ошвартовался у десятого причала Угольной гавани. К Карпову и его помощникам подбегали солдаты и матросы, измученные всем пережитым за десять суток в трюмах, но благодарные и взволнованные, они отдавали честь и отходили в сторону. Они видели, что командиру некогда — его встречают представители властей блокадного города.

«Урал» привез городу войска, снаряды, хлеб.

...На том и закончился главный поход. Хотел написать о Карпове, а рассказал и о его экипаже, о корабле. Такова жизнь на море: везло «Уралу», значит сплавался экипаж.

Карпов увел «Урал» из-под огня к набережной Красного Флота. Оттуда Ивана Григорьевича снова увезли в госпиталь.

Матросы носили ему в госпиталь двухмесячного Валерку, он жил в кубрике, как в яслях.

Валерка остался без матери — мать, спасая, вывезли на Большую землю. А Валерка с тех пор был с отцом всюду, куда отца заносила война. То в Киров, то в Москву, то в Астрахань, где Карпов командовал в самое горячее время астраханской военно-морской базой, через нее на Волгу шли миллионы тонн горючего.

«Урал» менял стоянки на Неве. Команду списывали на берег. Воевали вместе, разлучала смерть или госпиталь. Кто выжил, искал других после войны. Я бывал на таких встречах в Ленинграде в разные годы. Белов окончил академию и дослужил на флоте до пенсии, а уйдя в отставку, вспомнил про свою начальную профессию — железнодорожную: до конца своей жизни работал машинистом электровоза под Ленинградом, сменив мундир капитана 1 ранга на рабочую спецовку.

Но все это — отдельный разговор. Скажу только о той поездке Ивана Григорьевича, которая омолодила его «ровно на 53 года». Он собрался было поехать с сыном по Волге в Астрахань, но внезапно отправился в Херсон — на родину, к истокам своей пожизненной профессии. «Попал в объятия училища», — писал он мне в упомянутом раньше письме. Ему, как выпускнику семнадцатого года, вручили в херсонской мореходке диплом почетного курсанта и курсантский билет номер три. Заставили экспромтом сказать речь перед полутора тысячами курсантов, «Рад, горжусь, завидую», — внезапно закончил Карпов свое краткое слово о любимой профессии, приобретенной когда-то на «колумбовых приборах». Его пригласили на парусник «Товарищ». Подали открытый моторный катер и...

Тут предоставлю слово самому Карпову: «А я никак не могу в него сойти. Надо спрыгнуть, а я в нерешительности топчусь. Меня погрузили — ужас! Такое же повторилось на нижней площадке трапа трехмачтового барка «Товарищ»: два курсанта, нагнувшись, вынули меня из катера и поставили между собой. Тут я обрел твердь под ногами и постарался видом своим не допустить, чтобы меня перемещали дальше вверх, как статую».

Юмор остался в характере Ивана Григорьевича до конца его дней. Как и несносный характер. Он и на «Товарище» ко всему придирался. Хотя бы к тому, что вместо былой дудки курсантов сзывает радио. Все же — на паруснике. По его мнению, под парусами — дудка уместнее.

Ну что ж, каков человек — таков и характер. Он же и себя не щадил в долгой жизни, не избегал терний, криво не шел. Не зря обижавшиеся сперва на «старика» лейтенанты, полюбили командира в боях. Он был надежный для них человек, верный командир и друг.