3

Рефрижератор он нашел в Ораниенбауме. Бортом к причальной стенке стояло большое и высокое судно водоизмещением тысяч на шесть тонн, блистающее белизной надстроек и устойчивой чистотой грузо-пассажирских теплоходов, обслуживающих международную линию. По характерным пучкам прижатых к мачтам грузовых стрел Карпов понял, что трюмы рефрижератора глубоки. И многоярусны. Прямоугольными окнами, вместо маленьких иллюминаторов в пассажирских каютах, пароходство ублажает интуристов, доставляемых из Лондона или Гамбурга в Ленинград. Мощная короткая труба подсказывала Ивану Григорьевичу, что главный двигатель у судна — дизель. Неплохо. Но винт один, а не два, как у «Марти», значит и скоростенка не та, что у эсминцев, от которых он отказался; в пароходстве, возможно, и двенадцатиузловой ход считают скоростью рысака, но для обновляемого флота такое судно, конечно же, тихоход.

Карпов дважды, не спеша, прошелся вдоль судна по стенке, механически фиксируя его длину — метров за сто, крупную надпись на носовой части «Феликс Дзержинский» и под ней латинскими литерами поменьше — для иноземцев, — взвешивая его сугубо мирный вид, мореходные качества, представляя себе, сколько там лишнего дерева и шика в помещениях. С царского «Штандарта» пришлось выгребать всю резную роскошь, все деревянные переборки заменять металлическими, широкие и высокие двери раздавать кому попало в канцеляриях Ленинградского порта, впрочем, не без пользы для корабля. А все же лучшие из дверей, массивные и вечные, из корабельного дуба, отдали не интендантам, а в Матросский клуб на площади Труда, пусть любуются ими поколения морячков, ведя своих девиц с танцев в буфет. Только карельская береза из спальни царицы и доставленные когда-то из лесов Индии и с острова Ява ценные породы древесины для покоев императора сгодились для некоторых кают комсостава и в кают-компанию, а из огромного двуглавого орла, разобранного и вынесенного по частям на берег, сложили чуть ли не пять кубометров яванского тика. Должно быть, пожгли, испепеляя старый режим. А может, и потаскали по домам заводские столяры на поделки.

Карпов придирчиво оглядел высоченную корму теплохода. Придется сокрушить. На «Штандарте» срезали корму — на восемнадцать шпангоутов, считая от последнего и по ватерлинии, — чтобы клепать и варить потом новую корму, с параллельными бортами и прямым срезом, удобным для минных скатов. Что поделать, если интересы флота требовали менять и силуэт, и нутро монаршей яхты, зато мины на «Марти» грузятся в трюмы и подаются вверх лифтами, а на палубах стоят тринадцать пушек. А тут не устроишь ни лифтов, ни других удобств, тут все ляжет на плечи личного состава и на стропы этих грузовых стрел, пучками собранных у мачт. И с пушками не разгуляешься, кажется, по проекту больше двух универсальных орудий и нескольких пулеметов не дадут. Командующий ясно сказал: не перестраивать, а переделывать. Приспособить.

Карпову стало даже жалко этого вылизанного рысачка — каким-то он станет, приспособленный на скорую руку? Уж не вернуться ли к командующему, поклониться и просить себе другой корабль?

Он поднялся по крутому трапу наверх и спросил вахтенного, на борту ли капитан судна и как пройти в его каюту.

Илья Гаврилович Гаврилов встретил гостя в своей просторной каюте под желтым лакированным мостиком приветливо и, пожалуй, дружелюбно. Он был рослый, но пониже Карпова, крепыш, годами лет на пять постарше, спокойный и приятный, в валенках... Такая простота совторгфлотских нравов напомнила времена парусников на Черном и на Каспии, пароходы РОПИТа, ставшие транспортами номер такой-то, безоружными, боящимися встречи, не дай бог, с германским корсаром «Гебеном», — на тех транспортах молодой Карпов проходил после мореходки штурманскую практику до призыва в скороспелые мичманские классы семнадцатого года. Вспомнил и поймал себя на мысли, что и сам бы не прочь иногда надеть валенки на корабле, но ему не положено то, что может позволить себе этот капитан дальнего плавания.

Подумал, и кольнула мысль о первом дипломе — херсонском — тоже дальнего плавания, с той лишь разницей, что дальше внутренних морей и Ладоги Карпов не плавал, а этот капитан в валенках обошел весь земной шар и, сколько помнится, доставлял из Гавра в Союз тысячи детей испанских республиканцев, спасаемых от мести Франко.

Карпов козырнул Гаврилову по-военному и протянул ему руку — тот отметил, очевидно, четыре золотых средних капитана 2 ранга на рукаве гостя — в глубоко запрятанных под мохнатые с проседью брови глазах Гаврилова метнулась и тут же погасла тревога. А может быть, так показалось Карпову. Но этот капитан несомненно разбирался, какого ранга командир должен прийти ему на смену.

Гаврилов пригласил Карпова в кабинет своей каюты, застланный мягким ковром. За письменным столом они повели недолгий деловой разговор. Гаврилов проинформировал гостя, что судно уже передано военному флоту и пока входит в отряд десантных средств. Вольнонаемной команде приказано приготовить все для приема и высадки крупного десанта по первому сигналу, скорее всего до того, как залив до Гогланда покроется крепким льдом.

Карпов понял, что капитану не хочется так вдруг расставаться с судном, и успокоил его, что ему дана путевка в Сочи, надо подлечиться, потом не будет времени — уйдут в завод. Так что время для выполнения боевой задачи у команды и ее капитана еще есть.

По тому как Гаврилов кратко и точно говорил о сроках ледостава в заливе, Карпов понял — капитан отлично знает не только дальние широты, но и ближний плес. Он спросил, желая и польстить: не болеет ли капитан буерным спортом?

Гаврилов ответил с улыбкой — только в глазах, что ему известно увлечение гостя и даже успехи Карпова в пробеге на буерах через Медвежью Гору и Вознесенье в Петрозаводск, отмеченные в свое время наркомом обороны. Но сам он с режимом льдов на заливе знаком не по спорту и не по лоциям, а с малолетства, так как рожден и вырос в Поморье, почти на Красногорских створах — в деревне Систа-Палкино возле села Устье, от Ораниенбаума рукой подать, а вот пока не сдаст судно новому командиру, не будет возможности и порыбачить с пешней да удочкой в родных краях.

Тут они перешли к обеденному столу, чтобы не возвращаться к деловым переговорам.

Карпов заметил, что стены кабинета отделаны светлой древесиной и расписаны маслом — недурные сказочные сюжеты в духе иллюстраций Билибина, похоже пушкинские. Позади кабинета он угадал спальню, за ней наверняка есть и ванная комната, хорошо живет торговый флот. В переборку встроен небольшой буфет, Карпов тут же убедился, что он не пуст, но от спиртного отказался, лишь из вежливости пригубил, объяснив, что с некоторых пор страдает печенью, завелись проклятые лямблии в желчном пузыре — Гаврилов тактично не расспрашивал.

Потом была экскурсия по теплоходу. Из кабинета дверь вела направо — на шлюпочную палубу, наверх — внутренним трапом в штурманскую рубку, прямо — в курительный салон с большим камином, отделанным бронзой и мрамором, с кучей раскаленного кокса на решетке, красноватое пламя излучало тепло, но иллюзия создавалась одним нажимом на выключатель, зажигающий под коксом ловко расположенные красные лампы и одновременно включающий электрогрелки с вентиляторами, они работали бесшумно и гнали тепло вполне реальное.

Музыкальный салон с роялем под каютой капитана, прямоугольные окна вместо иллюминаторов, замеченные еще с берега, души в каютах всех классов, не одна, а две кают-компании, все это уже не удивляло Карпова. Он понимал, как надо обслуживать интуристов, зарабатывая валюту и репутацию для Отечества. Он не спрашивал, но попутно искал: где же кубрики?

Их не было — команда жила в каютах, двухместных и на четверых. В кормовой надстройке тоже располагались каюты. Все ясно: придется обойтись без кубриков.

Из шести глубоких и многопалубных трюмов Карпов не уловил никакого специфического запаха, хотя знал, что рефрижератор перевозил в Лондон и иные порты Европы птицу, бекон и другие скоропортящиеся грузы, забирая оттуда не только туристов, но и цветные металлы, точные измерительные приборы, машины, все купленное на золото, да и на заработанную судном валюту.

Карпов понял, что придется срезать с бортов полуют — для прокатки мин к посту сбрасывания — и от носовых трюмов до кормы уложить вдоль всего судна, даже через коридоры жилых помещений, минные пути — без этого не решить простейшей боевой задачи; пути эти всегда будут смазаны соляром, скользким для неловких, военные люди к этому привычны, а вольнонаемные уйдут с корабля.

Но почему на таком богатом судне, с его холодильными устройствами, комфортом для пассажиров, желтым лаком мостика, добротной рулевой машиной системы Вард-Лео-нард и машинным отделением, ухоженным словно апартаменты для интуристов, — все тут есть, а приличного лага нет, нет эхолота, гирокомпасов, нет современного штурманского оборудования, какое уже существует на новых боевых кораблях...

Карпов не стал укорять Гаврилова, понимая, что не в его воле добыть то, что начисто отбирает на неотложные нужды военный флот. Хорошо еще, что сменили установленный заводом винт; его говорят, при заднем ходе скручивало чуть ли не в баранку и судно теряло в скорости, а механики умудрились сменить этот винт на бронзовый, заграничный, за время стоянки в Лондоне, в доке. Карпов узнал об этом внизу, в машине, от угрюмого плечистого и рослого механика, чем-то схожего с капитаном — спокойствием, а скорее проницательностью, — механик тут же засек глазом, что военному по душе чистота в низах, потому и обронил два слова про бронзовый винт, который надо и наследникам беречь. Откуда только Гаврилов или этот угрюмый хитрец Иван Карпович Дука — Карпов его имя-отчество запомнил по созвучию со своей фамилией — откуда они раздобыли на винт валюту? Или рабочие в Лондоне меняют нашим корабельные винты за так, из солидарности?

Карпов уехал в Сочи лечиться. А когда вернулся, возвратился из похода на Гогланд и «Феликс Дзержинский» — высадили там десант в восемьсот бойцов морской пехоты, туда и обратно шли безоружные, но охраняемые эсминцем, тральщиком и катерами МО, а теперь были готовы передать у стенки завода судно военному экипажу и уйти, гордые сознанием удачно выполненного боевого приказа, первого в военной жизни «Феликса Дзержинского».

Но Карпов как раз и не собирался отпускать вольнонаемную команду хотя бы по той простой причине, что военный экипаж еще надо сформировать и обучить. Шла «зимняя война». Какой бы короткой она ни была, Карпов надеялся использовать объявленное в Ленинграде военное положение и кое-кого из прежней команды мобилизовать. А других надо сколько возможно задержать, тянуть, отбрехиваясь от напоминаний отдела кадров пароходства, требующего отпустить всех, не медля. Можно и помедлить, иначе кто же объяснит парням из учебного отряда особенности торгового судна, его поведение на волне, в море, в шторме, его машину, наконец, такого не изучают с матросами в машинной школе учебного отряда.

Судно пришло на ту же верфь, где его построили десять лет назад. Карпов одновременно знакомился с проектом, с теми, кто будет его осуществлять, с вольнонаемной командой, с новобранцами в Кронштадте, связывался с давними друзьями в учебном отряде, в учраспреде штаба флота, где сам прослужил когда-то года два, с людьми на заводе, с начальниками в Балтийском экипаже, где, возможно, его будущей команде придется зимовать, носился между Ленинградом и Кронштадтом, как в молодые годы, определяя направление главного удара; оказалось, к сожалению, что таких направлений несколько, за зиму их все надо одолеть, чтобы весной начать ходовые испытания. А это легко задумать, но трудно исполнить.

Проект разочаровал его: жалкие переделки, как жалок и отведенный ему срок. Но что-либо добавить сверх проекта, если и удастся, то без шума, как спроворил этот хитрец-молчун с его бронзовым винтом — есть же и у нас рабочая солидарность. Если этой солидарности не помешает прораб.

Карпов и на флоте придирчиво смотрел на командиров «из студентов». Если понравится в конце концов человек, Иван Григорьевич, хваля, обязательно добавит: «Он хоть и из студентов...» Он вообще был сторонник полной моряцкой школы — и в классах военных училищ, и в плаваниях, в длительной практике, гарантирующей не только оморячивание, но и отбор, отсев. А тут — прорабом на судно, на такой большой корабль, поставили молодого человека с дипломом сельскохозяйственного техникума. Да еще по молочной специальности. Карпов знал, что из вузов многие пошли на флот по комсомольскому призыву. Но — служить и учиться. А этот и на ферму не пошел, и от призыва уклонился — осел в Ленинграде на заводе, откуда не берут служить.

Первая стычка произошла при укладке минных путей. За десять лет плавания палубный настил судна у переборок износился, кое-где и прогнил. Прораб заставил крепить пути для прокатки мин из носовых трюмов в корму, к будущим постам сбрасывания, прямо по старому настилу, не проверяя его надежности. Карпов указал прорабу на гнилые бруски. Прораб твердил, что смена брусьев проектом не предусмотрена. Карпов, сдерживая себя, старался терпеливо объяснить прорабу, что такое шар с рогульками, начиненный взрывчаткой и какой катастрофой это грозит, если шар в тонну весом при качке сорвется и сшибет другой подобный шар. Видя, что и этим прораба не прошибешь, Карпов приостановил работы до смены брусьев у переборок.

Завод вообще не торопился с переделками судна. Он строил и достраивал новые корабли. Переделка — довесок к судостроительной программе, она в большой зачет не идет. А тут еще капризы командира, его особые требования. Командира директор помнил еще по перестройке «Марти». Тогда директор был скромным военпредом и носил морскую форму, но Карпова он постоянно укорял за въедливость, считал, что тот тормозит сдачу боевого корабля — темпы, темпы. Иван Григорьевич прощал такое мальчишество военпреду, не отстаивающему интересы заказчика, он свысока относился к тем военморам, которые тратят молодые годы на берегу; а теперь, когда бывший военпред так легко, по мнению Карпова, расстался с морской службой, стал директором и ходил в полувоенном цвета хаки костюме ответработника, Карпов и вовсе запрезирал его. Выслушав жалобу прораба, директор прислал за Карповым молоденькую секретаршу.

Любой женоненавистник тут же пошел бы за такой секретаршей хоть на разнос, на расправу, куда угодно. Иван Григорьевич не очень вежливо ответил ей, что он не мальчик на побегушках у завода, а командир военного корабля и встретиться с директором может в заранее обусловленное время. Иван Григорьевич почувствовал, что секретарше это даже понравилось. Как она там передала его резкости, он не знал, но директор сам вскоре появился на судне и в ярости заявил, что не позволит никакого самоуправства на своем заводе.

Понеслись телеграммы: от директора в Таллин командующему — «Карпов срывает ввод в строй боевого корабля!», от командующего Карпову соответствующий запрос, от Карпова командующему телеграфные объяснения; приходили какие-то люди — и в штатском, и в военном, — шли малоприятные объяснения и выяснения, к счастью, все в темпе. И все же Карпов настоял на своем. Победил, о чем тут же доверительно его известила молоденькая секретарша.

Брусья сменили, мины получили на случай качки надежные крепления, а секретарша предупредила этого строптивого и неуправляемого военмора, что качка ему предстоит еще немалая — надо быть начеку.

Смазливым женщинам Иван Григорьевич не доверял, но предупреждение намотал на ус, не ослабляя, правда, настойчивости.

Пока качка ожидала Ивана Григорьевича в отделах кадров. «Зимняя война» кончилась прорывом линии Маннергейма, мирным договором и предстоящим с весны освоением новых баз на Балтике, включая арендованный район Ханко. Потребность в минзаге возросла, очевидно, и директора где-то подстегнули с темпами. К Карпову шли одновременно новобранцы из учебного отряда, рядовые и старшины с опытом, списываемые с других кораблей, но и требования от кадровиков пароходства отпустить вольнонаемную команду. И отовсюду на него сыпались жалобы — не ниже чем начальнику штаба флота: капризничает, возвращает за непригодностью молодых специалистов, не отпускает и прочее. А как ему быть, если он по собственной практике знает, что списывают, да еще с отличными аттестациями, только тех, кто кораблю не нужен, нужного специалиста за понюшку табака не отдадут — вот и цедил он сквозь одному ему известное ситечко каждого новичка, а таких надо было выцедить больше двух сотен, чтобы потом самому не избавляться с помощью аттестаций от непригодных. Что же касается вольнонаемных, то им все равно до навигации не плавать. Многие не прочь были поработать на привычном судне, с утра обучая военных, а по вечерам уходя к семьям — еще наплаваются в разлуке. Иван Григорьевич пользовался этой тягой на бережок. Она позволила ему установить своего рода преемственность: списываемый в пароходство вольнонаемный специалист успевал оставить своему прямому наследнику не только писульку — инструкцию по организации службы на передаваемом корабельном посту, но и свои навыки, секреты, обретенные в штормовых дальних походах, ох, как это сгодится при создании общей боевой организации корабля старпому и командирам боевых частей.

Конечно, Карпов тянул жилы из кадровиков, отпуская требуемых ими людей поодиночке. Не для себя же старался, для флота — это понимал и начальник штаба флота, давно и хорошо знавший Ивана Григорьевича, его несносный характер, его таранящую энергию, но и его безусловную честность. Начштаба, гася качку от потока жалоб, знал и план флота, знал, что, случись война, минзагу первому выполнять боевую задачу в море по плану: ставить заграждения на передовой, центральной и восточной минно-артиллерийских позициях, ждал с нетерпением ввода в строй этого корабля, необходимого и для тактических учений, для тренировок, для доставки минного оружия в далекие базы; а срок у Карпова ничтожный, дай-то бог уложиться в такой срок и выйти в море с действующей командой, а не с разноперым пабором неумех и разгильдяев.

А Карпов уже подбирался к хитрюге-молчуну в машине, к Ивану Карповичу Дуке — очень ему подошел бы такой командир БЧ-У. Но как его возьмешь? Ходил в отдел кадров к Недодаеву, так тот же не случайно носит такую фамилию — если просишь, обязательно откажет. А тут у него железные аргументы.

Сколько Дуке лет — тридцать пять? Какая категория в военкомате — старшинская? Где служил — на «Марате» срочную, на торпедном катере сверхсрочную? Почему демобилизовался? Ясно: в загранплавания потянуло... Член партии с тридцать второго, выборный парторг на рефрижераторе — это хорошо. Взысканий нет? А образование? Диплом морского техникума — не военный диплом. Диплом механика первого разряда? Можно в старшины, но нужен его рапорт. Жена, двое детей — нужен его личный рапорт в военкомат. На командира пятой боевой части?! Да что, товарищ Карпов, не понимает, что ли: эта должность командирская, звание — не ниже инженер-лейтенанта. Училище Дзержинского ему надо было кончать, высшее военно-морское, а не морской техникум, да еще заочно. Где это слыхано, чтобы старшина выпуска машинной школы учебного отряда командовал боевой частью даже тральца, не то что минзага...

То Недоддев подчеркивал малозначительность этого судна, когда Карпов выторговывал себе получше лейтенантов. То, чтобы не брать Дуку, возводил минзаг чуть ли не в корабль первого класса.

Но тут Карпов решил побороться. За Дуку придется бороться не только с Недодаевым, но и с самим Дукой. Надо искать подход.

Сама по себе анкета еще ничего не говорит, хотя для кадровика анкета прекрасная. С пяти лет Дука пас гусей и помогал в селе на Винничине отцу и матери. С десяти — батрачил у помещика на свекольных плантациях. С восемнадцати пошел «шукаты свою долю» в Киев, получив из родительского дома шмат сала, три буханки хлеба и вышитый рушник — рушник по сей день красовался в его каюте. Все прошел Дука — биржу труда, лесосплав, погрузку-разгрузку на пристанях Днепра, любым трудом добывал жилье, прокорм, одежду и без чьей-либо помощи окончил в годы борьбы за хлеб насущный техническое училище в Киеве, что-то вроде техникума. После такой жизни военно-морская служба пошла не в тягость — впервые не надо заботиться о хлебе, о штанах и жилье. Зато оставалось время читать — и художественную, и политическую. На «Марате» участвовал в походе эскадры вокруг шведского острова Готланд. Поход под флагом Наркомвоенмора. Понравилось. Понял навсегда значение дисциплины, слаженности и организации корабельной службы. Срок службы, как у единственного в семье сына, был льготный — два года. Оставался на два года сверхсрочных, когда узнал, что переведут на поступающие в Балтфлот торпедные катера. Ново, значит интересно. Два года плавал на катере Филиппа Сергеевича Октябрьского — в адмиралы вышел его командир. Команда дружная. Специальность хорошая. Скорость большая — обгонял все пароходы и теплоходы. Не те уходили в далекие моря. Вот и потянуло.

Все со временем теряет свою новизну. Дука демобилизовался точно в срок окончания контракта и к концу года получил мореходную книжку, пошел на «Феликсе Дзержинском» в Англию. Едва вышли в Северное море, Дука убедился, что дальнее плавание не романтика, а труд. Тяжкий труд. В штормовую погоду надо для равновесия и передвижения не только руки-ноги сохранить, но и голову, волю, нервы держать в узде, чтобы уследить за механизмами.

Карпов слышал, как салажонок какой-то спросил Дуку, укачивается ли он. Дука ответил: укачивался. В первых плаваниях при двенадцатибалльном шторме едва выдерживал четыре часа вахты. Но выстаивал до конца. И заставлял себя вставать с койки на очередную вахту, потому что на судне считался военным моряком запаса, марку держал. Дука рассказывал это салаге с улыбкой и спокойно, и тот ему, кажется, внял, успокоился...

Разве все это прочтешь в анкете? Разве расскажет она, что Дука, плавая в Англию, в Италию, во Францию, в Бельгию, в Голландию, в Германию, не только выстаивал все вахты, не только кое-что увидел и распознал на стоянках и в столицах, не только стал парторгом, когда на судне и в помине не было штатных политработников. У него сутки так были расписаны, что он сумел засесть за учебники и, при любой погоде работая, строго выдерживал режим дня: две вахты по четыре часа в аду, в машине, два-три часа на общественную работу, остальное время — учение и отдых. Потому и удалось Дуке сдать в Ленинграде особой квалификационной комиссии строгий экзамен на диплом судового механика 1 разряда и получить право стать старшим механиком на судне дальнего плавания. Из четвертых в первые — это ли не высшая школа. Отпустишь его в пароходство, с руками и ногами отхватят на новейший теплоход.

А Недодаев твердит: можно взять только старшиной. Да ему капитан-лейтенанта надо присвоить — и по образованности, и по плавательному цензу, и по политико-моральной закалке, дорогой товарищ Недодаев.

Карпов не упускал случая между делом переброситься с Дукой двумя-тремя фразами, узнавал его все глубже и понял: ни о каком рапорте не может быть и речи, пока само дело такого человека не завлечет.

Так оно и выходило. Работы на судне шли к концу. Весной — ходовые испытания. Дука и его товарищи по машине понимали, что без них судно не оторвется от заводской стенки. Они понемногу обучали, натаскивали новичков. И в какой-то момент Дука, очевидно, почувствовал, зная и достоинства, и конструктивные недостатки судна для роли минного заградителя, что ему и в море придется пойти. Уйти на какой-то срок с формируемой командой. Он же не забыл, что его собственное обучение не ограничилось походом к Готланду на «Марате» и даже в Северное море на этом теплоходе. Служить он не собирался. А поплавать вольнонаемным, если пароходство будет платить и военный флот позволит, он не прочь. Все же в трюмы погрузят мины, а не бекон, надо ребятам помочь.

Карпов учуял этот сдвиг в сознании намеченной им жертвы. Он в открытую предложил Дуке подать рапорт о добровольном зачислении во флот. Дука отказался. Карпов заверил его, что до наркома дойдет, но добьется ему не старшинского, а командирского звания. Дука по-прежнему молчал.

А тут случилось кораблю впопыхах уйти с завода. Уйти со скандалом.

Завод к весне закончил плановые работы «в основном», и прораб из молодых да ранний, надеялся вытолкнуть корабль с недоделками. Исправят, мол, ремонтники техотдела на своем заводе. Надо Карпову только подписать акт, чтобы верфь получила положенные ей от заказчика суммы.

Карпов все облазил, указал на ряд некачественных работ и на необходимые переделки под полубаком. Завод от них отказался. Карпов акта не подписал. Но выйти к Масляному буяну, где находились ремонтники флота, решил немедленно. Заводская охрана не выпустила. Карпов прорывался. Скандал.

И прораба, и его начальника еще тешила надежда, что командир угомонится. Уйдет к Масляному буяну, флотские работяги что надо доделают, а на командира поднажмут, и он подпишет акт. Возможно, это и помогло Карпову прорвать кордон и увести судно к заводу у Масляного буяна для первостепенных доделок, необходимых к началу ходовых испытаний и совмещаемой с ними боевой подготовки. Но он не зря почти год прослужил сдаточным капитаном на заводе. Карпов знал силу своей подписи и непреклонность финансистов. Карпов акта не подписал. А минзаг он увел от Масляного буяна на Большой Кронштадтский рейд для одиночного обучения личного состава на боевых постах.

Каково было не только его, но всей команды торжество, когда спустя несколько дней на рейд ранним утром пришел заводской буксир с рабочими, со всеми необходимыми материалами для доделок и переделок по перечню, составленному еще на заводе Карповым и утвержденному теперь всеми, кому положено утверждать и исполнять.

Не было на буксире только прораба. Зато пришел приятнейший Карпову и всем на судне главный инженер, деловой и веселый, он шутил, что «Феликса Дзержинского» впредь на версту к верфи не подпустят. Карпов отшучивался, что он сменит название кораблю и придет время — нагрянет в завод для капитальной перестройки. «Мих-Мих», так любя прозвали на судне главного инженера, являлся с буксиром к борту ежедневно. Карпов принимал гостей на парадный трап, и корабль тут же уходил на Красногорский рейд.

Заводские занимались своим делом, личный состав — своим: становились на якорь, спускали и поднимали шлюпки, Карпов не скупился на «вводные» — то объявлял пожар на борту, то — пробоина в корме или в носовой части, он безжалостно гонял по этим вводным новобранцев и специалистов, принятых им с других кораблей, зная по опыту, что им же легче будет потом, в бою. Умудрились даже выставить, а потом сами и поднять на борт две мины ради тренировки — пригодилась минбалка, сделанная заводом по чертежу и с помощью самого Дуки, хоть ни эта балка, ни те, что спускают и поднимают талями шлюпки, к электромеханической боевой части отношения не имели.

Распростились с Мих-Михом и всеми заводскими месяца через полтора по-братски. Мих-Мих на прощание сказал Карпову, что, возможно, и не потребуется переименовывать минзаг, поскольку прораб откомандирован по специальности на ферму, а в дирекции намечается просветление — кого-то вверх, кого-то в сторону, во всяком случае у командира там есть вполне надежный дипломатический агент, не уступающий в обаянии самой Коллонтай. Иван Григорьевич сухо ответил, что женское вмешательство всегда наносит вред кораблю, он привык обходиться во всем без дипломатов и посредников. Что до перемены названия, машина уже запущена. Идут хлопоты, предстоит преодоление препятствий, но он намерен победить.

На том и расстались, разумеется, с подписанным по всей форме актом.

А войну за новое имя Карпов действительно вел. У него был в этом опыт. Еще до «Марти» его назначили достраивать и формировать дивизион сторожевиков. Кто-то надумал наречь их такими именами как «Делегатка», «Активистка», «Ударница» — Карпов восстал: нельзя пускать в плавание бабий дивизион. Он не склонен к предрассудкам — тогда он был женат и любим. Но случился же конфуз с нефтеналивными судами флота, которые давали мазут миноносцам. Назвал их какой-то умник бабьими именами — «Мария», «Надежда», «Любовь» даже; бегают они с горючим от «новика» к «новику», то к «Артему», то к «Карлу Марксу», а рейдовый пост семафором запрашивает: «Чем занята «Мария»? Кому не лень — шпарит ответ: «Дает мазут «новику». Хохоту — на весь флот. Дивизиону плавать в любую балтийскую погодку. Пусть хоть головной в серии зовется «Ураган». А от «Урагана» пошло славное потомство — «Вьюга», «Смерч», «Снег», «Вихрь», «Буря», «Циклон» — знаменитый и героический, постоянно обновляемый «дивизион непогоды». И «Штандарт» умники нарекли было заранее в честь дня Парижской коммуны «18 марта». Идя навстречу неуемному Карпову, знатоки эпохи сочинили злободневную замену: «Комсомольский шеф». Попробовали бы эти знатоки отстукивать такое — не имя, а лозунг — ратьером на походе, пока отстучишь выкатишься из строя. Карпов схитрил, а то, чего доброго, помыслят, что он не приемлет лозунгов или пролетарских праздников. Он перед этим ездил в столицу доказывать, что «Штандарт» для пользы дела надо передать из кронштадтского Морзавода в Ленинград на Адмиралтейский завод, он тогда носил имя Андрэ Марти; так не лучше ли назвать корабль «Марти», чтобы он стал для рабочих верфи родным, и все капитальные работы будут выполнены не в пять лет, а в два года?

По столь же веским соображениям, с поправкой на новые веяния, он настаивал и на переименовании бывшего рефрижератора: не только длинно, но и вряд ли целесообразно оставлять боевому кораблю имя, под которым его до кишок знают и в Генуе, и в Гавре, и в Лондоне, и в Гамбурге — все воюющие стороны в Европе. Не лучше ли дать имя краткое и вдвойне славное: в честь минного заградителя старого российского флота «Урал» и в уважение к рабочему классу индустриального Урала, поставляющему для кораблей броню.

Рапорт о перемене названия пошел к наркому, а нарком в свои курсантские годы, как и комфлот, проходил у старпома Карпова на «Красном Знамени» практику. Ожидая решения, Карпов на «Феликсе Дзержинском» плавал от Кронштадта до Красногорских створов, тренировал команду, завершал ходовые испытания, на ходу принимал пополнение, отпуская вольнонаемных. Недодаев присылал ему молоденьких лейтенантов, Карпов принимал их осторожно и не всех, используя формальность: бывший рефрижератор еще ходит под красным флагом и в строй кораблей флота официально не вошел. Старпомом пришел какой-то нерешительный молодой человек, он еще не управлял ни одним кораблем, был суетлив, с каждым делом и без дела шел к командиру, менял распоряжения, и команда тут же окрестила его: «Стоп там, иди сюда». А штурмана дали без штурманской подготовки, и прежде чем отправить обратно, следовало его проверить в море — иначе скажут: учи, на то ты и командир. Прислали артиллериста, минера, все свеженькие, из училища.

Иван Григорьевич понимал, что не волен он выбрать себе замполита, но при случае навещал и Пубалт, объясняя, какой нужен минзагу политработник. Кадровик Пубалта находился в Кронштадте, он ворчал: «какого пришлют, того и примет командир». Карпов не спорил, он только повторял, что политработник должен хорошо знать назначение корабля, потому важно, чтобы он был и минером, хотя бы в общих чертах знал это главное для минзага оружие. На минзаг дали политработника, которого знал еще на «Марти», знал его пристрастие к минному делу. Пришлось Карпову на первых порах даже сдерживать своего замполита Алексея Михайловича Титкова, чтобы не подменял на тренировках командира БЧ-III. Разъяснять пусть разъясняет, уважение молодым к мине и обращению с ней надо внушать, но тренировка и организация службы — дело командира и старшин. Замполит стал его союзником в борьбе за БЧ-V.

Никто пока не ушел из БЧ-V — ни Дука, ни его ближайшие помощники Николай Трапезников, четвертый механик, и Виктор Еремин, специалист по электрике. Еремин помоложе, но уже наплавался, дело знал и был трудолюбив. Трапезников — сверстник Дуки и вроде бы его правая рука. В прошлом был на «Марате» главстаршиной в трюмной группе, потом плавал с Дукой на торпедном катере у Октябрьского. Карпов понял, что если останется Дука, останутся и Трапезников с Ереминым. Его это устраивало, и замполит поддерживал. Охотно взял он, по совету Дуки, и Виктора Пуганова, мобилизованного из института инженеров водного транспорта, там изучали то, что есть на судне, и Карпов согласился назначить «этого, из студентов» командиром дизельной группы.

А сам Дука? Пока работал, плавал. Штат военный в БЧ-V больше гражданского, Дука и его помощники занимались с новичками по своему совторгфлотскому методу, все терпеливо растолковывая, по нескольку раз показывая, как и что делать в разных возможных случаях, словно и не проходили перед тем новобранцы курс машинной школы в учебном отряде. А дисциплина все же крепла военная, Дука умел заражать людей своим удивительным спокойствием и трудолюбием.

Иван Григорьевич пользовался каждой возможностью поговорить с Дукой по душам. Расспрашивал про Геную, любимый механиком старинный порт Италии, про англичан, французов, особенно про немцев, Германия подписала тогда с нашей страной пакт о ненападении.

Дука много раз бывал в Гамбурге и рассказывал, что до прихода к власти Гитлера судно в Гамбурге встречали, как в Ленинграде. Только разве жен не было на причале, хотя у некоторых матросов были там подружки и друзья.

В Гамбурге рефрижератор ожидали специальные бригады грузчиков, почти сплошь из докеров-коммунистов, грузы обрабатывали быстро, старались, чтобы советское судно не понесло убытка. А когда пришел Гитлер, исчезли эти бригады, кого постреляли, кого загнали в лагеря, немцы стали шарахаться от наших, встречи были опасны обеим сторонам. В день начала мюнхенских переговоров Гитлера с Чемберленом и с кем еще там судно в очередной раз зашло в гамбургский порт. Вместо обычных таможенников и полицейского чиновника, формально досматривающих наш теплоход, на судно ворвалась полусотня эсэсовцев — все перевернули вверх дном, опечатали Ленинскую каюту и все помещения, где увидели книги, всюду поставили часовых, будто только и ждали сигнала, чтобы интернировать команду.

— Выходит, будут они против нас воевать? — спросил замполит, зашедший вслед за Карповым к Дуке в каюту.

Дука был политработником не слабее Титкова. Он, как парторг, даже с Гарри Подлитом беседовал, когда тот шел на судне из Лондона в Ленинград, и такой известный английский коммунист не отказал парторгу и прочел команде несколько лекций о международном капитализме, монополиях, колониальных империях и фашизме. Дука ответил твердо:

— Будут. — Замолчал. Но чтобы его не считали трусом, добавил: — Пакт — это дипломатия. А нам терять времени нельзя.

Карпов обрадовался:

— Вот видишь, Иван Карпович. Куда же теперь тебе соваться на теплоходах в Гамбург? Могут и захомутать эсэсовцы...

— Понял, Иван Григорьевич. И Трапезников с Ереминым поняли.

Рапорт он писал долго, но кратко. Отдавая рапорт Карпову, Дука сказал, что ему легче работать гаечным ключом, чем пером.

А Карпов настрополил замполита: выбивай, Титков, Дуке командирское звание, остальное беру на себя.

Дали Дуке полторы средних полоски серебряного галуна на рукава кителя, как воентехнику. Маловато при его-то тысячах морских миль практики и знаниях, но Карпов не терял надежды добиться большего.

В одно время с приказом о назначении Дуки на должность командира БЧ-V пришло и решение наркома: отныне бывший рефрижератор именуется надводным заградителем «Урал».

Карпов тут же доложил командующему, что готов к подъему Военно-морского флага на «Урале».

Исполнился ровно год со дня разговора с комфлотом. Срок выдержан. На торжество, скромное, без оркестров и салютов, прибыл командир кронштадтской военно-морской базы и делегация с верфи, в ней были и Мих-Мих с известной Ивану Григорьевичу миловидной «Коллонтай» — она, оказывается, состояла в завкоме.

Обошлось без банкетов. В канцелярии сменили штампы. На бескозырках появились ленточки с коротким и знатным словом «Урал». Скоро в море.

Карпов вызвал Дуку к себе в каюту под мостиком, поздравил его с назначением, вручил кипу книжек, именуемых уставами, и сказал:

— Теперь ты, Иван Карпович, военный моряк и командир. Изучай всю эту литературу быстрее и назубок. С сего числа будем служить по уставам. Надо быстрее создать боевую организацию службы на корабле.

Дука понял смысл того, что сказано и не высказано. Настала пора новых отношений. За год знакомства и работы рядом Дука убедился, что командир настойчив, требователен, резок, но если резок, то и с начальниками, если приветлив, то без фальши и подлаживания, он человек до кровиночки военный, но не солдафон, суров, но справедлив и не мелочен, значит и с ним нельзя поддаваться мелочному самолюбию, естественному при смене ритма и стиля привычной жизни вольнонаемного моряка. Служить с Карповым нелегко, но не надо искать компромиссов. Да и чужды такие поиски Ивану Карповичу, стоящему перед командиром с охапкой уставов его новой жизни. Он четко произнес «Есть!» и вышел из каюты исполнять первый приказ.

В поход поспали через неделю после подъема флага. «Уралу» определили стоянку на Неве, обычно у Горного института. В пункте, где с барж принимали груз, грузили для доставки в Таллин, в главную базу флота, и верно — не бекон, а черные, в тонну каждый, шары с взрывчаткой. Екало не одно сердце, когда шары эти, хоть и ловко остропленные опытными руками на барже, длинная выносная стрела «Урала» поднимала ввысь и несла над палубой к назначенному трюму, где опасный груз встречали, вели к расписанному в минном погребе месту руки матросов минной группы, руки, натренированные в месяцы личной и командной боевой подготовки по секундомерам, руки матросов, уже сдавших зачеты поверяющим с превышением нормативов на отлично. Но все же то были учебные мины, а это боевые, хотя и без ввинченных запальных устройств. Замирали сердца не только у новичков, пока стрела крана, освобождаемая где-то в тускло освещенном трюме от этих шаров, раскатываемых по местам хранения, подрагивала и слишком долго не выскакивала наверх с освобожденными стропами, разворачиваясь и снова погружаясь в баржу, а оттуда, из только что загруженного погреба корабля, доносился глухой стук по загоняемым под шары клиньям креплений и лязг цепей и захватов, держащих мины накрепко, по-походному. Минеры в погребах знали свое дело, наслушались от старослужащих старшин, какие бывают осенью в Финском заливе и в открытой Балтике шторма и какая беда грозит всем от небрежности одного.

Конечно, хорошо бы иметь лифты в каждом минном погребе. Как на «Марти». Но Карпов с удовольствием отметил и достоинства «Урала» — трюмы вместительны, все стрелы с большим выносом, и лебедок от Совторгфлота осталось предостаточно.

Осенние походы стали трудной и поучительной проверкой для экипажа. Они проходили без отдыха, без передышек. Штаб флота приказал снабдить все новые базы минным боезапасом до ледостава, а очередность походов в Таллин ли, в Ригу, в Лиепаю или на полуостров Ханко Карпов был вправе устанавливать сам. Не все шло гладко. Случалось, что на крутой волне крепления в погребах не выдерживали качки. В четвертом погребе пришлось однажды повозиться и старпому, и замполиту, помогая минерам поставить на место и закрепить сорвавшиеся шары не только цепями, но и надежными пеньковыми тросами. Как завидовал тогда матрос Миша Натертышев своему одногодку Демичеву, которого словно и не брала никакая качка. А он страдал и не мог в первые шторма себя перемочь. Но и старпом, такой нерешительный на мостике, не укачивался, сильный он был человек, и замполит работал весело и даже не ругал тех, кто по слабости своей не доглядел за грузом. Знал, наверно, что все переможется и все привыкнут к штормам.

А Карпов с каждым выходом в море мрачнел. Работали без отдыха все — приходилось не только грузить в пункте отправления и разгружать в пунктах назначения. В Риге заставляли еще раскатывать крючьями мины на склады хранения. Все и так валятся с ног в непрерывных осенних походах. В Лиепае простояли ночь в аванпорту при сильном ветре, подрабатывая винтами, чтобы не потерять якорь на тамошнем скверном грунте — «Марти» уже потерял там якорь, и комфлот приказал Карпову отдать ему запасной. Когда пришел на «Урал» боцман с «Марти» за этим становым якорем, Карпов пристыдил его, есть ли у них совесть отбирать у высокобортного «Урала» с его парусностью запасной якорь; боцман, давно ему знакомый, молчал, а Ивану Григорьевичу стало самому стыдно: не боцман же виноват, что не было отдано приказание при ветре отрабатывать машиной, да и не он разлучил Ивана Григорьевича с его любимым кораблем...

Но устал. Устал Карпов от вахт без смены. Старпом физически силен, но беспомощен, на мостике за себя не оставишь. А штурман — тот вообще не штурман, его прокладке нельзя верить, а чуть задует, он бледнеет и в лежку лежит; не зря его в команде иронически прозвали «Андроц-непутевый», так и кличут между собой лишь по имени — «Андрон». Менять надо обоих. Не может командир работать за недоучек.

У Горного института в Ленинграде было кольцо трамвая. Пока стояли там, Карпов мог съездить в полученную им на канале Грибоедова комнатушку. Думал, никто не видит его встреч с миловидной и настойчивой «Кол-лоитай» у кольца, но у экипажа прославленное зрение и быстрый телеграф. Видели и радовались, что он не одинок на берегу и может хоть немного отдохнуть.

А он возвращался точно к подъему флага и выталкивал на берег Дуку, зная, как того ждут дома три женщины — двум Дука еще в Лиепае купил латышские куклы и гостинцы.

Карпов любил заходить в каюту Дуки, чистенькую, уютную, даже рушником напоминающую семейный дом. Только редко Дука бывал в каюте. Он, казалось, в машине и жил, в походе, во всяком случае, дневал и ночевал в ней. Его матросы тоже укачивались, но в машине всегда царила чистота. Даже скучно было Карпову спускаться к Дуке в часы осмотра корабля. Велел однажды поднять в трюме настил и не нашел, к чему придраться. Карпов все реже спускался в заведывание командира БЧ-V, но все же внезапно приходил, делая это не в укор, а на пользу Дуке, пусть мотористы из новеньких знают: командир корабля всегда может нагрянуть в машину, Дуку они полюбили и не захотят подвести. Но в каюте он искал с Дукой более интимного общения. Все же почти сверстники, их не разделяла та возрастная дистанция, которая отделяла Карпова от лейтенантов. Карпов затевал беседу, и она тут же сползала на разговор о профилактике и зимнем ремонте в Таллине, когда закончат доставку боезапаса во все базы.

В конце ноября, перед очередным походом в Ригу, Карпов получил предупреждение о шторме. К кольцу у Горного института он не поехал и других в этот день не отпустил с корабля. Готовились к походу тщательно. Не надеясь на старпома, Карпов сам показал минерам, как крепить и найтовить полторы тысячи минных защитников за все рымы и пиллерсы, не поленился полазить по всем ярусам трюмов и своими руками перещупать крепления. Все надежно, и Карпов, не считаясь с предостережением синоптиков, отдал швартовы и повел корабль в Ригу. Он верил, что за несколько исполненных рейсов экипаж сплавался настолько, что сможет осилить и шторм. Двенадцать баллов многовато, но синоптики склонны к страховке и преувеличениям. Не подорвал же он якорь в Лиепае, когда корма ходила, описывая дугу в сто двадцать и больше градусов. Трудно управлять таким кораблем, но и это надо превозмочь.

Погода была такой, что уже за плавучим маяком «Калбода-грунд» с ярким огнем на башнеподобной фок-мачте знакомого красного железного судна, напоминающего каравеллу без парусов, но в эту ночь едва видимую, «Урал» лишился обсервации. Дальше пришлось идти без ориентиров, не видя звезд, маяков, по счислению, пользуясь магнитным компасом, конечно же, врущим при таком грузе металла в шести трюмах, используя для поправок и ручной лот, и механический лаг на длинном лаг-лине за кормой, и счетчик пройденного расстояния, он тоже стоял в корме, и «Андрон-непутевый» то и дело гонял к нему рулевых снимать показания. Штурман нервничал, терялся в расчетах, оправдывался примитивностью приборов. Карпов сердито сказал:

— Возьмите себя в руки и пользуйтесь тем, что имеем. Мы сейчас богаче, чем Колумб, когда он искал близкий путь в Индию.

Он не решался отлучаться с мостика и был благодарен Титкову, что тот тащит за собой старпома по всем низам, по трюмам, следя за порядком, людьми и креплениями опасного груза. За Дуку он был спокоен, Дуку не надо проверять — укачивается молодежь или нет, но всё у него работает, все держатся молодцом. Молодцом стоит и рулевой Губенко, прекрасный рулевой, понимает командира спиной, без слов. И сигнальщик Сотсков — находка, в такой кромешной тьме, когда малейший проблеск важен как жизнь, ничего не упустит и доложит точно, словно у него есть ночное зрение. А уж о вестовом Саше Порш-неве Карпов, чуждый сентиментальности, думал с нежностью и отцовской тоской. Все укачиваются и по-разному: одни становятся сонливыми, у других повышенный аппетит, у третьих апатия, безволие, четвертые в рот кусок хлеба боятся взять, но это не спасает их от печальных последствий. А Саша Поршнев все преодолевал, застенчиво и виновато улыбался, принося командиру на мостик завернутый в салфетку и спрятанный от брызг за пазуху сухарь и боясь, как бы командир не заметил, что и ему плохо. Держись, мальчик, качка не дает права не безделье, что было бы с кораблем, со всеми кораблями на свете, если бы в шторм команда ложилась на палубу, как лежит этот злосчастный «Андрон», привязанный к трапу, ведущему к главному компасу. Привязали хоть вовремя, так и смыло бы его за борт навсегда.

Двое суток «Урал» взбирался на огромной высоты волны и падал с них, принимая на себя сотни тонн воды. Крены превышали сорок градусов, на камбузе не могли, да и опасно было в такой шторм готовить. Кто мог, грыз сухари. А до входа в Ирбенский пролив все же дошли без происшествий.

Но тут Карпов состорожничал. Еще в Херсоне преподаватель морской практики в мореходном училище внушал: не уверен — к берегу не подходи; в шторм держись от берега подальше. Не рисковал Карпов с таким грузом в трюмах входить в Ирбены, не имея обсервации. И еще двое суток «Урал» маячил переменными курсами у входа в Ирбенский пролив. Снежные заряды предпоследнего дня ноября сорокового года превращали день в ночь. И все же Сотсков, этот ас и радиолокатор, заметил проблески плавучего маяка «Овизи».

Карпов не торопился идти туда. Он вернулся к прежнему переменному курсу: час туда, час назад к проблескам, только при третьем приближении к огню плавмаяка, когда секундомер подтвердил правильность расчетов и верность глаза удивительного сигнальщика, Карпов пошел по пеленгу на сближение с «Овизи».

Берег Мекельбека защищал теперь корабль от крупной волны. Стало полегче.

В полночь Карпов приказал отдать якорь неподалеку от красного трехмачтового судна с белой надписью «Овизи» на бортах и огнем на средней — короткой — мачте. Съемку с якоря он назначил на утро — с подъемом флага. А до этого приказал не тревожить рулевого Губенко, сигнальщика Сотскова, вестового Поршнева и себя. Старпому он приказал до подъема флага произвести тщательную приборку неприятных последствий шторма. И лег, наконец, поспать.

Все эти дни и ночи «Урал» не выходил в эфир. Аппаратура старая, аккумуляторы то и дело садились, не было времени для их подзарядки. Не мог корабль каждые четыре часа, как положено, давать свое место. Очевидно, с маяка известили берег, что рядом стоит на якоре «Урал».

На «Урал», как ни странно, еще не был назначен командир БЧ-IV — связью занимался старпом с помощью хороших младших командиров, назначенных с других кораблей. Отделением радистов командовал старшина Иван Емец, опытный и прижимистый специалист, он берег старенькое хозяйство Совторгфлота на срочные нужды — плохо оставаться в море без связи в трудную минуту, когда без нее нельзя обойтись; пользуясь стоянкой у плав-маяка, Емец держал аккумуляторы на подзарядке, а изношенный приемник «КУБ-4» — к нему не было в запасе ни одной лампы — разрешал включать строго по расписанию для устойчивого приема циркулярных передач и срочных запросов. Случись экстренный вызов — берег найдет возможность оповестить «Урал» через пост связи на «Овизи».

У приемника маялся ночью молоденький радист Сергей Милованов, только перед походом назначенный на корабль из школы связи учебного отряда, удрученный, что плохо перенес шторм, а теперь его совсем разморило от нудной ленивой качки у маяка и от пустой, без дела, вахты. Включив на короткий сеанс приемник, Милованов сразу услышал настойчиво повторяемый запрос «Уралу» — почему молчит, почему не выходит на связь. Молоденький радист испугался, не пропустил ли он что-то важное, не сморил ли его незаметно сон? Он доложил командиру отделения, тот старпому, старпом, как известно, нерешительный, долго раздумывал, будить ли командира, он побаивался Карпова, наконец постучался к нему в каюту. Но Карпов не спал, Карпов сказал, давно надо было вызвать ратьером маяк и передать в базу, что радиосвязь на «Урале» нарушена.

Берег успокоился. А утром после подъема флага «Урал» пошел в Ригу.

Сойдя на берег, Карпов ответил на все запросы сразу, готовый к грядущим «фитилям», но и «фитиль» не без пользы — дадут, возможно, новую аппаратуру и пришлют, наконец, настоящего командира-связиста. Закончив в порту эти и другие малоприятные переговоры, Карпов на время разгрузки ушел в город, побродил по торговым старым кварталам, покопался в рухляди, отыскивая замысловатые безделушки, оседающие только в приморских лавчонках, в каком-то магазине выбрал отрез себе на демисезонное пальто, заранее зная, что никогда не сошьет его, и еще один сверточек потоньше — для будущей встречи у трамвайного кольца возле Горного института. Этот подарок он постарался, как юноша, замаскировать и пронести на корабль незаметно, вахтенные у трапа зорки, а он избегал пересудов о своих личных делах и подозрений в сентиментальности.

На корабле минеры и палубная команда быстро и ловко выгружали стрелами боезапас, будто и не было позади выматывающего душу шторма. Берег освободил на этот раз команду от доставки мин на склады — «уральцам», а люди уже, кажется, почувствовали себя «уральцами», стало ясно, что командир провел утро на берегу не зря.

Вестовому Карпов приказал отнести в радиорубку комплект запасных радиоламп, предупредить, что они взяты в узле связи под честное слово, в долг, и потому болтать об этой услуге пока не следует.

К ночи вышли на восток за очередным грузом. В заливе, наверно, крепнет лед, а еще надо сходить с грузом в Лиепаю и на полуостров Ханко.

Когда «Урал» прошел Осмуссаар, направляясь к устью Финского залива, шифровальщик Поздняк принес командиру шифровку из штаба флота: «Уралу» зайти в Таллин.

На свою голову раздобыл радиолампы — что там стряслось, почему прерывается плановый поход в последний месяц года...

Карпов приказал произвести, на всякий случай, большую приборку до прихода в Главную базу; к подъему флага уже на Таллинском рейде все на «Урале» блистало и в низах, продраенных жидким мылом с содой, и на палубах — их скатили мощными струями под давлением в три атмосферы из пожарных шлангов.

Едва взвился флаг над ставшим на рейде кораблем, с мостика зычно крикнул сигнальщик Матвей Сотсков:

— По направлению к нам идет «Альбатрос» начальника штаба флота!

Карпов машинально, как по клавишам, пробежал рукой по всем пяти пуговицам кителя, надел фуражку и вышел к верхней площадке правого трапа.

Вахтенный и ожидающий его команды горнист стояли на своих местах.

Нет точно вымеренного расстояния, когда при подходе флагмана к кораблю горнисту начинать сигнал «захождение». Сыграешь рано — плохо: флагману придется слишком долго, взяв под козырек, стоять «смирно» на скачущем по волне суденышке, и настроение начальника может испортиться еще до того, как он прыгнет с валкого катера на нижнюю площадку трапа. Сыграешь поздно — флагман может расценить это как подчеркнутое неуважение. Еще хуже, если сигнал, начатый вовремя, сорвется на фальшивой ноте — горнистов готовят не в консерватории, даже не в музыкальных школах, людей с хорошим слухом забирают в корабельные оркестры или акустиками на подводные лодки, а кораблю, коему по штату положена только труба без клавишей, не изменяемая, очевидно, со времен Петра, в горнисты пришлют тугоухого. Подумаешь, премудрость играть на трубе веселенькое «бери ложку, бери бак, если нету — беги так», с бачком к камбузу никто не опоздает, если и сфальшивит горнист. И к орудию побегут независимо от музыкальной точности и мелодичности сигнала, если, конечно, расчеты хорошо обучены. А «захождение» — каково тугоухому играть «захождение» на виду у наиглавнейшего начальства на допотопной трубе так плавно и торжественно, чтобы любой разгильдяй застыл не дыша там, где его застигнет первая же нота.

Больше всего опасался Карпов неведомого разгильдяя; он проверил формируемый экипаж и поверил в него еще на походе, в шторм, — костяк есть. Но каков каждый из двух с лишком сотен безусых гавриков на берегу, в увольнении, при встрече с соблазнами и с комендатурой, как козыряет, как уважает старших начальников, как вышколен — это еще загадка. Карпова так и клонило к борту, взглянуть — не высунулась ли какая кудлатая или стриженая голова из иллюминатора поглазеть на штабной «Альбатрос». Давно знал Карпов ожидаемого энша флота, но раззява в иллюминаторе может вызвать справедливый гнев: «Нет дисциплины на корабле! Распустились!!»

Все, кажется, обошлось благополучно. Энша поднялся на корабль, принял рапорт командира и, понимая его состояние, сказал успокоительно:

— Хочу посмотреть, что это за мореход, едва вступив в строй, так много плавает и работает.

Похвала, хоть и косвенная, разнеслась по боевым постам, опережая появление начальника. Он осматривал корабль, попутно делясь впечатлениями об Эстонии, о новых кораблях, о таких разностях, как эстонская кухня, обильная, свежая, но до того осточертевшая в салоне, что спишь и видишь питерский борщ и ржаной хлеб. Карпов дал знак на камбуз, кок у него был до того смышленый, что в шторм додумался застраховать свое мощное тело — спереди и сзади — подушками от ушибов о переборки и ради боевой готовности у плиты.

Энша, в службе въедливый, строгий, но не злой, в застолье слыл непревзойденным рассказчиком. Еду и сервировку он похвалил, спросив, не с «Марти» ли Карпов прихватил кока, что чуть ли не год стажировался в «Европейской» за счет достославного «фонда на культнужды» — был в начале тридцатых у Карпова такой фонд из заработанных командой на заводе денег, его хватало на коллективное увольнение в оперу и иные ленинградские театры, на репетиторов тем, кто, уходя в запас, сдавал экстерном за среднюю школу и поступал в институты, даже на особого строя гармонь конопатому машинисту Хреночкину из знатной в деревне семьи баянистов Хреночкиных. Когда ему подарили эту гармонь, он так самозабвенно стал играть, что веснушки исчезли с его лица, одухотворенного искусством, пошли от начальства семафоры через рейдовый пост — Хреночкина туда, Хреночкина сюда, и все — с баяном...

Карпову польстило, что энша помнит его художества, как злословили в Кронштадте. Он заметил, что фонды общими усилиями давно изжиты, а кок не с «Марти», кока он, тепленького, вытащил для «Урала» из казарм Балтийского флотского экипажа во время мобилизации запасных, включая рестораторов, на финскую...

— Не укачивается? — участливо спросил энша.

— Нет, — ответил Карпов, добавив для смеха историю про подушки за спиной и у пуза кока, но в душе екнуло: он почуял подвох.

И точно. Энша спросил, не рекомендовать ли рационализацию с подушками радистам. Они, наверно, сильно ушиблись, потому и не вышли на связь с базами по расписанию. Из Москвы то и дело звонил начальник Главморштаба адмирал Исаков, тревожился: где «Урал», не занесло ли его к шведам с боезапасом? Впрочем, оба энша — главный и балтийский — догадались, что Карпов ходит переменными курсами возле Ирбен, оморячивая своих нерадивых радистов...

Подковырнуть, съязвить при случае любил и Карпов, но чужой сарказм жжет жарче. Овладев собой, он тут же обратил шутку себе на пользу и перешел в наступление: пора дать кораблю гирокомпасы, эхолот, настоящую рацию, подходящего старпома, штурмана с «водительскими правами», как у шофера, и с практикой плавания на подобном корабле; пора дать командира БЧ-IV, где это слыхано — выпустить в море корабль без связиста — опять стрелы в его любимого Недодаева.

Начштаба рассмеялся: потому и приходится держать на кадрах человека с такой фамилией, что ВМУЗы пока не справляются с обучением нужного количества командиров, флот растет, специалистов мало, а Карпов то и дело меняет лейтенантов.

— Помощь «Уралу» будет оказана. Но людей надо не списывать, а учить. Завершайте снабжение новых баз по плану минами и защитниками и становитесь в Кошга-Лахт. Там разберемся во всем.

«Альбатрос» ушел. Начальник штаба флота остался доволен состоянием корабля. И Карпов не жалел о задержке в пути, хотя в Ленинград, в Неву пришлось пробиваться за ледоколами, как пробивался юным штурманом на линкоре «Полтава» в восемнадцатом году вместе с эскадрой из Гельсингфорса в Кронштадт. А когда пришел снова в Ригу, разгрузился и взял последние мины для Либавы, явился и присланный Недодаевым новый штурман.

Карпов встретил его, конечно же, настороженно.

Опять — молоденький «лейтенант из студентов», тридцать девятого года выпуска. Годик поплавал на «Марти» командиром электронавигационной группы. Так на «Марти» же гирокомпас, на «Марти» не бегают на корму за показаниями счетчика механического лага. В лучшем случае Иван Григорьевич поставил бы этого юнца штурманским учеником, раз уж велено обучать, а не списывать. А прислали командиром первой боевой части. Правда, расторопен этот малорослый штурманок. Гонялся, оказывается, за «Уралом» из Таллина в Либаву, из Либавы в Ригу и все же настиг. Карпов поставил лейтенанта Холостова дублером к «Андрону» и вышел в Либаву.

С мостика он, разумеется, не уходил. Приглядывался. Отметил, что лейтенант расторопен не только на берегу, он и в рубке сразу навел порядок, идеальный даже на взгляд Ивана Григорьевича, откорректировал для первого выхода все карты, отточил карандаши, словом, благополучно прошел пока все тайные карповские проверки, хотя и гримасничал, видя скудость штурманского оборудования «Урала».

В канун Нового года в Либаве разгрузили последние сотни штатного запаса мин. Полагалось выйти в Ригу за минами для Ханко.

— Штурманское племя может сойти на берег, — милостиво объявил Карпов, решив встретить сорок первый год в Либаве.

А на утро ушли в Ригу, взяли груз и через день доставили его на полуостров Ханко.

Гуляя по городку Ганга, бродя по крутым скалам, по суровым и живописным окрестностям, Карпов еще не знал, что полгода спустя Гангут загородится его минами с моря от фашистов, что на его минах подорвется и затонет броненосец береговой обороны финнов «Илъмаринен», разрушавший тяжелыми снарядами прекрасный курортный городок, не знал, что весной в канун войны «Урал» будет на тактических учениях изображать возле полуострова сразу два линкора вероятного противника, а поздней осенью, к концу героической обороны Гангута Карпов совершит сюда свой главный поход.

Десятого января сорок первого года «Урал» пришел в Таллин и стал на зимовку в Копли-Лахт, у достроечной стенки старинного завода, где в год революции перед уходом в моонзуыдское сражение вооружались «новики». Операторы штаба флота порадовали Карпова: «Урал» полностью выполнил назначенный ему план снабжения минами новых баз.

Кто не любит похвалу за дело? Но Карпова потому и считали несносным человеком, что он вместо благодарности начинал требовать, настырно напоминать про обещанные начальником штаба приборы и пополнение, будто «Урал» был у штаба флота единственным кораблем.