1

Бывают люди, не обделенные и при жизни уважением, даже любовью современников, но когда их уже нет, мы начинаем говорить о них более глубоко и достойно, осознавать, какое место они вправе занять в истории. Таков, как мне думается, Иван Степанович Исаков, адмирал, ученый, литератор и настолько многогранный человек, что право же неловко применять к нему эпитеты, повторяемые часто всуе и потому кажущиеся стертыми. Но это так. Еще будут найдены слова, будет глубже взвешена и понята его роль в военно-морских науках между двумя мировыми войнами и в создании послереволюционного флота, будет оценена его устремленная жизнь и мужество преодоления, активного и полезного для окружающих, преодоления страданий в течение четверти века после ранения в горах под Туапсе, ампутации ноги и мучительных операций.

А тут я речь веду об одной частности, его касающейся косвенно, о его просьбе, не раз и не два высказанной в письмах и в предсмертном разговоре.

Перед кончиной он написал, но не успел сам отправить адресату письмо: оно пришло в Ленинград, когда Иван Степанович уже был погребен на адмиральской площадке Ново-Девичьего кладбища. Он писал товарищу своей мичманской юности прощальное слово, и среди других печальных строк была и такая: «Зажились мы с тобой на свете, Иван Григорьевич...»

Когда-то Иван Григорьевич Карпов дозволил мне опубликовать эту фразу, но мне казалось бестактным и даже жестоким воспользоваться его согласием, тем более, что вскоре после поездки в родные края, сам Иван Григорьевич, мой старший друг, написал мне со свойственным ему сарказмом, но и с плохо скрытым довольством, прямо противоположное: «За пять дней июня, проведенных в Херсоне, помолодел ровно на 53 года». Эти слова тогда же я опубликовал в очерке о Карпове в одной из столичных газет, и они ему при жизни, возможно, были приятнее для огласки. Но Иван Григорьевич знал, как мучительно протекали последние годы его знаменитого товарища юности, тяжко больного, а уж как жадного до работы и переписки с друзьями! И я знаю, что именно о нем, о капитане 1 ранга Карпове, Исаков вспоминал и думал в свои последние часы; он написал мне, как литератору: «Карпов слепнет, напишите о Карпове», — а буквально накануне кончины напомнил об этом по телефону, добавив, что сил у него мало, а долгов много и потому он просит обязательно помочь Карпову, уделить ему время, сердце и, как только возможно, помочь.

Не жильем. Не хлопотами о пенсиях и наградах, хотя и это не грех, надо делать. Не тем житейским, что принято понимать под словом «помощь» и чем много занимался, даже в постели, сам Исаков. А вниманием и пером, воздав должное не только необыкновенной жизни и таланту моряка, но тому главному походу, который всегда есть у долго плавающего человека, пусть давнему, но самому памятному.

Так бывает в жизни: идут рядом два сверстника одним и тем же путем — один оказывается впереди, другому, как говорят, не везет, но тот, кому повезло, не оглядывается на отставшего, и это часто означает, что ему действительно только повезло и не больше. Но случается и по-иному: ушедший дальше помнит об отставшем, и не только помнит, но понимает, что его былой спутник способен на большее и лишь обстоятельства сложились против него, а этих обстоятельств, к горечи обоих, уже не преодолеть — тогда собственный успех, не подвергаемый никем сомнению, становится не в радость, по справедливости и отставший мог быть рядом, а вот не выпало ему этого в жизни. Такая память свойственна, конечно, только душевно глубокому человеку, по широте и таланту натуры способному трезво оценивать и себя и других, — Исаков был этим наделен, потому и тревожился о друге.

Вспоминаю сходный случай с балтийским летчиком Леонидом Белоусовым, как его называли — «балтийским Маресьевым». Товарищи добились для него Золотой Звезды Героя через двенадцать лет после войны: эти товарищи сами давно стали Героями и генералами флотской авиации и не раз говорили мне словами гангутского летчика Героя Советского Союза генерала Ивана Георгиевича Романенко: «Я не могу спокойно носить свою Звезду, пока такой же нет у Лени...»

Так вот о Карпове. Надо писать о рядовых и о флагманах минувшей войны. Больно слышать, когда юноша в порту, увидев крейсер «Адмирал Головко», произносит с удивлением: «Головко, а он кто?» — надо, чтобы любой юноша знал: Арсений Григорьевич Головко, уроженец станицы Прохладная и моряк первого комсомольского набора, в тридцать пять лет командовал воюющим Северным флотом и умер на посту начальника Главного морского штаба Военно-Морского Флота страны, уже ставшего океанским; надо писать о Льве Анатольевиче Владимирском, адмирале, в семьдесят лет ушедшем в многомесячное плавание в океаны не туристом, а по службе на современном научном корабле; надо писать о флотоводце, государственном деятеле Николае Герасимовиче Кузнецове, глубоко порядочном человеке — так назвал его летчик-испытатель, дважды Герой Советского Сокэза Владимир Коккинаки, сам широкой и страстной жизн и человек; они есть в Истории, необыкновенные моряки советского времени, не остановилась история флота на первом десятилетии XX века, она и после Макарова была блестяще продолжена и будет досказываться впредь. «Напишите о Карпове — Карпов слепнет!» — это звучит в моих ушах так ясно, как у Ивана Григорьевича до конца его жизни — а он пережил Ивана Степановича на семь лет — звучал голос с мостика погибающего ноябрьской ночью в Финском заливе эсминца: «Карпов, спасай!», и тот же голос: «...Не подходите — мина!»