Остров спасения

Каждый, кто плавал по Финскому заливу, знает, конечно, чугунную башню маяка Вайндло, окрашенную в белый цвет, а те, кто в сорок первом году пережил таллинский переход, помнят, наверно, каменистую гряду над водой, длиною немногим больше полукилометра — она стала для многих в буквальном смысле островком спасения.

Быть может, кто-нибудь запомнил и своего спасителя — высоченного и тощего старшину с маяка, который вытаскивал тонущих на катерок под флагом Красного Креста и доставлял на скалы. Опознал же его при случайной встрече после войны один полковник — строитель из Таллина — в прошлом пассажир транспорта «Вторая пятилетка», дрейфовавший в море на бревне, подобранный старшиной, отогретый и ухоженный на острове, — опознал, а имени спасителя не вспомнил. Просто не знал, не спросил когда-то, кто снял его с бревна, — спасаемые и спасители не спрашивали в такие минуты имен друг друга.

Зовут этого старшину, которому сотни людей обязаны жизнью, Михаил Николаевич Гущанинов, 1918 года рождения, из крестьянской семьи деревни Холопово, Батуринского района, Смоленской области. Ныне он мичман запаса, монтер-инспектор таллинской городской телефонной сети и живет с семьей в эстонской столице, на улице Мичурина в доме номер три. А тогда, в сорок первом, старшина 2 статьи Михаил Гущанинов был начальником поста на острове Вайндло, в составе палдисского участка района СНиС главной базы Краснознаменного Балтийского флота.

Неискушенный читатель сразу сможет представить себе, что такое пост СНиС, если расшифровать это, уже устаревшее, сокращение: пост службы наблюдения и связи. В разные времена по-разному была организована его работа.

Во времена далекие, флота парусного и гребного, и, кажется, даже на заре парового флота от поста к посту с донесениями о замеченном неприятеле скакали конные курьеры, а посты, расставленные близко, переговаривались сигнальными досками или флагами. Потом доски и курьеров отставили и заменили сначала телеграфом, а позже и радиоаппаратом. Так с развитием науки и техники менялась и эта служба. Ныне она зовется как-то по-другому. Но как бы ее ни оснащали и ни именовали, она всегда действует как глаза и уши флота — на побережье и на море. Редко пост СНиС был занят только своим прямым делом — следил за отведенным районом моря, предупреждая о замеченном, и, если требовала обстановка, держал с проходящими кораблями визуальную связь. К этим обязанностям иногда добавляли еще и метеосводку — всякие там замеры влажности, силы и направления ветра. Обычно это делали лаборантки метеостанций. Но бывали такие посты, где, к огорчению матросов, места для девушек не было. Случалось, а до войны довольно часто, что снисовцы сами обслуживали и маяк, хотя маяк и все огни в море — дело гидрографов.

Но так или иначе, жизнь снисовца во все времена связана с долгим одиночеством на скалах, в подоблачных орлиных гнездах, на малодоступных утесах и на пустынных островках — всюду, откуда удобно и необходимо следить за береговой чертой, за морем, за небом над ним, за фарватерами — главными, международными, внутренними, шхерными, вспомогательными, там, где мореплавателю ночью или днем может понадобиться зоркий и точный глаз, сигнал в тумане или пеленг, позывной или своевременное предупреждение. Вахта тут — без послаблений, напряжение — без затишья и служба — без выходных. Скала бывает такая, что в шторм и ногу негде поставить. Но увольнения на материк не положено, только краткосрочный отпуск, если заслужил, есть оказия и есть кем заменить. Так что Робинзон — любимец каждого юноши, а тем более романтика-матроса — в сравнении с радистом или сигнальщиком маяка жил, как барон: там, на его острове, ему было полное раздолье и простор, а тут — ни прогулок дальше соседней банки в тихую погоду, ни охоты, ни особых развлечений, разве с удочкой иногда посидишь или, если пограничники не запретят, пройдешься под парусом, или забредет на попутном буксире с передвижкой и допотопной лентой киномеханик, норовящий побыстрее прокрутить то, от чего на материке зритель уже нос воротит, и унести с поста ноги, пока не задул шторм. И все же люди приспосабливаются и служат на таких постах годами, изобретая свои забавы и развлечения и привыкая так кроить часы и минуты суток, чтобы их хватало на все: на службу, на учение, на отдых, на книгу, на то, что мы казенно называем «досуг», на все, — кроме тоски. Тоска, как и алкоголь, для островной жизни гроб, и чтобы, вместе с утверждением сухого закона, ее категорически исключить, надо умело и точно подобрать и сдружить маленькую семью морского поста. Тут многое зависит и от тех, кто заведует постом на материке, но больше всего от того, кто на посту командир.

Все это я рассказываю о постах и маяках вообще — мне довелось пожить на многих таких постах от Заполярья до Черного моря и даже в Баварских Альпах, в верховьях Дуная, где после войны, в сорок шестом году, против поста американского стоял на левом берегу реки пост советский — матросы Краснознаменной Дунайской флотилии. Не могу судить о характере службы в армии на той стороне и быта ее не знаю: но, честное слово, вольности и расхлябанность, которые мы наблюдали с нашего берега, да еще демобилизацию в одних трусах, потому что все, вплоть до штанов, американские парни напоследок загоняли местным крестьянам за шиллинги, где-то выгодно меняемые на доллары, — такие картины не вызывали ни злорадства, ни радости, но по-человечески огорчали и добавляли уважения к нашим ребятам, которых люблю и о службе которых охотно рассказываю.

Но это — в сторону, дань признательности славным нашим матросам, несущим год за годом вахту в труднодоступных пустынных местах.

А теперь вернемся к посту на балтийском островке Вайндло, в лоциях называемом еще и Стеншер.

Михаил Гущанинов формировал этот пост в канун войны, за месяц до ее начала, в условиях, не схожих, пожалуй, с условиями той поры на других островах Балтики и только что принятой в состав СССР Эстонии. Не схожих потому, что беда стояла на пороге, а на маяке, мимо которого пролегала бойкая международная морская дорога и главный фарватер военного флота, не было не только ни одного краснофлотца, но даже пограничника.

Маяк Вайндло и метеопункт на острове обслуживали шестеро рядовых старого эстонского флота и один унтер-офицер, его жена — финка, родом из финской военно-морской базы Котка, и ее сестра — метеоролог. Конечно, это были такие же трудовые люди, как и все население на других эстонских островах. Но мужчины, хоть и по старой памяти, носили форму чужого, уже расформированного флота, вооружены были карабинами, которых не было на вооружении у нас, и присягали правительству свергнутому — впрочем, его последыши еще копошились в эмиграции и якшались с обеими воюющими в Европе сторонами.

Гущанинову в это время исполнилось двадцать два года; механику местных сложностей он уже понимал. Два с лишним года его срочной службы прошли в такой запутанной обстановке, что он всего нагляделся и был насторожен, как профессиональный разведчик или чекист.

Школа связи учебного отряда выпустила его на другой год после призыва, как и всех флотских новобранцев, рядовым корабельным специалистом — сигнальщик-связист боевого корабля. Службу он начал не в гавани, а в боевых плаваниях, хотя в те времена просторов для плавания не было, и далеко от Кронштадта, бывало, не уйдешь. Гущанинов ходил сигнальщиком на «Ермаке», когда ледокол вызволял из ледового плена у Соммерса знаменитый крупнотоннажный транспорт «Казахстан». Потом попал на «Суур-Тыль», эстонский ледокол, в старом русском флоте его называли «Волынец» — говорят, и сейчас он плавает на Балтике под этим именем. Гущанинова тогда послали в длительную командировку, повлиявшую на всю его жизнь. Его направили в Эстонию, еще в буржуазную Эстонию, у которой наше государство, обеспокоенное разворотом второй мировой войны, арендовало базы в Таллине, в Палдиски и на Моонзундском архипелаге и некоторые суда вспомогательного флота. Гущанинов вместе с лейтенантом Бубновым, точной должности которого он так и не распознал, должен был на различных этих судах представлять в эстонских командах советское государство.

Конечно, это слишком громко звучит. Никаких наркоминдельских функций они не несли. Оба ходили в своей рабочей одежде, приглядывались к эстонским коллегам, авраля с ними наравне и поддерживая связь с нашими судами и боевыми кораблями. Работа шла будничная: доставить из Минной гавани в Кихелькону продовольствие для наших частей и топливо; перевезти в Палдиски людей, в другой арендованный пункт — строительные материалы или боезапас, погрузить, разгрузить, снабдить, отбуксировать, но всюду они чувствовали себя под присмотром десятков и сотен внимательно изучающих глаз — преимущественно глаз друзей.

Гущанинов привык откликаться на обращение «господин сигнальщик» и других не стеснялся называть господами, но господа эти были такими же трудягами моря, как и наш матрос.

Странной казалась эстонская форма — бескозырки надевают на два пальца ниже уха, тельняшки без полос, только с синей окантовкой, фланелевка в обтяжку, как на девице, гюйс не в три, а в две полосы, черный бант жгутом и белый шелковый шнур через шею; но клеши, черные, грубошерстные, они растягивали на фанерном клине, точно как и наши пижоны; швартуясь, концы ловили и бросали ловко; уголь, солярку, бочки с капустой, мешки с крупой грузили, не сачкуя, — настоящие матросы, только на военную службу смотрели, как на злую повинность и в порту уходили ночевать домой. Гущанинов служил с охотой, он помнил, как в клубе «Русского дизеля» в Ленинграде другие призывники завидовали, когда комиссия только ему определила идти на флот, хотя служба на флоте продолжалась пять лет. А тут — всего-то полтора года, и не любо...

Все, разумеется, объяснялось проще простого: государство, как тогда говорили, «буферное», между СССР и капиталистическими державами, правительство профашистское, продажное, самостоятельности никакой, даже торговые суда ходят под чужими флагами, — кому охота в таком флоте служить. И флота почти нет — две подводные лодки, один миноносец, канонерка «Лайне», белая яхта «Пиккер» и вспомогательные суда. Это в стране, где все мужчины на островах и на побережье — из рода в род моряки.

Людей здешних, молчаливых и работящих, Гущанинов полюбил: покоряла их прямота и честность. Не случайно же он потом и остался жить в Эстонии навсегда. Временами лейтенант напоминал ему о бдительности, и дипломатический протокол вставал между ним и соплавателями стеной.

Не так, впрочем, тверда была эта стена. Пожалуй, даже наоборот. Гущанинов, пропитанный, как и всякий его современник, духом классовой солидарности, с буржуями дел не водил, а к своим иноземным братьям проникся чувством общности революционных интересов.

Он еще со школьной скамьи знал, что у эстонских докеров и матросов общий с ним враг.

Прежде всего — жандарм в порту. В Купеческой гавани была биржа безработных докеров. Они разживались у русских махоркой, ходили толпой в Минную гавань слушать радиолу, передающую с плавбазы «Полярная звезда» музыку, не угрожающую ни президенту Пятсу, ни его министрам. Но жандарм толпу разгонял.

Или в городе полицейский, который провожал Гущанинова даже на интимные свидания.

Гущанинов познакомился на танцах в Кадриорге с юной эстонкой из Печоры; говорит по-русски, зовут Валентиной, работает в порту, живет в городе у сестры — удача для матроса.

Лейтенант Бубнов предупредил:

— Ты, смотри, не очень увлекайся. Может, тебе ее подставили, а может и нет. Ей же могут быть неприятности...

Девочке с ним интересно. Но их гуляние, как чай вприглядку. Полицейский приходил, не таясь, на все их свидания, как третий лишний, провожал до кинотеатра и терпеливо ждал конца сеанса. Так что все было чин чином, как в институте благородных девиц.

Полиции эти прогулки показались, наверно, слишком накладными: девушку на полгода выслали в глубь материка, чтоб не встречалась с красным матросом.

Эти полгода многое изменили в судьбе Эстонии. Но снова встретить ту девушку не удалось; после войны от знакомого докера Гущанинов узнал, что она жива, вышла замуж и растит в городе Пайде двух детей.

Сам Гущанинов в те полгода повидал и смену правительств, и смену флагов на Длинном Германе — иногда по три флага над этой башней за день, и штурм тюрьмы на Батарейной, откуда рабочие на руках вынесли политических заключенных, бурные митинги у президентского дворца, пролетарские дружины, марширующие под «Катюшу», народную милицию в полицейских мундирах с красными бантами, стычки докеров с фашистскими молодчиками, накал революционных страстей, обострение симпатий одних и враждебности других, словом, классовое расслоение и классовую борьбу; он приобрел за полгода такой житейский опыт и прошел такую политическую практику, каких не наживешь в иной высшей школе, хотя лейтенант Бубнов запрещал ему, как и другим нашим военным, во время демонстраций и митингов покидать территорию арендованной базы.

Может быть, поэтому командование выбрало именно Гущанинова, когда возникла нужда срочно выполнить щекотливую военно-дипломатическую миссию на острове Вайндло.

Третьего мая сорок первого года его вызвали с рейдового поста в Таллине, где он уже командовал отделением, в штаб района СНиС, сообщили, что он назначен начальником поста на Вайндло, разъяснили обстановку и ознакомили с боевой задачей.

Советской власти, как сказал Гущанинову товарищ из особого отдела, на острове пока нет. Семеро незнакомых, неведомо чем дышащих мужчин, недавних солдат чужой армии; вооружены восемью карабинами, пистолетами, кажется и гранатами, и могут в любой момент уйти на моторном катере или на шестивесельном яле куда вздумается.

Это не подозрительность, я предположение, основанное на факте: обе живущие на Вайндло женщины — жена унтера и ее сестра — каждое воскресенье на моторном катере пересекают Финский залив, навещая своих родственников в Финляндии. Шутка ли: с Финляндией только год, как окончилась война, а туда через залив прошел уже не один транспорт с войсками. Пакт пактом, а Маннергейм, Рюти и Таннер явно сговариваются с фашистскими дипломатами и генеральным штабом, немцы развертывают там боевые аэродромы, разведки других держав рыскают в эту торгующую судьбой и благополучием своего народа страну. А вот с острова, расположенного на главных путях нашего флота, отдаленного от бухты Локса, где на малой верфи ремонтируются наши суда, всего на двадцать одну милю и от порта Кунда, где базируются катера пограничников, на девятнадцать миль, с этого острова каждую неделю беспрепятственно ходит за границу катер, да еще в военно-морскую базу Котка...

Задача как будто проста: явиться в Кунду, вызвать туда маячный катер, допустим: за продуктами, погрузить две тонны муки, консервы, сгущенку, взять в помощь радиста Андрея Заболоцкого и сигнальщика Николая Самушкина, высадиться на острове и организовать наш маячный пост.

Есть, правда, особые условия. Попытку побега предотвратить, но шума не поднимать. На троих — один пистолет ТТ, это на крайний случай — Гущанинов головой отвечает чтобы крайний случай не наступил. Оружия лучше не обнажать. Прибыв на остров, надо прежде всего поставить на замок моторный катер. Затем изъять все карабины и прочее вооружение, принять документы по связи, занять маяк, установить контроль над причалом, рацией и телефоном и вежливо направить прежних обитателей на материк. Быть бдительным и решительным, но самолюбия удаляемых с острова служак не ущемлять.

Дипломатия обычно приятностей не сулит, и Гущанинов вспоминает об этой мучительной канители без особой радости.

Унтер встретил матросов в Кунде. Он сам пришел за ними на маячном катере, догадываясь, наверное, что дело не в продуктах. На нем была форменная тужурка старого эстонского флота с тремя маленькими звездочками, вышитыми золотом на рукаве.

Гущанинов сразу оценил мореходность маячного катера финской постройки и подумал, что все же храбрые должны быть там женщины, если на таком суденышке они каждую неделю пересекают Финский залив. Странно подумать, что, возможно, вчера этот катер был на той стороне, за границей, может быть, и этот моторист, пришедший с унтером, был там. А теперь он здесь, у советского берега, грузит муку и консервы для матросов. Унтер, человек пожилой и опытный, уверял Гущанинова, что продуктов на острове еще много, хватит и для гостей, но раз вызвали за продуктами, придется брать. Он сказал, что гости хоть и неожиданные, но желанные, и на острове их уже давно ждут.

Наших матросов встретили радушно. Унтер отвел им отдельную комнату в маячном доме, угловую, и пригласил к щедрому столу в свою квартиру.

Закуски на столе, вино. Сестра хозяйки молодая, хорошо пела, Гущанинову она улыбалась и смешно разговаривала с ним по-русски. Он смущался и старался на нее не смотреть. Может быть, предубежденность мешала ему вести себя нормально, он не мог отделаться от мысли, что эти женщины каждое воскресенье ходят туда, на ту сторону. А может быть, и ложное положение, в котором он себя чувствовал, тому виной. Он хорошо узнал эстонцев за год, проведенный на этой земле, он видел, что все их радушие естественное, ему улыбаются от души. Но тосты он отклонял и даже пригубить не позволил себе. Сидел, как на иголках, помня наказ: «Советской власти там нет».

Не смог он дальше юлить, он поблагодарил хозяина за хлеб-соль и сказал:

— Хотелось бы посмотреть документы по связи.

Унтер все понял и предложил матросам ключ от сейфа.

Гущанинову ключ этот ни к чему, у него свои, новые документы заготовлены. Но пришлось взять ключ и вместе с унтером просматривать и без того знакомые международные своды сигналов, эстонские переговорные таблицы, уже ему не нужные, и всякие другие отмененные документы. Надо же было с чего-то начинать...

Так пошла эта канительная неделя.

Не зря унтер поместил их в угловой комнате: из окна был хорошо виден катер и причал, — значит, унтер понимал, что их тревожит. Так они и жили: ночью двое спят, а один глазеет в окно.

Днем вместе с унтером обходили островок, знакомились с маяком, обследовали хозяйство — кладовую с инструментом, шкаф со всякой мелочью: восемь тысяч наименований, все, что может когда-нибудь потребоваться для серебряной маячной горелки, для оптического фонаря, для баллонов с чистым керосином, из которых каждые четыре часа на высоту, на маяк, как в примус, накачивали горючее под давлением, пока манометр не покажет четыре с половиной атмосферы. Для каждой мелочи в этой кладовой был свой ящик, искать не надо, если привык к порядку и знаешь свое заведование. Люди жили тут годами и все наладили так, как это умеет налаживать трудолюбивый эстонец. Даже не верилось, что на такой ничтожной каменной гряде есть и причал, и стапель для катера, с которого легко катер спустить и так же легко на него поднять, и навес для шестивесельного спасательного яла, снабженного всем необходимым, даже двумя анкерками с водой и запасными уключинами, и баня, и пекарня, и столовая, и погреб для продуктов рядом с генераторной — потом, в трудный час, это все сгодилось нашим матросам, и они не раз вспоминали эстонцев добрым словом. А у подножия маяка, среди камней и песка, Гущанинов обнаружил даже куст шиповника, два кустика чахлой сирени и три грядки с перышками зеленого лука. Ну что ж, ведь и на материке все хутора, все старательно обработанные и плодоносные пашни отвоеваны поколениями эстонских крестьян у скальных обломков, у несметного числа валунов.

Тяжко было унтеру покидать скудную гряду в море, но и он уже понял, что час пришел. Никто друг другу больше не улыбался. Переговаривались вежливо, но сдержанно. И когда Гущанинов набрался, наконец, духу сказать, что пора-де оружие замкнуть, пора к катеру приклепать скобу для замка на якорь-цепь, а на маячной рации надо ввести совместное дежурство, унтер только кивнул. Он, молча все выполнил, потом с горечью произнес:

— И мне, пожалуй, пора уходить в запас. Я сверхсрочник. И Лейде надоело, и мне...

Гущанинова больше не коробило старорежимное звание «унтер-офицер», как в первые дни его приезда в Эстонию; у него к тому времени завелись даже два приятеля из бывших унтеров, перешедшие на службу в СНиС, — они в Кронштадте потом долго служили. Но тут унтеру с Вайндло он мог только молча сочувствовать. Он ничего не мог ему обещать. Гущанинов выполнял боевой приказ в канун войны.

Пришел буксир из Таллина, привез еще трех сигнальщиков, двух радистов и моториста, забрал на борт унтера, его товарищей и двух женщин со всем их имуществом для доставки в Локсу, где у кого-то из них был нажит свой домик, и на том малоприятная миссия кончилась. Успех был достигнут мирными средствами.

Между прочим, Гущанинов — это в его характере — расспрашивал потом, после войны, о судьбе пожилого унтера с Вайндло: погиб, говорят, на фронте в той же Локсе. Только на чьей стороне, точно выяснить не удалось. Мичман все же считает, что на нашей.

На посту их теперь стало девять. Маленький и слишком самолюбивый радист Андрей Заболоцкий, кажется киевлянин, грамотный паренек. Над ним начальником рязанец Вася Феофанов, энергичный, сильный старшина, годами постарше Гущанинова, знакомый ему еще по рейдовому посту. Феофанов после матросской школы связи служил три года радистом на миноносце «Фридрих Энгельс» и год на берегу, осенью ему полагалось уходить в долгосрочный отпуск. Сигнальщик Самушкин — из сельских трактористов, он хоть и вразвалку ходил, но работяга был безотказный. Впрочем, на острове строевых смотров не ожидалось. Сигнальщик Едомин, как сразу обнаружили, любитель поспать: заберется на камень в заливе, волна его не разбудит, пока не смоет, но веселый парень, а это у островитян в цене. Его дружок и в острословии соперник Иван Яковлев сразу определился в повара и пекаря — хлеб пекли для себя сами, — а когда Яковлев ставил квас, любой из сигнальщиков готов был на вахте его подменить. Всех мичман не помнит, но моторист Сапрыкин, в прошлом детдомовец, выученик знаменитой коммуны Макаренко, склонный к фантазиям и романтике, выбил зубилом на большом камне к норду от острова их имена — очевидно, скудная и трудная жизнь на Вайндло казалась этому юноше настолько удивительной, что он решил оставить для потомков на камнях Балтики след, К началу войны Гущанинов сумел не только освоить маяк, его технику, малознакомую службу на нем, но и сколотить из своих подчиненных боевой гарнизон. Так и сказано в наградном листе, который хранится в Центральном архиве ВМФ: «Весь немногочисленный личный состав поста (9 человек на всем острове) был сколочен и умело обучен, отлично выполнял любую боевую задачу, трижды во главе с т. Гущаниновым задерживал на мотоботах диверсантов, пытавшихся с боем прорваться с финского берега в район главной базы флота». К этому добавлено много других существенных подробностей, о которых пойдет речь впереди — наградной лист составлен по горячим следам событий и помечен 15 сентября 1941 года, когда на похвалу и награды не очень-то были щедры.

Первая из боевых стычек случилась в начале июня, в белую, но пасмурную и штормовую ночь.

На маяке дежурил Самушкин. Он поднял старшину с постели, доложив по телефону, что на острове есть кто-то посторонний.

— Откуда вы это взяли? — строго спросил Гущанинов, не очень веря нерасторопному Самушкину.

— Точно, товарищ старшина. С вестовой косы поднялись и загалдели чайки. Не потревожишь их — не загалдят.

Гущанинов вышел из маячного домика.

У подножия башни лежал белый круг от фонаря с вершины. А дальше — полумрак и шторм. Но сквозь шторм доносился с косы пронзительный крик чаек. На этой косе всегда дует ветер, сносит в море, и матросы не любят на нее ходить. А птицы — Самушкин прав: не тронешь их — не загалдят.

Гущанинов вернулся в домик, разбудил Феофанова, взял оружие. Они пошли на косу, захватив с собой сильный фонарь в ящике на ремне, светящий, как прожектор.

За валунами в луче фонаря они увидели корму шлюпки. Людей рядом не было.

Гущанинов поднял по тревоге свой маленький гарнизон.

Греха таить нечего, по неопытности все слишком расшумелись. До рассвета стреляли по шлюпке и подходам к ней, зная, что пришельцы где-то рядом. Фонарь бросал на шлюпку постоянный луч, не иссякая до утра.

Надо было обыскать берег, только ночью не хотелось искать. А ночь в это время года короткая. Рассвело быстро. Внезапно прошел дождь, и тотчас из-за валунов вышли один за другим, подняв руки, трое.

Трое безликих в полусумраке ненастного рассвета и, казалось, одинаковых ростом — Гущанинову до плеча, — одинаковых возрастом, внешностью и одеждой, крепких мужиков. Все в гремучих брезентовых куртках с капюшонами и громоздких штанах, напяленных поверх обыкновенной гражданской одежды, но не в сапогах, а в грубых ботинках, шнурованных ремешками из сыромятной кожи. Все надетое на них — и эта рыбацкая оболочка, которую, наверное, полагалось при выходе на материк сбросить, закопать или утопить, и штатские костюмы, скорее всего грязные и уже ношеные, не броские, — все им не принадлежало как униформа, выданная неведомо где. Гущанинов и не старался разузнать, кто они — офицеры чужого штаба или наемные агенты из местных перебежчиков. Они притворялись не знающими русского языка, и Гущанинов не позволил матросам продолжать допрос: где надо — допросят. Обыскать — обыскали сразу, все трое покорно этому подчинились. Но в карманах никаких не было улик, только в том улика, что содержимое стандартное, словно выданное по ведомости: у каждого портсигар-зажигалка с одинаковым запасом камушков, по две плитки шоколада «Золотой ярлык» фабрики «Красный Октябрь», Москва, и по финскому ножу в кожаных ножнах, — после зимней войны с белофиннами подобные трофеи были у многих ленинградцев или москвичей. Если бы каждый из них пошел по стране нашей врозь, ничего, пожалуй, необычного в таком снаряжении не было бы, а все вместе, сложенное тут же, возле маяка, на кусок брезента перед Гущаниновым и взволнованными матросами, красноречиво подтверждало, что рыба попалась крупная и хищная, и вахтенный Самушкин молодец.

Он уже сдал вахту сменщику, спустился с маяка и с разрешения начальника поста помчался на косу — спасать шлюпку пришельцев, едва было не унесенную волнами в море. Самушкин ловко вытянул ее на камни, закрепил и теперь что-то кричал, размахивая над шлюпкой каким-то предметом и зовя всех туда.

Он держал над головой чужеземный автомат с пузатым диском — таких автоматов в шлюпке было три и дисков полный мешок. В мешке этом, прорезиненном и снабженном, как саквояж, запором, лежали еще три планшета с картами эстонского побережья под целлулоидом — до границ Ленинградской области и Псковщины, три наручных, на ремешках, компаса, три фляги со спиртом, девять пачек красненьких тридцаток в банковской упаковке поясками крест-накрест и вполне убедительными русскими пометками на них, и три паспорта, прописанных в Ленинграде, Пскове и Нарве; в паспортах — милицейские пропуска на въезд в Эстонию со всеми положенными отметками... И ко всему — три надувные резиновые куртки, хорошо бы такие иметь на маяке, да заберут их, конечно, вместе с этими молодчиками на материк как улики.

Ошеломленный Гущанинов установил возле шлюпки пост, Самушкину и Едомину приказал отконвоировать задержанных в шалаш позади маяка, только в разговоры не вступать, а сам пошел с Феофановым к рации — составлять о происшествии шифровку в Таллин. Одновременно он доложил обо всем и пограничникам в Кунду — по телефону.

Из пограничной комендатуры ответили: придем, сторожите. Из Таллина тоже приказывали сторожить, но предупредили: никому не передавать, сами заберем.

Встревать в этот спор между пограничниками и флотским штабом Гущанинов, конечно, не стал.

Первым пришел торпедный катер с капитаном 3 ранга из Таллина, ему островитяне и сдали задержанных и все их снаряжение; шлюпка осталась у маячников.

Следом прилетел комиссар района СНиС на гидросамолете, он объявил личному составу поста благодарность за службу.

Кого там задержали и всяких других подробностей никто на посту не узнал.

Пожалуй, нет такого военного человека, особенно из тех, кто служил на передовом рубеже, который не запомнил бы во всех подробностях, как началась война. И первый ее час, и день накануне.

Перед самой войной Гущанинов ходил на катере в Кунду разживаться всяким необходимым припасом. Там у него был знакомый командир дивизиона миноносцев. Командир этот снабдил Гущанинова медикаментами и помог запастись патронами, гранатами и ручными пулеметами. Стрелковым оружием флот не был богат, так что помощь пришлась кстати.

А днем 21 июня, в пятнадцать часов, все тот же Самушкин доложил, что видит над заливом на высоте полутора тысяч метров странный предмет, вроде бы самолет, но больше похож на рогатку.

Коля Самушкин после истории с ночными гостями ходил в героях, и потому Гущанинов простил ему и тон доклада, и такие неточные определения, как «рогатка», «странный предмет». Но когда он сам вооружился биноклем и навел его на «странный предмет», он убедился: сигнальщик прав.

Такого самолета Гущанинов еще не видывал. Позже он этих «фокке-вульфов» нагляделся вдоволь: это был самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189», двухфюзеляжный, шел курсом 90 на Кронштадт. Но в радиограмме, отправленной немедленно, типа самолета Гущанинов назвать не смог.

Радиограмму передал Андрей Заболоцкий, он нес вахту в тот субботний день накануне войны.

К ночи его сменил сам командир отделения радиотелеграфистов Василий Феофанов.

До ночи в субботу на Вайндло толковали о странном самолете, явном нарушителе границы. А может быть, это летал и наш самолет, тем более, что предполагались учения, потому что флот перешел в состояние повышенной готовности, как перед маневрами.

Ночь началась спокойно, и все, кроме вахтенных, легли спать.

Феофанов разбудил Гущанинова под утро. Примерно в половине пятого — «примерно» для военного языка слово неточное, точнее может сказать только вахтенный журнал поста, если он сохранился в архиве, — примерно в полпятого Феофанов принял переданное «всем, всем, всем» по флоту условный сигнал, ну, допустим, слово: «Сарафан». Феофанов знал, что удивляться не следует. Раз передают такое слово, значит, в сейфе оно есть.

У командира в сейфе целая коллекция пакетов, закодированных всякими малозначительными словами. Принял слово — ищи пакет, вскрывай и читай.

Гущанинов сразу очнулся от сна, когда прочел в пакете под кодом «Сарафан» текст:

«Нападение противника на Советский Союз. Готовность номер 1».

Он снова позвонил в радиорубку: Феофанов подтвердил, что «Сарафан» передают уже в третий раз.

Так началась война. С кем, об этом узнали только днем — из радиопередач.

Пост СНиС на то и морской пост, чтобы видеть и разбираться, что происходит на море. Началось усиленное движение боевых кораблей. Из Таллина в Кронштадт повели линкор. Минные заградители «Марти» и «Урал» ставили минные банки. Шли «охотники», торпедные катера, эсминцы, всплывали лодки, и не всегда было ясно — свои или чужие. А однажды, уходя от лодки, завилял у острова транспорт «Выборг», и немецкие снаряды полетели в него через остров, а островитяне ничем не могли помочь. Только доложить о нападении в штаб.

В боевой хронике флота значится, что 26 июня пост Вайндло впервые донес о плавающей мине, обнаруженной в пятидесяти кабельтовых от острова по пеленгу двести градусов. А потом на траверзе маяка начались бои. То катера атакуют наш транспорт — похоже, «Казахстан», знакомый Гущанинову с зимы прошлого года. То «юнкерсы» пикируют на большой корабль, поврежденный в Моонзунде и конвоируемый в тыл, — уж не «Максим Горький» ли без носа?.. То в небе наши «ишачки» клюют проклятую рогатку — двухфюзеляжного «фокке-вульфа». Война, война. Быстро привыкли точно опознавать корабли, транспорты и самолеты.

О ходе боев Гущанинова информировали друзья-катерники из Кунды. Но вот они оттуда ушли. С материка, где стояла наша тяжелая батарея, докатились такие взрывы, каких не бывает даже при сильных бомбежках: подрыв техники и складов, отход. Канонерки бьют по берегу, где еще вчера располагались наши войска. В Локсу прошел эсминец «Карл Маркс», туда пролетели «юнкерсы» и фашистский «лапоть» — поплавки видны, — слышалась бомбежка, залпы миноносца. «Юнкерсы» и «лапоть» прошли назад. «Карл Маркс» не появлялся — возможно, погиб, может, отстаивается там. Пост не мог знать того, что теперь на Балтике знают все: про залитую горящим мазутом бухту и про жителей Локсы — эстонского школьного учителя, капитана портопункта и сестер милосердия, спасавших из огня матросов эсминца «Карл Маркс». Пост донес в Таллин только то, что знал наверняка. А что там происходит на материке или на других островах, куда докатился фронт и где находится враг, — пост не знал. Пост мог только догадываться, предполагать, никому дела нет до этой незначительной каменной гряды в заливе. Но пост не в обиде, пост знает свое место в строю и свой долг: наблюдать и докладывать, пока есть радиосвязь. Потому не могли слушать даже краткие сообщения московской радиостанции имени Коминтерна, надо экономить питание для боевой связи, в этом вся суть существования поста: нести вахту самостоятельно до конца. До того приказа, который, возможно, существует в одном из секретных пакетов в сейфе. Но пока из штаба кодовый сигнал не поступил, о таком приказе и думать грех.

Гущанинов звонил раз и другой в Кунду, там был знакомый эстонский почтарь Сарапик. Но сколько ни крути ручку эриксоновского телефона — Кунда нема, почтарь Сарапик исчез. Надо готовить гряду к обороне.

Военный человек не рассуждает, велик ли плацдарм для борьбы или мал. Будь остров в несколько километров длиной, были бы на нем войска и в его бухтах — корабли. Протяженность гряды всего пятьсот двенадцать метров, а в ширину вообще пустяк. Значит, пятьсот двенадцать метров надо распределить между девятью бойцами так, чтобы, пока гарнизон жив, не допустить ни с моря, ни с воздуха десант, не дать противнику разбомбить или сжечь склад, пищу, горючее для маяка — хоть и война, но здесь маяк должен светить, иначе к чему тут небо коптить, если в решающую минуту пост не обеспечит флот связью и не зажжет на маяке огонь.

В граните выдолбили ямки для стрелков, для пулеметов — блиндажики. Гущанинов по радио запросил у начальства зенитку: самолеты налетали на Вайндло пока как на запасную цель, глушили возле острова рыбу и решетили чугунный маяк. Но из карабинов отпора им не дашь.

Одинокая жизнь на гряде, оторванность от материка настраивали молодых людей на самостоятельность. Кто знал, где завтра окажется фронт, — действовать надо самим. Они и в мирные дни больше рассчитывали на себя: ловили салаку, собирали утиные яйца, стреляли уток, хотя Ваня Яковлев охоту не одобрял и грозил, если будут бить уток, прекратить заготовку кваса. Ребята подобрались привычные к труду и по-деревенски запасливые. Гущанинов, наслышанный, как туго приходится на островах с пресной водой, загодя привез с материка бочки. Скважину на Вайндло пробурили еще матросы царского флота. От тех стародавних времен, кстати, на чердаке дома остались комплекты дореволюционной «Нивы» и всякие собрания сочинений, часть которых один ретивый, но не очень грамотный поверяющий пожег только за то, что узрел на них Дворянские гербы и какие-то графские короны и титулы; но и того, что успели матросы от этого дяди схоронить, им хватало для чтения до последнего на острове дня. Так вот, из той скважины островитяне наполнили все бочки отличной водой и раскатали их по разным уголкам острова, сохраняя от поражения. И емкость с керосином была полна, и денатуратом для паяльной лампы, накаляющей на маяке горелку фонаря, запаслись надолго, и круговую оборону построили; теперь недоставало только зенитки. А ее все не шлют.

Долго молчавшая Кунда заговорила внезапно, да еще знакомым голосом. Прибегает все тот же Самушкип и докладывает Гущашшову:

— Товарищ старшина, там вас Сарапик вызывает.

— Жив, казенная душа?

— Выходит жив. Только что-то непонятное бормочет.

Сарапик услышал его голос, запнулся и сказал:

— Сейчас, господин старшина, с вами будут говорить... Господин... Ясно.

По-немецки Гущанинов учил в школе только «гутен морген» и «гутен таг». Но даже если б знал он по-немецки, не стал бы с ними говорить.

Немец в Кунде покричал, покричал и передал трубку снова Сарапику. А у того голос дрожит. Германское, говорит, командование приказывает русским матросам сдать остров и маяк в сохранности в двадцать четыре часа. В противном, говорит, случае, германская авиация и германская артиллерия сотрут остров с лица земли.

Ну, так у них уж было заведено — пугать.

У них заведено, и у нас заведено — еще со времен Запорожской Сечи. Матросы все тут собрались возле Гущанинова и каждый предлагал ему свои услуги: отматерить их.

Старшина не позволил, он сказал:

— Передай им, Сарапик, черная твоя душа, что господа русские матросы не только не собираются сдаваться, но еще зададут им под зад такого балтийского перца, что земля наша для них станет адской сковородой и остужаться они попрыгают в Балтийское море. И гляди, чтоб не воняли там в Кунде — за все спросим. А ты, Сарапик, тоже учти: будешь с ними колядовать, перепадет перца и на твою долю. Ясно или разъяснить?

Матросы, конечно, в хохот, каждый требует: «Дай я разъясню, старшина!»

Гущанинов сказал, что нечего тут разглагольствовать, он отключил телефон и приказал всем занять боевые места.

Разговор происходил в полдень, а в восемнадцать уже летят на бреющем два самолета, поливают маяк и постройки из пулеметов.

Островитяне ответили как смогли — из карабинов. Конечно, это не серьезный огонь, но все же на следующий раз немцы уже не решились идти над островом бреющим, все-таки побаивались матросского огня. Они стали приходить ежедневно в пять сорок пять и восемнадцать. Время это они выбрали не случайно, Сарапик, наверно, подсказал: по распорядку дня на острове утром — время к побудке, вечером — к ужину; но это был довоенный распорядок. Остров давно перешел на боевой режим, чего Сарапик знать не мог.

Гущанинов доложил в Таллин, что два немецких самолета регулярно штурмуют маяк, надо же, наконец, прислать зенитку. Он, по совести, не надеялся, что эту просьбу уважат. Но ему вдруг ответили: встречай шхуну с Гогланда.

Шхуна доставила сухари, запас консервов и зенитное орудие с боевым расчетом.

Разгружали шхуну ночью, пришлось соорудить плот. Лейтенант, доставивший орудие, помог выбрать позицию, оборудовать орудийный дворик, на скорую руку объяснил все номерным и самому Гущанинову и на той же шхуне к утру ушел. В гарнизоне Вайндло теперь стало двенадцать бойцов.

Война обступила маяк, затянула его в огненный круговорот. Корабли шли мимо, не вступая с маяком в связь. Далекие штабы вызывали редко. Гарнизон Вайндло молча делал свое дело. Надо представить себе всю сложность и трагичность обстановки на море и на берегу в те дни, чтобы понять и по достоинству оценить выдержку, мужество и боевую выучку этих двенадцати островитян.

В августе, когда в районе Вайндло стала по ночам всплывать фашистская подводная лодка, матросы почувствовали, что торчат на каменной гряде не зря. О лодке по радио донесли в Таллин, где уже начались бои на подступах к городу. Оттуда немедленно прислали два катера-охотника за подводными лодками.

Ни Гущанинов, ни его товарищи не знали тогда и не могли знать, какое значение имела эта радиограмма для всего флота. Флот готовил эвакуацию главной базы. Не было самолетов, чтобы прикрыть сотни судов, не хватало тральщиков, чтобы обезопасить путь эскадры и транспортов через начиненный минами Финский залив. Предстояло пройти сотни миль мимо занятых противником берегов и выставленных на этих берегах дальнобойных батарей. На фарватере сохранились только такие маленькие очаги, как посты на островах Мохни, Вайндло и на Родшере. Но что могли они сделать против морских, береговых и воздушных сил наступающего уже на Ленинград противника, чем могли они помочь флоту на переходе?!

Оказывается, могли. Пусть небольшая, но и это была помощь всему флоту — вовремя обнаружить хоть одну вражескую лодку. Лодка ставила мины на фарватере и облюбовала здесь позицию для засады, не беря в расчет горстку матросов на заброшенном посту. А ведь эти-то матросы и вынесли ей приговор.

Лодка всплывала ночью. Ночи были светлые, но она ходила свободно перед островом, скрываясь в его тени не от островитян, а от противника, ожидаемого ею с моря.

Катера-охотники пришли днем. Они прошли за остров незамеченные и спрятались, готовые в любую минуту дать полные обороты моторам, выскочить из засады и атаковать фашистскую лодку.

Гущанинов условился с катерниками о сигналах — как только лодка всплывет, он даст им знать свистком.

Лодка высунула перископ, обозрела окрестности, всплыла, подошла поближе к маяку и заняла позиционное положение.

Немцы, очевидно, знали, что из Таллина следует конвой в составе транспорта, минного заградителя и других боевых единиц. Возможно, что шло госпитальное судно «Сибирь», потопленное в одну из тех августовских ночей в Финском заливе. Но только не на траверзе Вайндло — на траверзе Вайндло атака фашистских подводников была сорвана.

Гущанинов дал катерникам сигнал, они включили моторы, ринулись из засады и атаковали фашистскую лодку.

Лодка едва успела погрузиться, но с маяка видели, как наши катера бросали глубинные бомбы ей вслед и бомбы рвались над районом ее погружения. Думается, что это стал район ее вечного погружения. Гущанинову ничего об этом точного никто не сказал.

Катера ушли, и опять островитяне остались одни.

26 августа Андрей Заболоцкий или сам Феофанов — Гущанинов точно этого не помнит, а люди эти живы и к точности, быть может, ревнивы, — кто-то из радистов, словом, принял тревожную радиограмму: штаб района СНиС приказал Гущанинову снарядить маячный катер, пойти к острову Мохни и снять оттуда пост Саши Куликова — таких же, как и он, пятерых снисовцев. Разъяснений к приказу не последовало, но понять можно было: дело идет к концу.

Дойти до Мохни катер не успел — Куликов на шлюпке шел навстречу. На Мохни высадились немцы. Гущанинов забрал пятерых товарищей к себе. В гарнизоне Вайндло теперь стало семнадцать бойцов.

А через двое суток радио передало тревожный приказ и самому Гущанинову: уничтожить коды и все секретные документы, разрушить рацию и приготовиться к отходу — за личным составом придет буксир.

Коды и содержимое сейфа сложили в казенный брезентовый портфель, рацию подготовили к уничтожению, но уничтожать не спешили, приказ можно выполнить и в последнюю минуту.

Обещанного буксира так и не дождались. Мимо острова шли эшелоны таллинского перехода, и на глазах у островитян разыгралась трагедия, которая не забудется никогда. Гибли корабли, малые и большие, старые знакомцы, на которых плавал Гущанинов, и знаменитые пароходы, обошедшие весь свет. Шел «Киров», бьющий главным калибром по далекой невидимой цели на материке, его охраняли эсминцы, они отгоняли фашистских подводников, готовые принять торпеды, мины и бомбы на себя. Шел старик «Суур-Тыль» — на нем тоже плавал когда-то господин красный сигнальщик; шел пароходик «Вайндло», изученный Гущаниновым от киля до клотика в сороковом году, — здесь, возле острова Вайндло, суждено было этому пароходику затонуть. Шла «Вторая пятилетка», вскоре растерзанная самолетами; еле тянул разбитый бомбами большегрузный «Балхаш». По сей день видится Гущанинову задранная к небу корма тонущего транспорта и маленькие фигурки людей, ползущих вверх, к винту.

А с неба самолеты с крестами — эшелонами по двадцать-тридцать штук — штурмуют незащищенный караван и расстреливают людей на воде.

Вот тогда-то Гущанинов и спустил со стапеля снова на воду приготовленные к уничтожению маячный катер и шестивесельный ял, взятый катером на буксир, чтобы меньше брать с берега гребцов и сохранить место тонущим.

Еще не изжили островитяне наивные представления о войне, еще не познали они варварства и бесчеловечности фашистов. Гущанинову казалось, как всякому нормальному человеку, что спасение тонущих — не война, это дело гуманное и, даже воюя, ему мешать нельзя, как преступно расстреливать раненых или безоружных, уничтожать госпиталь или жилой дом, жечь села и города. Про растерзанное фашистами в Финском заливе госпитальное судно «Сибирь» с женщинами и детьми из Таллина и Ханко, про массовые казни военнопленных, про сожжение стариков и старух, про зверства, про садизм фашистской армии он ничего не знал — ведь все эти девять недель войны он провел на каменной гряде, почти не слушая радио и не читая газет. Потому он приказал поднять над катером флаг Красного Креста и под этим флагом вышел на помощь к погибающим, еще веря, что такой флаг его защитит.

Его тотчас атаковал «мессершмитт», и катер уцелел только благодаря быстрому маневру.

В следующий рейс Гущанинов прихватил с собой, кроме флага, пулемет, а зенитчикам приказал прикрывать спасательные работы с острова.

Ходили по очереди — то с Сапрыкиным Гущанинов, то Феофанов; Ване Сапрыкину смены не было — моторист он был один.

Население Вайндло росло. Уже подобрали пятьдесят пять мужчин и восемь женщин. Те, в ком сохранились силы, стали помогать матросам на суше — расстилать брезенты, паруса, готовить убежища и госпитальные палаты в погребе, в овощехранилище, в помещениях, оставленных в наследство хозяйственным унтером и его Лейдой. Гущанинов поминал их в эти минуты добрым словом: сколько всякого припасу они оставили, парусов, одеял, коек, а нуждающихся еще не счесть. То прибило к камням плот с тремя десятками полураздетых и совсем разутых бойцов, прибило в темноте, и они не верили, что тут не немцы, а свои; то на бревне доплыл тот полковник, строитель, которого Гущанинов встретил снова после войны, — Гущанинов с трудом разжал ему руки, отрывая от бревна, на котором сутки полковника носило по морю; то сам доплыл до гряды Саша Байбародин, знакомый матрос, — странно кажется вытащить вдруг из моря парня, с которым вместе где-то служил; впрочем, в ту ночь ничто не удивляло.

Дымящийся разбомбленный «Казахстан» появился, когда все эшелоны уже миновали остров. Он отстал от последнего эшелона после Наргена, когда, отбив атаку подводную, попал под бомбежку и потерял ход. Бомба попала в спардек, разрушила мостик, убила сигнальщиков и зенитчиков, повредила машину и зажгла судно. Воздушной волной снесло в море и славного капитана Калитаева, «Казахстан» остался без командира, его спасали сами пассажиры и остатки команды. Неуправляемый транспорт несло на минные поля, мешая гасить пожары. С трудом был восстановлен ход, судно приближалось к Вайндло.

Гущанинов вышел ему навстречу. Он узнал на борту «Казахстана» начальника штаба района СНиС Миллера, тот кричал: «К судну не подходи! Собирай плавающих!»

В катерок и в шлюпку набирали человек по сорок. До вечера за три рейса доставили на гряду столько, что, казалось, уже некуда людей размещать. Гущанинов остался на острове, приказав Сапрыкину продолжать рейсы без него. Но Сапрыкин нашел себе помощника в море — спас матроса Гусарова, друга по машинной школе.

Под лазарет отдали и весь маячный дом, и все укрытия, чтобы дать хоть минимальный покой и уход тем, кто особенно нуждался в этом после пережитого. Надо было всех одеть, обогреть, напоить, накормить. Все свое обмундирование, буквально последнюю рубаху с себя матросы отдавали спасенным. Запасы денатурата пригодились для растирания закоченевших, пошли в ход бочки с водой, раскатанные по острову, квас, резервы продовольствия.

Масло раздали раненым, надо было спешно варить еду. Вымыли двенадцативедерный котел из бани, засыпали в него все запасы гречки и других круп, все вместе, и сварили кашу. У повара не хватало посуды на такую тьму едоков, свою долю каждый получал во что придется — кто в каску, кто в тряпку, кто в полотенце, а посуда — только в лазарет.

Насчитали три с половиной сотни человек, спасенных Гущаниновым и его товарищами из воды.

А потом к скалам приткнулся «Казахстан» и высадил на гряду уже тысячи. Даже трудно представить себе на полукилометровой гряде такое число людей.

Быть может, кто усомнится в цифрах, особенно в числе спасенных несколькими матросами: сама гряда так мала, да и катерок с шестивесельным ялом — невеликие суденышки. Тем более, что «Казахстан» единственный уцелел из крупных транспортов на переходе, пассажиров, переживших на нем эту трагедию, немало, и среди очевидцев еще не утихли споры вокруг деталей. У каждого, естественно, все окрашено его представлениями о пережитом, ему доступным кругозором. Я даже встречал достойного человека, который все время похода провел на палубе в корме, сфотографировал на судне пожар и некоторых своих спутников, проявив редчайшее самообладание; он утверждает, что никакого катера у гряды не видел, никто к «Казахстану» не подходил и никаких старшин он не помнит. Человек этот, ныне майор на пенсии, не моряк, он служил в таллинской милиции в паспортном столе и запомнил много достоверного про различные этапы эвакуации, но двое суток он провел на палубе без сна, мог, конечно, чего-то и не приметить, не разобрать ночью на море. Мне хочется и его убедить, что очевидец не всегда знает все. Потому я приведу еще несколько строк из документа, который раньше упоминал, из наградного листа, составленного в сорок первом в сентябре, подписанного тоже очевидцами — командиром из района СНиС Семеном Степановичем Миллером, комиссаром Жикиным, начальником связи всего Балтфлота, тогда ролковником, а ныне генерал-майором Михаилом Андреевичем Зерновым и военкомом связи Вольтовым — и утвержденным Военным советом КБФ во главе с адмиралом Трибуцем. В документе среди прочего сказано:

«Личный состав С. Н. поста «Вайндло» под руководством начальника поста старшины 2 статьи Гущаиинова, невзирая на бомбардировку и пулеметный огонь с фашистских самолетов, расстреливавших плавающих командиров, краснофлотцев и красноармейцев, на катере и шлюпке в течение полутора суток непрерывной работы спасал утопающих, и спасенным на посту организовал питание, из личных вещей одевал их. За это время т. Гущанинов с личным составом спасли 360 человек. При всех работах бдительность службы была исключительно высокой. При всех случаях боя т. Гущанинов проявлял исключительную стойкость и отвагу».

Буду уж точен до конца: цифра эта — 360 человек — еще трижды повторена в документе, которым Гущанинов, представленный к ордену Красного Знамени, был по скупости того трудного времени награжден орденом Красной Звезды. Не имею сведений, чем награждены его товарищи, но этот лист взят мною, как положено в таких случаях сообщать, из фонда номер такой-то Центрального военно-морского архива, и его подлинность заверена старшим научным сотрудником Шифрой Яковлевной Биллевич.

Вот так. Пост не только спасал, одевал и кормил людей, пост продолжал бдительную морскую службу. Хорошо, что Гущанинов не поторопился уничтожить рацию и документы, ликвидировать пост. Василий Феофанов снова вышел в эфир, открыл вахту и передал на Большую землю на имя командующего флотом шифрованное донесение, о положении спасенных на острове и о «Казахстане».

Вскоре с востока прилетели «ишачки» и сбросили в резиновых мешках медикаменты и одежду. Они прилетали не раз. Теперь с Сапрыкиным ходили в море то Самушкин, то Едомин, а то и кок Яковлев; они подбирали мешки, падающие мимо острова.

Потом пришли большие тральщики, они забрали и раненых, и женщин, стянули «Казахстан» с камней и ушли на восток.

Обожженный, полуразрушенный, с рулем на ручном приводе, без карт, без приборов, «Казахстан» потихонечку своим ходом направился к Гогланду.

Гущанинов выпросил у его команды пулемет ДШК с достаточным для боя припасом.

Он не знал, сколько еще будет существовать свернутый было, но по обстоятельствам войны возрожденный пост; на острове осталось человек девяносто, была даже медсестра, были тут и полковники, и майоры, и политрук. Кто-то сказал, что теперь это и есть гарнизон гряды и Вайн-дло надлежит оборонять до зимы. Только командовать, разумеется, должен не старшина, а командир званием постарше — возможно, майор-танкист или политрук...

Шестого сентября пришли три малых тральщика, они забрали всех спасенных вместе с танкистом и политруком. Даже зенитчиков погрузили — снова на посту девять человек. Но Гущанинову уже был вручен приказ: оставить Вайндло.

Он думал уходить самостоятельно, целой флотилией: на маячном катере с шестивесельным ялом на буксире и двумя шлюпками — одной с острова Мохни, на которой пришли люди поста Саши Куликова, и второй трофейной, отобранной когда-то у диверсантов. Командир тральщиков как старший морской начальник такой переход запретил. Он высмеял сказки-рассказы, будто этот катерок на четырехцилиндровом керосиновом двигателе ходил до войны через залив в Финляндию, и наотрез отказался поднять эту посудину на борт.

Пришлось слить из емкостей на камни керосин, разорить причал, сарай, стапель, бросить в залив замок от зенитки, уничтожить оборудование маяка и затопить возле острова шлюпки.

Катер еще нужен был, чтобы перейти на тральщик. Гущанинов погрузил на него рацию, сигнальные флаги, карты, коды, вахтенные журналы, карабины, пулеметы, запас консервов, сливочного масла и пять запаянных банок с сухарями — весь НЗ поста, каждый килограмм груза пришлось потом отстаивать перед помощником командира переполненного тральщика, но Гущанинов погрузил все.

На высокой сигнальной мачте за домом он укрепил флаг и гюйс, хитроумно приспособил к ним связку гранат с мгновенным взрывателем — это для тех, кто вздумает флаг поста спустить.

Своими руками матросы продырявили маячный катер и пустили его ко дну.

Как только тральщик от гряды отошел, на маяк налетели два германских самолета — «мессершмитт» и двух-фюзеляжный «фокке-вульф». Они кружились над чугунной башней, бросали бомбы и расстреливали флаг.

Так кончилась вахта балтийцев на каменном острове Вайндло, вахта горстки матросов, которым сотни советских людей обязаны своей жизнью.

Все эти матросы с Вайндло продолжали воевать. Николай Самушкин служил в годы блокады на НП в Адмиралтействе в Ленинграде. Сигнальщик Едомин, любитель поспать на камнях в заливе, служил, как это ни странно, в разведке, в Кронштадте он завещал Гущанинова на посту СНиС, потом ушел с морской пехотой под Сталинград и больше его Гущанинов не встречал.

Про Андрея Заболоцкого ничего не знаю, а с Феофановым мне удалось списаться: он живет в Рязани, после Вайндло служил на специальной радиомашине под Кронштадтом, немцев агитировал, с этой машиной дошел, между прочим, до Таллина, там сдал экстерном экзамен на младшего лейтенанта, дослужился на балтийских узлах связи до старшего и в шестидесятом году ушел в запас. Про остальных у меня пока сведений нет, нет их фамилий. Может море еще не стерло список, выбитый Сапрыкиным на большом камне к норду от острова, и кто-нибудь прочтет их имена. Впрочем, нашелся Сапрыкин, уже почтенный рабочий одного из заводов в Москве. Пригодилась ему флотская выучка — он теперь мастер по двигателям, только не по катерным, чуть посложнее. И жена на заводе, и сын после действительной пошел на завод. Ездил Иван Алексеевич с семьей в отпуск в Эстонию, к своему островному командиру Гущанинову.

Вместе с наступающими войсками вернулся к маяку Гущанинов. Он пришел сначала в Кунду, куда обещал когда-то вернуться и проветрить там воздух от смрада врагов. Из Кунды при первой возможности он пошел на Вайндло.

Маяк был заминирован. Все пришлось расчищать и перестраивать. Гущанинов вскоре снова зажег над грядой огонь — белый по фарватеру, зеленый на вест и красный на ост.

Керосин, как в примус, качать теперь не приходится, и язык рынды в туман не дергают привязанной к ноге веревкой — техника на маяках другая, и люди служат другие. Случаются там и теперь происшествия, но о них надо писать другой рассказ. Это и понятно: гряда стоит на рубеже, на международном фарватере, доступном и друзьям и врагам. И камни все те же, и кустики сирени и шиповника, посаженные унтером и его Лейдой, ожили после войны, теперь не вянут, растут.

Гущанинов мог вернуться на Смоленщину: его семья там в почете, по телевидению передавали про младшего из Гущаниновых — Ивана, юного разведчика у партизан, а сам Михаил Николаевич по-прежнему единственный в районе матрос и всегда он желанный земляк. Но к Таллину он привык, сроднился с морем и сохранил мало друзей — и бывших докеров, и отставных полковников. Даже Сарапика, почтаря из Кунды, ему довелось встречать на улице — тот раскланивался как лучший друг, но торопился мимо. Михаил Николаевич — человек незлобивый. Время было такое, и не всякая душа крепка. Крови тот почтарь не пролил, а все остальное быльем поросло.

Вот пожилого унтера с Вайндло — того никак не забыть. Доля и его труда есть в августовской эпопее острова спасения. Пусть будет пухом ему земля или дно морское, где бы он ни погиб. Гущанинов верит, что он погиб за нас.