9. Память

Читателю могут показаться странными многие отступления автора от прямой темы и манера попутно касаться судеб других кораблей и людей. Но такова, по-моему, особенность жизни военного флота. При всей автономности его экипажей и обособленности их быта на корабле, иногда на месяцы, а в современном флоте на долгие месяцы оторванном от берега, нет на флоте изолированных друг от друга судеб, и жизнь каждого моряка, — а профессия это обычно, если не пожизненная, то многолетняя, — сплетена с жизнями других в такой тесный клубок, что нити этого клубка сплочены, как в добром манильском канате. Станешь говорить об одной истории, а она тянет другую, не менее примечательную, чем главная. А уж если зайдет речь о таких кораблях, как «Киров», тут, кажется, что каждый на морях вложил в его историю толику и своей души.

Вот мичман Гущанинов, о нем речь впереди, — он тоже обеспечивал с острова Вайндло переход «Кирова» в Кронштадт.

А другой мичман, Григорий Иванов... Он пришел ко мне в Таллине рассказывать подробности о Николае Самушкине с вайндловского поста; Самушкин, оказывается, служил с ним в Таллине на рейдовом посту после войны. Так вот о своем сослуживце Иванов немногое мог сказать. А вот о «Кирове» рассказывал: шутка ли, зимой, перед прорывом ленинградской блокады, в ледяной воде к «Кирову» надо было протянуть шесть линий связи с Северной дамбы, где расположились корректировочные посты, провод — в зубы, катушки в руки, и тяни. Причастен мичман Иванов к истории крейсера «Киров» или нет?

Не говорю уж о причастности тех, для кого крейсер остался на всю жизнь единственным и любимым кораблем. Таких, как Александровский, сын севастопольца, внук севастопопъца и правнук участника Севастопольской обороны прошлого столетия. Его прадед построил на Черниговской улице Корабельной стороны домик, в котором родились и выросли три поколения севастопольцев.

«Киров» превратил потомственного черноморца Александровского в истинного балтийца — в Ленинграде он учился, на Балтике «оморячивался», в Ленинграде блокаду выстоял, на Балтике воевал, в Ленинграде академию окончил, на Балтике плавал — на «Кирове» же, флагартом соединения; стоял уже на пороге «дубовой рощи», как шутейно называли академические курсы, если бы пошел на них, может, и получил бы на фуражку золотые дубовые листья адмирала, — но пошел служить в научно-исследовательский институт, где был необходим его боевой опыт. Вся жизнь Александровского — и боевая, и в отставке — срослась с Ленинградом, Кронштадтом, Балтикой; в Севастополь он ездит лишь в краткосрочный отпуск, оттуда всегда — на маяк мыса Тарханкут. Отставной возраст? Пенсия? Нет, еще не было для него дня и в отставке, и на пенсии без «Кирова», без пополнения исторической хроники, картотеки корабля, библиографии о корабле, без землячества, терпеливо собираемого им по всей стране: единая семья — правда тающая — отставных матросов, старшин, офицеров, адмиралов и конструкторов, инженеров, рабочих — создателей крейсера, его лекарей, его модернизаторов в войну и после войны. Александровский ходил на крейсере и за рубеж, и в последний поход, перед тем, как этот прекрасный корабль — рука робеет такое написать — исключили из списочного состава Балтфлота.

Но «Киров» жив — живет в памяти поколений. Говорю это не для красного словца. Перед тридцатилетием Победы многие ветераны корабля рассказывали жадным слушателям в школах, в училищах, на заводах, в институтах и на новых кораблях о «Кирове». Выступал перед нахимовцами на «Авроре» и Александровский. Его слушали не только подростки — будущие военные моряки, — но и взрослые мужчины и женщины, далекие, кажется, от флота, а с флотом и с «Кировым» кровно связанные: бывшие детдомовцы времен блокады.

Александровский спросил слушателей: не встречали ли они воспитанников детского приемника, устроенного в сорок втором году по соседству со стоянкой крейсера у набережной Красного Флота?..

Несколько дней спустя подобную встречу провели в переполненном зале ленинградского Дворца культуры имени Кирова. Перед молодыми слушателями выступали те же мужчины и женщины, рассказывая о своем голодном и холодном блокадном детстве. Воспоминания перемежались кадрами блокадной кинохроники.

Когда на экране появились кадры: «Киров» на Неве, крупный план — его вращающиеся трехорудийные башни, Александровский встал в темном зале, попросил, не включая свет, остановить кадр в момент возвышения орудий и сказал:

— Видите башни нашего главного калибра? Орудия пошли на угол возвышения. Сейчас «Киров» даст залп по врагу. Пускайте, — махнул он рукой киномеханику...

Застрекотал аппарат — и грохнул шестиорудийный залп.

Александровский продолжал:

— «Киров» участвовал в обороне Ленинграда не только огнем главного калибра и зенитных калибров. Вместе с ленинградцами экипаж боролся за Ленинград и на сухопутье, и в самом городе. На Васильевском острове моряки крейсера восстановили электростанцию и долго несли на ней вахту, не в ущерб, разумеется, боевой службе. Моряки крейсера вместе с моряками линкора «Октябрьская революция» исправили городскую насосную станцию и долго там работали, снабжая город водой. А в апреле сорок второго, когда крейсер перевели от Васильевского острова к набережной Красного Флота, оказалось, что недалеко от новой стоянки есть детский приемник для тех детей, чьи родители погибли от голода, бомбежки и артиллерийского огня фашистов. «Киров» стал шефом детдома. Протянули туда провода-времянку. Дали детям тепло и свет. После каждой бомбежки или артобстрела в детдом бежали все, кто мог освободиться от службы. Вставляли вместо выбитых стекол фанеру, исправляли двери и, конечно, делили с детьми свой скудный паек. Делились все, делился и наш прекрасный командир Максим Георгиевич Сухоруков — он худел на наших глазах, как и мы все худели...

После окончания встречи к Александровскому подошла женщина, еще молодая, ленинградская учительница. Она сказала, что вместе с братом росла в этом детском приемнике — брату было четыре года, ей двенадцать. Она все помнит.

— Только в десять вечера вы выключали свет, — укорила она, наверно, шутя.

— Это правда, — серьезно ответил Александровский. — В двадцать два ноль-ноль мы выключали свет. Не только в детдоме. На корабле тоже. Мы экономили топливо для дизеля. Берегли для боевых нужд. Мы и каюты освещали коптилками...

Да, «Киров» выстоял сам и отстоял жизнь многих. Его назначили на переплав — нужен металл для новых кораблей нашего океанского флота, и торгового, и промыслового, и научного, и военного.

Писал мне об этом с болью и Кудинов.

И Витязев, и Кудинов все еще работают. У Витязева давно пенсия — по военной выслуге лет. Но он все время с морем, с водой. То работал в научно-исследовательском институте в Ленинграде. То приболел, подлечил позвоночник, и потянуло, как говорят, на природу. Не на дачу, на Ладогу, где и застудил-то позвоночник в годы блокады. Дорога жизни. Его Дорога жизни и после войны. Он на Ладоге нашел себе дело, испытывая важные, во всяком случае нужные какие-то неведомые мне электроприборы. А Кудинов все еще плавает, он капитан ГИСУ-118, на Балтике на верфи принимал, там потом и ремонтировал, В восьмой пятилетке его экипаж стал экипажем коммунистического труда, а Тихон Митрофанович заработал и гражданский орден «Знак Почета», и медаль ветерана труда, присоединенную к военным медалям, а военного ордена почему-то так и не получил, хотя и был ранен, и тонул не раз, и за все про все представлен военкоматом, да не получил, какая-то возникла путаница с наградами. Была у него еще за финскую кампанию медаль «За боевые заслуги» и номер удостоверения малый: 009 414. Утонула медаль на флагманском тральщике «Змей», когда Кудинов, уже после «Кирова», выводил из Муху-вяйна «Виронию», — хорошо, что самого вытащили, пусть и без медали; ну, а кто-то, где-то спутал, будто Кудинов получил эту награду не за финскую, а за тот тяжкий памятный год. Но это Кудинова теперь меньше волнует — раны военные зажили. А вот одна — жизненная — все же гложет: дальше Балтики никогда не плавал. Суда с синим флагом гидрографии, украшенным прямоугольником Военно-морского флага в крыже и светящим маячком на поле белого круга, участвуют теперь и в океанских экспедициях, но это экспедиционные ГИСУ с почетными именами первооткрывателей островов, проливов и дальних путей на акваториях земного шара. А ГИСУ-118 — труженик внутренних вод. Теперь ему полагалось бы пойти в один из портов на ремонт, но пойдет за него, наверно, другой капитан, временный, у Кудинова же появилась пенсионная книжка. Да и поход этот для старого моряка не поход — на сборы, проверки, подготовку тратишь не один месяц, а в море — двое суток туда, двое — назад. Ему любо и его давнее дело, повседневное: таскать с весны на гидросудне пятитонные буи, четырехтонные якоря и сотни метров тяжелых цепей в Финский и Выборгский заливы, ставить в указанном месте, а с осени все ограждения снимать, вытаскивать на борт сотни метров отяжелевших от всякой нечисти цепей, якоря и те же буи, возвращать, куда положено, и укладывать на хранение до следующей ранней весны, когда очистятся заливы от льда. Отпуск всегда зимний, так уж привык наш лейтенант-прораб.

Вот в семьдесят пятом году судьба опять свела его с «Кировым». Тихон Митрофанович писал мне с тоской: «Его списывают. Все лето простоял крейсер в Лесной гавани Кронштадта. Водил я своих комсомольцев с ГИСУ-118 на корабль. Поднялись мы в штурманскую рубку, где когда-то с Витязевым вели прокладку, ходили по левому крылу мостика, где сидел контр-адмирал Дрозд в плетеном кресле — все нахлынуло снова. Рассказывал молодым, непроизвольно пустил слезу. Слабы, выходит, нервы... Все снимают с корабля, пушки уложили на форт Меньшикова, крейсер отвели в док, заварят ему все донные отверстия и уведут на разрезку. На его место станем на доковый ремонт мы, когда кончится мой отпуск. Списывают по возрасту и крейсер, и меня — все закономерно. Извините, если написал ненужное. Не жалуюсь, а делюсь. Неужели его не увековечат? Достоин же он быть памятником в городе, для которого так много сделал и так ему служил?!»

Увековечат. В январе семьдесят шестого года, в день, когда Кудинов писал мне из дома отдыха в Репино под Ленинградом это письмо, в Ленинграде было принято Ленсоветом решение: «О завершении застройки западной части Васильевского острова». Мне прислал пункт четвертый этого решения Алексей Федорович Александровский, сверстник Кудинова и соратник по переходу истинным курсом через Муху-вяйн, хоть они и не знакомы до сих пор:

«Увековечить подвиг моряков крейсера «Киров» и КБФ в Великой Отечественной войне установкой памятного знака в западной части Васильевского острова. Обязать Главное архитектурно-планировочное управление в первом квартале 1976 года представить эскизный проект на сооружение памятного знака».

Это результат маленького сражения, выигранного ветеранами, командованием, в том числе и бывшим командиром зенитной батареи правого борта. В нем была своя тактика и стратегия. Письма, ходатайства, варианты эскизных проектов, безвозмездно составленные энтузиастами разных поколений, аргументы для защиты идеи, вплоть до таких, что уход за будущим мемориалом не обременит городского бюджета — покраску раз в два года возьмут на себя флот и производственно-техническое училище судостроителей, внутренние помещения надстроек будут законсервированы, двери, иллюминаторы — заварены, не придется тратиться на штат обслуживания и охраны, а фактура для мемориала надежно сохранена при демонтаже крейсера, она на временном хранении в Кронштадте — это первая и вторая башни главного калибра, боевая рубка и носовая мачта с надстройками, составляющие самую красивую часть корабельной архитектуры крейсера тридцатых годов. И площадь у морского фасада Ленинграда, где постановлено создать мемориал, ветераны предложили назвать площадью Балтийского флота, именно Балтийского — и военного, и торгового, и технического, и рыболовного.

Доклад со всеми аргументами, умещенный на пяти страничках, Алексей Федорович Александровский произнес на заседании градостроительного совета Ленинграда, защищая окончательный эскизный проект. Нашлось в докладе место и для перечисления государственных деятелей, в разное время посетивших корабль или плававших на нем еще на заводских и государственных испытаниях, назвал он и космонавтов Юрия Гагарина, Валентину Терешкову, Владимира Шаталова среди гостей экипажа, а все закончил поэтическими строфами ленинградского поэта Всеволода Азарова, давно причастного и к боевым делам крейсера, и к литературным судьбам его матросов и офицеров разных поколений. Строфы эти написаны так, будто желанный мемориал уже существует:

Он станет зримым в быстроте полета, Васильевского острова редут. К нему по светлой площади Балтфлота Строители грядущих лет придут.

Стареют корабли подобно людям, Но озаренный незакатным днем, Навечно жить в народе Крейсер будет, Здесь на гранитном стапеле своем.

Вручая мне тента защиты и репродукцию утвержденного эскиза и поясняя, какое зрелище откроется потомкам при взгляде на линейно возвышенные над гранитом, как над палубой, трехорудийные башни, боевую рубку с ходовым мостиком и четырехногую носовую мачту с КДП, Александровский заплакал, как и не знакомый ему Кудинов. Он сказал, подавляя волнение:

— Извините. Это слезы радости. Сейчас успокоюсь. Теперь это не пожелание ветеранов. Это будет!

Так что нитям в клубке жизни корабля и связанных с ним поколений моряков минувших времен и будущих нет конца. И где-то автору приходится ставить точку.

Добавлю еще вот что. О проходе «Кирова» через Муху-вяйн я начал писать давно. Но многие листки хроники лежали до поры в моей таллинской тетради, отчеркнутые красным карандашом. Ну, что ж, наверное, тогда не пришло еще время всю хронику публиковать. Флот — оружие сложное, и постичь его сложности нелегко. Только бы сделанное людьми не пропало для людей. Не забылось. Россияне вправе знать историю своих кораблей. Россияне не должны забывать своих героев.