Через минные поля
Спустя несколько дней после ухода тральщиков и «охотников» на восток, Кабанов получил извещение, что они благополучно форсировали минно-артиллерийские позиции противника и разгрузились в Ораниенбауме. Не в Кронштадте, а именно в Ораниенбауме — это многое значило для Сергея Ивановича. В мирное время переправа из Кронштадта в Ораниенбаум не стоила труда, но теперь, командиры тральщиков ему об этом рассказывали, такая переправа считалась опасной боевой операцией. Значит, батальон гангутцев необходим был на этом плацдарме немедленно, и он, очевидно, с ходу вступил в бой. В бой за Ленинград. Ради этого урезали гарнизон Гангута. Жаль, но надо смириться. Надо.
В тот же день пришла еще одна радиограмма, она перевернула все представления Кабанова о происходящем и всполошила в штабе всех, кто с нею ознакомился: командующий флотом Владимир Филлипович Трибуц приказал Кабанову немедленно прилететь в Кронштадт, в Военный совет. Если обстановка не позволяет ему покинуть Ханко в данный момент, комфлот приказывал прислать вместо себя начальника штаба.
— Конечно, не позволяет, — проворчал Кабанов, прочитав радиограмму. — Не могу я сейчас расстаться с гарнизоном ни на один день.
— Вопрос, видимо, серьезный, Сергей Иванович, раз требуют твоего личного присутствия, — в раздумье заметил Расскин. — Ты ведь знаешь, что с тральщиками я послал члену Военного совета подробное письмо по поводу обстановки на полуострове и наших нужд на зиму. Может быть, об этом и пойдет разговор?
— Вряд ли. Ленинград сейчас не может уделить нам ни одной крохи. Да мы и без помощи продержимся зиму. Только бы людей от нас не забирали.
— Ставке виднее, Сергей Иванович. Допустим, прикажут нам бросить половину гарнизона на защиту Ленинграда. Что же, сможем ведь оборонять Гангут и с оставшейся половиной сил?
— А круговую оборону кто будет держать? — сердито произнес Кабанов. — Нет. Сейчас в Кронштадт тем более не полечу. Фашистам только и надо, чтобы мы с тобой хоть на время бросили гарнизон. Читал, что они в листовках пишут?
— Ну, на эту брехню не стоит обращать внимания.
— Брехня брехней, а для солдата сейчас важно своими глазами видеть, что мы с тобой здесь, что враг врет. Летите уж вы, Игорь Петрович, — сказал Кабанов Барсукову.
Барсуков незадолго до этого летал на Эзель, Даго, Осмуссаар. Эти полеты явно его встряхнули.
Но Кабанов понимал: одно дело лететь на тихоходной эмбеэрушке над открытым морем на Моонзундские острова, другое дело — над узким, усыпанном островками Финском заливом, лететь мимо вражеских аэродромов истребительной авиации без всякого прикрытия. Он внимательно посмотрел на своего подчиненного и остался доволен его поведением. Вот ругают человека, считают сухарем, формалистом, а он — службист, отличный службист. И не трус, и в штабе он на своем месте. А потом — война многих и многому учит, учит она и Барсукова.
— Скажи там, что забирать у нас боевые части нельзя, — напутствовал его Кабанов. — Я понимаю — гангутский батальон иной дивизии стоит. Народ у нас проверен в огне. Но скоро залив покроется льдом, и мне нужно будет держать круговую оборону. Объясни там, что зимой через Ботнический залив пешком ходят из Финляндии в Швецию. Кого я в полевые караулы на лед поставлю?
— А если командующий поставит вопрос о нашем отходе с Ханко?
— Отступать не собираемся, — рассердился Кабанов. — И чтобы больше я не слышал такого слова — отходить! Бросят нас на прорыв ленинградской блокады — пойдем. Только скажи там: надо снимать людей с Ханко на мелких судах — на шхунах, на катерах, на мотоботах. Чтобы уйти всем быстро и неожиданно для противника... Ты там, однако, доложи, что мы готовы Гангут защищать до конца. Только чтоб солдат не забирали...
Барсукова ждали из Кронштадта на другой день.
Никаких вестей от него не поступало, не было подтверждения о прилете в Кронштадт и о вылете.
Кабанов с утра ждал Барсукова на гидродроме. Из КП звена гидроавиации он по телефону запрашивал сухопутный аэродром, начальника штаба авиаполка, майора, который все эти месяцы находился с двумя эскадрильями на Гангуте:
— Есть извещение, Петр Львович?..
— Нет, товарищ генерал, будет — тотчас доложу вам.
Летчики, летчики... Их было мало, их стало меньше после боев на Эзеле и Даго. Но они еще не знали ни одного поражения в воздушном бою. Все знали, как любит летчиков Кабанов, да и каждый на Гангуте обожал летчиков: им писали письма и десантники, и солдаты пехотной бригады, и катерники, летчики всегда приходили на помощь в самую трудную минуту. И машин-то новых не успели получить, и раций нет на борту, и скоростенка — не чета «мессерам», а не уступали ни «мессеру», ни «юнкерсу», ни всяким «бленхеймам» или «бульдогам»... На «чайках» — четыре пулемета, все же слабенькое оружие, только смотря в чьих руках!..
А когда прилетели пушечные «ишачки», да когда подвесили под фюзеляжи первые эрэсы — огненные снаряды, какими и не пахло у фашистов! — о-го-го как загордились ханковские летчики! Конечно, каждый тайно мечтал о «ЯКе» или «МИГе» — знали, что воюют новые машины на других фронтах. Но гангутцам они не достались, они и на стареньких своих машинах взлетали мгновенно, по сигнальной ракете, да что там по сигнальной, — по звуку, по наитию, потому что враг рядом и закон осажденного гарнизона был беспощаден: бить сразу, с ходу, если нет оповещения!..
Так и лезли в голову эти воспоминания: о сбитом Иване Козлове, о трагической смерти штурмана Олега Сиркена, соседа майора Ройтберга по квартире в Котлах, — он и умер у Петра Львовича на руках, успев только сказать: «Отвоевался. Жаль, что свои...» Разве виновны зенитчики в этом: идет СБ со стороны Турку, тянет на аэродром в черном облаке бьющего из пробитого бака масла. Откуда СБ над Гангутом? А разве не было у противника наших самолетов, захваченных на приграничных аэродромах? Кто мог знать, что это свой тянет после бомбежки Турку?..
Словно предчувствовало сердце Сергея Ивановича, хоть он и гнал от себя дурные мысли. Он протянул руку к телефонному аппарату, едва заслышав хлопанье зениток в районе аэродрома, схватил трубку, выслушал: «Докладывает майор Ройтберг. Зенитчики бьют по чужому бомбардировщику «, успел бросить: «Еду», и помчался на сухопутный аэродром.
Когда прилетевший без оповещения ДВ-3, получив два десятка пробоин, сел на летное поле, к нему ринулись ханковские танки. Как ни горько было на душе, а все же Кабанов подумал: «Молодцы, против посадочного десанта нацелены хорошо!»
Барсуков, бледный, но внешне спокойный, спрыгнул на землю и, не докладывая Кабанову, быстро прошел к санитарной машине, распорядился, чтобы сразу забрали в госпиталь штурмана, раненного крупнокалиберной пулей в ногу. Остальные невредимы, самолет в порядке, да и штурман, после обработки раны, сможет, наверно, вернуться в Кронштадт.
Кабанов обнял Барсукова за плечи и увлек в машину.
Он не стал в машине ни о чем расспрашивать, нельзя было расспрашивать даже при шофере, которого Сергей Иванович давно знал и любил. Барсуков в двух словах объяснил, что на МБР-2 возвращаться комфлот не разрешил — рискованно, а вот оповестить о вылете ДБ-3, очевидно, не успели...
Остановив в лесу машину, Кабанов увлек Барсукова в сторону:
— Что решил Военный совет?
— Ставка Верховного Главнокомандующего приказала перебросить гарнизон Гангута на защиту Ленинграда.
— Сдать полуостров?
— Нет, командующий так и просил передать вам, Сергей Иванович: полуостров мы не сдаем. Мы уходим на более важный, решающий участок фронта. Очень туго под Ленинградом, флот должен все силы там сосредоточить.
— Как будут снимать?
— Морем.
— Доложил мою точку зрения?
— Да. Флот не может сейчас расходовать силы, а главное, такое количество горючего для перевозки многотысячного гарнизона на мелких судах. Командующий считает, что для этого нужно слишком много времени, а эвакуацию надо кончить до ледостава. Решили действовать смелее: сюда придет эскадра.
— Эскадра?!
— Ставка приказала флоту снять гарнизон Гангута, Сергей Иванович. Пойдут эскадренные миноносцы и другие корабли. Сам Дрозд поведет. Привет вам прислал.
— Спасибо. Какие нам указания?
— Приказано в первую очередь отправить тылы, раненых, рабочих хлебозавода и холодильника и продовольствие. Рассчитать так, чтобы в последней группе остались наиболее боеспособные части, насыщенные автоматическим оружием. Да, еще забыл... — спохватился Барсуков. — Приказано обязательно с первым эшелоном отправить пожарные команды.
— Сильно бомбят Ленинград?
— Мы еще здесь не видели таких воздушных боев, Сергей Иванович. По две сотни самолетов прорывались к Кронштадту. Зенитная оборона крепкая. С бомбежкой не очень у них получается. Но вот артиллерия изводит ленинградцев. Круглые сутки бьют прямо по улицам, по трамвайным остановкам. Форты и флот защищают Питер. На учете каждая корабельная пушка.
— Обязательно с первым же эшелоном отправим туда артиллерийскую часть, — решил Кабанов и добавил: — Ну, вот что: никому, кроме комиссара, об эвакуации ни звука. Постараемся возможно дольше все держать в секрете. Всех сразу возьмут или частями?
— Пока намечены три эшелона.
— Три?.. Да... — Кабанов нахмурился. — Но все-таки постараемся противника обмануть. План погрузки по часам и минутам разрабатывайте в разных вариантах: погрузка в гавани, погрузка на рейде, скрытый уход и отход с боями. Все надо предусмотреть. Продумаем систему обмана противника. Тут придется действовать хитро и осторожно, чтобы запутать их и запугать. Ну, пошли в машину. Только не понимаю, почему нельзя было сразу начать с тылов и раненых, — упрямо добавил он. — Почему заставили раненых выгружать...
Откуда было знать Кабанову, находясь в сотнях миль за фронтом, что командующий настаивал на погрузке стрелкового батальона не только ради укрепления Ораниенбаумского плацдарма, что само по себе тоже важно для судьбы Красной Горки, всех южных фортов и Кронштадта, но так он действовал и ради Гангута, ради его гарнизона. Удача первого форсирования минно-артиллерийских заграждений и переброски боеспособного батальона под Ленинград — это был веский аргумент при новом докладе командующего флотом члену правительства, Военному совету фронта, а через них и Ставке об эвакуации гангутцев. Решение было принято.
Риск огромный, но риск базировался на разумных возможностях и стратегической пользе. Судьба Ленинграда — это судьба Москвы. А судьба Москвы — это будущее всего отечества.
Линкоры, крейсеры, эсминцы всей силой своего огня сдерживали бешеный натиск фашистских армий на Ленинград. Пока лед еще не сковал Неву, а час этот был близок, они быстро и скрытно меняли позиции и с разных направлений открывали по врагу на подступах к городу огонь. Не смолкнут корабельные орудия и тогда, когда станет на Неве, в Морском канале и в заливе крепкий лед. Но сейчас, в конце октября, снять с огневых позиций эсминцы «Стойкий», «Славный», «Суровый», «Сметливый», «Гордый», минзаги «Марти» и «Урал» — значило лишить фронт под Ленинградом поддержки дивизионов сильнейшей артиллерии, флотской артиллерии, мощь и точность которой проверены и затвержены.
И все же Ставка пошла на это, приказав эскадре КБФ выйти в залив, к его устью, в глубокий вражеский тыл и доставить гарнизон Гангута с вооружением и максимально возможным количеством продовольствия в блокированный Ленинград.
За час до полуночи тридцать первого октября один из назначенных в поход эсминцев, «Славный», стоял в готовности на Большом Кронштадтском рейде. Корабль, в канун войны проходивший сдаточные испытания и в бою поднявший военно-морской флаг, уже был крещен огнем: ставил мины у входа в Финский залив, пережил тяжелейший таллинский переход, отбивал в сентябре массированные налеты фашистской авиации, в одном из осенних сражений получил более полусотни ран, даже вымпел на стеньге грот-мачты был пробит осколком, терял лучших своих бойцов, но до последнего часа перед новым походом вел по вражеским позициям огонь. Таким были и старый заслуженный минзаг «Марти», и эсминец «Стойкий», на котором держал флаг молодой вице-адмирал Валентин Петрович Дрозд, командующий эскадрой, и одиннадцать базовых тральщиков и катеров МО, получивших приказ прорываться к Гангуту. Они отправлялись тем же путем, которым только что прошел маленький отряд Лихолетова с гангутским батальоном. За ними следом четверо суток спустя пойдут другие корабли, но об этом пока знали только в подземелье флагманского командного пункта у Западных ворот Кронштадта, где на картах оперативного отдела прокладывали курсы гангутских походов.
Черная ночь. Рвутся снаряды на каменных набережных Кронштадта. Позади, над Ленинградом, скрестились лучи прожекторов. Цепко, как в клещи, они схватили фашистский самолет и повели по небу. На южном берегу, там, где уже окопались немцы, взлетают белые ракеты. Матросы на боевых постах молча ждут команд. Ждут сигнала с флагмана.
Флагманом идет «Стойкий». В три часа ночи он дает сигнал о выходе. Ему в кильватер уходит «Марти». Концевым следует «Славный» в сопровождении катеров. Впереди тральщики, раскинув параваны, прощупывают путь на запад.
А с левого борта уходящих на запад кораблей стонала ораниенбаумская земля. Над узким прибрежным плацдармом, с трех сторон осажденным врагами, отрывисто стучали пулеметы, взлетали ракеты, рассыпая снопы холодных звезд, и темное небо становилось то кроваво-багровым, то мертвенно-синим, то белым, как раскаленный металл.
С каждой милей корабли отдалялись от фронта. Впереди — черный коридор, уставленный минами, начиненный взрывчаткой и стиснутый с двух сторон вражеской артиллерией.
Штурманы разостлали на столиках в рубках рулоны карт проложенного в штабе курса.
Пока корабли шли в районе Кронштадта и ораниенбаумского берега, штурманы, выбегая на крылья мостика, могли брать пеленг и вносить поправки, пользуясь зажженными для них огнями; но у берегов, занятых врагом, нет маяков, а ночь — темная-претемная; только приборы, только штурманские часы, у каждого, конечно, точнейшие на всем флоте часы, только вся эта нехитрая механика да опыт, штурманский опыт и чутье, все, что идет от талантливости в профессии, помогало вовремя, секунда в секунду, изменять курс, приказать рулевому переложить руль именно в той точке фарватера, что соответствует точке поворота на карте, обойти мель, банку, минное заграждение.
Рулевые целят форштевень своего корабля точно в бурун переднему мателоту, чтобы ни на дюйм не отклониться от проверенного пути.
Так корабли к утру дошли до Гогланда и укрылись в бухтах за его холмами. Здесь им положено было отстаиваться до вечера, чтобы скрытно выйти на запад и за ночь достичь цели.
Вторая ночь проходила труднее. Впереди больших кораблей уступом шли тральщики. На траверзах — охраняющие от морского противника катера. Тральщики, подсекая мины, освобождали их от минрепов и пускали в вольное плавание. Черные, начиненные взрывчаткой шары, избавляясь от якоря, дрейфовали с волной туда, куда их гнал ветер. Вдоль бортов на палубе лежали матросы, выставив вперед обмотанные ветошью футштоки, от их зоркости и ловкости зависела жизнь корабля. Заметив во тьме несомую волной мину, матрос мягко касался футштоком ее корпуса, бережно и даже нежно, не задевая растопыренных рогулек, вел ее вдоль борта, передавал с футштока на футшток товарищу, последний в этой цепи отталкивал мину за корму, сигнальным фонариком предупреждая о ней позади идущий экипаж. Но мины в ту осень появились разнообразные: и с чувствительным магнитным сердцем, и обладающие слухом — с каждым днем усложнялась на Балтике минная война и за умение противоборствовать в ней приходилось расплачиваться дорогой ценой.
Мины рвались в параванах всю ночь. Потерь пока не было.
После полуночи ветер разогнал облака, очистилось небо, открылась луна. Матросы лучше видели опасность, но и враг мог увидеть корабли.
В полтретьего ночи огромная масса воды взметнулась над кормой минзага «Марти» и обрушилась на бак «Славного». Минзаг покатился в сторону, описывая циркуляцию, он вышел из кильватерного строя. Мина повредила на нем рулевую машину. Но, очевидно, ее быстро исправили: вскоре минзаг вернулся на прежний курс и занял свое место в ордере.
Так корабли продвигались к Гангуту.
В шесть утра гангутские лоцманы, встретившие эскадру, провели ее на рейд.
Финны тотчас открыли по рейду огонь. Корабли, уклоняясь от снарядов, то и дело меняли место стоянки. Гангутская артиллерия открыла огонь на подавление вражеских батарей. В небе над полуостровом давно не было воздушных боев, но в это утро фашистские летчики рвались к рейду.
Странное дело: после таллинского перехода в заливе наступило относительное затишье, и гитлеровские адмиралы объявили о гибели нашего Балтийского флота; потом, испытав на себе его удар под Ленинградом, они бросили сотни самолетов на Кронштадт и вновь возвестили, что нашего флота на Балтике нет. И вдруг — такое количество военных кораблей в устье Финского залива, их, конечно, видели на подходах к Гогланду, но кто мог предположить, что русские рискнут форсировать минные поля, если преуспевающие в войне немцы не решились этой осенью сунуться на больших кораблях в Финский залив!.. Что нужно русским на Ханко? Уж не намерены ли они ударить по тылам Финляндии или по оккупантам в Эстонии?!.. Потому так набросилась вражеская авиация на ханковский рейд.
С самолетами различных марок довелось драться гангутским летчикам за месяцы войны. Они сбивали «юнкерсы», «мессершмитты», «фоккеры», «бристоль-бленхеймы», «бристоль-бульдоги». Когда из Кронштадта пришла эскадра, над рейдом Гангута появились вражеские самолеты новой марки — «спитфайеры».
Раньше Белоус читал о них лишь в сообщениях про воздушные бои над Ла-Маншем. Теперь самолеты британских марок дрались против нас над Гангутом. Белоус на самолете Антоненко вступил с ними в бой.
Потеряв над рейдом Ханко три «спитфайера», финны прекратили воздушную разведку. Зато артиллерия обстреливала порт так же сильно, как и аэродром.
В семь утра на ФКП к Кабанову прибыл вице-адмирал Дрозд.
Кабанов радушно встретил своего старого друга.
— Ну, садись, Валентин Петрович. — Расцеловавшись, он пригласил адмирала за стол в салоне. — Какими ветрами занесло к нам на Гангут?
— Я пришел за тобой, Сергей Иванович, — глядя на Кабанова в упор, медленно произнес Дрозд.
— За мной?! — Кабанов тяжело встал, обошел вокруг стола и, опершись о стол руками, упрямыми глазами смотрел на адмирала. — Лично за мной?
— Да, я пришел лично за тобой.
— Ты, Валентин Петрович, всерьез мне это предлагаешь?
— Всерьез, — отвернулся Дрозд. — Видимо, вы здесь плохо представляете себе положение Ленинграда. Скажи: какая у вас тут норма хлеба на человека?
— Теперь сократили до семисот граммов.
— Ну вот. А в Ленинграде гражданское население получает сто двадцать пять граммов. Понимаешь — сто двадцать пять граммов хлеба, и ничего больше. Хлеб — золото. Бензин — золото. Каждый самолет, корабль, танк на учете. Трудно было послать сюда эскадру, поверь, очень трудно для Ленинграда. Но Ставка приказала послать, и вот пришли. А теперь не знаю, когда удастся прорваться к Гангуту вторично.
— Что ты хочешь этим сказать? — с тревогой спросил Кабанов. — Возможно, эскадра второй раз и не придет?
— Нам приказано снять весь гарнизон. Будем прорываться еще и еще раз. Однако ты сам знаешь: на войне существует главное направление. Главное на Балтике — Ленинград. Тылы, все, что обременяет Гангут, заберу сейчас. Прикажут прийти второй раз — приду, пробьюсь, ты это знаешь. Но если залив покроется льдом? Если возникнет необходимость гарнизону самостоятельно пробиваться, разве он не пробьется?
— Что же, тогда я поведу гарнизон сам, Валентин Петрович.
— Ты, Сергей Иванович, нужен сейчас там. Твое дело не пехотная война, а береговая оборона. Мне приказано с первым эшелоном доставить тебя в Кронштадт.
— На этот раз ты не выполнишь приказа, Валентин Петрович. Бери мои войска, вези людей. Грузи все, что сможешь погрузить. Я пойду сам только тогда, когда всех гангутцев посажу на корабли. И, кроме того, прошу передать Военному совету: без письменного приказания я никуда с полуострова не уйду.
— Попадет мне, Сергей Иванович, за тебя. Впрочем, я знал, что ты с первым эшелоном не пойдешь... Приду за тобой. Приду сам.
— А если не пустят?
— Приду, добьюсь. Хоть с ледоколами, но приду.
Погрузка происходила на рейде. Весь день над морем стоял плотный туман. Он мешал финнам вести прицельный огонь, но и грузиться не легко было в тумане. Буксиры, катера осторожно сновали между причалами и рейдом, перевозили раненых, воинские части, вооружение. «Кормилец» и днем и ночью перебрасывал на эскадру продовольствие, отправляемое гангутцами в голодный Ленинград.
Под вечер туман рассеялся. Усилился обстрел рейда. Корабли несколько раз меняли место, финские артиллеристы неотступно преследовали их.
Когда стемнело, эскадра ушла, увозя с Гангута еще четыре с половиной тысячи человек. Теперь гарнизон уменьшился почти на одну пятую — надо было спешно за счет резервов так заполнять первые бреши в продуманной плотной обороне, чтобы противник ничего не почуял.
Обратный путь эскадры был еще более тревожным. У выхода из залива в Балтику дежурили германские подводные лодки. На протраленный фарватер вышли финские сторожевики, минные катера, заградители, уплотняя и без того густые минные поля. Батареи с мыса Юминда на эстонском берегу и с острова Маккилуото под Порккала-Уддом били по кораблям, загоняя их на мины. Катера МО ставили дымзавесы, мешая вражеским артиллеристам вести прицельный огонь.
— Справа мина!..
— Слева мина!..
— Мина прямо по носу!..
Эти возгласы впередсмотрящих монотонно прокатывались над палубами к мостикам, где стояли бессменную вахту командиры кораблей.
На мостике «Стойкого» третью ночь не смыкал глаз вице-адмирал Дрозд. От благополучия этого перехода зависела судьба тех, кто остался там, на полуострове.
«Стойкий» шел уравнителем. По нему держались в кильватерном строю остальные корабли. А сам он равнялся строго в бурун ведущему тральщику, не отклоняясь с протраленного пути.
Справа и слева, внизу, на дне залива, на берегах, в воздухе — всюду моряков подстерегала смерть.
— Справа мина!..
— Слева по носу!..
Опять вдоль бортов плотно друг к другу стояли матросы. Не только команды кораблей — гангутцы тоже стояли в этом строю, высматривали и, вытянув вперед длинные, обмотанные ветошью шесты, отводили мины.
Ночь эта была морозная, чем ближе к Гогланду, тем холоднее. Светила луна. С рокотом неслись с берега к кораблям снаряды. На палубы падали осколки металла, вода и ледок.
В пять утра с кораблей увидели Гогланд. Когда рассвело, эскадра уже стояла возле острова на якоре.
Под вечер вышли на восток. В час ночи открылись створные огни Кронштадта. Но опасность не миновала — впереди дорога в Ленинград, ставшая теперь дорогой фронтовой.
И только в восемь часов четвертого ноября, когда тысячи гангутцев построились на набережной Красного флота, можно было сказать: поход завершен благополучно.
У каждого гангутца в кармане лежала синяя книжечка, врученная на Ханко при посадке на корабль. Гравюра на линолеуме изображала матроса, ударом штыка сшибающего фашистов в море. Черные резные буквы над гравюрой призывали:
«ХРАНИ ТРАДИЦИИ ГАНГУТА!»