Лети, орленок!..
Алексей Горденко пролежал в госпитале три недели, страдая от мысли, что на Хорсене воюют без него.
Перед его ранением в отряде прошел слух, будто Гранин собирает группу смельчаков в рейд на Подваландет. Щербаковский обещал Алеше в случае чего иметь его в виду в первую очередь. И вдруг этот проклятый осколок!
Алешу привезли в госпиталь в тяжелом состоянии. От потери крови он ослабел. Он часто впадал в забытье, бредил в полусне. Когда его несли с пристани в санитарную машину, он беззвучно звал все время Катю. Но Кати среди санитаров не было. Носилки несли незнакомые люди. В госпитале Алеша покорно дал себя раздеть и слабо улыбнулся кудрявой беленькой девушке, которая склонилась над ним.
— Катя, — прошептал он снова, — Катя, это ты?.. «Самому отважному»...
Беленькая медсестра Шура вначале подумала, что раненый старается угадать ее имя. Потом она поняла, что раненый в бреду повторяет имя другой девушки, но ей и в голову не пришло, что эта девушка ее сослуживица и подруга Катя Белоус, назначенная с группой медицинских сестер дежурить в доме отдыха на Утином мысу. Беленькая Шура понесла вещи раненого в кладовую. Там, извлекая из карманов бушлата документы, всякие записки, расческу, деньги, все, что следовало сдать по описи в канцелярию, беленькая Шура нашла карточку с надписью:
«Самому отважному». Она сразу все поняла. Так вот какую Катю вспоминает раненый! Как жаль, что Кати нет сейчас в госпитале. Ее бы обрадовало, что фотография попала в руки такому парню!
Одного не знала беленькая Шура: не знала, что фотографию надо было показать Алеше. Ведь Алеша не видел, как Щербаковский вложил эту фотографию ему в бушлат... А беленькая Шура, поохав и поахав, отнесла фотографию Кати в канцелярию и вместе с расческой, документами и ста десятью рублями вписала в реестр принятых на хранение вещей раненого краснофлотца Горденко Алексея Константиновича.
В тот же час беленькая Шура разнесла по госпиталю весть, что из гранинского отряда поступил новый раненый, парень геройский, молодой, красивый и по уши влюбленный в медицинскую сестру Катю Белоус.
Алеша поправлялся. За ним ухаживали все сестры, и особенно Шура. Она подарила Алеше на память ранившим его осколок. Прикованный к койке, Алеша вертел в руках этот кусочек стали. Таким же кусочком стали враги убили отца.
Алеша вдруг ярко представил себе отца: в мичманке, в синем выутюженном кителе с литыми начищенными пуговицами — их очень ценили в доме, — с двумя шевронами сверхсрочнослужащего на рукаве; молодого, на вид куда моложе мичмана Щербаковского, хотя, пожалуй, отец был много старше Ивана Петровича; он никогда не носил бороды и потому всегда казался молодым. С корабля домой отец приходил веселый, чисто выбритый, дурашливо докладывал матери: «Мичман Горденко прибыл в ваше распоряжение», — целовал ее и тотчас принимался за Алешу. «Что у вас за вид, юнга Горденко? — боцманским голосом шумел отец. — Форму одежды за вас будут соблюдать Минин и Пожарский, что ли? Штаны задраены на одну пуговицу. На корме пробоина. По заборам лазил, вижу. На полубаке сопли! А ну, мигом произвести большую приборку!» И утирал Алеше огромным платком нос, потом на все пуговицы «задраивал» штаны и требовал, чтобы мать немедленно «завела пластырь» на «пробоину» в штанах, разодранных в уличном бою...
Каждый день во время врачебного обхода Алеша просил:
— Пустите меня в дом отдыха на Утиный мыс. Я совершенно здоров. Там подлечусь и вернусь на фронт...
Врач посмеивался:
— Отлично, юноша. Такое состояние больного — первая гарантия его быстрого выздоровления.
А беленькая Шура поняла эти просьбы по-своему. Она думала, что Алеша знает, где находится Катя. «Счастливая Катя! Как он ее любит!» Шура готова была помочь юноше, но Алеша Катиного имени больше не поминал, он только всматривался в каждого человека в белом халате, ожидая, что вот-вот придет Катя Белоус. Тогда беленькая Шура подумала: «А вдруг я ошиблась? Он даже не знает Катю! Получил ее карточку в посылке — и все!..» Беленькая Шура прихорашивалась и все ждала, когда же заговорит с ней ласково Алеша...
Однажды, когда врач разрешил Алеше встать с постели, беленькая Шура принесла костыли. Алеша отбросил их:
— Я не инвалид.
Он осторожно опустил ноги на пол, надел шлепанцы, уцепился за спинку койки, встал, шагнул, едва не заплакав, обнял бревенчатую подпору подземелья и бессильно обвис на ней.
Шура и раненые на других койках улыбались.
— Глупый, возьми костыль...
Алеша упрямился. С трудом вернувшись к постели, он молча лег.
Шура сжалилась и принесла ему толстую суковатую палку.
Алеша, опираясь на палку, робко заковылял по палате. А потом осмелел и уже не стеснялся заглядывать в соседние отделения. Он ходил от койки к койке, разыскивая знакомых.
Политрука Гончарова уже отправили в Кронштадт, а остальные выписались. Раненые поступали теперь больше всего издалека — вывезенные мотоботами, шхунами и «охотниками» с Даго и острова с трудно произносимым, но романтическим именем: Осмуссаар.
На Гангуте редко встречались запасники, пожилые бойцы. Алеша до этого находился среди кадровых матросов и солдат. С Даго пришли солдаты постарше, которые пережили горечь отступления. Эти люди не могли, а вернее — не хотели шутить. Они ругали море, штормы, перенесенные на мотоботах, подземелье и тех, кто выдумал это подземелье, кто лишил их солнца и дневного света, — ругали все, словно этим можно было облегчить боль, уврачевать глубокие раны души. Алешу они расспрашивали об отце и матери, потому что у каждого далеко отсюда осталась семья, и личная горечь, тоска, беспокойство — все это сливалось в их душах с большим горем родины.
Алешу тянуло к раненым с Осмуссаара: они рассказывали одну и ту же историю, больше похожую на легенду. Но это была легендарная правда.
Осмуссаар — остров, продуваемый всеми ветрами и окруженный бурным морем. Германский флот после неудачных попыток десанта предъявил гарнизону острова ультиматум: если к следующему полудню над маяком не появится белый флаг, гарнизон будет уничтожен.
Всю ночь матросы Осмуссаара сшивали в одно полотнище все алые флаги, все куски кумача, найденные на острове. В полдень над маяком взвилось еще невиданное по величине знамя, багровое, как заря.
Германские корабли подошли к острову, но Осмуссаар встретил их пламенем залпов, стоял и выстоял под знаменем родины.
Алеша слушал эту легенду-быль, и ему грезился Гранин со знаменем впереди атакующих Подваландет матросов; ему чудилось, что он слышит голос лейтенанта Терещенко над палубой «Двести тридцать девятого»: «Краснофлотец Горденко! Быстро поднять на фалах военно-морской флаг!» — и Алеша представлял себе, как закрепляет он на мачте корабля сбитый в бою флаг.
Как душно и тесно казалось ему в этом подземелье!
Ковыляя из палаты в палату, он однажды услышал — чудо из чудес — младенческий крик, приглушенный низкими сводами подземелья.
Алеша рассмеялся: придумают же матросы развлечение! Любопытно, кто из них так ловко подражает крику ребенка.
Он устремился, конечно, на разведку, но дорогу преградила злющая старшая сестра.
— Марш на место! Если еще раз посмеешь подойти к родильной палате, отберу палку и привяжу к койке!..
Алеша понял, что кричал настоящий ребенок.
Родился ребенок! Странно: на Гангуте война — и ребенок.
Алешу это вернуло к мыслям о доме, о давно покинутом доме на Песочной в Ленинграде, о матери, от которой уже много месяцев не было писем. А ведь он мечтал предстать когда-либо перед матерью в настоящей форме моряка... Когда это будет?.. Мать осталась у деда под Винницей, а там фашисты, и мать никогда не покорится фашистам. Она плюнет им в лицо, даже если ее станут пытать и жечь, как жгли на костре матроса под Таллином.
Алеша упросил врачей отпустить его на неделю в дом отдыха на Утиный мыс — оттуда все-таки легче будет сбежать до срока в часть.
В канцелярии писарь вручил ему документы.
— Получайте, Горденко. — Писарь перечислял, водя пальцем по строчкам описи: — Краснофлотская книжка. Личная записка. Комсомольский билет...
Расписываясь против каждой строки, Алеша думал: «А могла бы быть кандидатская карточка. На бюро ведь уже приняли. Надо же такой беде случиться...»
Писарь бесстрастно продолжал:
— Расческа... Деньги — сто десять рублей шестьдесят копеек. Пересчитайте, Горденко. Правильно?.. Теперь фотокарточка...
Протягивая фотокарточку, писарь осклабился:
— «Самому отважному»! Ишь, сестренка-то наша! Знала кому дарить...
Алеша, ничего не понимая, взял фотографию. Он рассматривал карточку, будто впервые видел. Катя! Как же карточка очутилась здесь? Иван Петрович прислал, что ли?
— Или не ваша? — улыбался писарь. — Может, чужая, по ошибке в реестр попала?
— Моя, моя, — поспешил заверить Алеша. — Давай — где тут расписаться?
За спиной стояла беленькая Шура.
Когда Алеша расписался, она пошла его провожать.
— До свиданья, Алеша, — тихо сказала беленькая Шура. — Передайте Катюше, что мы скучаем без нее.
— Кате? — Алеша покраснел и впервые спросил: — А где она?
— Разве вы не знаете? — удивилась беленькая Шура. — Катя сейчас работает в доме отдыха. Сегодня к вечеру Катя должна вернуться. — И с надеждой добавила: — Может, вам лучше здесь обождать?
— Нет, я поспешу. До свиданья, Шура. Спасибо вам за все.
— А вы подойдите, Алеша, к Дому флота. Там сегодня кино. Могут быть оказии на Утиный мыс. Да и Катя, возможно, там...
— Спасибо, Шурочка, спасибо. Я поспешу...
Хромая и опираясь на палку, Алеша шагал из госпиталя в город. Никто не повстречался ему до Дома флота, побитого, как и все другие постройки на Гангуте, снарядами, заколоченного и, казалось, покинутого, если бы не окна, замурованные кирпичами.
Раз укреплено, значит, есть там жизнь.
Во дворе толпился народ; курили, ждали начала киносеанса. В нижнем этаже здания каждый день показывали какой-либо фильм; новых не поступало, а старые крутили раз по десять, но зрителей всегда хватало.
Алеша вошел в фойе. Его кто-то окликнул:
— Здравствуй, орленок!
Обернувшись, Алеша увидел Расскина.
— Здравствуйте, товарищ дивизионный комиссар!
— Привет тебе от твоих друзей.
— Вы были на Хорсене?!
— Маленький Богданыч, комиссар, как вы его называете, заходил ко мне. Передал протокол партийного собрания...
Расскин замолчал, с улыбкой посмотрел на Алешу, потом сказал:
— Нарушили они устав. Приняли тебя заочно кандидатом в члены ВКП (б).
— Недействительно? — Алеша побледнел.
— Не волнуйся, Алеша. Считаем, что приняли тебя в бою. Партийная комиссия решение собрания утвердила. Поздравляю, Алексей Константинович, ты вступил в самую сильную и самую честную партию в мире!
— Спасибо, товарищ дивизионный комиссар. Все буду делать, жизни не пожалею, чтобы заслужить доверие партии.
Некоторое время Расскин не отпускал руки Алеши.
— Как ты себя чувствуешь?
— Лучше всех! — встрепенулся Алеша.
— А палочка?
— Что палочка? Палочка вот! — Алеша решительно отставил клюку в сторону и, стараясь не хромать, промаршировал туда и обратно вдоль фойе.
— Ну-у, тебя впору в Москву на парад посылать! — похвалил Расскин и сам помрачнел от своей шутки, плохие вести шли из-под Москвы, трудное там настало время: в сводках появились Можайское и Малоярославецкое направления. — Все же, я думаю, тебе следует отдохнуть, Алеша.
— Что вы, товарищ дивизионный комиссар! Так я прозеваю все на свете.
— Не прозеваешь, Алеша... Ах ты, милый мой мальчик! Еще очень много боев впереди, много боев...
— А я хочу сейчас бить врага. Каждую минуту!..
— И будешь бить. Ты теперь коммунист. Вся твоя жизнь, как и моя жизнь и всех коммунистов, пройдет в борьбе с врагами трудящихся. Только не горячись, не подставляй зря голову. Тебе уже дали направление в часть?
— Пока в дом отдыха.
— А ты куда хотел бы?
— Как куда? К капитану Гранину на Хорсен.
— Гранина на Хорсене нет. — Расскин усмехнулся, понимая, какое это произведет впечатление на Алешу.
— Ушел на Подваландет?
— Нет, Алеша. Капитан заболел и пока вернулся на Утиный мыс в свою часть. А отряд он сдал другому командиру.
— Щербаковскому? — Для Алеши мичман всегда, а сегодня особенно, был первым после Гранина человеком в отряде.
— Капитану Тудеру. А твой Щербаковский тоже здесь, со всем взводом.
— Вылазка?
— Неугомонный ты парень, — рассмеялся Расскин. — Допрашиваешь меня, как военнопленного. Ты вот лучше скажи мне, Алеша: хочешь служить на корабле?
— Давно мечтаю, товарищ дивизионный комиссар. Я уже просился на корабль, когда погиб мой отец.
— Твой отец служил на эскадренном миноносце?
— Да. Но он погиб на катере «Двести тридцать девятый». Командир катера лейтенант Терещенко давно обещал взять меня к себе. Если командование позволит.
Расскин нахмурился.
— Хорошим командиром был Терещенко...
— Был?!
— Он погиб. В геройском бою.
Алешу это настолько ошеломило, что он даже не спросил, когда погиб Терещенко, где погиб, что с катером. По-мужски сурово и по-юношески горячо он сказал:
— Прошу вас, товарищ комиссар, назначить меня в команду «Двести тридцать девятого». На этом корабле отдам жизнь за родину.
Расскин взял Алешу за руки и заглянул ему глубоко в глаза:
— Каждый день, Алеша, враги бросают на Гангут шесть тысяч снарядов и мин. Но убить нас не могут. А Гангут только пядь земли, которую мы отстаиваем. Погибнуть, друг мой, несложно. Сейчас погибнуть легко. Гораздо труднее жить для родины. Жить и побеждать. Иди, сядем здесь..
Они присели на скамье у стены.
— Не бояться смерти — это не значит лезть на рожон, искать смерти. Смертники могут быть у фашистов. Самураи считают себя смертниками. Но они совсем не храбрые люди. Они малодушные люди. Они не верят в жизнь. Им внушили, что жизнь будет там, на небесах. А мы всегда, Алеша, готовы отдать жизнь за родину именно потому, что мы любим жизнь и любим людей. Пусть фашисты умирают — они обреченные, они несут смерть и сами от этой смерти не уйдут. А мы, коммунисты, идем в бой за жизнь. Мы с тобой победим и такую еще жизнь построим, какой мир не знал. Хочешь, Алеша, строить эту жизнь?
— Хочу, — тихо сказал Алеша.
— Вот за это мы и будем драться. Слыхал, в госпитале какой родился орленок?.. Тебе конкурент, а?
— Я слышал — плачет. Сначала подумал, что матросы подражают. Балуются.
— Это, Алеша, жизнь торжествует, — серьезно продолжал Расскин. — Кругом огонь, война, кровь. Сколько народу погибает! А жизнь все равно торжествует, рождаются новые люди. И вот мы этого мальца таким вырастим человеком — на радость всей земле.
Расскин поднялся и, прощаясь с Алешей, сказал:
— Ну, лети, орленок, дерись и живи!.. Кино будешь смотреть?
— Я пришел наших поискать кого-нибудь из отряда.
— У-у-у! Тогда поспеши. Твой Иван Петрович в доме отдыха, если не ушел в бухту Тверминнэ к капитану Кудряшову. Впрочем, возможно, он смотрит фильм. Желаю тебе удачи. А про «Двести тридцать девятый», как только его отремонтируют, сообщу тебе...
Показывали фильм «Мы из Кронштадта». Алеша вошел в зал в середине сеанса и пошел вдоль стены, отыскивая кого-либо из отряда.
Он глянул на экран: белогвардейский полковник допрашивал связанных матросов. «Ты кто?» — спрашивал белогвардеец комиссара. «Член партии коммунистов-большевиков», — отвечал комиссар. Белогвардеец — к следующему: «Ты кто?» Матрос Артем Балашев, исподлобья глядя на врага, бросает: «Альбатрос. Скиталец морей. В очках, а не видишь?» Белогвардеец подошел к юнге: «Ты?» И юнга гордо ответил: «Красный балтийский моряк!»
Алеша услышал голос Бархатова в зале:
— Как наш орленок!
«Наши здесь!» — обрадовался Алеша.
А с экрана доносилось: «А вы?» И в зале захлопали ответу кронштадтца-гитариста: «С лишенцами не разговариваю».
«Коммунисты, выходи!» — кричал белогвардеец. Связанных матросов повели к обрыву.
В зале слышен был только стрекот проекционного аппарата, доносившийся из квадратного окошка кинобудки.
«Ребенка оставьте, ироды!» — сквозь зубы кричали матросы перед смертью. Но и юнгу столкнули в мере вместе с героями-кронштадтцами.
— Что же ты смотришь, Иван Петрович? — крикнули в зале, когда белогвардеец сбросил с обрыва последнего из матросов.
Алеша встрепенулся, услышав:
— П-усть живут до конца с-сеанса.
Согнувшись, Алеша побежал по проходу между рядами.
— Товарищ мичман, это я, Горденко...
— П-подлечился?
— В дом отдыха отпустили.
— С-адись. М-олчи. Смотри.
Но Алеше не сиделось.
— Вы отсюда к Кудряшову?
Щербаковский не ответил.
Алеша зашептал ему на ухо. Щербаковский кивнул, Алеша стал пробираться к выходу.
Алеша не стал ждать оказии и заковылял к дому отдыха пешком.
От быстрой ходьбы разболелась нога. Тяжела первая прогулка после госпиталя. Но Алеша терпеливо переносил боль — он торопился к Кате.
— Катю Белоус не видели? — спросил он незнакомую медицинскую сестру.
— Уехала раньше, с матросами. Снова будет в эвакоотряде работать.
Алеша, не показывая своего направления в дом отдыха, повернул обратно.
В Доме флота он никого не застал. Уже отзвучал в зале возглас Артема: «А ну, кто еще хочет в Петроград?!» И все товарищи Алеши уехали на восточный фланг полуострова: там, как шепнул раньше Алеше Щербаковский, готовилась вылазка на финские острова.
На попутном грузовике Алеша в эту же ночь помчался на восток полуострова, решив во что бы то ни стало догнать группу Щербаковского.
В слабо освещенной сводчатой комнате старинного подземелья на острове Хесте-Бюссе перед началом операции отдыхала вся группа Щербаковского. Кроме матросов с Хорсена тут находились многие средние командиры, политруки, штабные работники, пожелавшее пойти с Щербаковским в поход.
В ожидании сигнала, не расставаясь с оружием, все вольно отдыхали на койках.
Спалось плохо. Некоторые тихо переговаривались.
На одной из коек лежал Алеша. Он уткнулся лицом в подушку, стараясь уснуть. Не спалось. Алеша часто поднимал голову и опасливо поглядывал на дверь. Он ведь значился в отпуску и к Щербаковскому присоединился без специального на то разрешения. Алеша боялся, чтобы его присутствие не обнаружили еще до посадки десантников в шлюпки. А Щербаковский, уже доложивший об участии Горденко в десанте командиру, нарочно поддерживал в Алеше убеждение, будто он «заяц». Он посмеивался, глядя, как прячется Алеша.
В помещение вошел командир части капитан Кудряшов — в его ведении находились восточные острова. Он шел от койки к койке и вдруг остановился, удивленный:
— Филиппов! Как вы сюда попали?
Молодой худощавый интендант с черной бородкой, обрамляющей бледное лицо, вскочил с койки.
— Так я же сменился с дежурства, — лепетал он. — Я же давно вас просил, товарищ командир... Вы же обещали послать меня в операцию...
— Обещать обещал, не спорю. Но сегодня кто разрешил вам отправиться? — Кудряшов, видимо, не очень-то сердился и даже гордился своим начпродом.
— Так вы уж разрешите, товарищ капитан... — умолял начпрод.
— А кто вас взял с собой?
Начпрод молчал, не желая подводить Щербаковского.
— С-ознайся, начпрод, — подал голос Щербаковский. — С Ив-ваном Щербаковским п-пожелал пойти в бой! Мы его от вас сп-рятали, товарищ к-апитан. Вы м-мимо проходили по пристани и даже не заметили...
— Хорошо! — согласился Кудряшов. — Сходите на операцию, потом отсидите трое суток за нарушение дисциплины. Ясно?
В комнате рассмеялись. Начпрод стоял ни жив ни мертв.
— А оружие есть? — смягчил тон Кудряшов.
— Есть, товарищ капитан. — Начпрод подхватил с койки ППД и протянул Кудряшову.
— Вот молодец! — повеселел Кудряшов. — Даже автомат раздобыл. Ай да начпрод!.. Надо пойти посмотреть, нет ли там у Егорова «зайцев».
Кудряшов открыл дверь в соседнюю комнату, где отдыхала другая группа десантников, и с порога крикнул:
— А ну, войско, сознавайся, — кто тут «зайцы»?
Никто не откликнулся.
Кудряшов покачал головой и ушел.
— Ш-ары на стоп! — провозгласил Щербаковский свою любимую поговорку. — Орленок, м-ожешь перевернуть фотографию!
Алеша поднял голову от подушки, едва его не задушившей, и сел на постели, улыбаясь.
— Ну, «з-аяц»! — воскликнул Щербаковский. — Г-говори спасибо Ивану П-етровичу. Ив-ван Щербаковский, если захочет, целую роту спрячет. Ив-ан Щербаковский обошел весь мир, исключая Албанию и Китай. П-по всем морям п-лавал, на всех купцах. Сам м-малайский губернатор остался в д-дураках перед Ив-ваном Щербаковским!..
В комнате уже никто не спал. Матросы с Хорсена с удовольствием слушали разглагольствования Щербаковского и гордо поглядывали на всех остальных, еще незнакомых с бурным нравом Ивана Петровича и с нетерпением ожидающих подробностей его взаимоотношений с малайским губернатором.
Алеша же сидел на койке, довольный собой. Он снова пойдет в бой, в разведывательный поиск. Госпитальная палочка осталась на материке, Алеша зажал меж колен новенький карабин, чувствуя себя великолепно в родной семье «детей капитана Гранина».