Ни шагу назад!
Между двумя скалами, в укрытом от глаз противника месте, Томилов собрал открытое партийное собрание.
На собрании не было коммуниста Михаила Макатахина. В ночь гунхольмского боя его послали разведать соседние финские острова. По скалам и лощинам чужого берега он полз, угадывая в темноте проволоку и мины, как «сапер с собачьим нюхом» из его рапорта. Три раза он ходил в ту ночь на острова противника и приносил в штаб ценные сведения о расположении боевых точек и силах десантного резерва. На четвертый раз — перед самой атакой — его послали на северный берег Гунхольма, к финнам в тыл. Он ушел и не вернулся. После боя его долго искали. Щербаковский и Богданыч обшарили даже безымянные шхеры перед Гунхольмом, но найти Макатахина не смогли. Обнаружили его случайно, убирая трупы врагов. Среди них наткнулись на какого-то матроса в окровавленной тельняшке. Возле него лежал автомат, — Богданыч опознал автомат Макатахина. Но лицо было настолько изуродовано, что его так и не опознали бы, если бы не одна подробность. В руке был зажат надорванный клочок бумаги — видимо, матрос хотел его перед смертью уничтожить. Это был список одиннадцати бойцов. Первой в нем стояла фамилия Макатахина.
Томилов предложил собранию почтить память Макатахина. Минуту собрание стояло молча, и это придало всему дальнейшему разговору особую суровость.
Первым вопросом, как и положено, был прием в партию. На место погибших бойцов-коммунистов становились живые.
— У нас есть два заявления, — сказал избранный председателем собрания Богданыч, — Ивана Петровича Щербаковского и Алексея Константиновича Горденко.
— Горденко в госпитале! — крикнул кто-то.
— Знаю, — поднял руку Богданыч. — Сегодня, как раз перед собранием, его ранило в ногу, и он в госпитале. Но заявление подано им еще в бою на Гунхольме. Утром в присутствии Горденко бюро разбирало заявление. Многие из вас были при этом. Бюро решило рекомендовать собранию принять Горденко кандидатом в члены партии. Когда Горденко ранило, мы позвонили в политотдел. Бригадный комиссар сказал — пусть все решает собрание. Обсуждать сегодня или обождать? Какова будет воля собрания?
— Обсуждать.
— Знаем орленка.
— В конце концов, он сегодня был здесь, на вопросы отвечал. Если будут какие неясности — тогда посмотрим!
— Р-азрешите сказать беспартийному.
Поднялся бледный от волнения Щербаковский. Всю его самоуверенность сегодня как рукой сняло.
— Пожалуйста, товарищ Щербаковский, — разрешил Богданыч. — Для того и открытое партийное собрание, чтобы все желающие беспартийные могли высказаться.
— Какие м-огут быть неясности, если мы орленка все знаем, как об-лупленного, — начал Щербаковский. — П-ри мне сегодня орленка ранило. Ходили мы на ш-люпке на К-угхольм, мины отвозили. На обратном пути и ранило. Когда в госпиталь отправляли, он даже з-аплакал. «А как же, говорит, с-с-собрание?!» Т-оварищи! Я Алешу д-авно знаю. В бой его в-водил. Н-икогда он не плакал. Даже к-огда я ф-отографию отобрал. Все тут про это знают, не буду распространяться... Т-ты не ст-рой р-ожу, Б-архатов! — огрызнулся вдруг Щербаковский, которому показалось, что Бархатов гримасничает и что у товарищей уже нет терпения слушать его медлительную речь. — Я з-аикаться от к-онтузии стал. Я с-ейчас з-акругляюсь. Х-очу сказать, что Алеша н-астоящий советский человек. Х-ороший будет коммунист. Я ему даже ф-отографию в бушлат вложил, х-оть он и не видел... К-ак самому отважному среди нас. И н-икто мне т-тут не скажет, что он н-не самый от-важный! Верно?..
Щербаковскому горячо захлопали. Он тут же приосанился, хотел еще что-то сказать. Но Богданыч, отлично зная характер Ивана Петровича и словно чуя, что именно здесь надо его остановить, чтобы не наговорил лишнего, строго спросил:
— У тебя все, Иван Петрович?
— П-пускай все, — махнул рукой Щербаковский и удалился на свое место рядом с Бархатовым — на опрокинутую ржавым килем вверх старую шлюпку.
Собрание решило разобрать заявление Алексея Горденко. Выслушав рекомендации и боевую характеристику, обсудив, постановили единогласно: Алексея Горденко принять кандидатом в члены Всесоюзной Коммунистической партии.
Когда дошла очередь до самого Щербаковского, боевые заслуги и героизм которого знали теперь не только на Хорсене, но и на всем Ханко, он совсем притих. С опаской поглядывая на Бархатова, он мучительно думал: «Что же скажет этот строго принципиальный товарищ?»
Много говорили о Щербаковском. Хвалили. Критиковали. Но Бархатов, именно Бархатов дал Щербаковскому такую хорошую характеристику, какой тот и не ждал. Щербаковский слушал, широко раскрыв глаза, и не мог понять: Бархатов это говорит или не Бархатов? «Так он же не такой уж занозистый парень, каким все время представлялся». И когда в конце своей речи Бархатов высказал то, чего больше всего боялся Щербаковский, тот воспринял это не с обидой, а с болью и стыдом.
— В партию вступаешь, Иван Петрович, — веско, но без тени покровительства произнес Бархатов. — Придется кое с какими привычками распрощаться. Ухарство, может быть, и хорошо в десанте, когда идешь к противнику в тыл, напролом. А вот теперь мы будем сидеть в обороне. Ох как не хочется сидеть на одном месте, как подмывает каждого из нас идти вперед, наступать! Вот тут-то нам и нужна собранность, подтянутость, дисциплина, воля и влияние бойца-большевика.
Богданыч, как один из рекомендующих Щербаковского, должен был выступить в числе первых, но, как председатель собрания, он дождался, когда высказались все, и лишь тогда взял себе слово.
— Без Ивана Петровича наша рота не рота, — сказал он. — Иван Петрович часто может развеселить людей тогда, когда, кажется, совсем не до веселья. Это очень ценное качество. Щербаковский бодрый человек, здоровый, верит в победу. Не буду говорить о его храбрости — об этом говорил Бархатов, да и все знают. Но вот на Гунхольме он действовал за командира роты и показал, что растет он как воин у нас на глазах. Иван Петрович проявил настоящую находчивость в обороне...
Видя, с каким удовольствием Щербаковский задрал свою бородку, Богданыч продолжал:
— Но теперь все выше требования к каждому из нас. Обстановка трудная. Прет фашист вперед... Надо вот так — всего себя собрать в кулак и выстоять. Это главная задача, всесоюзная: выстоять! А выстоять труднее, чем в атаку идти. Вы все знаете, что нам легче было Эльмхольм штурмовать, чем сутки лежать в обороне на скале. Мне часто приходит в голову сравнение с пограничниками. Три года ходит человек в дозор, ждет каждую ночь врага, а бывает, что за свою службу ни одного нарушителя не встретит. Ну что же, слабый душой человек скажет: «Чепуха все это, никакие тут шпионы не ходят». Тогда он потеряет свое главное оружие — бдительность. Я это к тому говорю, что и мне и тебе, Иван Петрович, большое теперь нужно терпение, выдержка, стойкость. На всякое свое желание умей надевать узду. Хочется наступать, но мало ли что хочется. Сейчас нам показать себя надо в обороне, в труде. Ячество надо бросить и к себе относиться построже. Дисциплине нам, прямо скажу, незазорно поучиться у пехоты, у таких, как саперы Репнина. Особенно сейчас, когда будем укреплять острова...
Щербаковского приняли кандидатом в члены партии, за это проголосовали все коммунисты.
Подошли ко второму вопросу повестки дня. Слово взял Томилов.
Искоса поглядывая на Гранина, Томилов сказал:
— Шли мы сегодня с пристани. Слышу — матросы говорят: «Веселые идут командир и комиссар, наверно, их похвалили». Похвалили нас с командиром — это верно. Только к концу была такая баня, что стыдно стало. Героизм, товарищи, не только в том, чтобы в десант ходить и пулеметы захватывать. Нам надо строить укрепления. Вот командир нашего отряда капитан Гранин выступил в «Красном Гангуте» со статьей, где правильно указывает, что надо строить, строить и строить.
Гранин хмуро посмотрел на Томилова, желая понять, шутит он или серьезно его хвалит. Но Томилов всерьез продолжал:
— Весь гарнизон учится у нас ходить в десанты. Пусть же весь гарнизон берет с нас пример, как надо закреплять добытые кровью наших товарищей острова.
А когда кончилось партийное собрание, к Томилову подошел Богданыч:
— Товарищ комиссар, разрешите отложить мой дом отдыха до другого раза?
— Почему, Богданыч? Отдохнуть вам уже давно пора. Впереди самое трудное время.
— Бойцы скажут: тут аврал, а заместитель политрука в отпуск отправился. Обязанности у меня сейчас другие.
— Хорошо, Богданыч. Как только дзоты поставим, отправлю тебя на Утиный мыс без разговоров.
Весь отряд начал строить линию обороны Хорсенского архипелага. Сколько помощников завелось теперь у Репнина!
В шторм, в осеннее ненастье, под обстрелом матросы и солдаты сооружали убежища, дзоты, противопехотные препятствия, ставили проволоку и минные поля. Лейтенант Пружина сплавлял плоты. Каждую ночь на островах стучали топоры. По звуку топоров финны открывали огонь, но солдаты и матросы работу не прекращали. Если противник разбивал только что построенный дзот, саперы и матросы тут же гнали к острову новый плот.
Нашелся в отряде волжский плотовщик Герасим Недоложко. Кругленький, коротконогий, служил он раньше на строительстве военно-морской базы по вольному найму плотником. Человек он по природе своей артельный; с плотниками он переезжал с одной стройки на другую. Где только не побывал Недоложко до войны! По его трудовой книжке можно было изучать географию предвоенных пятилеток. На Ханко он завербовался тоже со своей артелью. А когда началась война, вся плотницкая бригада Герасима Недоложко была зачислена в строительный батальон и превратилась в отделение под его командой.
Но артельный дух в этом плотницком отделении Недоложко оставался. Недоложко, такой на вид неуклюжий, плоты вязал ловко и дело свое знал. Он умудрялся за ночь перегнать бревна для трех-четырех дзотов до самых дальних островов, будь на море хоть штиль, хоть шторм.
Возвращались плотовщики промокшие, замерзшие, все скопом за своим бывшим бригадиром, а ныне командиром, шли к командному пункту и дожидались, пока он доложит Гранину и тот даст разрешение получить выделенный для плотовщиков спирт, — этим и спасались от всех простуд.
Герасим Недоложко входил к Гранину и, окая, докладывал:
— Так что, товарищ капитан, плоты на Эльмхольм доставлены.
Никак не мог Гранин отучить его от этого «так что».
— Молодцы, — говорил Гранин, — хвалю, — и, зная, что за этим докладом последует, выжидал.
Недоложко переступал с ноги на ногу и робко произносил:
— Так что, товарищ капитан, считаю, что робята промокли...
— Сколько вас человек?
— Сам-восьмой, товарищ капитан.
— Когда я вас отучу от этих «так что» и «сам-восьмой»! — притворно негодовал Гранин. — Пивоваров, выпиши этим артельщикам пятьсот граммов спирта.
— Спасибо, товарищ капитан, — кисло благодарил отделенный. — Разрешите выйти?
К рассвету следующего дня Недоложко снова появлялся на КП.
— Так что, товарищ капитан, плоты на Гунхольм доставлены.
— Молодцы! Хвалю, — неизменно говорил Гранин.
— Так что, считаю, робята промокли...
— Сколько вас, мокрых?
— Сам-десятый, товарищ капитан...
— Пивоваров, выпиши-ка этому «сам-десятому» четыреста граммов.
— Спасибо, товарищ капитан! Разрешите идти?..
Подобные посещения вошли в обязательную программу хорсенского утра.
И вдруг все переменилось.
— Плоты на Кугхольм доставлены! — браво доложил однажды утром подтянутый и чисто выбритый Герасим Недоложко.
Удивленный пропущенным «так что», Гранин сразу спросил:
— Сколько вас, мокрых?
— Пятеро рядовых и один командир! — отрапортовал плотовщик.
— Молодцы! На всех — по сто! Заслужили... А тебя, товарищ Недоложко, — улыбнулся вдруг Гранин, — мы переименуем в товарища Недолейко.
— Нет уж, товарищ капитан, лучше Недоложко, чем Недолейко! — Герасим шмыгнул носом и, довольный, отправился к своим «артельщикам» порадовать их щедростью капитана.
Боевой урок не прошел даром. Отряд Гранина сумел, когда это понадобилось, перейти от наступления к обороне и оборону держал крепко. И не только на Хорсенском архипелаге выросла новая линия обороны. За короткий срок гангутцы воздвигли тысячи дотов и дзотов по всему побережью. Все, что только можно было спрятать под накаты бревен, под камни, под скалы, они спрятали и укрыли от огня.
Из бухты Хорсена опять каждую ночь выходила шлюпка снайпера Беды. Дружеские руки подхватывали его во тьме, помогая сойти на берег. Беда уходил на позицию и часами лежал там, приладив под винтовку на еще ноющее плечо подушечку, подаренную девушками на Ханко. Сотня зарубок покрыла винтовку, возвращенную ему Василием Желтовым. Беда ставил зарубки плотнее, заполняя пространство между метками, сделанными раньше. Не прошли для него зря уроки Петра Сокура. Теперь Беда сам часто сидел на камнях Хорсена, Эльмхольма или Фуруэна и чертил схемы по теории снайперской стрельбы.
В числе его учеников был и Василий Желтов, облюбовавший себе несколько позиций на Фуруэне. О Желтове вскоре вновь услышали в отряде.
Фуруэн был до того мал, да к тому же так близок к противнику, что казалось невозможным его укрепить, построить на его камнях блиндажи. В отряде этот островок рассматривали как сторожевой пост.
На Фуруэне сидело всего несколько стрелков-наблюдателей. Старшим так и остался Прохорчук. Всегда хмурый и неприветливый, Прохорчук держался особняком от остальных островитян, подчеркивая, что он хоть и разжалованный, но бывший командир. В помятой командирской фуражке, в затрепанном кителе, на котором еще не выцвели следы споротых нашивок, он вечно торчал в укрытии в центре Фуруэна, ругаясь, когда на остров приходил Беда или когда Желтов активно вел снайперскую охоту. «Противника своим огнем накликаете!» — злился Прохорчук. Когда бы ни позвонили с Хорсена, Прохорчука всегда заставали у телефона.
Однажды под вечер с НП на высоте 19,4 Гранину доложили, что к Фуруэну направились шлюпки противника. Издалека донеслась стрельба.
Гранин приказал телефонистам вызвать Фуруэн. Телефон не ответил. «Быть несчастью!» — дрогнуло сердце Гранина. Он приказал связному:
— Щербаковского живо ко мне!
Явился Щербаковский, уже не раз в трудную минуту выручавший передовые гарнизоны.
— Возьми, Иван Петрович, мой катер, — приказал Гранин, — и скорее на Фуруэн. Выясни, что там стряслось с этим непобедимым войском. Да того... разжалованного... смени. Отправь его сюда.
«Желтова надо подучить, назначить командиром отделения, — тревожно размышлял Гранин, ожидая известий от Щербаковского. — Либо поставить кого-нибудь из резервной роты...»
Очень скоро Щербаковский с Фуруэна доложил, что остров выглядит ничейным: при высадке ни своих, ни противника не обнаружено.
— Прочеши остров и найди мне их всех, живыми или мертвыми! — рассердился Гранин, готовый сам пойти на Фуруэн.
Еще до полуночи Щербаковский, все выяснив и оставив на Фуруэне часть своего взвода, вернулся на Хорсен.
Вот что произошло на Фуруэне.
Завидев финский десант, Желтов и еще двое бойцов открыли по шлюпкам огонь. При первых выстрелах из землянки выскочил Прохорчук и заметался по острову: «Финны высаживаются!» Прохорчук тут же куда-то исчез, на ходу срывая с себя фуражку, китель. Желтов и его товарищи сами защитили остров от финнов. Прохорчука же Щербаковский нашел в кустах в тыловой части острова.
— Арестовали его? — выслушав, спросил Гранин.
— Так точно, товарищ капитан.
— Ничтожная он душа! Желтов — рядовой — и не струсил. А этот — бывший командир. Расстрелять его, сукиного сына, перед строем!
Томилов возразил:
— Без прокурора нельзя, Борис Митрофанович. Отправим в трибунал.
— Тогда докладывай на фекапе сам!
Следователь приехал на Хорсен через два часа после того, как о случившемся доложили на Ханко. Он быстро приступил к работе, а с Ханко то и дело звонили и торопили его. Гранин понял, что происшествие для полуострова из ряда вон выходящее. Пока шло следствие, он места себе не находил: подумать только, какой позор на весь гарнизон!
— Да что ты, в самом деле, возишься? — донимал он следователя. — Какая тебе разница, где и когда он принимал присягу? Мерзавец он — и все.
Следователь спокойно довершил свое дело, выяснил все обстоятельства преступления Прохорчука и собрался везти его на Ханко.
— Нет, — решительно возразил Гранин, — пусть трибунал приезжает сюда. Судить, так уж при всем отряде.
С Ханко сообщили, что командование разрешило устроить выездное заседание трибунала на Хорсене. Председатель трибунала и член суда должны были приехать ночью. Вторым членом суда отряд выделил коммуниста Бориса Бархатова.
Для заседания отвели блиндаж резервной роты. Рядом за скалой, в радиорубке, под строгой охраной сидел Прохорчук. Назначенный комендантом трибунала Григорий Беда перетащил из командного пункта в блиндаж резервной роты единственный на Хорсене длинный стол, сколоченный писарями для телефонов и для схем начальника штаба. Стол поставили в глубине этого своеобразного судебного зала. Саперы наскоро изготовили с десяток скамеек. Мешали нары, и Щербаковский предложил было их сломать. Но пришел осматривать помещение Гранин и запретил ломать нары.
— А скатерть есть? — спросил он Беду.
— Нет, товарищ капитан.
— Чтобы скатерть была, комендант. Красная! Хоть с Ханко добывай.
Гранин вышел из блиндажа, встретил Томилова и сказал:
— Ну и волынку мы с тобой затеяли, комиссар... Коменданта учи! Члена суда назначай! Доставай скатерть! Целый Верховный суд!
— А как же ты думал? — подхватил Томилов, — Осудить человека — и без суда?
— Так был бы человек! — с досадой отмахнулся Гранин. — А то трус поганый. Отряд опозорил!..
Ночью прибыли судьи. Войдя к Гранину в каюту, председатель трибунала положил на стол объемистый кожаный портфель, извлек из него папку с делом Прохорчука и сложенную в несколько раз кумачовую скатерть.
В эту ночь к пристани Хорсена одна за другой подходили шлюпки с делегатами от островных гарнизонов. Из шлюпок выскакивали по два, по три матроса. В бушлатах, в вязаных подшлемниках, закопченные, суровые, с винтовками и автоматами, они поднимались в гору.
Прежде чем войти в блиндаж резервной роты, каждый счищал с обуви грязь, налипшую по дороге с пристани, и, сняв подшлемник, надевал бескозырку.
В полутемном блиндаже стояла душная тишина. Усаживались плотно на скамьях, на нарах, сжимая коленями оружие. Молча ждали начала суда, следили за последними приготовлениями коменданта.
Богданыч сидел рядом с Думичевым. Оба мрачные, необычно молчаливые.
Беда покрыл скатертью стол. В стороне он поставил табурет для подсудимого.
Внесли два высоких бензиновых светильника.
По краям кумачового стола светильники пылали, как два факела. Медное пламя бросало на лица матросов красноватый свет. Багровые блики плясали по вороненой стали винтовок.
Возле стола, сжимая свою снайперскую винтовку, стоял Григорий Беда. Он не отрывал строгого взгляда от входа в блиндаж.
— Встать! Суд идет!
Матросы шумно встали.
Лязг оружия прокатился под низкими сводами.
Пламя светильников над судейским столом заколебалось, как от порыва ветра.
В середине — от дверей до стола — образовался проход. Прошел суд: председатель и два члена трибунала.
Беда снова скомандовал — матросы сели.
В тишине заскрипела дверь. Конвойные ввели Прохорчука.
— У, гадюка... — пронесся шепот.
В кителе, наброшенном на голое тело, Прохорчук прошел сквозь ряды к табурету подсудимого.
Председатель зачитал обвинительное заключение и приступил к судебному следствию. Он задавал обычные, положенные в судебном процессе вопросы, и часовые за спиной Прохорчука сжимали оружие при каждом ответе подсудимого.
Прохорчук вины не признавал. Вошел он, опустив голову. Но при первых же вопросах судей он словно приободрился, начал вилять, оправдываться, видимо надеясь, как это уже не раз с ним в жизни бывало, выкрутиться, обмануть, скрыть преступление от чутко слушающих каждое его слово людей.
Первым из свидетелей вызвали Щербаковского.
— Д-до сих пор Ив-вана Петровича посылали финнов искать, — с возмущением начал Щербаковский, — а т-тут т-труса пришлось из кустов вытаскивать...
Бархатов прервал его:
— Ближе к делу, свидетель. Расскажите суду — где вы нашли подсудимого Прохорчука?
— Г-де нашел? В кустах нашел!
— Подсудимый Прохорчук! — останавливая Щербаковского, спросил председатель суда. — Что вы делали в кустах?
— Занимал оборону.
— В тыловой части острова?
— Командование все время подчеркивало значение тыла.
— Значит, вы там ждали противника?
— Да.
— : Продолжайте, свидетель, — обратился председатель к Щербаковскому. — Как вы извлекли Прохорчука из кустов?
— Т-кнул автоматом, а этот х-люст руки поднял. За ф-финна м-еня принял!
— Вы сдавались в плен, подсудимый Прохорчук?
— Нет.
— Оружие при вас было?
Прохорчук молчал.
— Куда вы дели оружие, подсудимый?
— Потерял, — сдавленно произнес он.
— А фуражку и китель?
С ненавистью глядя на предателя, Щербаковский крикнул:
— Д-даже тельняшку содрал с себя! В од-дних штанах сд-авался!
— Изменник! — закричали в блиндаже.
— Предатель!
Беда вскочил:
— Тихо! Не мешать суду.
Когда допросили Желтова и других защитников Фуруэна, без Прохорчука отбивших вылазку врага, председатель спросил членов суда, есть ли у них дополнительные вопросы.
— У меня есть, — сказал член суда Бархатов. — Вопрос к подсудимому.
Прохорчук встал.
Наступила тишина.
Слышно было шипение пламени в светильниках, и сквозь бревенчатые стены доносилось гудение снарядов.
Бархатов, обращаясь не столько к Прохорчуку, сколько к боевым товарищам, спросил:
— Знает ли подсудимый, в каком отряде он служил?
Прохорчук, чувствуя необычность вопроса, растерянно смотрел на судей. Невидящим взглядом он обвел блиндаж, снова глянул на судей и опустил, словно под непосильной тяжестью, голову.
— А знает ли Прохорчук, что в этом отряде еще никогда и никто не предавал, не изменял, не подводил товарища и не бегал от противника?
И хотя Бархатову, как члену трибунала, полагалось задавать вопросы сидя, он поднялся и продолжал:
— А знает ли Прохорчук, что только противник до сих пор бегал от моряков отряда капитана Гранина?!
— И будет от нас бегать! — вскочил Беда, забывая о своих комендантских обязанностях и поднимая за собой всех в зале Хорсенского трибунала.
Беда потряс над головой своей снайперской винтовкой.
Багровые отблески плясали по затвору, по ложе винтовки, по ее прикладу, сплошь иссеченному зарубками.
За трусость и панику на передовой, за нарушение присяги и измену родине трибунал приговорил Прохорчука К расстрелу.
После суда Гранин опять вызвал Щербаковского.
— Есть твоей роте задание первостепенной важности. Репнин от нас уезжает на Ханко. Надо во что бы то ни стало поставить дзоты на Фуруэне. Кого на это дело пошлешь?
— С-самому разрешите пойти?
Гранин только этого и ожидал.
— Согласен. Такое дело только тебе поднять, Иван Петрович. Желтова оставь у себя, он там все ходы и выходы знает. Из роты отбери еще пяток лучших бойцов. А из саперов я выпросил тебе в помощь такого орла, который самого Гранина не боится! — завершил Гранин, вспоминая Сергея Думичева.
Резервная рота взяла на себя тяжкий боевой труд: укрепить последнее звено обороны Хорсенского архипелага — остров Фуруэн.