Глава девятая.

Комиссар отряда

Тысяча дел свалилась на Томилова. Ему предстояло не только познакомиться с множеством людей, нащупать, найти живые нити, которые так крепко связали его предшественника с каждым человеком в отряде. Возникли и всякие иные неотложные заботы. В некоторых ротах погибли политруки — следовало срочно найти им замену.

В резервной роте вместо раненого Гончарова обязанности политрука исполнял Богданыч. Томилов знал, что политруком Богданыч стал в бою. Но Богданыч был рядовым. Теперь надо договориться с политотделом либо о назначении другого политрука, либо о присвоении Богданычу звания.

А кроме того, чтобы не хуже, а лучше других знать разросшийся фронт отряда, Томилову пришлось изучать всю географию Хорсенского архипелага, облазить каждый остров, каждую скалу. Все было ново для него, новой была сама жизнь на островах. Как не похожа она на слаженную боевую организацию в артиллерийском дивизионе или на корабле!

Отряд пестрый, разношерстный: моряки, строители, пехотинцы, железнодорожники — кого только не встретишь на островах! А в последние дни с Ханко в помощь строителям укреплений прислали еще часть саперов Репнина. Отряд по существу только рождался. Рождался из разрозненных десантных групп, рождался в огне, в бою, и Томилов видел, сколько хлопот доставляет это Гранину, сколько Гранин тратит сил, чтобы создать крепкую регулярную воинскую часть.

В дни недолгого затишья, наставшего после эльмхольмского боя, Гранин кочевал с острова на остров. Он считал обязательным знать каждого из сотен бойцов в лицо, знать так, как знал комендоров в артиллерийском дивизионе на Утином мысу. Ведь многие подразделения формировались по мере доставки пополнения с Ханко на Хорсен. В часы, когда шел бой и роты несли потери, эти потери необходимо было восполнять без долгих разговоров, тотчас: сюда — десяток стрелков, туда — пулеметный расчет. А теперь Гранину приходилось кое-что пересматривать, кое-кого менять местами, где пополнить гарнизон, а где убавить. Некоторых перестановок требовал Томилов, озабоченный тем, чтобы в каждом звене хорсенского фронта были коммунисты и комсомольцы.

Всю эту кропотливую работу, требующую острого и точного командирского глаза, Гранин не доверял никому.

Но Томилов видел и слабости Гранина. Гранин склонен был многое людям прощать, особенно храбрецам, героям боев.

Появились любители всякого рода бакенбард, бород, лихих усов. В резервной роте — гвардии отряда, сплошь состоявшей из матросов-добровольцев, — стали поговаривать о каких-то внешних отличительных признаках гранинцев: сапоги гармошкой, черные брюки навыпуск, густая раститильность «под капитана».

Гранин снисходительно посмеивался, называя все это романтикой десантного отряда.

— Подобная романтика до добра не доведет, — возражал Пивоваров. — Когда-то я снял с Щербаковского пулеметные ленты. Сниму и бороду.

— Ленты нужны были пулеметчикам, — смеялся Гранин. — А кому, скажи на милость, мешает моя борода, например?

— Не о бороде речь, Борис Митрофанович. Речь идет об уставе, о форме одежды, о дисциплине наконец. О регулярной армии!..

Пивоваров восхищал Томилова. Скромный, молчаливый, храбрый, он обладал большой, поистине железной выдержкой.

Томилов знал, что в начале войны Пивоваров отправил с Ханко в тыл жену и дочь. Известий от них не было, но Пивоваров никогда на эту тему не заговаривал.

Однажды в конце августа на КП слушали очередное радиосообщение Советского информбюро. «Героически обороняют красноармейцы и моряки Балтики территорию полуострова Ханко, — говорилось в самом начале сообщения. — Ночью крупные силы финнов повели наступление на позиции подразделения капитана Сукача. Наши бойцы хладнокровно подпустили финнов на несколько десятков метров и открыли мощный огонь из винтовок и пулеметов...» В каморку радиста набились все работники штаба. Когда диктор заговорил о других участках фронта, радист, зная, что начальник штаба не разрешает длительно пользоваться боевой рацией, хотел прекратить прием.

— Погоди, дослушаем, — остановил его Пивоваров, хотя именно ему следовало экономить питание.

Дослушав сообщение, Пивоваров узнал, что фашистская авиация потопила госпитальное судно «Сибирь», перевозившее из Таллина в Ленинград раненых и эвакуированных женщин и детей. Как молотом, било его каждое слово:

«...Несмотря на отчетливые знаки Красного Креста, немецкие летчики стали забрасывать плавучий госпиталь фугасными и зажигательными бомбами. Госпитальное судно «Сибирь» было разрушено. Раненые, женщины и дети пытались спастись на шлюпках. Тогда гитлеровские изверги перешли на бреющий полет и расстреливали спасавшихся из пулеметов. Героическими усилиями военврачей товарищей Байковой и Персидской, медсестры Шалимовой и команды судна часть раненых, женщин и детей спасена и доставлена в Кронштадтский госпиталь. Судьба остальных жертв фашистских преступников выясняется».

Томилов увидел, как побледнел Пивоваров.

— Что с тобой, Федор Георгиевич?

— И мои ушли на «Сибири», — побелевшими губами произнес Пивоваров. Он поднялся, подошел к календарю, вгляделся в него, стараясь навсегда запомнить этот день, сорвал листок, бережно сложил его вчетверо и спрятал в нагрудный карман.

Гранин на него напустился:

— Когда ушли? В июле ушли. Больше месяца прошло. Они уже давно в тылу.

— Кто знает... Может быть, они в Таллине задержались...

Что сталось с семьей, была ли она на «Сибири», спасли ли ее с горящего судна или она погибла? Это мучило Пивоварова, но он по-прежнему молчал. Тревога, горе легли на его лицо резкими морщинками. Бессонница, вечные заботы довели его до полного изнеможения. Давали себя знать последствия контузии, полученной в бою на Гунхольме. Беспокоили левый бок и спина. В иные дни Пивоваров не в силах был встать с постели, если можно назвать постелью то жесткое ложе, которое он устроил у себя в штабной каморке. Лицо его стало землистым, а глаза, красные, воспаленные, слезились. Но он никогда не жаловался. Ляжет спать — стонет во сне. Проснется, смущенно спрашивает: «Шумел я, а?.. Дурные сны снятся, будто Борис Митрофанович меня на Ханко снаряжает», — и как ни в чем не бывало бреется, потом выходит из Кротовой норы, окатывается до пояса холодной водой, надевает чистый китель и спешит в какой-нибудь недостроенный блиндаж. Реже других он отлучался с Хорсена на полуостров, всегда ворча, что там, мол, за здорово живешь под снарядами погибнешь. Возвращался он из этой поездки в тыл быстрее всех, отказываясь даже от такого редкого удовольствия, как посещение киносеанса в Доме флота. Он часу не мог жить без отряда, без забот о нем. Вернется с Ханко и тревожно спрашивает: «Ну как, вторая рота достроила блиндаж?.. А Щербаковский выделил сегодня взвод на рытье котлована?.. Я же приказал ему весь взвод на это дело вывести!..»

Отрядный врач Кротов настаивал, чтобы Пивоваров ушел на недельку в госпиталь. Пивоваров отмалчивался, Врач жаловался на него Данилину — не помогло. Гранину — не помогло. Пришел новый комиссар — врач к нему. Впервые Томилов увидел Пивоварова таким сердитым.

— Я не помру и без твоей помощи! — кричал он на врача. — Чем время терять на пустые уговоры, отправляйся-ка лучше на Эльмхольм. Там раненые нуждаются в тебе.

А потом жалел, что расшумелся.

Томилову казалось, что Пивоваров забыл о личном горе. Он словно все продумал, пережил, осознал раз и навсегда, стараясь быть ровным и спокойным. Но стоило Пивоварову услышать какую-нибудь радостную весть с фронта, он преображался:

— Слышь, комиссар... А наши-то бьют их, бьют...

Он жаждал знать, что творится на белом свете, и не мог жить без очередной радиосводки.

Прослушав вести с фронта, он теперь не выключал боевую рацию. Он слушал до конца, утверждая, что это очень важно дослушать до конца, если впервые в истории войн наряду с сообщениями с полей сражения в военную сводку включаются донесения и о трудовых подвигах с Урала, из Сибири, Кузбасса. Во время утренних и ночных передач Пивоваров всегда умел найти предлог, чтобы произнести излюбленную фразу: «А наши-то бьют, бьют их...» В это «бьют» он вкладывал всю свою веру в победу, веру крепкую, стойкую, испытанную и закаленную в беде.

Пивоваров настойчиво готовился к разбору эльмхольмского боя. По его указаниям писаря чертили карты и схемы. Ночью, возвратясь на КП, он снимал китель, закатывал рукава рубахи и при свете коптилки рисовал и чертил до утра. На десятках листов бумаги он изобразил исходные данные атаки, положение отряда перед высадкой финнов, действия наших отдельных групп, маршрут связного Горденко и не забыл даже Василия Желтова, который выстрелом с Фуруэна предупредил о приближении десантных шлюпок противника, — словом, он учел все мелочи, как будто бой случился не накануне, а много лет назад и стал уже предметом истории.

Гранин опять посмеивался: развел-де писанину.

— Эта писанина пригодится и тебе, — возражал Пивоваров. — Мы открываем открытое. То, что для пехотинца азбука, для нас сейчас откровение. А надо каждого научить: взял высоту, лощину, остров, зацепился за берег — копай, строй.

— Попробуй заставь Ивана Петровича копать! Он уж если зацепился за берег, так весь остров возьмет.

— И его заставим. Научу и его лопату в руках держать.

— Эх, Федя, резервная рота стонет. Воевать хочется!

— Этим теперь не удивишь. Всем хочется бить врага. Учиться, воюя, труднее. А нам учиться ох как надо!..

Пивоваров знал и понимал, как трудна для характера Гранина позиционная война. Но он гнул свою линию, найдя верного союзника — нового комиссара.

А Гранин с трудом расставался с мыслью о наступлении на север, на финский полуостров Подваландет. Он еще лелеял надежду наступать, хотя жизнь убеждала, что начальник штаба и комиссар правы, — надо закрепляться на островах.

Начались осенние штормы. В шхерах возле Ханко море никогда не оставалось спокойным. Дождь ли шел, дул ли ветер, или над морем, изредка затемняемое облаками, плыло солнце, вокруг Хорсенского архипелага мелководье всегда бурлило, кипело, захлестывало рифы, скалы, обычно торчащие над водой, носило от берега к берегу скошенные снарядами деревца и волчком крутило шлюпки, на которых отрядные коки отправляли передовым гарнизонам термосы с горячей пищей.

В иные дни с Хорсена к передовым островам немыслимо было пробраться. Гребные шлюпки не справлялись с волной, волны швыряли их на камни и разбивали в щепы. А моторные барказы вызывали жестокий огонь противника. Не было смысла из-за двух термосов рисковать барказом, да к тому же отряд, как и весь Гангут, экономил горючее.

Чтобы люди не оставались голодными, Гранин приказал на каждом острове на случай шторма беречь трехдневный неприкосновенный запас. Расходовать НЗ дозволялось только с разрешения командира или комиссара отряда.

В первую же штормовую ночь шлюпка не смогла доставить на Эльмхбльм обед.

Командир острова позвонил в штаб отряда. Гранина не было: еще с вечера на моторном барказе он ушел в другую сторону — на остров Гунхольм. К телефону подошел Томилов.

— Товарищ комиссар, люди мои голодные, — доложил командир Эльмхольма.

— Расходуйте энзе, — разрешил Томилов.

— Съели мы энзе.

— Как съели? Сегодня же только первый день шторма, а у вас энзе на трое суток?!

— Раньше съели.

— Нарушили приказ?

— Да вот так получилось... Что поделаешь!

— Тогда подсчитайте, сколько у вас сухарей, и доложите.

— Мы уже подсчитали: мешок сухарей.

— Растянуть его на три дня. А вам даю двое суток ареста за невыполнение приказа капитана Гранина.

Томилов положил трубку и вопросительно посмотрел на Пивоварова. В ушах будто зазвучали слова Данилина: «Горяч ты, Степан Александрович». Он тряхнул головой, мысленно споря: «Чепуха. Дисциплину воспитывают решительностью, а не слюнтяйством».

Пивоваров даже не разогнул спины, продолжая что-то чертить. Он с усмешкой в голосе как бы между прочим произнес:

— Борис Митрофанович с Гунхольма к ним туда собирался...

— Пусть жалуются, — коротко ответил Томилов. — Я схожу к пулеметчикам. Вернется Борис Митрофанович — позовешь...

Гранин, несмотря на шторм и обстрел, утром действительно проскочил с острова Гунхольм на остров Эльмхольм.

Командир Эльмхольма был сам не рад, что пожаловался ему на действия нового комиссара.

— У вас тут Лига Наций или воинское подразделение? — Когда Гранин сердился, голос его так вибрировал, что командиры с тревогой говорили: «Ну плохо дело, дает на всю гамму!» — Еще раз услышу жалобу на комиссара отряда — сам накажу. И строго накажу.

— Так ведь матросам есть нечего, товарищ капитан, — робко, но с хитрецой сказал командир острова. — Мешок сухарей на три дня — и все.

— Вот за это «и все» я вам еще двое суток добавлю! — Гранин еще более сердился потому, что командир острова метил и попал в его самое слабое место. — Матросы по вашей милости будут голодать. Так им и окажите!

С Эльмхольма Гранин ушел туча тучей, не в силах смириться с тем, что матросы трое суток будут жить на одних сухарях. Он даже не пошел на остров Фуруэн, хотя давно собирался пойти туда проверить, как там живут матросы под командой разжалованного Прохорчука. Он приказал мотористу поспешить на Хорсен.

До самого Хорсена финны преследовали барказ пулеметным огнем. Шторм не унимался, хотя с неба припекало солнце. Барказ швыряло к камням, к рифам, волны заливали его, грозя потопить.

Гранин, обычно под обстрелом разговорчивый, ободряющий спутников, сидел на носу барказа как-то боком, к финнам спиной, и всю дорогу не произнес ни слова. На берег Хорсена он соскочил злой и, по пути ни с кем не заговаривая, поднялся к новому КП у подножия высоты 19,4.

С фуражки, с бороды, с кителя стекала вода. Мокрой была даже тельняшка. Гранин в своей каютке разделся, сменил сапоги на матросские ботинки, сменил брюки, тельняшку и прилег на койку.

Злость накипала и искала выхода. Томилова не было, а Пивоваров, как только вернулся Гранин, пошел распорядиться об ужине, и куда-то запропастился.

Он вернулся вместе с Томиловым и вестовым, быстро накрывшим на стол.

На деревянном блюдце дышала груда свежего пшеничного хлеба. Рядом — тарелка с дымной говяжьей тушенкой, ее разогревали на костре. На другой тарелке — рыбные консервы. И против каждой миски — стопочка для «наркомовских» ста граммов, их выдавали к ужину.

— Садись, Борис Митрофанович, с нами, — мирно пригласил Томилов, доставая флягу и наливая положенную порцию каждому. — Вестовые сегодня постарались. Согрейся с дороги-то. Продрог ведь...

Гранин молча сел за стол, посмотрел на тарелку с жирным мясом и почувствовал, что кусок становится поперек горла.

— На Эльмхольме был? — отодвинув от себя стопку, как ни в чем не бывало спросил Пивоваров; он положил себе изрядную порцию рыбы и стал есть.

Не отвечая, Гранин повернулся к Томилову и, шурясь, спросил:

— Ты знаешь, комиссар, кто у меня командует Эльмхольмом?

— Знаю, — не спеша ответил Томилов. — Человек боевой, с заслугами. — Помолчав, он добавил: — И наделенный особыми правами... нарушать приказы командира отряда.

Гранин смотрел на него оторопело: так всегда — шуточкой подковырнет и рассеет весь накопленный заряд раздражения. Но сегодня Гранину не хотелось мириться.

— Люди там голодные, — глухо сказал он, отбрасывая в сторону вилку. — И зря ты, комиссар, назначил ему арест.

— Как зря? Я же твой приказ защищаю.

— В военное время я признаю только суд или без суда, в бою, расстрел.

— А сам добровольцев отправил из дивизиона на «губу»?

— Так то же в тылу. А тут фронт.

— По-твоему, на фронте устав отменяется?

— Ну где же он будет сидеть, скажи на милость?.. Я не собираюсь снимать его с острова. А потом — его куда ни посади, все лучше, чем на Эльмхольме.

— Это ты брось. Плохого ты мнения о своих людях. Он, может быть, и не отсидит. А вот взыскание не понравилось, раз жалуется тебе. Значит, переживает.

— Он за людей переживает — на сухарях живут.

— Плохо заботится о людях, в следующий раз будет предусмотрительнее. А дисциплинарные меры ты зря отвергаешь. Один, другой раз запишут в личное дело — задержка в продвижении по службе. Думаешь, об этом забыли командиры?

— А что ему продвижение по службе?! Война тут идет. В чинах потом разберутся.

— А командирская честь? Разве тебе не дорога честь моряка-командира?

— Честь отстаиваем в бою, комиссар.

— Правильно. Бой — наилучшая аттестация для каждого из нас. Но распускаться между боями нельзя. Основа нашей боеспособности — дисциплина.

— Хорошо, Степан Александрович, насчет дисциплины говоришь, — обрадовался Пивоваров. — А то у нас некоторые военные перестали носить даже знаки различия...

— Ты что, Федор, в мой огород камни кидаешь? — возмутился Гранин; на его тонком летнем кителе, сохнувшем сейчас на табурете у входа в каюту, тоже не было знаков различия.

— Зачем в твой? — сказал Пивоваров. — Ты, Борис Митрофанович, признанный герой, и тебя я не виню. Не успел в горячке боя нашивок купить в военторге. Но с тебя берут пример. А иной твоим примером прикрывает трусость. Вот помощник мой, Сомов, помнишь, как выряжался на полуострове? А теперь твердит: «Я маскируюсь от противника, от его снайперов...»

— Сомова я завтра же выгоню на Эльмхольм. Пусть пробанится под огоньком. А тебе, комиссар, я скажу вот что: кроме взыскания, надо было командиру и помочь. Прикажи, Пивоваров, немедля послать туда шлюпку с продовольствием. Поручи это дело Щербаковскому. Скажи: Гранин приказал. Он моряк хороший: расшибется, а сделает. Да и тишает на заливе...

Гранин поднялся из-за стола, извлек из-под койки баян, стоя выпил стопку, не закусил и, выходя из каюты, обиженно заключил:

— А я уж, по-вашему, вольнопер какой-то... Спасибо, разукрасили, други!

Вечер был ветреный, но Гранину он казался душным. В одной тельняшке он присел на валун у выхода из КП, накинул на плечо ремень от баяна, растянул мехи, пробежал пальцами по клавишам, ухом приложился к кожаной груди баяна, и лицо его, до того такое хмурое, что часовой даже отошел подальше в сторонку, вдруг посветлело, будто он вспомнил что-то очень хорошее. А Гранин и верно вспомнил далекий город, где он приобрел этот баян, курсантские годы, старого казака, осевшего на Корабельной стороне против Малахова кургана, — это он обучил Гранина игре на таком задушевном инструменте. Именно задушевном, потому что и душу Марьи Ивановны покорил он не без помощи этого баяна и казачьих песен.

Гранин рванул мехи и заиграл казачью плясовую, лихую и заливистую.

Связной, посланный Пивоваровым в Кротовую нору, где теперь обитала резервная рота, остановился на минуту, послушал и с сожалением побежал дальше — передавать Щербаковскому приказание капитана.

Во всех ротах затихали голоса, когда по вечерам командир отряда начинал играть на баяне и петь. Любили матросы слушать его песни, любили ему подтягивать.

— Загрустил батя... — вздохнул в Кротовой норе Макатахин.

— С тоски сд-охнешь, когда наступать не д-ают...

— Каждый день капитан названивает генералу: матросы, мол, требуют наступления, — сказал связной, прибежавший за Щербаковским.

— Понимает он нашу д-ушу...

— Капитан тут каждую щель знает. Он всегда ко времени подсказывает, куда пулемет ставить, куда причалить...

— Он здешний, — авторитетно вставил Мошенников.

— К-какой же он здешний! Он русский!

Мошенников упрямился:

— Значит, он тут в гражданскую войну воевал.

— Тут гражданской войны не было, — сказал Макатахин. — Тут была революция. Но ее задушили. Кроме того, капитан в гражданскую войну был еще мальчиком.

— Мальчиком! Да ты видел, Макатахин, у него в каюте клинки? Он у Буденного в кавалерии служил.

— Если бы Гранин служил у Буденного, он был бы сейчас генералом.

— Любит приврать наш бог солнца и зажигалки, — не стерпел Бархатов. — И не краснеет. Капитан не старше нашего Ивана Петровича. Борода всегда солидность придает.

— У к-апитана и без бороды солидности хв-атает.

— У капитана — не спорю. А вот у некоторых других военных...

— Мне с вами т-равить некогда, — бросил Щербаковский, выходя. — Личное п-оручение капитана...

А Гранин перебрал с пяток казачьих песен, потом затянул любимую: