На скале
Время шло за полдень.
На Эльмхольме продолжался бой. За этим боем, волнуясь, следили не только с Хорсена, но и с Ханко. Дальномерщики, наблюдатели всматривались в затянутое облаками августовское небо: продолжается ли перестрелка там, где горстка матросов обороняет скалу?
По вспышкам огня, по редким ракетам наблюдатели определяли: скала держится.
Погода была нелетной. Но что значила погода для летчиков, привыкших взлетать и садиться под огнем? Белоус считал, что обстановка даже благоприятствует полетам: противник, озабоченный событиями на островах, оставил аэродром в покое.
Истребители в ветреный дождливый полдень поднялись над Ханко, на бреющем проскочили к Стурхольму и обстреляли шюцкоровские шлюпки, спешившие с пополнением к Эльмхольмской лощине. Потом они бросились к северной части Эльмхольма и прошлись пулеметами до самой лощины, где разведчики Богданыча, пуская ракету за ракетой, обозначали линию нашего переднего края.
— Двадцать седьмая! — запоминали матросы номер очередной штурмующей финнов машины.
— А этот, с белыми крыльями, «ястребок» — Антоненко?
— Бреет, как парикмахер!
— Антоненко погиб. Это, наверно, Бринько.
— Или Белоус.
— Брось болтать! Разве собьешь Антоненко?!
— Его вся Финляндия не собьет!..
Улетели самолеты. Финны некоторое время молчали, потом подняли головы и опять полезли в лощину, тесня разведчиков Богданыча к скале.
Но возле Эльмхольма вдруг загудели моторами «морские охотники» и, обстреляв врага с флангов, заставили его снова залечь.
«Терещенко! Лейтенант Терещенко!» — обрадовался Алеша, узнав среди неожиданных защитников знакомый корабль.
Матросы на скале видели, что они не одни. Трудный бой, но бой этот общий. С ними весь Гангут.
Час за часом медленно тянулся день. Финские мины, шипя и трескуче взрываясь, отбивали на скалах минуту за минутой. Счет секундам поспешно вели пули; порой они насвистывали так визгливо и часто, словно боялись просрочить время и оставить человеку лишний миг жизни. Газы, дым, копоть, оседая, загрязняли мокрый гранит, золотистую листву, сорванную бурей с худосочных березок, и пятнистые марлевые бинты на ранах матросов. Дождь смывал грязь с гранита и вместе с листвой нес ее вниз, в лощину, где лежали в обороне разведчики Богданыча.
— Долго будем лежать?
— До приказа.
— Сгниешь тут. Вперед пойдем?
— Тяжело, ребята. Потерпим.
— Лучше атаковать, чем ждать!
— Или в бою погибнем, или сковырнем их!
— Что толку погибать, если остров сдадим? — успокаивал товарищей Богданыч и упорно повторял: — Остров надо удержать!
«Остров надо удержать!» — мысленно твердил Гончаров, которому тоже, как и всем на Эльмхольме, невтерпеж было лежать на одном месте и хотелось поскорее столкнуть противника в залив. Но Гранин настрого запретил наступать. Гончаров помнил его наказ: «Держи плацдарм!» Громкое слово — плацдарм. Не плацдарм, а пятачок: всего тридцать метров на двести пятьдесят. Но надо держаться, зубами держаться за каждый метр.
А финны опять ползли к лощине. Они тоже понимали, что матросы ждут ночи. Наступать мешали русские самолеты и катера. Но ведь ночью станет еще хуже?.. Со Стурхольма настаивали: «Атакуйте русских!»
В финском тылу за Эльмхольмом застрекотали моторы катеров. Снова на остров шли вражеские подкрепления. С Фуруэна и Старкерна по катерам стреляли наши дозоры. Но Гончаров видел, что финнов на Эльмхольме становится все больше.
Снизу, из лощины, с донесением от Богданыча снова прибежал Макатахин.
Парамошков прикрикнул на него:
— Опять грудью пули ловишь?
— Ладно, Коля. — Макатахин опустился на корточки и доложил Гончарову, что в лесочке перед лощиной противник накапливает силы. Там так много финнов, что даже сосны колышутся, будто от сильного ветра. Огонь из леса плотный, непрерывный. Как перед атакой, когда патронов много и не жаль. Богданыч приказал передать, что для артиллерии лесочек верная цель: куда ни положи снаряд — все равно накроет.
Гончаров подумал: об этом должен знать штаб отряда. Но нет связи с Хорсеном. Как пригодилась бы небольшая рация. А сейчас телефон и тот молчит.
Рядом с молчащим телефоном лежал Филипп Сиваш — телефонист резервной роты. Он нашел провод, который вел с Талькогрунда к Сосунову. Провод был где-то перебит.
К телефонисту присоединился Макатахин, он ждал распоряжений Гончарова. Макатахин смотрел на молчащий телефон глазом радиста — как на нечто допотопное и бесполезное. Он сердито крутил безжизненный провод и вполголоса отчитывал ни в чем не повинного телефониста:
— В бою связь... Ты, Сиваш, понимаешь, что такое в бою связь?!
— Так то ж не в поле. То ж в море, — оправдывался телефонист, — Где его, проклятого, тут найдешь, этот провод...
— Подводный кабель надо тянуть, — шепотом наставлял Макатахин. — Из ошибок выводы надо делать. А то видишь, до чего ты нас довел с этой дурацкой вертушкой!..
Была бы связь! Была бы связь! Гончаров вызвал бы артиллерийский огонь по рубежу лощины. Надо держать противника на земле, держать, не давать подниматься весь день.
Но как передать об этом Гранину?
Надо послать связного, пловца. Гончаров перебрал в памяти всех уже знакомых ему матросов. Пловец нужен сильный, смелый и толковый. Богданыча трогать нельзя: он держит лощину, а этот участок сейчас главный. Бархатова тоже не пошлешь: он прикрывает наши тылы, не позволяя противнику окружить Эльмхольм.
— Горденко, ко мне, — тихо приказал Гончаров.
— Я здесь! — откликнулся Алеша, подтягиваясь к Гончарову.
— Плавать умеешь?
— Да.
— Хорошо?
— Сдавал на разряд.
— Ныряешь?
— Как рыба.
Гончаров поморщился: «Не хвастает ли?..»
— Поручение опасное. Горячиться нельзя. Связной должен быть хитрым и ловким.
— Вы меня еще не знаете, товарищ политрук.
«Доберется», — подумал Гончаров; он вспомнил, как Алеша добивался участия в десанте.
— Волна большая, учти. Надо плыть до Хорсена, лучше через Старкерн. Не доберешься до Хорсена, звони на капе прямо со Старкерна и доложи обстановку... Видишь, как стреляют по заливу?
Макатахин, ревниво слушавший разговор, шевельнулся, готовый вскочить, но Парамошков удержал его на месте, и он лежа сказал:
— Пошлите меня, товарищ политрук. Вода холодная. Закоченеет малый.
— Коченеть ему некогда будет. — Гончаров был недоволен вмешательством Макатахина. — Вы отправляйтесь вниз и передайте Богданычу, чтобы прикрыл пловца. Надо бить по «кукушкам». А ты, Алеша, помни: до Гранина ты должен добраться живым. И все ему толково доложить. Живым. Понял?!
Алеша уже расстегивал бушлат и раздевался.
— Сними тельняшку — лишняя нагрузка в воде.
Алеша сложил всю одежду на скале возле безмолвствующего телефона и сверху положил бескозырку с отцовской ленточкой.
Из бушлата он достал комсомольский билет, отдал его Гончарову и пополз вниз, к заливу.
— Погоди! — хрипло окликнул его Гончаров. — Иди сюда.
Он притянул Алешу к себе, обнял, расцеловал крепко и махнул рукой. «Совсем еще юнец!»
Алеша спустился к обгорелой сосне. Волна за волной набрасывалась на ее черный ствол. Сосна стала скользкая. Алеша постоял на ней, переждал, пока опал столб смерча, поднятый у берега очередным снарядом, прикинул высоту и, вытянув вперед руки, прыгнул в море.
Вынырнув, он оглянулся, увидел матросов, следящих за ним сверху, с отвесной скалы, подумал, что с такой вышки ему еще не приходилось прыгать, осмотрелся, определил направление и поплыл.
Плыть было трудно, настолько трудно, что порой Алеше казалось, что он бьется с морем на одном и том же месте. Море крутило, вертело его, то увлекало, уносило вперед, то швыряло в пропасть, то выталкивало, отбрасывало назад, к скале. Он зарывался в волны с головой, выкарабкивался на поверхность, снова исчезал, захлебывался, наглатывался горечи до тошноты, отплевывался, сильно, все сильнее и сильнее загребал длинными, крепкими руками, норовил оглянуться, определить, далеко ли отплыл, но скалы уже не видел. Не за что было зацепиться взглядом ни позади, ни впереди. Всюду только вода, горы ревущей, неукротимой воды и водяные пропасти, обвалы. Алеша плыл и не знал, движется он на запад или на восток, потому что небо и вода одинаково мрачные, где запад и где восток — не разберешь, а никакого ориентира перед глазами нет.
Только когда море подхватило Алешу и вынесло на вершину вала, он увидел вокруг себя пляшущие фонтанчики, множество фонтанчиков, вскипающих от пуль, а впереди, над знакомыми скалами Хорсена, макушки сосен. И он подумал с мальчишеским азартом: «Лег на курс!»
Теперь Алеша, даже не видя, знал, куда плыть, был уверен, что движется к цели, и ощущал, что за ним охотятся. Он плыл словно в петле, стягиваемой все туже и туже.
Становилось не по себе, когда пуля неслышно взбивала воду почти перед глазами. Иногда казалось, что это не разные, каждый раз другие, а одни и те же пули скачут следом по волнам, спешат, приближаются, чтобы поразить его в сердце. Стало страшно от мысли, что могут убить и он погибнет зря. Алеша в эту минуту настолько остро понял свое значение и для тех, кто остался там, на скале, и для тех, к кому он послан на Хорсен, что мозг его стал работать яснее и четче, а в натруженных мускулах, в продрогшем, закоченевшем теле кровь побежала быстрее, прибавляя и тепла и сил. Его преследуют. Его хотят убить. Для врагов важно его убить. А он должен жить. Он обязан выжить, предстать перед Граниным и выполнить приказ политрука.
Враги целятся, переносят огонь вперед, учитывая скорость его движения. А он сейчас исчезнет. Он обманет их.
Алеша набрал воздуху, нырнул, поплыл под водой, отсчитывая секунды; плыл, пока хватило дыхания, вынырнул за петлей, далеко впереди фонтанчиков, пляшущих на волне, и закричал, хотя никто не слышал его озорного крика:
— Эге-ге! Догоняй!..
Лежа в лощине, Богданыч не мог видеть, что происходит наверху, на скале, и позади, на море. Он только заметил, что финны перенесли огонь на море да так зло стреляли, будто к скале шло подкрепление с Хорсена. Но приполз Макатахин и объяснил, в чем дело.
— А ну, други, не дадим Алешу в обиду! — шептал Богданыч, переползая от матроса к матросу. — По деревьям, по деревьям бей! Не давай им стрелять!..
На скале лежал Гончаров. Рос возле него брустверчик: Парамошков, изредка поглядывая на залив, все еще долбил камень и углублял окоп. Гончаров не отрывал взгляда от пловца.
Казалось невероятным, что столько стрелков преследуют одинокого пловца, столько сил, металла тратится на то, чтобы убить одного человека. Но финны, очевидно, вошли в раж. Когда Алеша нырял, они мгновенно переносили огонь вперед. Но он выскакивал либо ближе, либо дальше. Противник бросил на залив серию ротных мин. Даже артиллерия с дальних островов вступила в этот нелепый бой — вернее, в жестокую, но бесплодную охоту за юношей, вооруженным только ловкостью, бесстрашием и настойчивым стремлением выжить, живым добраться до цели. Снаряды падали близко от пловца, на пристрелянных противником путях между островами. Сильный накат и частые разрывы мешали Гончарову следить за Алешей. Все реже показывалась на гребнях волн голова пловца, и чем ближе он подплывал к Старкерну, тем труднее было его отыскать.
— Сиваш! Дайте бинокль! — нервничал Гончаров.
В бинокль он вновь нашел Алешу, тот мелькал уже возле Старкерна.
— Вот чертенок! — в восторге произнес санитар Коля Парамошков, прекратив на минуту долбить окоп.
— Не чертенок, а орленок! — тихо сказал Гончаров. — Балтийский орленок!
Алеша вынырнул у отвесной безымянной скалы и протянул руку, чтобы за что-нибудь ухватиться, так как на ноги здесь не встанешь — слишком глубоко. Но и уцепиться не за что: рука скользила по гладкому, покрытому слизью граниту. Алеша вспомнил: немного левее в этой скале должны быть трещины. Там недели две назад пролежал много часов без пищи и воды Богданыч, скрываясь от финских разведчиков.
Алеша собрал последние силы, отплыл в сторону и отыскал трещину в граните.
Кое-как на руках он подтянулся и вскарабкался на скалу.
Тут силы его оставили, и он упал.
— Убит! — дрогнуло сердце Гончарова, когда фигурка Алеши исчезла. — Погиб орленок!..
Но Алеша неожиданно вскочил и побежал через остров к противоположному берегу. Четыреста метров самого тяжелого пути, пройденные большей частью под водой, остались позади. Теперь Алеша чувствовал себя в безопасности — вражеские пули сюда не долетали.
На берег Хорсена он вылез обессиленный. Неравное состязание с врагом кончилось, и Алеша сразу почувствовал, как он устал. Его знобило. Шатаясь, он пошел по тропинке вверх мимо лазарета.
У лазарета его окружили раненые. В лазарет все время доносился шум перестрелки, то угасающей, то вспыхивающей с новой силой. Раненые волновались, требовали сведений. Санитары не могли совладать с ними. Кто мог хоть ползти, выползал наружу. Там, притулясь к каменной стене и обняв здоровой рукой снайперскую винтовку, всю ночь и весь день сидел Григорий Беда. Санитары его не тревожили. Ему и поесть приносили сюда. Глаза его были полузакрыты, будто он от усталости дремал и чего-то ждал. Но он слушал, чутко слушал и понимал все, что происходит там. Изредка он бросал товарищам:
— Фуруэн бьет... Кажись, атакуют... Держатся!..
И это «держатся» тотчас передавалось в лазарет лежачим как утешение.
Раненые с удивлением смотрели на полуголого Алешу, расспрашивали, что там произошло и почему он приплыл. Но Алеша считал невозможным что-либо рассказать до встречи с Граниным. Он лишь на минуту присел рядом с Бедой, перевел дух, шепнул Беде, что все в порядке, и направился в Кротовую нору.
Посиневший от холода, в одних трусах, с израненными на острых камнях ногами, он предстал перед Граниным.
Гранин вытащил из-под койки сундучок, достал брюки, тельняшку и ботинки.
— Надевай, — подал он все это Алеше. — Да вот выпей еще порцию, — Гранин налил из своей фляги в порционный стаканчик спирту. — Для здоровья и тебе можно!
Алеша оделся, впервые в жизни выпил спирту, и ему стало сразу тепло.
— Политрук просит артиллерийского огня вперед, за лощинку, — доложил он. — Очень нажимают финны. Собираются атаковать. Еще матросы спрашивают: нельзя ли нам самим ударить?
— А тебя кто послал? Матросы или политрук?
— Виноват, товарищ капитан. Политрук.
— Ну, то-то. Тогда не задавай лишних вопросов. На карте можешь показать расположение?
— Могу.
— Где погиб Фетисов?
— Вот здесь. В бухту заходить нельзя, он предупредил нас семафором. Вот тут дерево, к нему можно подходить и высаживаться...
— Пивоваров, отправь на Талькагрунд сигнальщика, пусть просемафорит, чтобы держались на месте до вечера. И связь надо скорее восстановить. Командируй телефониста. Подбери похрабрее кого-нибудь. Чтобы обязательно на прямую дотянул.
— Разрешите возвращаться, товарищ капитан? — спросил Алеша.
— Никуда тебя больше не пущу. Марш в капонир роты. Там отдыхай.
В гранинской одежде, без бушлата, Алеша вышел из Кротовой норы. Кружилась голова. Он добрел до пещеры и лег спать.
Спал он беспокойно, всхлипывая, зовя Фетисова, просыпаясь и снова забываясь в тревоге.
Проснулся, когда в амбразуру уже не падал свет. Кто-то рядом копошился во тьме.
— Это кто? Отделенный? — Алеша разглядел Щербаковского, тот набивал патронами диск для автомата.
— Твой от-деленный т-еперь Б-архатов. Ив-ван Петрович Щ-ербаковский в девятнадцать ноль-ноль назначен к-омандиром особого взвода!
— Вы куда, товарищ командир взвода? — обеспокоился Алеша.
— Ос-собое задание! — с гордостью произнес Щербаковский. — Не зря к-капитан держал нас в резерве. П-пойдем на Эльмхольм с тыла.
— Что же вы меня не будите? — Алеша вскочил с нар.
— Лежи, лежи. К-апитан приказал тебя не брать. П-пусть, говорит, отдыхает...
Но Алеша, полуодетый, выскочил из пещеры следом за Щербаковским и побежал к Кротовой норе, к Гранину.
Телефонист Червонцев восстанавливал связь «Осоки» с «Камышом».
В резиновую шлюпку он положил катушку с проводом, один конец закрепил на Хорсене, а другой потянул к Эльмхольму.
Резиновую шлюпку носило по волнам и швыряло, как мяч. Море вдруг проглатывало ее вместе с гребцом, и тогда на поверхности оставался лишь бесконечный провод; потом море выплевывало шлюпку на гребень вала, Червонцев снова налегал на весла, греб, натягивая и разматывая провод. Катушка, скрипя, раскручивалась. Шлюпка виляла от волны к волне. Червонцев опасался, что при таких зигзагах провода не хватит.
Провод кончился в нескольких метрах от Эльмхольма. Там Червонцева ждали. Со скалы ему бросили связанный жгутом моток. Волна швырнула шлюпку, и Червонцев мотка не поймал.
Телефонист с Эльмхольма, не раздеваясь, бросился в залив, поймал моток и подплыл с ним к шлюпке.
Червонцев соединил Эльмхольм со штабом отряда на прямую и повернул к Талькогрунду — восстанавливать запасную линию связи.
Телефонист вылез из воды на скалу и доложил Гончарову, что связь с отрядом восстановлена.
Гончаров, раненный осколком мины, лежал в ямке, выдолбленной санитаром Парамошковым. Вокруг ямки протянулся брустверчик, уже достаточно высокий, чтобы укрыть Гончарова от новых опасностей. Однако Парамошков все время не отходил от политрука, стараясь загораживать его своим немощным телом при обстреле.
Телефонист, мокрый, стуча зубами, лежал рядом с окопом и крутил ручку телефона.
— Возьми, Сиваш, бушлат орленка и переоденься, — сказал ему Гончаров.
Телефонист нерешительно взглянул на одежду Алеши, лежащую рядом с окопом, — поверх бескозырки кто-то положил и автомат, подаренный Алеше Щербаковским, — и отказался.
— Ничего, так обойдусь.
Он вызвал Хорсен. Ответил сам Гранин. Телефонист передал ему данные для стрельбы по скоплению финнов за лощинкой.
— А где Гончаров? — спросил Гранин.
— Ранен, — ответил телефонист и передал трубку Гончарову.
Гончаров рассердился на телефониста: никто ему не поручал докладывать о ранении.
— В каком вы состоянии? — спрашивал Гранин. — Можете руководить бойцами?
— Могу. Ранен осколком мины в ногу.
— Сейчас пришлю катер за ранеными. Держитесь до его прихода. Потом сдадите командование товарищу Бархатову.
— Прошу огня за лощинку, — сказал Гончаров.
— Хорошо, переговорю с «катюшей», — обещал Гранин. — Поправляйте ее...
Малокалиберная «катюша» неведомо как попала на Хорсен.
Пушка — противотанковая, но в отряде ее произвели в «противокатерную». В ожидании противника она кочевала по Хорсену без дела, пока Гранин не сказал Пивоварову: «Прибери ты, Федор Георгиевич, эту пушку-прямушку к рукам. Болтается она зря. А когда дело потребует, не успеет добраться до места боя».
Пивоваров разработал целую систему наступательных действий хорсенской «катюши». В различных пунктах острова для нее построили дзоты с просторными амбразурами. Пушка появлялась то в одном, то в другом укрытии и, не дожидаясь нападения финнов, сама задирала противника, да так, что соседние с нею подразделения ругали артиллеристов: на ее малые снаряды финны отвечали шестидюймовыми. В первые же недели она разбила три дзота, подбила катер и взяла под контроль пути между островом Порсэ, к западу от Хорсена, и городом Вестервик на материке. Иногда часами продолжалась дуэль «катюши» с батареями противника, а к концу дуэли, когда финские артиллеристы свирепели, за нее вступались тяжелые орудия Утиного мыса.
Сейчас «хорсенская артиллерия» весь свой огонь сосредоточила на лощинке перед скалой на юге Эльмхольма.
Обстреливать эту лощинку, не рискуя попасть в своих, могла только малокалиберная «катюша», снаряды которой ложились точно на позиции финнов. В то же время отделение Богданыча, находившееся рядом с обстреливаемым районом, оставалось в безопасности.
А Гончаров истекал кровью на скале. Он скрыл от Гранина, что ранен тяжело. Прошло несколько часов. Ранило и санитара Парамошкова, но от Гончарова он по-прежнему не отходил. Гончаров старался не двигаться, лежа в яме возле телефона.
— Сруби, Сиваш, палку, — просил он телефониста, — хоть с костылем пойду в атаку.
Еще засветло за ранеными пришел катер.
Гончаров вызвал Бархатова:
— Обеспечь погрузку всех серьезно раненных, никого не оставлять.
— Некоторые терпят. Просятся остаться до атаки...
— Ни за что. Застонут, испортят бойцам настроение. И убитых собери: хоронить невозможно, а это действует на людей.
Раненых отнесли на катер. Один сам пробежал согнувшись.
— Вернуть! — приказал Гончаров.
Раненый вернулся, подполз к политруку. Это был молодой матрос из пополнения.
— Впервые в бою?
— В первый раз.
— Куда ранен?
Матрос смутился.
— В корму он ранен, — подсказал санитар Парамошков, с трудом приподнявшись. — Я его перевязывал. В мякоти пуля застряла.
— А бегает лихо. Воевать можешь?
— Разрешите остаться, товарищ политрук? — Матрос не решался смотреть Гончарову в глаза.
— Марш в лощину! И никогда в лазарет не спеши.
К Гончарову подполз Бархатов.
— Теперь вас понесем, товарищ командир.
— Идите! Несите Парамошкова, отправляйте катер, не задерживайте.
— Вызывай, Сиваш, Гранина! — приказал Бархатов, убедившись, что Гончаров добровольно с острова не уйдет.
Телефонист хотел было сказать, что связи нет — снова прервалась. Но Бархатов зло взглянул на недогадливого телефониста, выхватил трубку и закричал в безмолвный телефон:
— Алло, алло!.. «Осока»? «Осока»? Я «Камыш». Вы меня слышите? Товарища шестого к телефону...
Косясь на Гончарова, Бархатов подождал с минуту и продолжал:
— Здравия желаю, товарищ шестой. Докладывает временный комиссар Бархатов. Наш командир не подчиняется приказу и не эвакуируется в госпиталь... Слушаю... Есть повторить приказание: немедленно отправить политрука в санчасть!..
Гончаров протянул руку к трубке, но Бархатов сообразил.
— «Осока»! «Осока»! — надрывался он. — Тьфу, черт, опять обрыв. «Осока»!..
Он зло швырнул трубку и мигнул телефонисту:
— А ну, давай выполнять приказание капитана.
Они подняли Гончарова на руки и, согнувшись, понесли вниз на катер.
Парамошков, сдерживая стоны, сам пополз вниз.
Бархатов и телефонист, сдав на катер Гончарова, вернулись и подхватили Парамошкова.
Уже с катера Гончаров крикнул:
— Руководство обороной скалы возлагаю на Бархатова. На коммуниста Бархатова!.. Держитесь, товарищи!..
Катер ушел.
Бархатов подумал: «Как же без комиссара? Ни один бой не обходился без комиссара».
Он спустился вперед в лощинку, к Богданычу, члену партийного бюро отряда.
— Ты, Саша, будешь за комиссара...
— Хорошо, — согласился Богданыч. — Макатахин, командуй разведчиками, пока я не вернусь. Только, чур, без приказа вперед не лезть!..
«Что же прежде всего должен делать комиссар? — размышлял Богданыч, поднимаясь вместе с Бархатовым на скалу. — Прежде всего — объединить людей».
На скале Богданыч расспросил Бархатова, какова общая обстановка, каковы указания Гранина, какие силы в обороне, кто где расположен, и пополз вниз, с фланга на фланг.
— Озяб? — подползая к матросу, спрашивал Богданыч. — А ты что же лежишь без движения? Так и заснуть можно.
— Тут шевельнешься — над головой сразу фьюить, фьюить, соловьем заливаются.
— А ты соловьев боишься?
— А вон ты тоже ползешь, Богданыч! Не подставляешь грудь-то.
— Зачем зря подставлять? Когда надо было, командир во весь рост встал: всех спас. Он целый семафор успел передать — пуля его не тронула. Пока дело свое не сделал. Уж если что, так лучше, как он, — с улыбкой, да дело сделать.
— Помирать всяко неприятно.
— Согласен, только по всякому случаю дрожать еще хуже. У тебя нож есть?
— Два.
— Чего ж ты ямку не долбишь? Знаешь, какую ямку Коля Парамошков выдолбил для капе? Окоп!..
Легко раненного новичка, возвращенного на позицию Гончаровым, Богданыч с усмешкой спросил:
— Зудит?
— Сидеть больно, — вздохнул новичок.
— А ты на брюхе лежи. Наступать будем — сидеть не придется. Зато в лазарете встретишь политрука — не стыдно будет в глаза посмотреть.
Людей на скале оставалось немного, лежали все врозь часами, каждый на своей позиции, и все же легче держаться, когда знаешь, что творится на белом свете, когда поговорят с тобой, когда знаешь, что ты не один, что друзья рядом, живы, что есть командир, комиссар, связь со штабом и полный воинский порядок.
И снова матросы ждали наступления, считали, сколько осталось часов и минут до темноты.
Хотелось пить и курить. Но не было ни воды, ни курева. Когда приходили катера с солдатами, Богданыч отбирал у вновь прибывших табак и разносил давно не курившим.
Связь с Хорсеном то налаживалась, то исчезала. Червонцев все время ее восстанавливал. Под пулями он сновал на своей резиновой шлюпке между скалой и Талькогрундом и находил обрывы.
Как только налаживалась связь, Бархатов запрашивал:
— «Осока»! Спросите там капитана: можно нам кричать «полундра»?
— Потерпите, — отвечала «Осока». — Полундру надо хором кричать, чтоб слышнее было... Тут комиссар отряда просит передать бойцам, что летчики сегодня сбили два «юнкерса».
— Спасибо героям воздуха. От нас спасибо, — передавал Бархатов.
Когда стемнело, Бархатова с «Осоки» предупредили:
— Скоро и полундра!
Бойцы, голодные, насквозь промокшие, повеселели.
— Скажи там, чтобы прислали перекусить.
— Пусть привезут мешок сухарей, — передал Бархатов на Хорсен.
— Будут вам на заправку сухари, — заверил писарь Манин с «Осоки».
Расскин позвонил Томилову еще накануне эльмхольмского боя, чтобы собирался на Хорсен к Гранину: Данилин вот-вот переберется на новое место службы, на материк, в штаб береговой обороны. Томилов напомнил о Фомине, которого Расскин обещал послать на Хорсен.
— У вас круговая порука, — рассмеялся Расскин. — Успокойтесь, все трое встретитесь на Хорсене. Гончаров там отличается. Здорово воюет.
А на другой день разразился эльмхольмский бой. Томилов досадовал, что не получил приказа днем раньше. Он упросил Шустрова выйти на «Кормильце» к Хорсену часом раньше, хотя переход в этот день был опаснее, чем когда-либо.
Чуть стемнело, «Кормилец» уже подходил к Хорсену, Встречный ветер нес дым и гарь на палубу, где стояли Томилов с Фоминым.
Хорсен горел вторые сутки. Желто-багровые всплески пламени метались по лесу, заволакиваемые черным дымом. Когда подошли ближе, дым оказался не таким уж черным и плотным, Фомин разглядел фигурки людей с баграми, спасающих лес. Беда, если огонь оголит остров.
— Пылающий остров, — произнес он тихо и устыдился красивости сказанного. — Ты, Степан, видал лесные пожары у себя на Алтае?
— Не пришлось.
— А я видел, когда летел на самолетике над Восточной Сибирью. Жуть. Вдруг пришлось бы сесть на вынужденную...
— Сейчас без вынужденной хлебнешь огонька, — сказал Томилов. — Блокноты не спали. Смотри, как шпарят по бухте...
Причала не видно было, но где бухта, можно было судить по всплескам разрывов. Шустров вслепую уверенно вел хожеными дорогами, часто и вовремя перекладывая штурвал, обходя памятные банки, проскальзывая в узкостях между валунами.
Пристань вынырнула из дыма внезапно, густонаселенная, шумная, отходили шлюпки, грузились катерочки, и даже «охотник» стоял наготове. Это отряд перебрасывал к островочкам поближе к Эльмхольму штурмовые группы. Фомин сразу углядел среди бородачей на берегу кряжистого Гранина, а Томилов искал глазами Данилина, надо обязательно повидать его, не ушел бы в десант.
Финны все время обстреливали пристань.
Гранин появлялся то возле одной шлюпки, то возле другой, усаживал людей, напутствовал, наставлял.
Томилов не успел даже переговорить с Данилиным. Тот только шутливо бросил:
— А ты мне прямо на пятки наступаешь, Степан Александрович, — и ушел с группой матросов на островок Талькогрунд, чтобы там ждать сигнала общей атаки.
Другая группа под командой Щербаковского собиралась на борту «морского охотника», выделенного в помощь отряду из «эскадры Полегаева».
Возле Щербаковского крутился Алеша в широких гранинских штанах, в ботинках с чужой ноги. Гранин не пускал его вторично в десант, хотя Алеша доказывал, что там, на Эльмхольме, его комсомольский билет, его автомат, его одежда и он должен туда сходить. Алеша рассчитывал попасть на «охотник» зайцем. Но, к сожалению, то был не «Двести тридцать девятый». Щербаковский сердился на Алешу и грозил доложить о его недисциплинированности капитану. Тогда Алеша вскочил в первую отходившую посудину и таким образом попал в группу, которая везла на скалу матросам Бархатова и Богданыча мешок сухарей.
Томилов видел, что все заняты. Прибыл он в разгар боевой страды, и Гранину не до него. Фомин — тот сразу нашел себе дело: он неотступно следовал за Граниным, заполняя блокнот беглыми записями, фамилиями, на лету схваченными фразами, — корреспондент ориентировался в обстановке. А Томилов не мог стоять наблюдателем. Вспомнив, что «Кормилец», на котором он пришел с Ханко, должен сейчас вернуться в Рыбачью слободку, Томилов занялся погрузкой раненых.
Раненые лежали тут же на камнях, близ пристани, под дождем. Кое-кого накрыли брезентом, но для всех раненых брезента не хватило. Санитары едва справлялись, перенося их на буксир. Томилов вытребовал на берег всю команду «Кормильца», чтобы помогать санитарам отряда.
Среди раненых Томилов наткнулся на Гончарова. Тот лежал на носилках под присмотром санитара и какого-то матроса с перевязанным плечом и снайперской винтовкой в руке.
Ноги Гончарова были перебинтованы. Кровь проступала сквозь бинты. Гончаров с трудом узнавал людей, не стонал; он безучастно смотрел вокруг.
— Это я, Томилов. Узнаешь?
Гончаров улыбнулся и зашевелил губами.
Томилов нагнулся ближе к бескровным губам товарища.
— Возьми в левом кармане кителя... — шептал Гончаров.
Томилов послушно достал из кармана сырого — от дождя ли или от крови — кителя Гончарова чей-то комсомольский билет.
Он зажег фонарик и прочитал: «Горденко Алексей Константинович. Год рождения — 1923. Время вступления в ВЛКСМ — ноябрь 1940 года. Политотдел ВМБ Ханко».
— Отдай орленку, — сказал Гончаров. — Скажи ему, что когда он захочет вступить в партию, я дам ему рекомендацию. Из госпиталя пришлю...
— Давайте скорее на буксир, не задерживайте, — прервал их Гранин. — Кто санитар? Кузьмин? Доставишь политрука и Беду в госпиталь. Политрук останется в госпитале, а Беду покажешь врачам; если рана не тяжелая — в дом отдыха! Лучшую комнату, создать все условия, будет на моей «блохе» ездить на перевязки. Ты мне за них отвечаешь!
Он простился с Гончаровым.
— Недолго ты у нас повоевал, да спасибо тебе.
Гончарова понесли на буксир.
Беду Гранин задержал:
— Куда винтовку тащишь? Боишься — сотрутся твои зарубки?
Беда замялся и сказал:
— Разрешите к вам с просьбой, товарищ капитан?
— Говори — что у тебя?
— Винтовку прошу передать пока одному пареньку.
— Кому?
— На Фуруэне он. Краснофлотец Василий Желтов.
— Ах, вот что! И тебя этот чубатый окрутил? — Гранин взглянул на Томилова, ухмыльнулся и спросил: — Хорошо воюет доброволец?
— Будет снайпером, товарищ капитан, — ответил Беда.
— И я знаю, что будет. Недаром он так рвался в отряд. Я приказал ему раздобыть снайперку в бою. Хорошо. Вручу ему твою винтовку лично. А ты, Григорий, скорей возвращайся. Мы за это время твоему Желтову другую пушку подберем.
Гранин расцеловал Беду и отвернулся. Он увидел Фомина — тот что-то усердно записывал в блокнот.
— А ты чего здесь толчешься без дела? — закричал на него Гранин. — Писаниной будешь потом заниматься, на полуострове. У меня людей не хватает. Становись здесь и командуй пристанью. Чтобы все шло по расписанию, как в московском метро. Позвоню: отправлять шлюпку — отправляй. Добро?
Фомин обрадовался, что сможет сам участвовать в деле, о котором придется писать, и отрапортовал так, как в былые дни на строевых занятиях в академии:
— Слушаюсь, товарищ капитан!.. Только одно условие...
— Какое такое условие? Всегда корреспонденты нарушают устав.
— Условие такое: с последней десантной группой ухожу и я.
— Здорово! А пристань закрывается? — расхохотался Гранин. — Нет, дорогой, пока уж бой не кончится — командуй пристанью.
Фомин спрятал блокнот в карман, и минуту спустя над пристанью разносился его звонкий голос:
— Эй, на буксире! Не молоко перевозите. Поторапливайтесь...
А Гранин потащил Томилова наверх, в Кротовую нору, по дороге расспрашивая:
— С разрешения начальства или беглец?
— С разрешения, — улыбался Томилов.
— Слыхал, как знаменитый снайпер Григорий Беда отзывается о Василии Желтове?.. А знаешь, кто такой Желтов? Это тот самый рыжий, с чубом, которого я из дивизиона при тебе отправил на гауптвахту. Представляешь, оба пришли все-таки ко мне. Законно, чин чином: отсидели под арестом и пришли. Кажется, один погиб. Определил я его в телефонисты на Эльмхольм... А Желтов добывает на Фуруэне снайперскую винтовку. Тоже геройский парень... У нас такой порядок, комиссар: оружие добываем в бою.
— Ну, а мне автомат тоже в бою добывать?
— Хо-хо! Уж так и быть, тебе дам автомат из резерва главного командования.
Гранин лукаво смотрел в бесстрастное лицо нового комиссара: говорит он гладко, под огнем спокоен, но, кажется, занозист и будет наступать на мозоль.
— Пришел все-таки к батьке-командиру? — вспомнил Гранин, подходя к Кротовой норе, и, ткнув пальцем в полную гранат сумку от противогаза, не сдержался, чтобы не кольнуть: — Гранат набрал — как в десант. А у меня дальше лазарета в десант не пойдешь. Хватит с меня потерь. Данилин сегодня отпросился напоследок, перед уходом в тыл, а тебя не пущу. Видал Гончарова? Навоевался?!
— Гончаров мой товарищ по академии, — зачем-то сообщил Томилов и жестко сказал: — Зря ты, Борис Митрофанович, назначил корреспондента командовать пристанью.
— Зря? — Гранин, пораженный, остановился: только что пришел на остров и уже учит! — Корреспондент тоже человек, и ему повоевать хочется!
— В том-то и дело, что хочется! — с досадой продолжал Томилов; он уже пожалел, что сгоряча заговорил сейчас так о Фомине. «Рановато, пожалуй, обидится Гранин. Ну, да бог с ним, потом легче столкуемся». — Каждому дано его оружие, Борис Митрофанович. Артиллеристу — пушка, пехоте — винтовка. А Фомину заметку надо вовремя передать, но он вот у Гранина заделался диспетчером по десантным перевозкам...
— Ничего, свое наверстает. — Гранину действительно досадно было, что погорячился. — Крепче напишет то, что сам прочувствовал... Влезай в наш командный пункт, сейчас и ты почувствуешь, как острова отбиваем.
В Кротовой норе ждали Гранина.
Пивоваров успел уже сто раз переругаться с оперативными дежурными базы, согласуя действия артиллерии и штурмовых групп.
— Вы мне матросов не перебейте! — кричал он по телефону. — Чтобы все шло согласованно, по часам.
В условленный час гангутские орудия открыли огонь по финским островам, расположенным вокруг Хорсенского архипелага. Дальнобойные обрабатывали берег полуострова Подваландет. Орудия среднего калибра отсекли Эльмхольм от финских тылов. Хорсенская «катюша» била и била по лощине перед скалой.
В дождливой ночи вспыхнули дымные, тусклые пожары. Ракеты — багровые, зеленые, белые — метались над берегами. Все всполошилось. Финны ждали русских. Им нужен был свет. Ракеты быстро гасли. Лучи прожекторов, воровато дрожа, пробегали от острова к острову и поспешно свертывались, чтобы не засекла артиллерия. Артиллерийский бой перекинулся и на Ханко, на передний край. Финские батареи вели огонь по городу, по аэродрому и по всем шхерным фарватерам, нащупывая катера, шлюпки.
А десанты шли. Шли под огонь своих же пушек, шли вдоль шхер, от берега к берегу, к финнам в тыл, чтобы разом с трех сторон выскочить к Эльмхольму и очистить остров от врагов.
Комиссар Данилин, к утру покидавший отряд, вывел всю группу к западному берегу Эльмхольма, высадился и ударил противнику во фланг.
Позади острова, в проливе, появился «морской охотник» с группой Щербаковского. Щербаковский, как всегда, вначале крадучись, а потом с гиком и свистом, высадил своих матросов к финнам в тыл. Его поддержали огнем с Фуруэна. А в лоб, к черной обгорелой сосне, опрокинутой в воду у подножия скалы, шла на катере штурмовая группа, в которой находился и Алеша. Эта группа не могла хорониться, маскироваться берегом. Она пересекала открытое и пристрелянное место, и опасностей на ее долю досталось больше всех, даже больше, чем Щербаковскому, хотя тот влез в самое пекло.
Днем, когда Алеша плыл на Хорсен, он не сразу разобрался, где плывет, откуда в него стреляют и какое место этого пути наиболее опасное. А сейчас, ночью, весь дневной путь представился ему ясно, как вычерченный на карте. Этим путем шел перед рассветом к обгорелой сосне Фетисов. Этим путем вел барказ Гончаров. Путь штурмовой группы освещал огонь частых разрывов. Ракета за ракетой разливали неприятный синеватый свет над Эльмхольмом, над беспокойным заливом. При свете ракеты Алеша показал матросам на черный утес впереди и сказал, что там утром, спасая десант, стоял Фетисов. Каждое слово Алеши звучало веско, как слово бывалого, много испытавшего воина. Алеша предупредил, в каком месте заградительный огонь финнов плотнее всего. Перед этим местом он дал знак матросам, чтобы легли на палубу, властно отстранил рулевого, сам тоже лег и лежа держал штурвал, направляя катер по хорошо знакомому пути.
Над катером повисла финская ракета. На мгновение финны прекратили стрельбу. Казалось, катер идет сам, без людей.
— Смотри, Борис, как подводная лодка под перископом! — восхищенно воскликнул телефонист на скале Эльмхольма.
— Знающий ведет моряк. Опытный. Вслепую ведет, — определил Бархатов. — Передай, Сиваш, «Осоке», чтобы прекратили огонь «катюши». Сейчас пойдем в атаку через лощину.
Атака началась через несколько минут, когда штурмовая группа высадилась на скалу.
Алеша на ходу выхватил у кого-то мешок с сухарями и высыпал их прямо в окопчике у телефонного аппарата.
Но никто сейчас сухарями не интересовался, хотя все были голодны.
Алеша обрадовался, найдя в сохранности свою одежду, поднял автомат, бескозырку с надписью «Сильный» и приготовился сменить широкие гранинские брюки на свои и надеть бушлат. Но не успел.
— Вперед, Балтика, за родину! — поднимаясь во весь рост и потрясая над головой автоматом, крикнул Бархатов.
Он сбил бескозырку на лоб, чтобы не слетела на бегу, и, повторяя клич, помчался вниз, к лощине.
За Бархатовым поднимались его храбрые друзья, так долго ждавшие боя на этих холодных камнях, залитых штормовыми волнами и кровью павших. Побежал за ним и Алеша, как был — в одной гранинской тельняшке, без бушлата, в бескозырке с надписью «Сильный», которую он успел надеть на ходу.
Финнов атаковали с трех сторон — они дрогнули и заметались по острову. Щербаковский замкнул кольцо с тыла, и шюцкоровцам на Эльмхольме наступил конец.
В блиндажике у обломка скалы, в центре острова, матросы нашли тело Сосунова. Грудью он навалился на телефонный аппарат, защищая свой узел связи от врагов.
С хорсенской пристани сквозь бурю и огонь на смену резервной роте шел новый гарнизон.