Хорсенский архипелаг
Из всего Хорсенского архипелага — так называли гранинцы свои «владения» — в руках финнов остались два острова: Эльмхольм и Фуруэн.
Оба они, особенно Фуруэн, почти вплотную примыкают к такому же крупному, как Хорсен, острову Стурхольм, последнему на пути к материку. За Стурхольмом густонаселенный полуостров Подваландет, гавани, городки, фермы; там дальнобойные батареи, аэродромы, тылы морской группы финнов и железная дорога из Таммисаари в Турку.
Подступая вплотную к Стурхольму, гранинцы сковали весь этот отрезок фронта и угрожали не только береговым батареям и аэродромам противника, но и побережью Финляндии в Ботническом заливе.
Противник попадал в такое положение, в каком очутился бы Гангут, лишившись фланговых островов. Фашистское командование, естественно, встревожилось. Всеми силами оно уцепилось за опорные пункты перед Стурхольмом.
Гангутцы, однако, не могли считать задачу на западном фланге решенной, пока финны занимали Эльмхольм и Фуруэн. Кабанов приказал Гранину захватить последние звенья, замыкающие фронт Хорсенского архипелага.
Отряд старательно изучал оба острова. Шхерный район столь тесен, что для искусного, умеющего хорошо маскироваться, бесшумно ползать и плавать разведчика несложно было установить, где и сколько находится финнов, каковы их вооружение, оборона, намерения.
Лучше, чем кто-либо в отряде, остров Эльмхольм знал Беда. Кочуя с позиции на позицию, он высмотрел и запомнил каждую лощинку, скалу, каждый бугорок этого небольшого куска каменистой земли, заросшей редкой березой, сосной, кустарником и изрезанной заливчиками и бухтами.
Середину острова пересекает болотистая лощина. Перед лощиной высокая скала, южная оконечность Эльмхольма, которую Беда даже без оптики свободно разглядывал с расположенного напротив острова Талькогрунд.
Но северную сторону Эльмхольма — обращенный к Стурхольму гранитный мыс — разглядеть было трудно. Ее скрывал частокол высоких сосен. Даже оптика снайперской винтовки не помогла Беде проникнуть за эту преграду и раскрыть, что там творится. Беда, однако, установил, что туда ходят шлюпки, кажется, со стороны Фуруэна, о чем и доложил Гранину.
Гранина заинтересовал Фуруэн.
Фуруэн трудно даже назвать островом. Узкая, вытянутая с юго-востока на северо-запад скала в штормовое время походит на полузатонувший корабль, накрененную палубу которого захлестывает море; деревья, как мачты, трещат под напором ветра и волн и гнутся к воде. От Стурхольма Фуруэн отделен проливом метров в сорок шириной. Кругом складчатые, причудливой формы шхеры, острые обломки гранита торчат из воды: под водой песчаные мели, каменистые банки. Все это затрудняет плавание даже на шлюпках.
Гранин приказал Богданычу проверить, откуда и зачем ходят шлюпки к Эльмхольму и какие силы противник держит на Фуруэне.
Под утро Миша Макатахин, помощник и правая рука Богданыча в разведке, подгреб вместе с ним на шлюпочке к шхерам с северо-востока от Фуруэна и высадил товарища на гранитный валун, облюбованный еще днем. Здесь Богданыч должен был провести день, наблюдая за Фуруэном.
— Трудно будет — ты тихонько перебирайся с камня на камень или вплавь, я буду тебя за той скалой ждать, — шептал Макатахин. — А выдержишь — вечерком подгребу...
Макатахин осторожно опустил забинтованные тряпьем, ватой и всякой ветошью весла в воду, оттолкнулся от валуна и исчез.
Богданыч прислушался к чавканью воды под килем лодки. Но и эти звуки, последние звуки, связывающие его с отрядом, с Хорсеном, растворились в монотонном плеске волн.
Он остался один.
Глаза привыкли к темноте, да и рассвет уже раздвигал пелену перед глазами. Богданыч различал очертания валуна, на котором он сидел. Пора отсюда убраться и найти хорошее укрытие.
Правее должна быть складка, издалека она выглядела черной бороздой, морщинкой на сером куске гранита. Богданыча обрадовала ее глубина, емкость.
Да тут целое ущелье с нависшим над водой карнизом, под которым вполне сможет уместиться такой маленький человек, как он!
Недаром все же тезка Богданов-большой острил когда-то: «С твоим, Сашок, водоизмещением на «Малютке» плавать или ходить в разведку. На «Малютке» дифферент не нарушишь. А в разведке пролезешь в любую дырку — не поцарапаешься».
Богданыч вжался под карниз.
Стало зябко.
На Богданыче были стеганые ватные штаны и болотные сапоги огромных размеров, подаренные Граниным, а Гранину, говорят, Кабановым, — генерал носил сорок пятый номер обуви! Ходить в таких сапогах — мука, но сейчас они спасали ноги от воды, полоскавшей резиновые подошвы.
Богданыч чувствовал под собой острые камни. Они все больше впивались в живот, причиняли боль. Но на камнях сухо. Зато колени, как их ни передвигай, окунались в лужицы, не пересыхающие в этой маленькой лагуне, огражденной гранитом и наносами песка.
В шторм, пожалуй, зальет с головой. Хорошо, если тихий будет денек!
Штаны и серый халат поверх бушлата намокли. Сырость пронизала все тело.
Богданыч вспомнил Камолова: «Вася вытерпел бы. Вот он поднялся бы на верхушку валуна! И все равно финны, хоть они и рядом, ничего бы не различили, кроме бугра, похожего на нарост моха».
Щербаковский говорил, будто зимой в Москве милиционеры на посту обогреваются электрическими грелками. Куда же они включают вилку шнура? Не устраивают же для них специально посреди мостовой розетку? Болтает он, Щербаковский. Вообще любит приврать и прихвастнуть...
Неуважительно подумав о Щербаковском, Богданыч тут же пожалел: «Зря. Он храбрый. Я в нем так же ошибаюсь, как когда-то в Васе...»
Он вновь вспомнил Камолова.
Как легко ошибиться в человеке, если судить о нем только по его словам! Вот Камолов. Когда-то он не понравился Богданычу, показался растяпой, несерьезным парнем. А какой оказался человек! Что бы ни делал теперь Богданыч, он вспоминал Васю Камолова и даже подражал ему. Жалко было, что так и не успел как следует с Камоловым подружиться, ни о чем его не расспросил. Все вышучивал, смеялся над ним, над его занятиями финским языком, занятиями, которые привели наивного Васю к конфузу: вместо нужных слов финские железнодорожники научили ничего не подозревающего Камолова ругательствам. А потом ведь пригодилась ему и эта словесность в разведке! Ловко он проходил через вражеское охранение на финские острова... Зря, зря смеялись над Васей, талантливый был разведчик. И погиб он геройски! Может быть, и спасли бы его?
Богданыча пробирала дрожь. Ватные штаны набухли, сырость просочилась в сапоги, к ступням. А сдвинуться с места уже нельзя. Там, над каменной крышей, настает день, и лучи света проникают сюда, в этот грот, где пахнет сыростью и могилой.
На Фуруэне проснулись — Богданыч отчетливо слышал голоса. Он силился разобрать хоть одно слово. Русско-финский разговорник — небогатое пособие в изучении языка. Богданыч ничего не понимал.
Островок он теперь видел отчетливо. Крутой обрыв. Пена у подножия. Левее должна быть пристань. Но чтобы увидеть её, надо высунуться. А высунуться нельзя — сразу же заметят.
До чего же все ясно слышно! Каждый шаг, хруст гальки и песка под сапогами.
Вот вышел на скалу длинный бритоголовый финн, зевнул, потянулся, и Богданыч со злой завистью слушал, как он кряхтит.
«Потягивается, дьявол, нежится. Беду бы сюда, он бы этого неженку живо растянул!»
А финн, как назло, спустился с обрыва к заливу, нагнулся так, что замученный вынужденной неподвижностью Богданыч разглядел его большие — торчком — уши, бритое темя, ковшом широкие ладони, которыми тот зачерпнул воды и ополоснулся. «Если бы можно было крикнуть ему: «Сдавайся!» Как это по фински? «Антауду!» Да еще басом. Таким, как у Богданова-большого. «Антауду! Пяткяллэси!» Ляжет или побежит?
Кажется, смотрит сюда... Вглядывается, черт... Глаза серые, чужие. Не надо на него смотреть. Говорят, человек может чувствовать, когда на него пристально смотрят...»
Богданыч отвел глаза и зашевелил губами, ругаясь. Это движение он мог себе позволить.
Он посмотрел в сторону.
Спокойная, гладкая вода внезапно вздулась округлым холмом. Холм рос, быстро приближался, переливаясь и становясь все круче.
Богданыч вдохнул побольше воздуху, сжал губы и закрыл глаза.
Когда волна плеснула в лицо, он отдернул голову и больно ударился затылком о камень.
Волна проглотила его вместе с валуном и рассыпалась.
«Начинается!» — подумал Богданыч, отфыркиваясь, сплевывая горечь, попавшую в рот, и чувствуя, что ватник, бушлат, маскировка — все отяжелело.
Но тут он вспомнил глаза финна и снова взглянул на остров. Там, немного отойдя от воды, стояли уже трое; бритоголовый, жестикулируя, показывал в сторону валуна и что-то говорил.
Богданыч подумал о ноже. Но не шевельнулся.
Еще придет время применить единственное оружие.
Снова набежала волна, а когда она опала и Богданыч открыл глаза, свет затмило что-то зеленое.
Разобрал не сразу: борт шлюпки.
Перед носом поднялась, стряхивая воду, и опустилась вновь лопасть весла. В лицо хлестнули брызги.
«Раззява! Грести не умеет!»
Зеленый борт отдалялся, и стала видна вся шлюпка. Вначале скошенный руль, вздымающий водоворот. Потом суконная спина рулевого, широкая, здоровенная; горбился он, словно нагруженный тяжелой ношей.
В профиль повернулись заросшие лица гребцов; хорошо, что пошли и не шарят глазами по воде.
Богданыч услышал опять голоса на берегу; один из гребцов обернулся на оклик. Шлюпку скрыл уголок каменного карниза.
Богданыч догадался: бритоголовый ждал шлюпку. Шлюпку встречают.
Сердце забилось ровнее. Богданыч спокойнее смотрел на берег. Все же главная опасность — холод. Если он не замерзнет и не станет высовывать голову, все обойдется хорошо.
Волны теперь не тревожили Богданыча — он знал, что это от шлюпок. Он вглядывался в Фуруэн. Где там живут солдаты? И много ли их?
Бритоголовый и еще двое несли наверх какой-то груз.
Вот они опустили груз.
Бритоголовый нагнулся, что-то крутит рукой, будто ввертывает в бутылку штопор. Отшатнулся — в лицо брызнул пар.
«Ах, это термос!» Богданыч облизнулся одновременно с бритоголовым.
«Чем их кормят, финнов? Похлебкой? Говорят, немцы отбивают у них походные кухни с едой. Хоть похлебку — и ту бы съел сейчас».
А бритоголовый достал ложку из кармана штанов.
«Не знает, подлец, где солдату ложку держать положено!..»
Другой финн протянул бритоголовому котелок, тот наполнил котелок, наклонив термос.
«Что они, черти, издеваются надо мной?.. Цирк тут решили устроить?!»
Финны хлебали из одного котелка по очереди. А Богданыч глотал слюну, облизывал пересохшие губы и клял обжор, которые по дороге обкрадывают своих же солдат. «Попадется мне бритоголовый, я его в похлебке утоплю. Много там еще похлебки?.. Человек на двадцать такой термос...» Богданыч нащупал в кармане штанов сухарь: намок сухарь, наверно горький. Он достал свою трубочку и, не зажигая, засосал ее.
Богданыч ждал, не принесут ли еще один термос. Когда финны с ношей двинулись вверх и второй термос не появился, Богданыч сообразил: «Не больше взвода в гарнизоне. Да и то, если учесть, что финнов держат на голодном пайке».
Снова набежала зеленая волна, на этот раз поменьше. Потом еще одна и еще. Идут шлюпки.
Богданыч осмелел и высунулся: да, три шлюпки от мыса Фурхольм, и все полны солдатами.
Он втянул голову, услышав плеск рядом. Опять шлюпка. Движение тут такое, что только Беде работа. На этой плюгавой скале столько солдат не разместишь — значит, перебрасывают на Эльмхольм, на гранитный мысок, скрытый от наших соснами.
«Фуруэн для них перевалочная база!»
Час, другой, третий лежал Богданыч, все яснее представляя себе, что делается на Фуруэне. Когда до него снова донеслось бренчание котелков, он словно воочию увидел скрытых высокой скалой финнов и бритоголового, черпающего ложкой похлебку. У них уже обед. И на Хорсене, наверно, дежурный по камбузу раскладывает по бачкам кашу из гречневого концентрата, а Иван Петрович требует особо намасливать и без того жирное и вкусное блюдо для Алеши, поскольку тот еще птенец...
Богданыча уже не трясла лихорадка. Намокшая одежда прилипла к телу и согревала как компресс. Только очень хотелось есть, а сосать незажженную трубку и облизывать горькие от соли, пересохшие губы надоело. И ногой хорошо бы пошевелить; ноги как чужие.
Когда на залив опустился плотный туман, Богданыч с трудом сдвинулся с места.
Но выполз он из-под карниза свободнее, чем вполз: возможно, похудел на эти часы.
Он встал, постоял, качаясь, шагнул в воду и снова опустился на камни: надо скинуть сапоги, штаны ватные и нести все это в руках.
Сапоги — нога об ногу — снял легко. Генеральские сапоги. А штаны долго стягивал с мокрого тела.
«Август, а раздеваешься, как зимой на морозе».
От штанов шел пар. Ноги посинели.
Богданыч попытался связать сапоги ушками вместе — пальцы не слушались.
Удалось кое-как вдеть пальцы в ушки.
Босой, волоча сапоги и штаны по воде, Богданыч побрел в ту сторону, где должен ждать Макатахин.
Всего надо пройти по мелководью метров двести. Богданычу казалось, что он бредет вечность. Вода то достигала плеч, то понижалась по грудь. А у него не было сил выбраться на банку, обойти глубину.
Он хотел бросить штаны, но вспомнил про начхоза: будет ругаться и без капитана не даст других штанов. И снова он поволок за собой тяжелые ватные штаны, как волокут не тонущее в воде бревно или шлюпку, — буксиром.
Когда он вылез на сухой и жгучий от холода камень, где его ждал Макатахин, то скосил в кривой улыбке рот и сказал:
— А все же хорошо, Миша, иметь малое водоизмещение, — и попросил флягу.
Выслушав донесение Богданыча, Гранин позвонил на материк и попросил у Кабанова разрешения немедленно захватить островок Фуруэн. Он объяснил, что таким образом отряд поставит под смертельный удар фланг последнего в Хорсенском архипелаге острова, еще занятого противником, — Эльмхольма, перережет тыловые коммуникации, связывающие Эльмхольм с финским материком. А если весь Хорсенский архипелаг окажется в наших руках, то оборону северо-западного фланга Ханко можно будет считать крепкой и надежной.
Кабанов разрешил, и Гранин тут же отправил к Фуруэну Щербаковского и его матросов, приказав действовать внезапно, молниеносно и, главное, без шума. Богданыч и Макатахин пошли вместе с Щербаковским провожатыми.
В ожидании результатов опасной вылазки проходила ночь. Гранин несколько раз вылезал из Кротовой норы и взбирался по каменистой тропе, по ступенькам, вырубленным в наиболее крутых, недоступных местах, на высоту 19,4, на хорошо замаскированную вышку, где стояли стереотрубы и телефоны и которую называли «глаза отряда». Все вокруг казалось таинственным и неопределенным, как всегда в темные ночи, когда нет горячих боев, а война идет скрытая, полная коварства и неожиданностей. Два лагеря безжалостно следят друг за другом, засылают своих разведчиков и ждут чужих, перестреливаются, дышат воздухом, продымленным, горячим и, кажется, пропитанным опасностями. Гранин был убежден, что в такую ночь сильнее тот, кто не ждет, а действует, кто не считает врага глупее себя, а рассчитывает, где враг способен нанести внезапный урон, и принимает встречные меры. Фронт, невидимый во тьме, был в воображении Гранина как на ладони. Фронт на западе, востоке, севере и юге, фронт и в так называемом тылу — на полуострове и за полуостровом, где, вероятно, тоже действуют группы разведчиков и тоже не спят командиры, беспокоятся о солдатах и матросах, посланных на смертельно рискованное дело.
То там, то здесь вздрагивали и мельтешили огоньки, доносился недолгий, но частый стук пулеметов. Вахтенный наблюдатель тотчас докладывал, где и кто ведет огонь; по телефону с островов или подтверждали его доклад, или исправляли его ошибку. Гранин — на «глазах», и все нити ночной жизни отряда тянулись туда. Гранин не отвечал на доклады наблюдателей, он смотрел в ту сторону, где находился этот чертов Фуруэн и где должен был действовать Щербаковский. Потом он спускался на командный пункт, ложился на постель, застланную бурым байковым одеялом, и, чтобы отогнать тревогу за жизнь матросов, гложущую его всегда, при любой вылазке, в которой он не участвовал сам, толковал с вечно бодрствующим над картой Пивоваровым.
— Кабанов, кажется, целит и на материк, Федор. А что в самом деле, Федор? Когда покончим со всеми этими треклятыми «хольмами», только и останется высадиться на Подваландет, оттуда — на Турку и по берегу Ботнического залива — на север.
— А кто же Ханко держать будет?
— Товарищ Барчуков с писарями.
— Ну и неумная шутка. В телеграмме Ворошилова и Жданова сказано: «Ваша активность — хороший метод обороны». Обороны, а не наступления.
— Да ты пойми: там Норвегия — раз, Пененга — два, Мурманск — три, Баренцево море...
— Северное сияние — пять, Северный полюс — шесть, тюлени — семь, моржи — восемь, айсберги — девять, — поддразнил Пивоваров.
— Фантазии в тебе, Федор, нет, потому и смеешься. Выколотил из тебя Барсуков фантазию. А ведь в лыжном отряде ты человеком был. Сам на Хельсинки звал... Представь: два гарнизона — Ханко и Рыбачьего — протянули друг другу руки и ка-а-ак взяли! Вся маннергеймовщина вверх тормашками.
— Сил на это нет, Борис Митрофанович. А то бы и я вошел в пай с тобой.
— Да сколько нужно тут сил? Только тряхани — фрицы посыплются в залив. У них же там тыл, с девками возятся. А потом, подумай, какая в Берлине будет паника!
Зловещий огонек блеснул в глазах Пивоварова:
— Это еще не паника для Берлина. Будет паника у Гитлера, когда пойдем на запад. Туда.
— Не говори! Дай мне сотню таких, как Фетисов, Богданов и твой Иван Петрович, и хоть сейчас высаживай под Кенигсберг или Штеттин. Представляешь, ночью по радио диктуют, а Данилин записывает: «От Советского информбюро точка абзац в районе германской военно-морской базы Штеттин отряд товарища Г точка пустил под откос...»
— Пока что отряду товарища Г точка надо взять еще один «хольм», — перебил Пивоваров. — Сил там не меньше, чем мы расколотили на Гунхольме. Хорошо бы после Фуруэна устроить финнам на Эльмхольме баню!
— Трудно второй раз поймать. Ученые!
Гранин уже забыл о своих мечтах, встал с постели и погрузился в пеструю схематическую карту Хорсенского архипелага, нарисованную и раскрашенную писарями на листе вощеной бумаги.
— Вздую когда-нибудь твоих художников! — рассердился Гранин и бросил карту.
— За что?
Гранин выглянул за полог из двух солдатских одеял; там у коммутатора читал книжку дежурный писарь.
— Манин, есть там что у Щербаковского? Книжки Густава Эмара читаете, а рельефа местности на карте изобразить не умеете?
Манин хотел было поправить, что на этот раз он читает не Густава Эмара, а Жюля Верна, но поспешил подтвердить, что донесений не поступало. Он знал, что командир волнуется.
— Запроси Гунхольм — не видят ли они, что там, на Фуруэне?
— Есть, запросить Гунхольм!.. «Восьмерка», «Восьмерка», — зачастил писарь. — Я «Гром», я «Гром»... Минуточку, — и ткнул вилку в другое гнездо коммутатора, над которым откинулась крышечка вызова. — Слушает «Гром». Чего тебе, Загребельный?... Есть, есть. Доложу... Товарищ капитан, — повернулся он к пологу, который отгораживал коммутатор от закутка командира, — докладывает Загребельный с пристани. Прибыло пополнение...
Гранин дождался ответа с Гунхольма, неутешительного ответа, взял автомат, стоявший в углу возле койки, сказал Пивоварову, что пойдет на пристань, и вышел из Кротовой норы, на ходу бросив писарю:
— Если будет что с Фуруэна — звоните на пристань...
У пристани стояли «Кормилец» и два других буксира. На берег сходили матросы и солдаты, присланные с Ханко. Гранин еще сверху услышал голоса, обрывки фраз, топот, жестяный перестук котелков, звяканье оружия, складываемого на камни. «Сейчас всыплю Загребельному», — решил Гранин, но тут же успокоился, услышав сердитый окрик начальника пристани:
— Вы что, на базар приехали? Прекратить шум, огонь накликаете!
На минуту все притихло. Но шумная возня и разговоры возобновились, прежде чем Гранин сбежал по крутому спуску вниз, и он, очень довольный, подумал: «Не трусят. Огнем не припугнешь».
К нему приблизился кто-то; Гранин разглядел командирский китель без знаков различия.
— Здравствуйте, товарищ капитан.
«Кто такой? Голос удивительно знаком, но звучит фальшиво. А, Прохорчук! Понятно. Знает, что нашкодил, вот и потускнел голосок».
— Здорово, если не врешь. Как сюда попал? На выучку?
— Не понравился я там, товарищ капитан. — Прохорчук несколько приободрился, услышав фамильярное обращение своего старого командира. — При вас был хорош, а теперь... Хотят нас всех в «томиловцев» и «тудеровцев» перелицевать...
— Неправда! — оборвал его Гранин. — Я все знаю. Водку ты там хлестал: все одно, мол, пропадать. Если бы не Сидоров, ты бы всю батерею загадил... А мы эту батарею горбом строили. И при мне ты был плох. Очень плох! — Гранин скрипнул зубами. — Это я, плешивый дурак, тебя прощал. Кровью смоешь.
Гранин отдышался, уже давно он не был так зол. Был за Граниным грех, всю постыдность которого он только сейчас осознал. Когда он ездил в дивизион, закралось подозрение: «Тудера и Томилова жмет моя слава. Как ботинок ногу!..» Тем страшнее было услышать почти такое же из уст склочника и труса. «Ишь, на чем играет! На характере моем! На самолюбии!..»
— Вы почему не по форме?
Прохорчук пробормотал:
— Спороли с меня нашивки. Разжаловали.
— Знаю, что спороли. Да, видно, вас самого не выпороли!.. Разжалован, так нечего цеплять командирскую эмблему и командирскую фуражку. Снять!
Прохорчук снял фуражку и растерянно оглянулся.
Бескозырки у него не было. Кто-то протянул ему измятую пилотку; он напялил ее, вновь оглянулся по сторонам, скомкал фуражку и сунул ее в карман.
А Гранин отошел в сторону, и тут к нему подошли двое в матросской форме — это были Желтов и Сосунов.
Минуту назад Желтов услышал сердитый голос Гранина и сразу вспомнил: «Хорсен не Невский проспект!»
Пока Гранин разговаривал с Прохорчуком, Желтов и его друг занимались странным делом. Желтов снял бескозырку и присел на корточки. А Сосунов вынул из вещевого мешка сухой паек, достал оттуда баночку свиного сала, выданного взамен масла, и стал усиленно втирать сало в непокорный чуб Желтова.
И вот Желтов стоял перед Граниным, напряженно держа голову и стараясь не морщить лоб, чтобы не вылез из-под бескозырки чуб.
А Сосунов боязливо косился на соседа: держится ли прическа и не стекает ли сало на его веснушчатое лицо?
Рассеянно глядя на матросов, Гранин никак не мог вспомнить, что это за люди.
— Мы у вас в дивизионе были, товарищ капитан, — напомнил ему Желтов, — Ночь дожидались возле капе. Помните, вы умываться вышли?!
Гранин недоуменно пожал плечами.
— Ну как же, товарищ капитан! — с отчаянием воскликнул Желтов и почти с восторгом добавил: — Вы еще нас под арест послали! То есть не вы, а командир, которому мы доложили. За самовольную отлучку.
— А, — вспомнил Гранин, — добровольцы! — И пожалел, что нет тут Томилова, которого на Хорсене ждали со дня на день: посмотрел бы, что значит слава отряда! — Так, так. Добились все же своего, орлы. Ну? Чему вас, кроме самовольных отлучек, в части научили?
— Я наводчик, товарищ капитан! — обрадованно воскликнул Желтов. — Могу погребным, заряжающим, досылающим. Но поскольку тут артиллерии не предвидится, прошу в снайперы. Как товарищ Григорий Беда.
— Ишь ты! Как Беда! Да ты знаешь, какая от Беды финнам беда? Тут, брат, гениальность нужна! Башка!.. У тебя винтовка снайперская есть?
— Нет, — вздохнул Желтов.
— Вот сначала раздобудь винтовку, а тогда посмотрим. У нас со дна залива, а достают оружие, если хотят... А ты, тихоня, что умеешь делать? — Гранин повернулся к оробевшему Сосунову.
— Он тоже хочет, товарищ капитан... — выпалил было Желтов, но Гранин строго его оборвал:
— У него свой язык есть.
И случилось то, чего больше всего боялся Желтов, сговорившийся не разлучаться с товарищем. Сосунов простодушно признался:
— Телефонистом служил, товарищ капитан.
— Ух! — сжал зубы и сердито крякнул Желтов. Учил он, учил эту кисейную барышню, размазню, чтобы говорил только про свою прежнюю матросскую специальность и ни в коем случае про этот дурацкий телефон, так нет, выболтал!
— Отлично, — обрадовался Гранин, — нам телефонисты нужны. Грести умеешь?..
— На призовой шлюпке ходил загребным.
— Ну вот и хорошо: с виду не силен, а загребной!.. Пойдешь телефонистом на острова. А ты не шипи на него, — повернулся вдруг Гранин к Желтову и насмешливо добавил: — Ты вот лучше чуб срежь. А то у нас тут сала в котле не хватает.
Желтов схватился за чуб, предательски выползший из-под бескозырки.
Гранин вернулся на командный пункт.
У входа он постоял, прислушиваясь.
Ночь тихая, безлунная. Только далеко на востоке, наверно у Якова Сидоровича Сукача, ухали орудия.
Он прошел в нору, сердито спросил писаря:
— Есть что с Фуруэна?
— Нет, товарищ капитан.
— А на энпе, что там, заснули? — бросил Гранин уже из-за полога.
— Сейчас запрошу, товарищ капитан.
Пивоваров все еще сидел над картами и бумагами.
«Работяга Федор, — подумал Гранин. — Не знай я, какой он храбрости человек, пожалуй, решил бы, что равнодушен ко всему на свете, кроме бумаг. А ведь тревожится, поди, за Ивана Петровича и ребят не меньше моего. Эх, мне бы его волю и характер!»
— А знаешь, Федор, как человеку легче всего от всякой подлости излечиться?
Пивоваров от неожиданности даже сломал остро очинённый карандаш и уставился на Гранина.
Но Гранин не замечал его удивления. Он высказал то, что взволновало его в эту ночь:
— Надо всяких прикрытых приличиями подлецов людям в голом виде показывать. Глянешь на такого — и стыдно станет за все мелкое и нехорошее, что есть в тебе самом.
Он заметил, что Пивоваров огорошен, и вздохнул:
— Это я так. Натощак всякая дребедень в голову лезет. Ты, Федя, ляг, отдохни.
— Сейчас, сейчас. Вот допишу — прилягу...
Гранин присел за столик, врытый ножками в землю, и едва сдержался, чтобы не обнять Пивоварова за плечи. Он улыбнулся, слушая переговоры писаря с наблюдательным пунктом:
— «Глаз»... «Глаз»... Я «Гром»... «Глаз»... «Глаз»... — И нарочито громко: — «Глаз», протри глаз! Вы что, заснули в своем скворечнике?! — И тише, думая, что Гранин не услышит: — Командир серчает. Есть там что от Ивана Петровича?.. Сигнала не видно?..