Трудные дни
Расскин проснулся поздно. Он вскочил, глянул на часы — уже было утро. Удивленный и рассерженный проступком вестового, он вышел из каютки, наткнулся на опешившего часового — тот не знал, как быть: выпускать комиссара или нет.
Сообразив, в чем дело, Расскин громко позвал:
— Сергей Иванович, выручай...
Серое, осунувшееся лицо Кабанова поразило Расскина. Кабанов затянул его в каюту, сел на кровать возле маленького столика, расстегнул ворот кителя, словно освобождая себя от давящей тяжести, сложил на столе огромные руки — ладонь в ладонь — и, ничего не сказав, отвернулся.
— Плохо на Бенгтшере? — встревожился Расскин.
— Плохо. Маяк взорвали, но весь отряд погиб.
— Не успели снять?
— Совпали сигналы. У нас зеленая ракета — подать взрывчатку. У них — окажите помощь. Ночью с тыла они подбросили на миноносце и канлодках десант и отрезали нашу группу от материка. Ввели в бой даже авиацию.
— Корабли ушли?
— Ушла одна канлодка. Вторую повредил Кобец. Вряд ли дотянет до берега. Но миноносец потоплен. Два самолета сбито. Нет, не два, а три. Еще один сбил Бринько...
Кабанов словно искал утешения. Он понимал неизбежность потерь, но всегда болезненно переживал их.
— Увлеклись мы баталиями, Сергей Иванович. Я сам виноват, горячусь. Надо нам всю работу просмотреть с этой точки зрения. Все подчинить главной цели.
— После об этом поговорим, — махнул рукой Кабанов. — Наверху тебя ждут. — И словно выдавил из себя: — Погиб Антоненко.
— Сбит?
Расскин, не выслушав ответа, выбежал наверх, где у выхода из скалы сидели подавленные горем Игнатьев и Белоус. Они рассказали ему все, что произошло.
Антоненко под утро сидел на КП и писал письмо жене и сыну. «Ты, поди, уже беспокоишься за своего Лешу, — писал он. — Пока преждевременно. Будь уверена во мне, как в себе. Ты вовремя уехала с Ханко. Что творилось, когда начался артобстрел, тебе трудно вообразить. Семьи укрывались в подвале, где хранились наши дрова. Теперь всех вывезли под Ленинград. К вам мне не попасть до конца войны. А когда она кончится, сказать трудно. Можно лишь сказать, что война большая и жестокая. Виленька, чувствуй себя спокойнее. Вся твоя помощь в моей работе, не легкой, — это одно: береги себя, сына и в своем сердце меня. Это мое желание. А если что случится со мною, ни ты, ни сын не будете за меня стыдиться, а лишь гордиться. Вот и вчера досталось четырем фашистам от меня. На дне морском доживают свой век».
В шесть часов утра в тумане над морем появился «юнкерс-88». Он шел курсом на аэродром. Антоненко все еще находился на командном пункте, и Бринько взлетел один. Впервые Антоненко отстал от товарища.
Бросаясь к груженной щебнем полуторке коменданта, Антоненко крикнул:
— Успею!
— Не успеешь, он уже прошел! — кричали ему вслед, но Антоненко уже вскочил в кузов грузовика и барабанил по кабине шофера:
— Скорее, Ваня, скорей!
Он взлетел, как всегда, быстро, не надев шлема и не привязываясь. Но в ту минуту, когда Антоненко набирал высоту, Бринько уже сбил «юнкерс» над самым командным пунктом и садился на аэродром.
Туман густо окутал аэродром в это печальное утро. На посадочной полосе горели костры. Антоненко привык садиться при любой видимости. Но упал снаряд, и на полосе, перед самым самолетом, внезапно возникла воронка. Самолет еле перескочил через яму. Антоненко, непривязанного, выбросило из кабины.
Удар головой о пень был для Антоненко смертельным. Он умер на руках у Григория Беды, и его последними словами были:
— Мало... Мало сбил...
За сорок дней войны Антоненко сбил шестнадцать самолетов. В трех войнах — на Халхин-Голе, на финской и, наконец, за этот месяц на Балтике — Антоненко не знал ни одного поражения. У Антоненко летчики учились тактике молниеносного воздушного боя. Никто на Ханко не оповестит заранее о противнике. Противник всегда появлялся внезапно. Минуту промедлишь — ушел, не догнать его. Единственный шанс на успех — молниеносный взлет, стремительный бой, иногда тут же, над аэродромом, или дальновидный расчет, хитрость, разгадывание маршрута врага, и тогда внезапный перехват врага на возвратных курсах. В этом он был мастером и учителем. Антоненко был смел, любил машину и хорошо знал ее. И вот погиб — по оплошности.
— Дисциплина, железная дисциплина, — выслушав летчиков, жестко, страдая от боли и сухости своих слов, произнес Расскин и поежился: какое промозглое утро, а ведь еще только начало августа...
Тело Антоненко перевезли в Дом флота.
У гроба сменялся почетный караул.
Девушки из госпиталя принесли цветы.
За стеной рвались снаряды.
Похоронили, под обстрелом, на площади Борисова. Рядом с Иваном Борисовым в братскую могилу лег его боевой друг Алексей Антоненко.
После похорон к Игнатьеву подошел Григорий Беда.
— Разрешите обратиться, товарищ комиссар? — Беда протянул Игнатьеву рапорт.
Игнатьев мельком взглянул на листок.
— К Гранину в десант? Не могу. У нас на счету каждый оружейник и моторист. А у Гранина хватает солдат и без вас.
— Я прошу, товарищ комиссар, — тихо, едва не плача, сказал Беда. — Я же охотник.
Но Игнатьев сурово сказал Беде:
— Идите на аэродром и готовьте в бой машину Антоненко. О готовности доложите мне.
Григорий Беда не находил себе места. Он замкнулся, ни с кем не разговаривал, работал с какой-то злостью, а отдыхал один, вдали от товарищей, лежа под плоскостью белокрылого «ястребка».
Этот истребитель перешел теперь в надежные и умелые руки Белоуса, еще хранившие следы ожогов. Беда знал, что Белоус летал в паре с Борисовым, он помнил, как почтительно говорил о нем Касьяныч, наконец он видел, как огорчены все в эскадрилье «чаек» тем, что их командир перешел на «ястребок».
Но Беде все теперь казалось не так: и взлетал Антоненко быстрее, и из самолета выскакивал как-то более лихо. Беда не хотел замечать никаких достоинств своего нового командира, потому что никто не мог заменить ему Антоненко.
Касьяныч от самолета не отходил. Тут же, под плоскостью, поставит патефон и говорит Беде: «Закурим, механик». Беда знал: надо заводить «Махорочку». Прослушает Касьяныч, скажет: «И верно закурить бы... Эх, отдежурим — покурим. Давай плясовую». И спляшет. Так спляшет, что от других самолетов техники сбегаются посмотреть. Обстрел, а он внимания не обращает, пока не дадут команду: самолеты в воздух или в укрытия. Любил Касьяныч поговорить с Бедой про сына. Как же это получилось — не встретились они?.. А жене сообщать — вот горе! Одна, с ребенком... Знать бы адрес, самому надо написать ей. «На моих же руках кончился...»
Беда снова и снова вспоминал последние минуты жизни Касьяныча, последний вздох. Тело стало тяжелое и тихое. Беда тряс его, тряс и кричал: «Касьяныч!.. Это я, механик...» Беде даже показалось, будто шевельнулись губы Касьяныча, будто снова повторил он: «Мало... Мало сбил». Потом подбежал Бринько, оторвал Беду от Касьяныча...
Беду не узнавали на аэродроме — совсем другой стал человек. Только Бринько подходил к нему поговорить — ведь Бринько боевой друг Касьяныча. Бринько ласково звал его Антоном.
Бринько собрался на другой берег залива, в Таллин, чтобы ремонтировать потрепанную в боях машину. Его предупредили, что из Таллина он, возможно, полетит в тыл за истребителями новой конструкции. Бринько сказал Беде:
— Летим, Беда, со мной?!
Он показал на бронеспинку, за которой Беда висел, когда летел через залив с Антоненко.
Но Беда отрицательно покачал головой. Нет, с Ханко — никуда. Он должен воевать здесь.
Уж кому-кому, а Бринько трудно было отказать. Беда знал, почему улетает Бринько: ему совсем тяжело теперь без Антона. Бринько сбил недавно Ивана Козлова на «чайке», у финнов «чайки» подкрадываются, обманывают, нет оповещения — привыкли тут же взлетать и бить. Семенов летел — шасси выпустил, Антон не сбил его. А Бринько своего товарища сбил. «Чаечники» не могли ему этого простить, хоть и понимали, что произошло. И он не мог себе этого простить. Озверел, лез на рожон. Антон его сдерживал, оберегал. И нет Антона.
Но Беда даже с Бринько не мог отсюда улететь. Только здесь бить их за Антона. Здесь.
Из Таллина на другой день сообщили о новом бое Бринько. На неисправном самолете он пересек залив, сел на таллинский аэродром, зарулил в указанное комендантом место и пошел в мастерские договариваться о ремонте. Он отошел от самолета десятка два шагов и услышал выстрелы зениток: «юнкерс-88»! Бринько взлетел так, как взлетали Борисов, Антоненко, — быстрее всех летчиков на аэродроме. С места он набрал высоту и одновременно вышел на курс атаки.
Это был единственный раз после гибели Антоненко, когда расправил плечи и улыбнулся Беда: Бринько сбил пятнадцатого!
Только Игнатьев знал, как помочь Беде. Он решил отпустить Беду на острова.
— Идите и бейте бандитов так, чтобы они думали, что это бьет их Касьяныч, — напутствовал Беду Игнатьев. — Но не горячитесь. Будьте хладнокровным. Тогда вы станете сильным бойцом...
Беда давно хотел летать. Он мечтал стать стрелком-радистом. Но врачебная комиссия нашла когда-то, что зрение у Беды не в порядке: левым глазом он видит хуже, чем правым. Его обидело заключение врачей. Беда вырос в сибирской тайге, с детства был приучен к охоте и даже не подозревал, что левый глаз, который он зажмуривает, когда целится и спускает курок, у него с изъяном. Пришлось подчиниться врачам. Но Беда все же выбрал себе дело по сердцу: он стал оружейником, благо еще на родине, в деревушке на берегу Томи, в своей МТС он слыл хорошим слесарем и механиком. Ему не довелось летать стрелком-радистом, но зато на земле, в тирах аэродромов, никто не мог равняться с Бедой в меткой стрельбе.
Теперь Беда надумал стать снайпером. Он начал с того, что отправился к знакомому оружейному мастеру.
Беду хорошо знали все оружейные мастера на Ханко: во-первых, он оружейник Антоненко, а во-вторых, любитель оружия и сам редкий стрелок, а таким людям оружейные мастера всегда готовы услужить.
Один мастер подобрал для Беды снайперскую винтовку с оптикой.
Мастеру жалко было расставаться с хорошим оружием. Он погладил винтовку, подержал ее в руках и вручил Беде.
— Чистая. Как стеклышко. Смотри, глубоко не руби — дерево испортишь. А зарубок чтоб был полный счет!
— Для того и беру, — сказал Беда.
Он пристрелял винтовку в тире аэродрома и с очередным пополнением прибыл в гранинский отряд. Там его назначили в гарнизон острова Кугхольм, что левее Хорсена.
Гранин, провожая на Кугхольм пополнение, увидел у Беды винтовку с оптическим прицелом.
— Снайпер? — обрадовался Гранин.
— Так точно, — после некоторого колебания подтвердил Беда.
Гранин взял винтовку, вынул затвор, проверил на свету ствол, буркнул что-то одобрительное, провел ладонью по ложу винтовки, по прикладу и воскликнул:
— Ого! Зарубки уже есть? Сколько?
— Шестнадцать.
— Молодец! Где настрелял?
— То не мои. То капитана...
— А у тебя сколько на счету?
— Никого. — Беда потупился.
— Хорош снайпер! Со счета не сбился. У меня каждая такая винтовка на вес золота, а там всучили такую драгоценность первому попавшемуся матросу. Ты что, курсы кончал?
— Оружейник я, товарищ капитан. С аэродрома.
— Сам вижу, что не с подплава, — Гранин кивнул на ленточку бескозырки Беды. — Там таких хлипких не держат... Ну, вот что... командиру Кугхольма прикажу проверить тебя — снайпер ты или нет. Если врешь, винтовку отберу...
Командир Кугхольма сказал Беде:
— Каждое утро от Эльмхольма во-он в ту бухточку ходит шлюпка. Надо ее отвадить.
Перед рассветом Беда забрался на высокую скалу. Он еще днем присматривался к окрестным островкам, хорошо запомнил, где находится этот самый Эльмхольм, где та бухточка, и прикинул, откуда удобнее сторожить шлюпку. Беда облюбовал подходящую расщелину, залег было в ней, но вспомнил, что со светом его легко будет обнаружить. Он пробежал в соседний лесок, наломал еловых лапок, вернулся на свою позицию и елочками себя замаскировал. Бескозырку с ленточкой «Военно-Воздушные Силы КБФ» Беда припрятал, надел каску, а к каске прикрепил пучок травы. Он выследил шлюпку еще до того, как полностью рассвело. Шлюпка стояла далеко от скалы, там, вдали, на берегу Эльмхольма, шевелились какие-то тени. Беда видел, как шлюпка отошла от берега и направилась к соседнему острову. Когда она приблизилась и стала поворачивать к бухточке, Беда прищурил глаз, поймал переднего гребца в перекрестие прицела и плавно нажал спуск.
Беде показалось, что гребец качнулся. Нет, это вся шлюпка качнулась. Финны налегли на весла, рулевой погрозил в сторону скалы кулаком.
«Промазал!» Беда знал, что весь гарнизон Кугхольма видел его промах, и в ушах его снова прозвучал насмешливый голос Гранина: «Со счета не сбился».
Беда вспомнил, что воздух над водой плотнее, вода всегда притягивает пулю — и надо делать на это поправку. Он снова прицелился и сделал подряд два выстрела.
Гребцы уронили весла. Рулевой вскочил, нагнулся за веслами, но Беда даже не позволил ему сесть на банку, сделать гребок. Рулевой взмахнул руками, может быть, пытался устоять в шлюпке, но тут же кувыркнулся в воду.
— Аккуратненько! — прошептал Беда; полежал немного, достал нож с ручкой из цветного плексигласа и нанес на ложе винтовки первые три зарубки под шестнадцатью зарубками в честь капитана Антоненко.
Волна понесла неуправляемую шлюпку по заливу.
Из расщелинкы своей Беда не ушел. Туда ему принесли котелок с кашей, хлеба вдоволь, баклагу не пустую, банку мясных консервов из энзе, а под вечер сам командир острова приказал доставить Беде на позицию шинель. Беда тут и переспал, а с рассвета опять занялся Эльмхольмом. Уж очень донимали наших «кукушки» с этого острова.
По лощинке шел финн. В руках котелок. «Тоже кашу несет, — догадался Беда. — «Кукушку» кормит?» Финн перебежал лощинку и исчез. Беда терпеливо ждал. Финн бежал с котелком обратно. «Покормил». Беда выстрелил. Котелок покатился по берегу. «Кого же он кормил?» Беда искал, шарил глазами по берегу. Недалеко от того места, где лежал убитый, покачивалась сосна. Ее подножие заслонил большой валун. «Обязательно бы я устроился на этой сосне...» Беда не сводил с сосны глаз. Сосна бросала на валун тень: Ветер шатал сосну. Тень то укорачивалась, то удлинялась. Другая тень метнулась по камням, черная, будто птица махнула крылом. Может, это ветер так резко качнул: сосну?.. Тень отделилась от камней и поползла по валуну вверх. Живая тень: хозяин ее движется рядом. «Пообедал! Поднимается. А про кашевара своего забыл...» Крона на сосне сразу стала плотнее, а по валуну шастала мохнатая тень. Беда сравнил сосну с ее сестрами, рассчитал, выстрелил. По камням снова метнулась тень, и Беда снова достал нож, чтобы сделать пятую зарубку.
На другой день Беде сказали:
— Собирайся на Хорсен. Гранин приказал. Будешь теперь служить в «особом соединении»...
Каждую ночь из узкой бухты Хорсена тихо выходила маленькая шлюпка. Она прижималась ближе к нашим берегам, юрко обходила мели и банки, бесшумно скользя к чернеющему в стороне холмику суши. Из шлюпки на скалу прыгал матрос в черном бушлате, в низких сапогах с напуском черных брюк на голенища и в вязаной шерстяной шапочке. В его руках винтовка с оптическим прицелом, каска в матерчатом чехле и какой-то сверток. Островитяне тут же сообщали ему, что нового на финском берегу, советовали, где лучше избрать позицию, как выгоднее замаскироваться, укрыться от обстрела. Матрос развертывал свой сверток, надевал на себя пятнистый балахон — зеленый маскировочный халат. В этом халате он шел по берегу островка. Финны метрах в ста. Матрос ночью знакомился с позициями, чтобы с утра лежать и выжидать. Это был снайпер из «особого соединения» при командире отряда. Каждый снайпер действовал самостоятельно, переходя с острова на остров. Снайперов уважали и оберегали. Их специально приглашали командиры островных гарнизонов. В это «соединение» Гранин назначил и Беду.
Беда день ото дня все лучше изучал и свой и вражеский берег. Его глаза, как фотографическая камера, отмечали каждую перемену в пейзаже. Чуть толще станет дерево, появится куст там, где его не было, — Беда настороже.
Товарищи предлагали Беде соорудить специальные маски, сделать фальшивые пни, валуны, под которыми он мог бы укрыться. Он все отвергал. Кроме маскировочного халата, винтовки, фляги и ножа, он носил с собой только большой красный кисет с набором патронов. Тут были трассирующие с зеленым ободком, были утяжеленные с желтым венчиком на пуле и несколько черных, бронебойных, которые он приберегал на случай, если доведется бить по финскому катеру.
Беда был способен много часов обходиться без пищи, лежать без движения, чтобы обмануть противника, вызвать его из укрытия.
Однажды он лежал так весь день и сильно устал. Обидно было уходить, никого не выследив, а у Беды уже разболелись глаза, особенно левый.
Беда теперь знал, что у снайпера всегда больше устает не тот глаз, которым он смотрит, а тот, который он зажмуривает. Ему уже трудно становилось смотреть на зеленый берег, на солнечные блики, пляшущие по волнам. Он отдыхал, закрывая ненадолго глаза или поглядывая на небо, чистое и такое просторное, что Касьяныч наверняка сказал бы: «Миллион высоты!»
Сегодня только летать и летать! Беда закрывал глаза и вслушивался, как бывало, когда ждал возвращения Антоненко, — ему очень хотелось услышать сейчас пение мотора. Но в небе было тихо, только из-за скалы доносилось пыхтение какого-то буксира да изредка гудели снаряды, проносясь к Ханко.
Может быть, они бьют по аэродрому и Колонкин носится на машине и засыпает свежие воронки?
Беда снова всматривается в лесок на финском берегу, не теряя надежды дождаться сегодня цели.
Финны давно охотились за неизвестным снайпером.
Хоть и не знали они, что зовут этого снайпера Беда, но руку его они всегда отличали. Где он появится — нет финнам житья. Это он запретил движение по лощинке к мыску острова Эльмхольм, где у финнов стоял пулемет; это он бил сквозь зеленую изгородь, поставленную вдоль этой лощинки; это он потом выследил другие подходы к мыску и зажигательными пулями поджег моторку, которая шла к пулеметчикам; это он разбил в лесочке стереотрубу.
А сейчас Беда вдруг заметил на том же месте в лесочке блеск стекла. Опять стереотруба?.. Беда уже учел направление ветра, достал свой кисет и зарядил винтовку патронами с утяжеленной пулей.
Стекло поблескивало, словно кто-то поворачивал трубу из стороны в сторону. Уж очень бойко вертят эту трубу. Не ловушка ли? Беда ждал.
Из финского блиндажа за леском вышел солдат и скрылся в кустах. Беда не стал стрелять. Вскоре солдат снова появился — Беда опять не стал стрелять.
Темнело. К трубе никто не подходил. Беда уже надумал было уйти со своей позиции на отдых. Но тут ему показалось, что возле стереотрубы шевельнулись кусты. Возможно, что там кто-то сидит и поджидает, когда снайпер выйдет из укрытия. Беда выстрелил по кустарнику. Оттуда сразу ответили пулей. Пуля царапнула рядом гранит, загудела — ушла рикошетом. «Ас, а нервишки-то у тебя слабоватые». Беда медленно сползал со скалы.
У подножия он вскочил и быстро перебежал на новое место. Надо бы уйти. Но ему хотелось найти засаду и помериться с противником силами. С новой позиции Беда хорошо видел кустарник и стереотрубу. Финн, очевидно, предполагал, что снайпер на старом месте. Он часто стрелял по скале. По вспышкам Беда точно определил, где он скрывается. Беда прицелился и послал три пули. Финн замолчал. Беда подождал некоторое время, пошевелился — молчит. Беда вынул нож, но раздумал: рано, пожалуй, зарубку делать. «Может, я его только погонял, а не сбил. А Касьяныч говорил: гонять или сбивать — разница». Недоволен был собой в тот день Беда. Сбивать надо!.. А он возвращался на Хорсен без новой зарубки. Сорок восемь зарубок уже сделал Беда на своей винтовке, но ни одной он не поставил зря. Если уж ставил, так знал, что враг убит наверняка. Так Антоненко рукой своего оружейника продолжал бить врага.
Первого августа истек второй срок, назначенный Маннергеймом для захвата Ханко. Битва за полуостров шла в эфире. Радиостанция Лахти сообщила, что Ханко взят. На следующий день радиостанция поправилась, передав, будто финские войска отошли на прежние позиции. Гангутская газета высмеивала эту радиостратегию. Успехи гангутцев, день за днем отмечало Советское информбюро. Появились сообщения о потопленном эсминце, о десантах. Гангутцы не выпускали инициативу из рук. Пришлось Маннергейму поставить своей «Ударной группе» новый, «последний» срок захвата Ханко — 1 сентября.
Сводный артиллерийский полк «Ударной группы» день и ночь вел по Ханко огонь. Пламя и дым пожарищ душили город. Горели дома. Но в домах уже никто не жил. Пылало здание вокзала. Но Гангут теперь в нем не нуждался. Полукольцо костров бушевало в шхерах, на рубежах базы. Все было в огне: острова, полуостров, скалы, лес. Гарнизон строил убежища и уходил под землю. Всё прятали под землю: самолеты, автомашины, госпитали, хлебопекарни, жилища и штабы. А когда фашисты, мстя за поражения, стали разрушать улицы городка, Кабанов приказал: на каждый снаряд по Ганге отвечать двумя по Таммисаари.
Стало трудно, очень трудно жить под огнем, но гарнизон не чувствовал себя в окружении. Каждый, кто пришел сюда служить, заранее знал, что в случае войны он остается в тылу маннергеймовской Финляндии, в блокаде, возможно под огнем, и что база на Гангуте должна стоять и выстоять.
Гангут вместе с Таллином, Эзелём, Даго и Осмуссааром сковал германский и финляндский флоты, закрыл им путь на Ленинград. Захват островов, успех в морском сражении, потопление подводной лодки, миноносца, торпедных катеров, удары по «Ильмаринену», разгром дальних авиабаз и финских аэродромов, победы в воздухе, на море и на земле — все это укрепило наступательный дух гарнизона.
Как боевой корабль на минном поле выставляет по бортам щупальца-параваны, так и Гангут ощетинился штыками островных гарнизонов и отсекал любой удар, нацеленный с флангов на материк.
Гангутские десантники сметали со скал вражеские гарнизоны и, захватив один остров, рвались к следующему. Матросы ныряли на дно залива за пистолетами, автоматами, брошенными противником при отступлении. Они сами раздобывали себе шлюпки и мотоботы, с каждым днем укрепляя свои отряды. Летчики, батарейцы и катерники охраняли коммуникации базы в водах Финского и Ботнического заливов. На узком двухкилометровом пространстве Петровской просеки пехота полковника Симоняка отбивала штурм за штурмом и господствовала над передним краем врага.
«Линия Репнина» выдвинулась далеко вперед. Снайперы превратили жизнь передовых финских постов в ад.
Финны опасались ходить по позициям даже ночью, потому что и ночью их подстерегали либо русская пуля, либо русский нож.
Финны видели, как яростно дерутся советские люди, с какой верой в победу, с какой стойкостью отстаивают они далекую балтийскую крепость, кажется оторванную от всего фронта. И все, кто помнил подвиг летчика Борисова в зиму сорокового года, кто видел или слышал о его мужественной смерти в пылающем самолете, теперь почувствовали, что подвиг Борисова не исключение. Вот и на Гунхольме русский матрос взорвал гранатой и себя, и врагов, захвативших было в плен его; вот и на Бенгтшере русские солдаты бились насмерть, и рядовые грудью заслоняли командиров, руку оторвало бойцу, а он другой рукой колол врага ножом, трижды ранило подрывника, а он швырял гранату за гранатой; а тот катер, который шел под огонь, под снаряды на помощь товарищам, уже не способным встать ему навстречу, как отважно погибал катер на минном поле, на виду у тех егерей на Бенгтшере, которым посчастливилось в этом жестоком бою уцелеть; по всем финским островам, а может быть и на материк, прошел слух, как легенда, о матросе-фанатике, который застрелился на носу гибнущего катера, раздевшись догола. Это и есть удивительный характер советского человека, о котором Маннергейм с ненавистью писал в приказе после своего мартовского поражения как о человеке с иными нормами культуры, вот как этот человек любит родину, он скорее погибнет, чем покорится врагу.
Слава Гангута росла. Имя Гангута стало страшным для противника. На полуострове знали, что родина следит за борьбой защитников Гангута и в трудную для себя годину волнуется за судьбу гангутцев, не забывая о них, переживая каждую их потерю и победу. Командира базы, комиссара, начальника политотдела правительство повысило в званиях и вместе со многими гангутцами наградило орденами. Петр Сокур получил письмо от жены: «Это ты Герой Советского Союза или твой однофамилец?..» Но как ответишь, когда Полтавщина уже под немцами, фронты уходят на восток и кому сейчас, кажется, дело до писем с Гангута?!..
Тяжелый бой на Бенгтшере и гибель Антоненко случились в День Военно-Морского Флота. Не до праздника, но газета печаталась под огнем с праздничным поздравлением главного командования. Никто не ждал этого поздравления, особенно в эту пору. Но оно пришло, подписанное двумя членами правительства, и было личной наградой каждому гангутцу.
«Начавшаяся Отечественная война, — писали Ворошилов и Жданов, — показала, что за истекший период бойцы, командиры и политработники Военно-морской базы Ханко являли собой образец настоящих большевиков и патриотов социалистической Родины, честно и беззаветно выполняющих свой долг.
Отдаленные от основных баз, оторванные от фронта, в тяжелых условиях и под непрекращающимся огнем противника, храбрые гангутцы не только смело и стойко держатся и обороняются, но и смело наступают и наносят финнам ощутительные удары, захватывая острова, пленных, боевую технику, секретные документы.
Ваша активность — хороший метод обороны. Смелость и отвага гарнизона — лучший залог успеха в окончательной победе над врагом.
Передайте геройским защитникам Базы от Главного Командования Северо-Западного направления нашу благодарность и искреннее восхищение их мужеством и героизмом.
Главком: Ворошилов, Жданов».
Трудный был для родины год. Все глубже забирался в нашу страну враг. «...Бои на Ново-Ржевском, Смоленском, Житомирском направлениях», — с болью слушал, читал боец. Топчет, разоряет, жжет нашу землю враг. Борется в кольце Одесса. Отбивает штурмы Таллин. Под угрозой Ленинград.
С каждым днем Гангуту становится труднее, но родина приказывает выстоять. Выстоять, какие бы испытания ни ждали впереди. Выстоять!