Площадь Борисова
С южного берега Финского залива летом впервые прилетел на Ханко летчик-истребитель капитан Антоненко в надежде найти здесь следы своего друга Ивана Борисова.
Антоненко хорошо помнил январский день сорокового года, когда «девятка» не вернулась на аэродром.
Целую неделю до этого бушевала пурга. Особый аэродром на Балтийском побережье был закрыт для полетов. В штабе флота в Кронштадте встревожились — прервана воздушная разведка моря. Командующий по радио запрашивал: скоро ли возобновятся полеты?.. Но кто в ту зиму, свирепую и своенравную, мог предсказать устойчивую летную погоду?!
Капитан Антоненко жил в подземелье командного пункта, в тесной комнате без окон, заставленной столами и освещенной дрожащим электрическим светом. Домой летчики не ходили: дома, где жили летчики, стояли в стороне от аэродрома, и добираться до них было не легко. Антоненко часами сидел у карты Балтийского театра, злой на свое бессилие. Он с досадой читал однообразные сводки: «Высота облачности — пятьдесят... Видимость — ноль... Ветер — северо-восточный, шквальный...» Антоненко умолял синоптиков:
— Дайте окошечко! Хоть час просвета!..
Синоптики нервничали: они знали, чего могут стоить фронту эти нелетные дни. Где-то в Балтийском море прокладывают финнам путь шведские ледоколы. Зафрахтованные в нейтральных портах корабли под чужими флагами везут в Финляндию английское и американское оружие. Синоптики с радостью доложили бы, что ветер стих, видимость — тысяча метров, а облака поднялись хотя бы до двухсот! Но «высота — пятьдесят, а видимость — ноль»; и караваны транспортов без помех везут оружие на финский фронт.
Такой зимы Балтика не видела десятки лет. Пурга зарядила, как в Заполярье. Все завалило снегом. И ночью и днем трудно пройти от землянки к землянке. Пришлось протянуть вдоль границ аэродрома трос, подобно лееру вдоль бортов корабля.
В первую же ненастную ночь Антоненко приказал коменданту расчистить аэродром.
— Нам бы трактор, — жалобно просил комендант. — Разве лопатами управишься...
— Хоть руками разгребайте, товарищ Колонкин, а старт держите в готовности, — сердился Антоненко. — И подходы расчищайте! Чтобы техники всегда могли подступиться к машинам!..
Задолго до рассвета комендант выводил на летное поле взвод аэродромного обслуживания. Граблями и лопатами солдаты разгребали снег. К солдатам присоединялись летчики. В меховых комбинезонах жарко — работали в одних гимнастерках. Люди шли цепью, перекликаясь. Ветер вслед им снова громоздил сугробы. Люди не сдавались, они сдвигали горы снега к границам аэродрома.
Так мучительно тянулась неделя. К концу недели внезапно, перед рассветом, ветер стих. Рассвет в тот день был багрово-синий. Солнце зажгло на снегу фиолетовые огоньки. Пушистый, нетоптаный снег искрился на взлетной полосе.
Антоненко стоял возле командного пункта и радостно смотрел в безоблачное небо.
— Миллион высоты!
Запели моторы, самолеты выруливали из укрытий. Самолеты взвихрили над аэродромом снег, он закрыл встающее солнце. В пелене исчезала белокрылая машина, на которой обычно летал Антоненко. На ней улетел Иван Борисов. Антоненко провел вместе с ним сорок боев над озером Буир-Нур, и шесть сбитых японцев записали им на общий счет. Весь последний месяц Борисов летал без него; штабная работа приковала Антоненко к земле. Волнуясь и завидуя, Антоненко следил за полетом товарища: Борисов повел в разведку звено.
Когда звено скрылось, Антоненко зажмурился: трудно смотреть в яркое небо без очков. Минуту он стоял, закрыв глаза.
Какая тишина! Осиротел без самолетов аэродром...
— Давай, дава-ай! — донеслись протяжные возгласы. — Ра-аз, два — взя-а-али!..
Из мастерских выкатили самолет Борисова с огромной цифрой «9» на хвосте. За день до начала пурги самолет был поврежден в бою. Всю неделю техники ремонтировали «девятку». Утром Борисов разругался с ремонтниками: «девятка» еще не вышла из мастерской, и он не мог вылететь вместе со всеми. Антоненко порадовал его: «Лети, Ваня, на моей машине. К полудню и твою приготовят...»
Антоненко оглядел аэродром.
Снежный вал окружил летное поле. Вал тянулся, как крепостная стена. Рейфурги — укрытия для самолетов — высились над этой стеной белыми бастионами. Нет, скорее они похожи на гнезда исполинских птиц. Одиноко стоят возле пустых гнезд мотористы. Антоненко понимал их тревогу. Что там с товарищами? Все ли вернутся?
— Колонкина ко мне! — хмуро приказал он дежурному. Явился комендант в белом комбинезоне. Антоненко молча разглядывал его наряд.
— Отлично замаскировались, Колонкин!.. А площадку я за вас буду маскировать? С воздуха — прямо как стадион! — Антоненко показал рукой на снежный вал вокруг аэродрома. Он отчетливо представлял себе, как выглядит аэродром с воздуха.
— Виноват, товарищ капитан! — Лицо коменданта стало таким румяным, что Антоненко еле сдержал улыбку и сразу простил ему белый комбинезон. — Разрешите выполнять?..
Снова на летное поле вышла комендантская команда. В снежной стене пробили бреши. На иных сугробах быстро выросли рощицы елок.
— Аккуратненько, аккуратненько сажайте! — подражая капитану Антоненко, покрикивал комендант.
А летчики вдали от аэродрома наверстывали время, отнятое пургой.
Огненное полукружье охватило далекий берег.
На станции Таммисаари вспыхнул эшелон с «фоккерами».
С аэродрома Кариса не успели взлететь двухмоторные английские «бристоль-бленхеймы».
На причалах Турку горели и взрывались сложенные в штабели шведские и английские мины. Пламя корежило недостроенный корабль в эллинге на верфях «Крейтон-Вулкан».
И снова стала портиться погода. Над аэродромом вилась поземка. Норд-вест гнал по небу облака. «Высота — триста... Видимость — пятьсот», — отмечали синоптики.
Из туч с ревом выскочили самолеты.
Вернулись все, кроме Борисова. Он отстал от товарищей в районе Турку.
Возле командного пункта молча курил Антоненко. Он хорошо знал горячность друга. Что там с ним стряслось?..
Антоненко, мрачный, смотрел на аэродром. Один за другим к своим гнездам рулили «ястребки». Голоса моторов звучали, как рыдания; взлетая до высоких нот, они тревожили сердце Антоненко.
Он увидел Григория Беду, моториста Борисова. Беда стоял у пустого гнезда и поглядывал на часы. Наверно, подсчитывает, сколько горючего осталось у лейтенанта. Тревожится: не подвела ли чужая машина? «Нет, машина моя надежная, — подумал Антоненко. — Но горючее уже должно кончиться».
«Девятка» стояла там же, возле пустого гнезда. Антоненко видел, как Беда влез в кабину, запустил мотор «девятки» и стал пробовать его на разных оборотах. И опять звуки мотора прозвучали для него, как рыдания.
В следующий полет Борисов должен пойти на своей «девятке». В следующий? Не рано ли думать о следующем?..
Со стороны залива донесся звук мотора. Вначале слабый, постепенно нарастающий. И тут же второй — возник и погас.
— Идет! — крикнул дежурный.
Антоненко прислушался. «Звук — чужой. Не моя машина. Да это, черт возьми, «бристоль-бульдог»!»
— Ракету! Противник над аэродромом!
Захлопали зенитки. Поднялось дежурное звено.
А в стороне тихо, никем не замеченный, скользнул белый «ястребок». Последние капли бензина иссякли еще на подходе к аэродрому, Борисов посадил самолет, как планер.
Он обрадовался, увидев, что, Беда разогревает мотор «девятки».
— В порядке? — кричал Борисов, подбегая к своей машине.
— В порядке, товарищ командир! — Беда, подталкиваемый нетерпеливым Борисовым, поспешно выбрался из кабины.
— Этот «бульдог» — мой. Не уйдет! — крикнул Борисов, с места беря старт.
Антоненко бросился было к Борисову. Но «девятка», окутанная белым облаком, уже взлетела. Когда опал снежный вихрь, она набирала высоту.
«Бристоль-бульдог» обстрелял аэродром и повернул к заливу. Борисов настиг его над кромкой льда и зашел навстречу, в лоб.
Антоненко перестал курить. Ясно, этот «бульдог» гнался за Борисовым. Борисов теперь мстит преследователю. Но зачем так горячиться? Ведь у «бульдога» четыре пулемета!
Казалось, Антоненко забыл, что он на земле, возле командного пункта, а не в воздухе. Год назад над Кронштадтом он и Борисов в учебном бою точно так же мчались встречу друг другу. Оба были упрямы, и оба не желали уступать. Отвернули одновременно, в то мгновение, когда на земле уже считали их столкновение неизбежным.
Из командного пункта выбежал радист.
— Шифровка, товарищ капитан.
Антоненко стал читать радиограмму.
Когда он вновь глянул в небо, бой кончался.
Над заливом падал горящий «бульдог». Он рухнул на лед и исчез в черной полынье.
Антоненко быстро вошел на командный пункт и приказал позвать Борисова.
Квадратный стол из фанеры был застлан пестрой картой восточной части Балтийского моря.
В штаб входили летчики. Докладывали:
— У причала Внутренней гавани Ханко разгружается транспорт...
— Скопление эшелонов на станции...
Антоненко склонился над картой. Цветные карандаши исчертили море и вражеский берег стрелами, треугольниками, кружочками, ромбами, крестиками. Батареи, аэродромы, стоянки кораблей, маршруты морских караванов — все это наносили на штабную карту воздушные разведчики.
— Лейтенант Борисов явился по вашему приказанию.
Антоненко встал.
— Докладывайте.
— Шведские ледоколы ведут через Ботнический залив караван...
Они стояли друг против друга — начальник и подчиненный. Антоненко — высокий, худой; глаза то светились весельем, то темнели от гнева; буйные волосы вот-вот рассыплются и спадут на большой, выпуклый лоб; лицо открытое, скуластое, бронзовое и летом и зимой. Борисов был его полной противоположностью: роста малого, широкие плечи делали его коренастым; лицо круглое, добродушное, в веснушках; походка вразвалку — словом, увалень. Но стоило прозвучать сигналу тревоги, и Борисов становился подвижным, ловким; он с удивительной легкостью прыгал на плоскость самолета, забирался в кабину и всегда взлетал раньше других.
Должность начальника штаба обязывала Антоненко строго разговаривать с Борисовым. Но как трудно отчитывать товарища, когда сам ты такой же! «Ураган! Вихрь!» — называла его жена. Антоненко помнил, почему жена назвала его «вихрем». Пять лет назад он приехал на полустанок между Ленинградом и станцией Дно к невесте. Поезд стоял одну минуту. Родители его будущей жены помогли Антоненко выгрузить вещи: чемодан, свертки с подарками, уйму вещей. Шутка ли — летчик приехал жениться!.. «Где же Виля?» — Антоненко удивленно озирался, не видя невесты. «Виля теперь работает на станции Дно», — сказал ее отец. Антоненко не дослушал старика и, бросив все, вскочил на ходу в поезд и поехал дальше, к станции Дно. Такова его натура — мгновенно принять решение. Сорваться с места — и в бой. Как он может ругать за это же товарища?
— Опять увлекся, — с укором сказал Антоненко, когда Борисов кончил докладывать.
— Понимаешь, Касьяныч, в Турку все начисто расстрелял. До последнего патрона. А «бульдог» — черт его знает, откуда вывалился. Привязался, жмет за мной, а стукнуть его нечем...
— Теперь дежурное звено в обиде: Борисов, говорят, воевать не дает. Чужие самолеты отбивает...
— Ничего, сочтемся...
— Может быть, и сочтетесь. На ближайшем разборе помоем твои косточки. Не рассчитал с горючим и боеприпасом — это раз. А во-вторых, привел к нам разведчика...
Борисов обиделся:
— Я ему не аэродром, а могилу показал.
— Спасибо! Еще недоставало, чтобы он ушел.
— Не мог он уйти.
— Нет, мог. И удивительно, что он тебя не срезал еще на взлете... Аккуратненько мог срезать!
Борисов молчал. Он знал: если уж Антоненко произнес свое любимое словечко, то спору конец. Да и что спорить, когда Касьяныч прав: не рассчитал, увлекся. А бензин и патроны счет любят.
Оба склонились над оперативной картой. Карандаш Антоненко уперся в северный берег залива, где находился полуостров Ханко.
— Тебе не кажется, Иван, что они играют с нами в прятки? — Резким движением Антоненко откинул непослушные волосы. — Смотри сюда: все фарватеры к Ханко проходят главным образом возле Руссарэ. На Руссарэ, на Куэне, на Эльге — береговая артиллерия. А где зенитки? Зенитки тут должны быть?.. — Антоненко постучал карандашом по карте и так строго посмотрел на Борисова, словно тот спрятал от него эти зенитки.
— Где же я тебе их возьму, Касьяныч?.. Там меня встречают-провожают только два английских автомата. Вот здесь, — Борисов показал на карте, — на островке у городского парка. Там у них, кажется, главный командный пункт.
— То-то и подозрительно, что только два, — проворчал Антоненко. — Полагаю, есть у них зенитные батареи и на материке и на островах. Скрывают их. Ждут на рейды Ханко большой флот.
Борисов рассмеялся:
— Подумаешь, большой финский флот!
— Ты подожди смеяться. Сколько ты сбил самолетов?
— Сегодня — четвертый...
— Был хоть один финской марки?
— Откуда?! У них все самолеты английские и германские...
— Ну вот. А говоришь — «большой финский флот». Иногда даже странно подумать: на западе «фоккер» дерется против «спитфайера», а тут они в паре идут против нас, Соратники!
— Верно, Касьяныч. И я сегодня подумал: не английский ли на «бульдоге» летчик?
— Вряд ли, — усмехнулся Антоненко. — Англичане любят воевать чужими руками. Однако в Балтику они, пожалуй, не прочь войти. Весной, надо думать, финны их ждут...
Антоненко что-то отметил на карте.
— Вынимай, Ваня, свою...
Борисов достал из планшета сложенную гармошкой карту.
— Получен приказ: проверить заново зенитную оборону Ханко. Надо точно установить, что у них там может стрелять. Обрати внимание на этот район. Помнишь маленький горбыль? — Антоненко обвел карандашом затерянный среди шхер островок Густавсверн. — Ты не смотри, что он маленький... Я уверен, финны скрывают в этом районе не одну батарею...
Антоненко обнял друга за плечи, заглянул ему в глаза.
— Сегодня и я, пожалуй, вырвусь. Вместе пойдем провожать бомберов. Хорошо?.. Только смотри, Ваня, аккуратненько! — Хотел было добавить: «Не ввязывайся в бой», — да язык не повернулся.
Антоненко встряхнул еще раз широкие плечи Борисова и махнул рукой.
— Белоуса ко мне! — приказал он дежурному, когда Борисов вышел.
Пришел старший лейтенант Белоус, красивый, стройный человек лет тридцати пяти, ведомый Борисова. Черными, глубоко запавшими глазами он очень спокойно смотрел на Антоненко.
— Особая просьба к тебе, Леонид Георгиевич, — немного волнуясь, сказал Антоненко, — береги Ваню. Знаю твою выдержку, потому и прошу. Смотри, чтобы какой-нибудь «бульдог» не клюнул его сверху...
Через несколько минут два самолета скользнули по аэродрому и пошли над заливом на север. У пустого гнезда «девятки» стоял Григорий Беда. Прижмурив левый глаз, он всматривался в слепящий горизонт.
И вот «девятка» не вернулась. Мрачно кончился этот день. Снова пурга. Летчик Белоус возвращался на аэродром один, без товарища... «Девятка» осталась там, на скалах Густавсверна, возле шаланды, вмерзшей в лед.
Белоус долго искал в пурге аэродром.
Буран окутал самолет сплошной снежной сетью. Блеснул и погас огонек — вероятно, костер на аэродроме. Перед глазами Белоуса белая тьма.
Так и не увидел он землю — земля надвинулась внезапно, сильным ударом.
Горящий бензин пополз по лицу. Белоус прикрыл ладонями глаза и тотчас отнял обожженные руки. Он схватил и прижал к животу планшет с картой, навалился на него всем телом, уткнув лицо в снег.
Выла пурга. К самолету бежали люди.
— Скорей в госпиталь! — услышал Белоус голос Антоненко.
— Погодите... — прохрипел Белоус. — В планшете...
— Где «девятка»?.. Где лейтенант?.. — донесся настойчивый голос Беды.
Но Белоус не в силах был ему ответить. Он смог только указать на карту разведки, сохраненную им в планшете от огня, и потерял сознание. На карте Белоус крестом пометил место гибели Борисова. По этой карте опытный глаз Антоненко прочитал многое. Он узнал: могила Борисова на Густавсверне.
Как только стихла пурга, над заливом снова прошли самолеты.
Над Ханко три самолета отделились от строя группы.
В небе повис «фонарь». Холодный свет озарил синие льды и скалы и черную шаланду возле них.
Три самолета снизились над заливом. Они бросили на шаланду бомбы. Шаланда вспыхнула желтым костром.
Три самолета продолжали свой путь.
Позади, над могилой героя, пылал огонь.
Но некому было сказать живое слово о гибели Борисова. Белоуса, ослепленного, с обожженным лицом, отвезли на самолете в далекий госпиталь, и Антоненко на месяцы потерял его.
А Белоус очнулся в госпитальной палате и вспомнил, что до сих пор ничего не доложил о подвиге Борисова. В ушах снова раздался настойчивый голос моториста Беды: «Где «девятка»?.. Где лейтенант?» Белоус открыл глаза — тьма. Лицо, казалось, сжато тисками. Он хотел дотянуться до глаз рукой, но руки были привязаны к постели.
— Сестра... — позвал Белоус. Острая боль заставила его замолчать. Он вспомнил снег, пылающий бензин, плеснувший в лицо. Неужели выжгло глаза? — Сестра, — преодолевая боль, требовал Белоус, — сестра... Я ослеп?
Чья-то рука раздвинула повязку, и в узкие прорези марли блеснул свет.
— Дайте карандаш, развяжите руки, — требовал он. — Я должен написать боевое донесение...
Рука не слушалась. Белоус писал, рассказывал что-то дежурной сестре, снова писал.
...Шли низко над льдами. Пересечь залив — дело считанных минут. Но эти минуты — самые трудные в полете. Потом приходит увлечение боем, азарт... Борисов все время оглядывался — Белоус шел рядом, близко. Под прозрачным колпаком хорошо видно лицо Борисова в черном шлеме, затылок, могучие плечи... Борисов ежился, мерз. Не спасал реглан, не грели унты. Трудно давалась ему, южанину, балтийская зима. Он часто говорил Белоусу, что тоскует по Украине, по теплу... Скорей бы пришла весна!.. Белоус тоже ждал весны. Он обещал дочке поехать с ней в Одессу. «Папа, ну когда мы полетим к деду в Одессу?..»
Узнает ли теперь Катюша отца?
Белоус бросал карандаш и тянулся руками к забинтованному лицу... Потом он снова видел картины полета...
Вот сквозь снегопад проступила черная полоска берега... Ханко... Огонь зениток... Ваня штурмует гавань... Белоусу он приказывает наблюдать сверху за воздухом и землей. А сам — на причалы гавани. Меньше всего его интересовала гавань, но пусть финны думают, что его цель — причалы. Сквозь сильный огонь зениток Борисов заходил к полуострову то с севера, то с юга, прочесывал каждый квадрат с такой же последовательностью, с какой тракторист — гон за гоном — пропахивает целину. «Патроны счет любят», — твердил всегда Антоненко. И Борисов стрелял экономно, короткими очередями... Как взбесились враги!.. Огонь... Огонь... Белоус помечал на карте все новые и новые батареи. А потом бой над островом... Шальной снаряд... Геройская смерть Вани Борисова...
Антоненко искал Белоуса по госпиталям. Но война бросала Антоненко в разные концы Балтики. Он ушел со штабной работы и снова летал, теперь в паре с лейтенантом Бринько. Белоуса он нашел только после окончания войны с финнами.
Хирурги сделали Белоусу двадцать восемь пластических операций: они пересаживали на лицо кожу с рук, груди, плеч. Боясь «опоздать на войну», Белоус в бинтах сбежал из госпиталя на фронт. Но война кончилась. Нарком, вручая Белоусу орден Красного Знамени, был потрясен его видом: бинты закрывали всю голову Белоуса, кроме жгучих черных глаз. Белоусу пришлось вернуться в госпиталь. И вовремя: раны его гноились. Врачи удалили остатки кожи с лица и начали операцию заново...
Белоус рассказал Антоненко все, что помнил о подвиге Борисова, и с тех пор Антоненко стремился на Ханко — разыскать могилу друга.
На Ханко Антоненко прилетел вместе с Бринько, как только оборудовали сносный аэродром. Он хранил карту Белоуса, на которой было указано место гибели Борисова. С этой картой он шагал сейчас по городу в политотдел.
Городок удивил Антоненко. Все улицы перенумерованы. На главной улице дворники в фартуках с бляхами. Как в столице, где несколько дней назад Антоненко получал орден Ленина из рук Михаила Ивановича Калинина. Афиши извещают о гастролях ленинградских артистов. Грузовик везет куда-то школьные парты. Неужели это тот городок, над которым он столько раз летал и где погиб его друг?
Антоненко не любил быть просителем, он тут же терял дар речи.
— Разрешите по личному делу, — неловко произнес он, входя к Расскину в политотдел.
— Прошу, капитан. Садитесь.
За летние месяцы Антоненко похудел. Китель свободно висел на нем.
— Дело не совсем личное, — начал Антоненко. — Касается нашей авиачасти. Тут, на Ханко, погиб мой друг. Хочу найти его тело и похоронить. Разбился на истребителе.
— Вы хотите сказать — не разбился, а направил свой самолет в финскую батарею?
— Точно, товарищ бригадный комиссар! — Антоненко обрадовался, что Расскин в курсе дела. — Седьмого февраля Указом Президиума Верховного Совета Борисову присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно.
— Читал Указ. Даже дважды; второй раз — в документах боевой истории Гангута. На линкоре. Но кроме того, о его подвиге мне рассказывали очевидцы.
— Вы видели летчика Белоуса?
— Нет. Я узнал об этом от врагов.
— От финнов?
— Да. Они даже ставили себе в заслугу, что похоронили Борисова как воина. Геройский подвиг вашего друга оказался для вражеского командования страшнее бомбы... — Расскин подробно рассказал Антоненко все, что узнал от Экхольма.
— Иудины это почести, — сказал Антоненко. — На Карельском перешейке раненым советским летчикам они звезды на спинах вырезали. У меня к ним еще большой счет... Надо, товарищ комиссар, Ваню Борисова по-нашему похоронить.
— Трудно найти его могилу. Где тот летчик, которого вы раньше называли, — он был в полете с Борисовым?
— Я полгода его искал. Это ведомый Борисова, Леонид Георгиевич Белоус. Теперь он капитан. Он тогда при возвращении разбился и сильно обгорел.
— В строй вернется?
— Вернется. Ему заново врачи все лицо делают. А красив был! Дочурка — красавица!..
— Ну, такой наверняка добьется назначения к нам.
— Я тоже так думаю. — Антоненко вспомнил, как он сам стремился на Гангут.
— Жаль, нет сейчас с нами Белоуса. Он смог бы точно указать место, где упал Борисов.
— Место я знаю, товарищ комиссар. Вот карта.
Расскин склонился над развернутой Антоненко летной картой с обугленными краями.
— Ах, вот это где! Густавсверн! Мы тут садились на лед в марте. Рядом с сожженной нашими летчиками шаландой. Да, там есть финское батарейное кладбище. Уж не Борисова ли это работа?
— Разрешите мне с лейтенантом Бринько сходить на это кладбище? Мы оба знали Борисова.
— Это даже необходимо сделать. Сейчас прикажу дать вам в помощь людей и катер.
Прах Борисова искали неделю. Тела летчика не было ни на батарейном кладбище, ни в отдельных финских могилах, Похоронив летчика при оружии, финны, как и приказал Экхольм, сровняли его могилу с землей. Пришлось перекопать весь остров, чтобы найти безвестную могилу.
Останки Борисова перевезли в город. Было решено похоронить его на площади перед Домом флота.
В центре площади собрались на траурный митинг представители гарнизона и все гражданское население Ханко.
Над могилой Расскин сказал:
— Иван Борисов открыл страницу новой славы Гангута: Он погиб за нас, за наше счастье, за успех того дела, которое творит советский народ, которое мы защищаем. Пусть же эта площадь отныне носит имя Ивана Борисова.
К концу митинга из-за леса донесся рев авиационных моторов. Над могилой промчалась эскадрилья капитана Антоненко. Прощальный салют.
Площадь в центре Гангута и главную улицу городка назвали именем Героя Советского Союза Ивана Дмитриевича Борисова.