Часть первая

Тифозных в тыл не отправляли. Жалко было. Лазареты в станицах — почти верная смерть. Еще страшнее, если оставят где-нибудь на вокзале. Там живые вперемешку с трупами. Некому и воды принести.

Заболевали один за другим. Об одном просили командира батареи — только не в госпиталь. Так и лежали в хатах на берегу замерзшего Дона. Правая сторона — красная, левая — наша. Как бой посильнее — тифозных на подводы и в степь. Вечером — домой.

Когда началось отступление, то всех везли с собой. Были эти кубанские дни светлые и больные. С утра до вечера солнце и тишина, на вербах барашки и всюду тиф. Дороги сухие, накатанные до блеска. В станицах грязь по ступицу, злые лица и самостийные листки. Долой генерала Деникина, долой добровольцев! Да здравствует Кубань! Многоводная, раздольная. Угнетенная. Уставшая.

Ночевали по хатам иногородних. С ними спокойнее. Сами натерпелись от казаков. Не жалеют соломы. Берут наши бумажки с колоколом и георгиевской лентой. Даже больных не боятся.

Был стонущий бред, черные губы, провалившиеся глаза. Колотили по затылкам тифозные молотки. Ночью большевики лезли отовсюду. Из печей, из окон, из-под кроватей. Пытали, выводили в расход. Медленно вырезали погоны. Матюгались. Бросали в холодную воду. Сводило ноги. Сжимало горло. Стеклянные иголочки безжалостно кололи ладони.

Хуже всего было днем. На воздухе приходили в себя. Тряслись на подводах. С утра крепились, старались не стонать. К вечеру у некоторых текли слезы. Раз я даже видел, как расплакался терпеливый москвич Коля Сафронов. Взял меня за руку и начал всхлипывать.

— Господин поручик... скоро эта пытка кончится... лучше умереть...

Вечером я долго сидел около него на соломе. Коля потерял сознание. Стонал. Хватался за грудь. Я записал в растрепанный блокнот, купленный в Харькове: Сафронов — 39,7. Утром опять положили на подводу и повезли.

В станице Нижнестеблиевской началась моя дружба с Васенькой Шеншиным. Пришли поздно. Было темно, накрапывал дождь. Посредине улицы, в грязи, кто-то стоял и качался.

— Кто там?

— Канонир Шеншин, господин поручик.

— Вы почему не с больными?

— Не могу сам идти, а ездовой меня бросил. Говорит...

— Ну ладно, держитесь за меня крепче. Так почему он вас не отвез?

— Говорит — выздоравливающий и он не обязан. Вообще ужасно грубый. По матери ругается. Сегодня мне даже сказал, что всех добровольцев надо бы перерезать — и красных и белых. Из-за них вся война...

До переправы через Кубань смертей не было. Мучились, но поправлялись. Врачи даже говорили, что на воздухе тиф легче проходит.

Второго марта у моста через Кубань целую ночь ждали переправы. Две хаты на всех. В одной — здоровые, в другой — больные. К утру задохся милый наш поручик Тарасов. Сыпняк перенес. Где-то заразился дифтеритом. Доктор думал — ангина, а потом не достали сыворотки.

Командир решил всех отправить дальше по железной дороге. Мне поручил сопровождать теплушку. Привезти больных в Новороссийск. Погрузить на пароход. Либо в Крым, либо за границу. Даже лучше, если за границу. Пусть как следует отдохнут.

До вокзала было версты две. Торопились. Ехали рысью. Одна подвода развалилась. Поручика Вышеславцева пришлось переложить. Бредил. Руки дергались. Быстро шевелились грязные пальцы. Пел-кричал громко и хрипло.

— Смело мы в бой... пойдем... за Русь Святую...

Я не смог нащупать пульса. Больного покрыли буркой. Поехали дальше. Остановились около поезда минут через пять. Юнкер Савченко откинул бурку. Снял бескозырку и перекрестился. Поручик лежал оскалив зубы. Открытые глаза стекленели. Я отослал тело в батарею. Осталось двенадцать. Трое офицеров. Два выздоравливают. Один очень тяжелый. Шестеро добровольцев. Портупей-юнкер Сергиевского артиллерийского училища Михаил Савченко, кадет князь Владимир Ордынский, Николай Сафронов, Василий Шеншин, Михаил Дитмар, Сергей Гаврилов. Два фейерверкера старой армии — Александр Верещук и Павел Бураков. Один пленный красноармеец. В той же теплушке фельдшер и я.

...Пузатая екатерининская платформа постукивает уверенно и спокойно. Больные улеглись на уголь. Подложили под голову истрепанные английские мешки. Щурятся от солнца. Совсем жарко сегодня. Все теперь спокойны...

Я тоже сегодня могу спокойно лежать и думать. Давно уже так не было. Собственно, и я нездоров. Хриплю. Говорю с трудом. Миша Дитмар волновался за меня. Решил, что дифтерит. Оказалась простая ангина. Только все-таки в горле свирепая резь, мысли путаются, и невозможно заснуть.

Бегут по небу черные проволоки. Оседают. Опять взлетают из-за борта. Из горного леса пахнет прелыми листьями. Клубы пара цепляются за кусты. Кружится голова от солнца. Весна. На грабах зеленых пух. В оврагах грязный, умирающий снег. Поляны белые от цветов. Должно быть, анемоны. Коричневыми бесстрашными комочками перелетают через поезд какие-то птицы.

Все не для нас. Нам война, тиф и смерть. Катится железное колесо. Давит одного за другим. Никому не остановить его. Не изменить пути. Раньше, позже — все равно конец. Или надо бежать.

Легла на глаза золотая сетка. Искрится, дрожит. Просвечивает голубой огонь. Койка трясется. Пропеллеры ревут вовсю. Кроме них, ничего не слышно. Не боли так горло, все было бы хорошо. Летим в страну, где совсем не нужно воевать. Вечер. Реки розовые. По топазовым полям бежит крылатая тень. Надо крикнуть Васе, чтобы он застегнул ворот. Простудится.

— Господин поручик, вы спите?

— Спал.

— Сейчас приедем. Уже море видно.

— Зря вы меня разбудили. Далеко.

Между гор кусочек поблекшего залива. Солнца больше нет. Не разберешь, где небо, где вода.

— Вот оно, как выглядит, а я думал синее и всегда волны...

— А ты что, Бураков, в первый раз?

— Понятно, в первый — я же воронежский. Не начнись война — не то что моря, ни черта бы не увидел...

Приехать-то мы приехали, но не знаю, что будет дальше. Платформу велено освободить. Поручика Шестакова и Васю мы положили на дебаркадер. Остальные сидят, прислонившись к стене. Все забито, везде валяются больные...

Тринадцатое марта.

Над сонным морем белесый, прозрачный туман. Еще ни разу не было такого теплого утра. Можно наконец дать вшам последний и решительный бой. Надеваю летние галифе и гимнастерку прямо на голое тело. Пока буду у больных, жена рабочего выварит и суконный френч, и белье. В палаточном костюме и в шинели не холодно и легко идти.

Вот это называется номер...

Наша халупка совсем на отлете. Кругом сады, и все там было спокойно, а на улицах делается черт знает что. Красная конница уже взяла станцию Туннельную.

Город гудит, грохочет, стонет. Возвращаться поздно. Иду на вокзал. Скорость похоронная. На улицах пешие и конные реки. Больше всего казаков. Тысячи, десятки тысяч. Части, толпы, одиночные люди. Не то отстали от своих, не то сбежали.

Костлявые, лохматые верблюды осторожно переставляют мягкие лапы. Важные, спокойные животные. Ни до кого им дела нет. Идут один за другим, глухо звеня потемневшими колокольчиками. Головы высоко подняты. На ворохах разноцветных узлов скуластые желтые женщины с детьми на руках. Калмыцкий обоз.

Опасливо бредут по тротуарам городские бабы со свитками казенной желтой кожи. Рыжий бородатый капитан тащит тюк английских брюк с леями. Тяжело ему. На покрасневшем лице капельки пота. Тыкаются из стороны в сторону бесхозные лошади. Остались одни среди незнакомых людей и не знают, что делать.

Пулеметная очередь со стороны пристаней. Высоко. Люди и голов не поднимают. Колонна зеленых грузовиков. На радиаторах английские вымпелы. Настойчиво и злобно трубят. Трясутся, обдавая толпу бензиновой гарью. Розовый молодой майор, с только что выбритым подбородком, старательно крутит ручку киноаппарата. Все туда попадет — донцы с погонами и без погон, и калмыцкие верблюды, и капитан с брюками. Занимательный будет фильм. «The last day of white Novorossiysk»{1}.

Уже два часа иду, а до вокзала еще не близко. Чем дальше, тем труднее. Казачьи лошади мешают. Сбились вдоль набережной в табун. Жадно смотрят вниз на голубую блестящую воду. Вытягивают морды.

Опять татаканье и пули над головой. Толпа затихает. Некоторые беспокойно смотрят вверх.

Должно быть, на станции раздают обмундирование. Охапками тащат слежавшиеся френчи, шинели с бронзовыми пуговицами, серые одеяла. Офицеры, солдаты, казаки, женщины. Седая маленькая старушка в сбившемся на сторону платке пытается унести штуку английского зеленого сукна. Ей цены нет по нынешним временам, этой штуке. Только старушка не донесет. Совсем выбилась из сил.

Последние лужицы тумана в низинах испарились. Горы стали близкими. В голубой воде дрожит слепящий солнечный столб. У пристаней курятся пароходные трубы. На внешнем рейде серый спокойный броненосец.

Корабль Его Величества «Emperor of India»{2}.

— Господин поручик... а мы уже боялись...

— Тут пакгаузы разбирают, бери, сколько хочешь.

— Я вам шинель выбрал, а то у вас плохая.

— Обмундирования прямо до черта.

— Да ну его, обмундирование... я вот пойду насчет парохода, а вы не смейте никуда расходиться. Потом не соберешь.

Где его искать, этот пароход, да и придет ли...

Кажется, начинает везти. Пока на пристани почти никого нет. Один эпидемический лазарет. Доктора, сестры, человек сорок больных. Скоро должен подойти «Тигр». Нахожу старшего врача.

— Сколько у вас?

— Пятнадцать.

— Ладно, тащите их сюда. Только не опаздывайте. Не то вас затрут.

— Боже мой... они еще и вещей не сложили. Сидят и пьют молоко.

— Скорее... да выплесните вы его... хотя стойте... перелейте в кувшин, возьмем с собой... и живо, господа, живо.

Четверо лежачих, а носильщиков трое. Фельдшер, Ордынский и я. Нечего делать — в первую очередь поручика Шестакова. «Папаша», его ученик и красноармеец останутся пока в теплушке. Обещаю вернуться за ними через полчаса. До пристани около версты. Надо бы идти, как можно скорее, но невозможно. У юнкера Савченко распухли ноги, Дитмар от слабости задыхается, да и остальные немногим лучше.

Вероятно, на вокзале уже узнали о приходе «Тигра».

Из всех поездов повылезали больные. Идут через силу. Красные завалившиеся глаза, почерневшие губы. Руки точно из грязного воска. Медленно бредут вдоль составов. Цепляются за вагоны. Падают. Отдышавшись, кое-как поднимаются. Опять идут. Пехотный юнкер ползет на четвереньках. Растрепанная бедная дама ведет под руку полуодетого капитана. Он качается. То и дело валится на землю. Дама поднимает, уговаривает, плачет.

— Ну, родной мой... дорогой... близко ведь... совсем близко... обопрись о меня.

Через несколько шагов капитан опять валится. Глаза закрыты. Дама громко рыдает.

Дальше... дальше... все равно не можем помочь.

На путях разорванные мешки с медикаментами, кучи перевязочных пакетов. Красные резиновые грелки. Длинные ножницы. Ящичек от микроскопа. Телефонные аппараты.

Савченко идет понурый и бледный. Кажется, и про ноги забыл. Волнуется. Страшно смотреть, прямо страшно. Все было, и ничего мы не видели. Лавочка проклятая... Правда, ну как тут воевать.

На лесенке вагона солдат-корниловец. Ноги забинтованы. На щеках мокрые дорожки.

— Голубчики, возьмите с собой... до смерти буду Бога молить... два года воевал, а теперь бросают... Господи... возьмите!

У Миши Дитмара дергаются губы. Дальше. Б-у-ум... б-у-ум... В железную бочку бьют. Воздух раскатисто ревет. В горах перекатывается эхо. Четырнадцать дюймов. Сорок пудов.

Б-у-ум... б-у-ум... Из носовой башни «Императора Индии» желтые молнии. Большевики близко.

Перешли улицу. Зеленая гудящая толпа. Тесно, как в церкви на Пасху. Вот и пристань. Два офицера с винтовками.

— Ваш пропуск!

— Видите, у меня больные.

— Все равно, потрудитесь предъявить.

— Хорошо, сейчас.

Отвожу мою команду в сторону. Кто-то напутал. О пропусках и речи не было. Что же делать? Спорить бесполезно. До коменданта хороших две версты. Да и больных нельзя оставить. Была не была... Бланки с батарейной печатью у меня есть. Чернильный карандаш тоже есть. Готово.

— Савченко, рука не дрожит?

— Никак нет, только, как же...

— Разговоры после. Подписывайте за коменданта. Дитмар, вы за адъютанта. Так...

Гуськом продираемся обратно к караулу. Опускаем носилки на мостовую.

— Вот, пожалуйста. Был далеко запрятан...

* * *

Прекрасны вы, брега Тавриды,

Когда вас видишь с корабля...

А.С. Пушкин

Стоим на якоре против Феодосии. Город забит. Больных не принимают. Пойдем не то в Ялту, не то в Керчь.

Мише Дитмару, петроградскому гимназисту, хочется в Ялту. Там бабушка и у бабушки шесть домов. Белье, значит, можно будет переменить.

Другому Мише — юнкеру-сергиевцу — все равно. Пускай везут, куда хотят. Ночью был без сознания. Чудилось, что кругом большевики и пароход горит. Кричал, хотел бежать...

В трюме желтые сумерки. Вонючая парная жара. Вокруг лампочек туманные круги. Внизу вшивое людское месиво. Отросшие грязные ногти, патлатые головы, исхудавшие руки. Лежат, сидят на полу, бродят по проходам, цепляясь за стены и поручни. Ночью поручик-пехотинец сорвался в нижний трюм. Разбился насмерть. Уже похоронили. Обернули полотном, бросили в море. Комендантская команда дала залп.

К моим больным присоединилось еще пять солдат-артиллеристов. Все-таки вместе легче. Четверо полуздоровые. Ходят. У одного после сыпняка распухли ступни. Высокий, сгорбившийся от болезни гимназист. Едва выжил. Десять дней без памяти. Санитары, как водится, обобрали. Босой. От рубахи остались грязные лоскутья. Рваные зеленые штаны на голое тело. Когда нужно в уборную, ползет на четвереньках по захарканному полу. Лазаретная прислуга вся осталась в Новороссийске.

Устроил сбор в пользу раздетого. Нашлись старые ботинки и фуражка. Калмык-ездовой вынул из толстого мешка коричневые колониальные трусики. Улыбнулся.

— На! Моя много имеет.

...Из гавани вынеслись два длинных миноносца. Прошли мимо нас, развели волну. Медленно прижались к бортам «Императора». Темнеет. На палубах вспыхнули электрические гирлянды.

Странное дело — море давно успокоилось, а «Тигр» все качается. Палуба уходит из-под ног. Не могу стоять.

— Господин поручик... что с вами?

Нет, пароход ни при чем. Это я качаюсь. Лампочки надоедливо режут глаза. Надо пойти в трюм отдохнуть.

— Что, доктор, тиф?

— Самый настоящий... Вы же видите, какая сыпь. Ну ничего, поручик, организм молодой, выдержите. Кажется, у вас тут свои люди. Поухаживают.

Должно быть, зараженная вошь укусила меня, когда вез больных в Новороссийск. Как раз по времени выходит. Слава Богу, что не раньше. Попался бы большевикам. Да и не я один.

В Керчи устроил больных в лазарет, остался с ними ночевать. Деваться было некуда, и сильно болела голова. Утром с трудом встал.

Ничего не поделаешь, приходится болеть.

Какое-то училище. Актовый зал. Длинный, светлый. Окна выходят в сад. На стенах цветные таблицы. Одежда и вооружение римских воинов. Нас, больных, человек полтораста. Все новороссийские. Лежим прямо на полу. Кроватей нет, и вообще ничего нет. Ни одеял, ни кухни, ни санитаров. Паркет загажен. У некоторых дизентерия. Ослабели, не могут встать. Хорошо, что у меня почти пропало обоняние. Иногда только чувствую. Васю Шеншина от вони мутит.

— Ну что, наседка, хлопотала, хлопотала да и сама свалилась?

Надо мной наклонилась молоденькая докторша. Слушает сердце. Белый халат, белый чепчик. На груди приколот букетик подснежников. Каждое утро приходит в актовый зал. Не морщится — не то, что наша палатная сестра, завитая девица с лакированными ногтями. Осмотрит одного, другого, потом сама открывает окна. Волнами идет свежий мартовский воздух, и сразу легче дышится. Кружится голова. Слышно, как в саду на разные голоса поют дрозды.

Опять докторша ко мне.

— Лежите, поручик, лежите. Надо еще вашему молодому человеку легкие посмотреть.

Присела на разостланную шинель Коли Сафронова. У него вдруг румянец. И уши покраснели. — Доктор... извините... извините... в ней вши.

— Знаю, голубчик... Уже переболела. Расстегнитесь...

...Завтра утром нас куда-то отправят по железной дороге. Теперь все равно. Пусть делают, что хотят. Только, чтобы не кричали и не трясли.

Серый туман. Вдали голоса.

— Господин доктор, посмотрите, пожалуйста, поручика.

— Сюда камфара и следите за ним, сестра. Пульс совсем плохой.

Так это они обо мне... Неужели умираю... Ничего не болит, только в груди пустота и очень холодно ногам.

Тяжелая шершавая рука гладит меня по голове. Открываю глаза. Где-то видел эти красные веки. Всыпали в рот порошок. Надо глотать. Шершавая рука по-прежнему на лбу. Становится легко и спокойно. Теперь понимаю. Это Миша Дитмар сидит, а это гимназист Гаврилов перевесился через спинку скамейки. Голоса звучат еле слышно, но я все разбираю.

— Господин поручик... господин поручик... вам надо только до утра дожить, а потом уже не умрете... Выпейте еще, ради Бога, выпейте.

Опять серый туман.

Поперек вагона солнечная перегородка. Дрожат светящиеся пылинки. От слабости трудно поднять голову, но на душе хорошо. Чувствую, что тиф кончился. Добровольцы обсели меня с трех сторон. Лица довольные.

— Разве это было вчера?

— Ну да, вчера...

— Теперь уже можно сказать — вы чуть не умерли. Ужасно за вас боялись. Сестра целую ночь сидела. Наверное, ничего не помните? Ну, слава Богу, слава Богу...

«Летучка имени генерала Витковского»{3} второй день стоит на станции Симферополь. Окна открыты. Не холодно, хотя на мне по-прежнему новороссийское одеяние. Летние галифе и гимнастерка на голое тело. В чем сел на пароход, в том и остался.

День тихий. В городе трезвонят колокола. На столике, покрытом газетой, стоят в два ряда крохотные желтые бабы с белыми сахарными головами. Между ними горка разноцветных яиц. Пасха. Вместо морковного чая пили настоящий кофей с консервированным молоком. Вообще, мы сегодня всем довольны — и сестрами, и погодой, и самими собой. Одно только грустно — Мишу Савченко сняли с поезда и отправили умирать в лазарет. Уже был без сознания.

Вечереет. За окнами бегут сады, усыпанные зеленым пухом. Проносятся розовые облака миндаля. Кое-где и черешни начали распускаться.

Я лежу на верхней полке. Напротив Миша Дитмар. Исхудавший, желтый, но тихорадостный. Третьего дня ему стало лучше. Теперь едем в Севастополь, и, значит, все наладится. Даже перекрестился, когда санитар сказал, куда. Миша не стесняется креститься...

Монотонно погромыхивают колеса. Горы из фиолетовых стали лиловыми, потом совсем пропали в темноте. Уже ночь, но окон не закрываем. Совсем тепло. Пахнет цветущими садами. В вагоне тишина и полумрак. Пламя свечки в фонаре дрожит и мечется от весеннего ветра.

Судьба, все судьба... На этот раз уцелели. Не все, правда. Савченко уже, вероятно, нет в живых.

Приехали в Севастополь, и стало страшно. До сих пор не знаем, погрузилась ли батарея. Дивизия здесь. Значит и наши должны быть тут... если не остались на пристанях.

Послал на разведку Сергея Гаврилова. Самый здоровый из всей команды.

Нужно, чтобы нас, как можно скорее, взяли из поезда. Иначе попадем в госпиталь, а об этом после Керчи и думать не хочется.

* * *

...Командир отправил нас поправляться в немецкую колонию верстах в тридцати от Кара-Наймана. Доктор больше никому не нужен. Если станет хуже — земская больница в двух верстах.

Батарея платит за каждого больного двести пятьдесят рублей в день. Совсем немного по крымским ценам — три номера газеты. Немцы кормят так, что даже Юра Горичев и тот до конца не съедает своей порции. Молоко целыми днями кувшинами, масло, чуть не по полфунта, копченая свинина, вареники с творогом. В Севастополе министры хуже едят.

Колония маленькая — одиннадцать дворов. Военных — кроме нас, никого, и в ближайших деревнях тоже пусто. На меня возложены обязанности коменданта. Они очень просты. Редко, редко приходится нарядить подводу для проезжающих господ офицеров.

В Кара-Наймане мой приятель, штабс-капитан Воронихин, сказал на прощание:

— Ну, советую поменьше думать об умных вещах и побольше лежать на солнце. Живите, как растения, и благо вам будет...

Вспоминаю этот разговор, когда мы всей компанией ловим в степи ежей. Больше всего их вокруг брошенного помещичьего сада. Идем гулять, каждый раз находим трех-четырех. Иногда попадаются и еженята. Удирают, быстро семеня короткими лапками. Тронешь сапогом, свертываются в колючие шарики. Шесть штук поселили в пустом сарае. Называется ежовой фермой. Хотим приручить, но пока что не выходит. Только молоко пьют охотно. Смотрим на ежей и друг на друга, смеемся. Будь это на людях, постеснялись бы впадать в детство. И господин капитан, и господа вольноопределяющиеся, и фейерверкеры императорской армии Бураков и Верещук. А здесь, в пятнадцати верстах от начальства, среди степи и после двух тифов нет никакой охоты изображать серьезность.

...В здешних краях много дроф. Пасутся в степи косяками штук по пятнадцать-двадцать. Хитроумные птицы. Идет татарин или телега едет — ничего. Подпускают шагов на двести. Людей в военном тоже не боятся. Эти не стреляют. Зато, если появится барин в зеленой шляпе, да еще с собакой — на полверсты не подойдет. Наша арба благонадежная. Толмачев, Патронов и я. На козлах татарин в черной бараньей шапке. Водит глазами по полю. Показывает кнутом. Одно стадо за другим. Не торопясь, бегут от дороги. Пшеница низкая, долго видно. Шеи держат одинаково. Точно плывут по зеленой воде...

* * *

Контрольный пункт.

— Господа офицеры, предъявите ваши удостоверения.

У меня общее. Четвертушка тонкой серой бумаги. «Предъявители сего... по приказанию командира 1-го Армейского корпуса действительно командированы в гор. Севастополь в Артшколу для прохождения курсов, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется». Начальник дивизии и начальник штаба. Теперь строгости. Раньше выдавал командир дивизиона от своего имени.

Перед моей фамилией аккуратная подчистка. В управлении бригады как раз получен приказ о производстве в капитаны. Поздравили и вытерли «штабс». В один месяц два чина. Предыдущий выслужил давно, но вовремя забыли представить. Не до того было. Погон с четырьмя звездочками так и не успел купить.

В Симферополе еще раз контроль. На станции Макензевы Горы опять. Подпоручик Толмачев доволен.

— Вот это порядок, а то, помните, в прошлом году... Катались, кто куда хотел. Действительно, было безобразие... Отчего вы смеетесь?

— Так, дело прошлое... История одной командировки. Чего это вы покраснели? Не о вас же...

* * *

Михайловская батарея, третий каземат. Толмачев и Патронов в пятом.

Все одинаковые. Наружи крымское лето, от белых известковых скал банная жара. Блестит вода, блестят битые бутылки на набережной, мягкое пыльное шоссе и то блестит. Войдешь к нам — подвальная прохлада, свет, как в старинной тюрьме. Стены больше сажени толщиной. Окна-амбразуры. Солнце мало когда добирается. Зато, только проснемся, видим открытое море. Прищурить глаза — светлые прорези, точно три одинаковых картины на сером сукне. Красивее всего, когда небо ясное и ветер. По сине-зеленой равнине пенистые борозды. Иногда каждая амбразура по-своему. В одной — фелюга под парусами, в другой — длинный дымящийся миноносец.

В стены ввинчены тяжелые железные кольца. Они еще старше. Искусаны ржавчиной. Толмачев решил, не иначе как для преступников. На самом деле просто крепили канатами лафеты пушек, обстреливавших вход в гавань. В те времена они не были такие ручные, как теперь. Бухнет и поехала назад. Недаром в артиллерию брали самых сильных рекрутов.

Питаемся плохо. Мясо дважды в неделю. Все время чувствуешь желудок. Пустота. У многих на лекциях кружится голова. Мы почти все после тифа. Школьное начальство не виновато. Что ни делай, на казенный отпуск досыта не прокормить. Увеличить жалованье — поднимутся цены.

Черный хлеб, чай без сахара, опротивевшие блинчики с капустой. Тонкие. Немножко смазаны кислым молоком.

Желающие офицеры тыловых управлений и учреждений по ночам подрабатывают в порту. Разгружают пароходы со снарядами. Это разрешено. Жены приносят еду. Говорят, одна встретила между вагонами высокого военного в черкеске. Спросила, как пройти к берегу. Разговорились.

— Вот бьемся, бьемся, а кончится тем, что Врангель нас бросит...

Военный нагнулся, поцеловал руку.

— Нет, сударыня, не бросит!

Узнала главнокомандующего. Расплакалась.

Кто учится, тому работать некогда. Когда смотрим на витрины гастрономических магазинов, ругаться хочется. И смешно и обидно. Все не для нас. Рождественские мальчики. «Молодые» иногда злятся всерьез.

— Пожили бы так господа рабочие... Получают в десять раз больше, ничем не рискуют, и еще забастовки. Попробовали бы у красных...

Днем в классах и мастерских. Вечером у себя, в казематах. Опять таблицы стрельбы, задачи по артиллерии, знаменитые кривые, вычисленные французским генералом Персеном. Втянемся, легче будет. Пока едва остается время, чтобы выкупаться. Вода в бухте теплая, как подогретое вино. Прыгнешь с парапета за батареей, и сразу заботы прочь...

* * *

Вечер двадцатого июня. На приморском бульваре концерт. В белой раковине, обведенной слепящей каемкой лампочек, зеленые френчи музыкантов.

Adagio lamentozo. Последняя часть шестой симфонии Чайковского. Послушные скрипачи, прижавшись щеками к колодкам, длинными истовыми взмахами оплакивают неудавшуюся жизнь. Все разом бархатно вздыхают валторны. Примирились. Все равно не помочь. Судьба. Двери отворяются. Тихо гудят контрабасы. Идет смерть.

Юнкер Казаков стоит, наклонив голову. Из-за воротника гимнастерки поднялась белая, необгоревшая кожа. Левой рукой оперся на спинку скамейки. Линко старательно следит за печально кивающей палочкой дирижера. Поглядывает на программу.

Скрипки чуть слышно всхлипнули. Кончилось. Юнкера зааплодировали не сразу. Вдруг только пауза. Господин во фраке неторопливобернулся. Площадка оглушительно затрещала. Вольноопределяющийся гусар в краповых чакчирах, прикрыв рот, рявкнул себе под ноги:

— Браво Сла-атин!{4}

В первых рядах вырвались женские голоса.

Идем на берег. Надо размять ноги — программа по случаю бенефиса длинная, во втором отделении поет Собинов, а на сидячие места ни у сергиевцев, ни у меня денег не хватило.

От моря теплая сырость. Разогревшиеся за день кипарисы терпко пахнут смолой. На серебристом небе пушистая чернь морских сосен. В аллее красные огоньки папирос то останавливаются, то чертят короткие быстрые дуги. Платья проплывают неопределимой формы пятнами. Говор. Сдержанный офицерский смех. Друг друга не видим. Одни голоса.

— Так вот, господа, — нельзя нашему брату музыку слушать. Развращающе действует...

— То есть, почему развращающе?

— Перестает хотеться воевать.

— Вздор, Казаков... музыка — музыкой, война — войной.

— У кого как... говорят, когда были в Киеве, один вольнопер из-за этого застрелился. Приехал с фронта, пошел на «Сказки Гофмана», а ночью хлоп... Оставил записку — воевать больше не могу, быть дезертиром не желаю.

— Кто-нибудь сочинил для чувствительности... Теперь таких людей нет.

— Уверяю тебя, правда.

— Тогда, значит, больной!

— А ты думаешь, мы все очень здоровые? Один у другого не замечаем...

Электрическая каемка вокруг белой раковины опять горит. Линко, терпеливо скучавший во время симфонии, довольно улыбается. Никогда не слышал Собинова.

Все благо: бдения и сна

Приходит час определенный,

Благословен и день забот,

Благословен и тьмы приход...

Жаль, без грима. Пожилой человек со складками вокруг рта. На висках заливы. В лейб-гвардии Сводно-конном полку сын-корнет. Юрий Леонидович{5}. Тоже старше Ленского.

В прошлом году «Вертера» было грустно слушать. Тусклый, стареющий. Сегодня, как до войны. Только не смотреть на эстраду.

И память юного поэта

Поглотит медленная Лета,

Забудет мир меня...

Идем ко входу на Нахимовскую площадь... Похрустывает гравий. Звякают юнкерские шпоры.

— Господин капитан, скажите по совести — разве не развращает? Либо рассказ Лоэнгрина, либо война...

— Вам, Казаков, когда надо явиться в училище?

— Не позже часу.

— Значит, вагон времени... Переедем на ту сторону — выкупаемся. У нас отличное место около Михайловской батареи.

Пришлось нанять ялик. Катеров уже нет. Перевозчик не торопится. Поскрипывают уключины, мерно опускаются весла. Черная вода при каждом ударе вспыхивает бледными огоньками. Казаков опустил в море руку. За ней тоже бежит светящийся след.

С добровольцами-матросами встречаюсь мало. Часто слышу разговоры о них. В плохую погоду жалеют, особенно те, кто боится морской болезни. Сиди все время на корабле. Наверное, в кубриках повернуться негде. Насандаливай разные рукоятки, мой палубу. И самое главное, качка. Не служба, а даже и не сказать что. Должно быть, оттого старые матросы и стали такой сволочью.

Когда на солнце градусов сорок пять тепла, а гавань, как пруд, говорят иначе. На суше жарятся в толстых суконных френчах. Летнего обмундирования мало. Завидуют полуголым и босым.

— Какая же это, к чертовой матери, война... Полная безопасность, жратва на ять, с утра до вечера солнечные ванны... Плавучая санатория — стоит на ряжки посмотреть.

— Ловчильня... Там, кроме офицеров, и моряков-то настоящих нет. Знаю великолепно... Возьми — наши киевляне-реалисты... Целая компашка... В прошлом году служили в канцелярии, а надоело воевать — айда на броненосец. Кочевники... У одного брат — пехотный поручик. Теперь кочегаром... Выдал он себя за унтера — только чтобы приняли. Документы порвал. Тоже тип...

Всякий раз, как сухопутные добровольцы начинают при мне ругать морских, всегда вступаюсь за босоногих и полуголых. «Ловчилы» на кораблях есть, но пусть мне скажут, где их нет. Раз война, значит и уклонение от фронта. Людей не переделать.

На счет удобств и безопасности тоже не мешает потише. Особенно на миноносцах и мелких судах тяжело. Убитые, утонувшие, изувеченные, обваренные паром. Зимой в Азовском море недалеко от Геническа затерло две канонерки и ледокол. Четыре месяца в стальных коробках среди льдов. Ни угля, ни хорошей пресной воды. С берега обстреливали бронепоезда. Как погода получше — аэропланный налет. Несколько человек сошло с ума.

Дредноут «Генерал Алексеев» выходит в море редко. Не хватает угля для его огромных машин. Команде воевать почти не приходится, но севастопольцы должны быть ей благодарны.

Двадцать первого июня, только отслужили благодарственный молебен по случаю победы над Жлобой{6} , загорелись передаточныеартиллерийские склады в Килен-Бухте. Рядом стояли океанские пароходы, груженые снарядами. «Citta di Veneria» и «Саратов». Взорвись они, разрушило бы целые кварталы.

Видел, как охотники с «Алексеева» отводили транспорты на буксире. Грохочущая туча, стальной град и на кипящей воде бесстрашные хлопотливые суденышки.

Без флота Крым — местное предприятие. Не то бутылка, не то мышеловка. Благодаря эскадре существует южный фронт — от Одессы до границы Грузии. Большевики не смеют оголить Кавказа. Должны держать резервы по побережью двух морей. Где захотим, там и высадимся.

Списать на берег учащихся и пехотных офицеров — Черноморский флот кончится. Не пленными же пополнять команды. Кадровых матросов мало. Либо у красных, либо перебиты.

Кой-кого из морских добровольцев, «юнкеров флота», я все-таки знаю. Человек четырех. Один был гусаром, потом перешел в инженерную роту, оттуда — на дредноут. Кажется, ловчащийся. Двое служат на подводной лодке. Со второго класса гимназии решили идти в Гардемаринские классы. Еще в мирное время. Любят море и качки не боятся. Четвертого, артиллериста с миноносца, не понять. Похоже на то, что вообще не хочет воевать. Не трус, но надоело.

Работают все много. Переделать гимназиста или студента в матроса гораздо труднее, чем в солдата. Школы, команды, курсы, классы. Сложное существо военный корабль, а люди все новые. Морским офицерам отдыхать некогда. «Всевоенморобуч».

Поругивают еще моряков за то, что они, мол, важничают. Это правда. Одни слегка, другие больше. Вплоть до наклонности не замечать на улицах офицеров в маленьких чинах. Конечно, не «своих», флотских. Тем отдают честь старательно.

Многое делается по традиции. «Дерут нос» тоже по старому обычаю. Всегда настоящие матросы считали себя рангом выше солдат. Теперь-то разницы нет. Остается традиция, и она очень не нравится сухопутным.

Есть одно место, где армейцы и юнкера флота друг на друга не косятся. И об умных вещах там не говорят.

От Михайловской батареи повернуть на север, пройти мимо взорванных пушек, подняться на поросший тощей травой холм. Оттуда уже видно. Знаменитый Учкуевский пляж.

От сергиевцев, из их укрепления, еще ближе. Особенно через капонир северного фаса. Каменная обшивка рва кое-где обвалилась. Можно вскарабкаться. Это называется самотеком. Если преподаватель скучный, а переклички делать не любит, обязательно нескольких юнкеров на лекции не хватает. Купаются.

Бывает и так, что кто-нибудь из отделенных офицеров возьмет и явится на берег в казенное время. Как раз, когда занятия. Выход один — скорее в море и подальше от берега. Ходят на пляж и официально — строем с офицером и трубачом. Очень скучная история. Команду всегда уводят в самый дальний конец, где публики нет.

В черте города строгости. Женщинам полагается купаться не иначе, как в костюмах. Полиция следит.

Учкуевка бесхозяйная. Раньше была в ведении крепостной артиллерии и штатских обоего пола туда вообще не пускали. Теперь от одиннадцатидюймовок остались одни стальные пеньки и неизвестно, кто должен наводить порядок. Он, собственно, и не нарушается, но иностранные матросы в немалом удивлении. По вечерам приезжают со стационеров{7} на шлюпках. Медленно крейсируют вдоль берега.

До обеда ничего особенного. Купаются больше «настоящие» дамы. Скучные длинные рубашки из плотной материи. Мужчины без костюмов, но в приличном отдалении.

Ближе к вечеру, когда у военных нет занятий, съезжаются из Севастополя «ненастоящие». Весело и уверенно раздеваются, где придется. Деловито свивают чулки. Купальные костюмы произвольного образца. От заграничных цветных трико с вышитыми кошками и птицами до полотенца вокруг бедер. На некоторых совсем ничего.

Солнцу помогает горячий рассыпчатый песок. Белой кожи мало. У трех школьных солдат, вернувшихся из лазарета, да и то их спины уже ярко-розовые. Еще немного полежат — спать не будут. Больше всего одноцветно-коричневых. У бронзового поручика-авиатора между лопатками африканская чернота. Линко в мае обжегся и не может избавиться от пятен. Прозвали немытым леопардом.

Вперемешку с людьми свертки одежды. Мятые френчи, брюки с леями, матросские тельники, казенные подштанники с длинными завязками. Дамские платья сложены аккуратными квадратами. Внутри белье. Сверху туфли, начиненные мягкими роликами чулок.

Ветер спал, но море еще не успокоилось. После каждого вала на берегу белый пузырчатый след. Не успеет пропасть и опять по укатанному песку бесшумно и неожиданно далеко взбегает последыш разбившейся волны. В мятущейся воде загорелые руки. Моряки дальше всех. Головы, как черные мячики. Сухопутные поближе к берегу. Визг, крик, кого-то топят, схватив за плечи.

Пока в форме — все взрослые. Голяком — кто как.

...Курс кончился. Испытания все в один день. Утром в мастерских материальная часть. Потом на берегу бухты — упражнения с приборами. После обеда собрались в классе. Сдали тактику. Последним самый сложный курс — артиллерия с практическими задачами по стрельбе. Доски вынесли в сад. Поставили полукругом. За столом — начальник школы и комиссия. По черным полям бегали солнечные зайчики. Мешали писать.

— Благодарю вас, капитан. Достаточно!

Поклонился, щелкнул, как водится, шпорами. На следующий день выдали удостоверение. Перед отъездом на фронт пошел проститьсяс руководителями. Предложили остаться еще на месяц. Ставка считает, что в каждой бригаде должны быть офицеры, знающие стрельбу при помощи аэропланов. Открывается специальный курс. Практические полеты в авиационной школе. Если я здоров, советуют возбудить ходатайство.

Подпоручики Толмачев и Патронов тоже выдержали свои экзамены. Послал с ними рапорт командиру. По почте дольше и неверное дело. Через два дня получил телеграмму: «Разрешаю». Помечена: «Действующая Армия».

Полный газ. Пропеллер ревет. Больше нет толчков. Летим. На земле мчатся тополя и серые коробки домов. Замедляют бег. Уменьшаются. Старый учебный Моран-Парасоль понемногу набирает высоту.

Мир расплющился. Крыши красными прямоугольниками, кругом зеленые кружки деревьев. Вместо стогов желтые кляксы, обведенные серой натоптанной каймой. Мы не движемся. Висим на месте. За прозрачным целлулоидным козырьком ветра нет. Высунешься — ураган. Сразу слезы на глазах. Внизу медленно разматывается цветная, понятная карта. Наползло море. Нарисовано ультрамарином. Поля водорослей обозначены зелеными пятнами. Опять надвигается земля. По сторонам извилистой речки обозначена деревня. Паутина тропинок. Желтые кружки. Аккуратно оттененные гряды.

Рев оборвался. Малый газ. Звенят тендеры. Катимся с горы. В ушах свист. Летчик обернулся. Улыбается.

— Ну, как?

— Отлично.

— Тогда поехали наверх.

Опять ураган. Хвост опустился. Карта разрастается. Масштаб мельче. Шоссе белой ниточкой. За невидимым автомобилем стелется пыльный след. В голубой бухте палубы детских корабликов. Поля двинулись в обратную сторону. Курс на север. На горизонте осколок стекла — Евпаторийское озеро. Города не видно. Прикрыт горой. Больше не поднимаемся. Летчик поднял руку. Махнул два раза. Две тысячи метров. Иногда бывает виден Перекоп. Сегодня нет. Бледно-сапфировая дымка. И осевший Чатырдаг тоже из сапфира. Все внизу. Кругом сверкающий воздух и ветер, какого не бывает на земле.

Мне приказано с боевой высоты нанести на карту окопы в долине речки Качи. Осторожно развернул верстовку, наклеенную на коленкор. Нашел. Острым карандашом вычерчиваю мелкие зигзаги. Смотрю внимательно. Думаю не о них. Маленькое наше государство. На земле незаметно, в воздухе жуть. Из конца в конец часа три на быстроходной машине. Дальше красные. До самого Ледовитого океана.

После рева шелест. Тендеры звенят. Мы на месте. Земля на нас. Фабричная труба вытягивается. Как раз навстречу. Целится в аэроплан. Бегут перевернутые тополя. Мотор недовольно фыркает. Люди на дороге. Ноги срезаны, но все равно люди. Баба в белом платке и солдат. Уплыли. Спрятались за пригорок.

Толчок. Еще толчок. Едем по полю. Летчик рулит к ангарам. Подбежали школьные солдаты. Рты открыты. Что-то кричат. Не слышу. С непривычки после скачка в два километра — глухота.

Старший инструктор показывает мастерские. Окна открыты, но все-таки жарко. Мотористы работают в парусиновых костюмах, надетых прямо на голое тело. Аэропланный лак пахнет грушами. На огромных столах разложены пружины, клапаны, валы. Стальной звон. Внимательные лица. Мальчик лет пятнадцати оттирает суконкой закопченный цилиндр.

Вышли на воздух покурить.

— Видели наших молодцов? Почти все политехники... Сами знаете — студенты теперь надежная публика. В нашем деле главное. Иначе не усмотришь. Щепотку песку в клапан, либо проколоть изоляцию и готово. Или вот еще способ... В семнадцатом году товарищи в отрядах специализировались на подпиливании тросов. Понимаете, чтобы офицерье не летало и не мешало мириться... Сколько таких случаев было. На земле, при осмотре, не заметят — в голову не приходило. Потом крылья складываются, и машина вдребезги...

Часть вторая

Опять в тылу. Колония Карлсруэ, обоз второго разряда, двенадцать верст от фронта. Моему орудию пришла очередь побыть в резерве, а орудийный начальник от пушки неотделим.

Люди довольны. Можно вымыться в бане, целую неделю спать, раздевшись догола, вставать, когда захочется. Только ездовым, как всегда, работы больше, чем номерам. Резерв или не резерв, а лошади должны быть накормлены и напоены вовремя. Два моих подпоручика откровенно блаженствуют. Костя Толмачев не лежал на кровати с тех пор, как выздоровел от тифа. Георгий Чехович даже не мог вспомнить, когда последний раз спал не на полу. Кажется, где-то в Орловской губернии осенью прошлого года. Они стоят вдвоем у богатого колониста. Хороший немец. Отлично кормит и не хочет брать денег. Даже молоко по утрам подается не снятое. Кроме того, у колониста четыре дочки. Три из них взрослые. Очень чистенькие на вид. Одеваются совсем как барышни. По вечерам, когда подоят коров, даже надевают чулки.

Солдаты разместились по трое. Тоже хвалят своих немцев.

Со дня на день должно начаться наступление. Это все знают, и, кроме того, есть верная примета. Если жители хорошо кормят и кланяются — значит, пойдем вперед. Моя хозяйка в первый же вечер спросила:

— Ist es wahr, dass sie bald nach Ekaterinoslav marschieren werden?{8}

Она родилась в России, но по-русски говорит еле-еле. Двое сыновей в Гвардейском кавалерийском полку. Freiwilligen{9}. Дочери восемнадцать лет. Зовут ее Луизой. Хозяин, пожилой грузный человек, лет пятидесяти пяти, был на военной службе. С ним говорю по-русски. Рассказал мне, что совсем было собрался отослать дочь к родственникам в Симферополь. На фронте дела шли так себе, а красноармейцы, особенно кавалеристы, постоянно насилуют немецких девушек.

Теперь, слава Богу, будет наступление.

На правах начальства поместился отдельно. Тоже редко случается. За гражданскую войну второй раз.

Живу в мезонине. Комната маленькая, но очень чисто, пол натерт, и почти целый день солнце. Застекленная дверь выходит на балкончик с облезлыми деревянными перилами. Если слишком много света, можно задернуть кисейную занавеску на колечках.

Дому шестьдесят лет. Стены бледно-голубые, карнизы белые. Под моим балкончиком большая стеклянная веранда. Ограда такая же прочная, как и дом. На каменном цоколе заржавевшая железная решетка. Хозяин жалуется, что краски, сколько ни ищи, не купишь. Ворота, точно в маленькой помещичьей усадьбе. Неуклюжая каменная арка, крытая почерневшей черепицей с бархатными дерновинками мха. Мудреный, плохо вылепленный карниз во многих местах обвалился.

За решеткой пыльная темнолистная стена сирени и жимолости, изъеденные ржавчиной сливы и еле живая от засухи береза. Больше с улиц ничего не видно.

По вечерам поливка цветов. Всей семьей вместе с работниками. Я тоже помогаю. Frаulein Luise первый раз долго не хотела давать лейки. Unmoglich{10}... Сказал ей, что генералы и те раньше поливали цветы у себя на дачах. Собственными глазами видел... Все-таки мне положена самая маленькая.

Ночи холодные, росы много, но дождя давно не было. В усадьбах вдоль главной улицы цветы погибают от пыли. У нас они живые. От ворот к крыльцу дорожка из каменных плит. По обеим сторонам оранжевые крупные бархатцы. За ними высокие белые шеренги флоксов, нежные перистолистные космеи, гладиолусы цвета советского флага, стрелки махровых мальв. Больше всего георгин. Вдоль ограды те, что попроще. Гофрированные мясистые полушария среди темной зелени. Но на клумбах перед террасой подвязаны к аккуратно обструганным палочкам огромные, лохматые цветы, каких нет больше ни у кого в колонии. Бледно-палевые, снежно-белые, лимонно-желтые, сиреневые с темной стрелкой на каждом лепестке. От тяжести наклонились к земле. Если хочется рассмотреть, надо осторожно приподнять лохматый упрямый ком. На других кустах лепестки свернуты в острые трубочки и легкие цветы-ежики держатся прямо. Алые, темно-вишневые. Есть почти черные, точно запекшаяся кровь. У самой террасы заросли мелких, золотисто-желтых с длинными тонкими стеблями. Лежат на невидимых деревянных подпорках и издали совсем как будто не георгины.

Люблю сидеть на крыльце рано утром. Солнца мало. На плитах дорожки земысловатые тени, лепестки нежно матовые от росы, и ветер еще не разогнал застоявшегося терпко-душистого воздуха. В колонии тихо. Обозы начинают идти позже.

Должно быть Frаulein Luise заметила, что я долго смотрел на один георгин, распустившийся у самой дорожки. Вечером оказался у меня на столе в маленькой банке из-под варенья. Удивительный косматый цветок, величиной с чайное блюдечко. Половина белая, половина алая, да еще много белых лепестков тронуто алыми мазками...

Открываю глаза. Должно быть, поздно. Солнечные пятна на полу по-дневному ярки, и тени короткие. Сквозь кисею занавески светится голубое небо. Бело-алый георгин начал вянуть. Нижние лепестки уже сморщились и пожелтели. Надо вставать и посмотреть подковали ли лошадей. Скоро на фронт.

Стук в дверь.

— Herein!{11}

Frдulein Luise несет на подносике кофей. Однако же я и заспался... Всегда пью внизу. Fraulein в туфлях на босу ногу. Белый передник накрахмален. Улыбается.

— Gratuliere, Herr Hauptmann!

— Danke schоn, was ist denn doch?

— Ein grosser Sieg... Hier schickt Ihnen Papa die Zeitung{12}.

Протягивает мне «Великую Россию». Откинув перину, хватаю газету и вспоминаю, что на мне ничего нет. Торопливо закрываюсь. Луиза ставит на стол бело-голубую чашку. Хохочет.

— Sie schlafen ohne Hemd... Das ist sehr praktisch — unsere Leute schlafen auch so{13}.

Ушла. Можно читать.

«Севастополь. А.В. Кривошеину{14}. Тринадцатая армия красных, атакованная с фронта и охваченная с фланга и тыла конницей, прижата нами к Днепру. Нами взят Александровск. Захвачено более десяти тысяч пленных, 50 орудий, огромное количество пулеметов, 8 бронепоездов, три бронеавтомобиля, 7 самолетов, большое количество железнодорожного подвижного состава и много обозов.

Взяты в плен полностью двадцать третья советская дивизия, 35 бригада 29 пехотной дивизии и два конных полка.

7-20 сентября, Врангель».

...Кто-то стягивает с меня шинель. Ужасно не хочется просыпаться. Открываю глаза. Пламя свечки огромное и яркое. Кругом туманный желтый круг.

— Вставайте, дорогой... надо... уже наамуничивают...

Большие грустные глаза. Папаха из серого козьего меха надвинута низко на лоб. Иногда Костик язвит и ругается. Сейчас и ему больше всего не хочется идти на холод. Нечего делать... Откидываю шинель. Складываю вещи. Отворяем ворота. Зима. Форменная зима. Двор белый от инея. Под ногами хрустит ледок. Звенят цепи. Ездовые выводят лошадей в парк.

Долго ехать верхом невозможно. Ни теплого белья, ни полушубков. Идем пешком по обочине. Небо сегодня чистое. От нечего делать разыскиваем созвездия. Астрономы мы плохие. Путаемся в звездном лабиринте. Несколько золотых закоулков все-таки нашли. Штабс-капитан Воронихин показал Персея и Плеяды, Миша Дитмар — голубую дрожащую Вегу и Альдебаран, юнкер Любимов — Близнецов. Проверить, правда, некому, но показывают уверенно. Никто не мог сказать, где висит Щит Собесского или струятся Волосы Вероники.

Я твердо помню Орион и не люблю его. Зимнее ледяное созвездие. Когда поднимается высоко, это значит отступление, боль в отмороженных ногах и вши.

Венера погасла. Будет хорошая погода. Ни одного облака. Восток спокойно розовеет. На облепленной кристалликами инея траве остаются четкие следы ботинок и подков. Колеса оставляют черные шрамы. Легко дышать и легко идти. Уже сделали двадцать верст, но на рассвете ночная усталость всегда проходит. Батарея сегодня в авангарде. Впереди нас только конный дивизион, конвой начдива и разведчики второго полка. У генерала Туркова{15} новая лошадь. Высокая рыжая кобыла. Идем прямо на восток во фланг и тыл Пологской группы красных. Противника пока не видно. Поля пусты.

Шесть часов утра. На гребнях солнце слизнуло иней, но лощина, в которую мы втянулись, еще в тени, и обмороженные травинки густо посыпаны белой холодной пылью. Из ртов людей и лошадей прерывистыми струйками идет быстро тающий пар.

Всадник на холме. Шагов восемьсот от нас. Второй, третий, коней десять. Остановились. Скачут в разные стороны.

— Господа, а это не красные?

— Где?

— Ну вон эти, которые мотаются!

— Бог с вами... наше охранение...

Головы по горизонту. Винтовки. Шинели, густая цепь. Ложатся. Мы змеей в лощине. Они наверху. Перебьют к черту... Номера уже облепили орудия.

— Повод вправо! Галопом м-а-арш! Черные колеи на белой земле. Пули мимо ушей. О-ой!.. О-ой!..

— Стой! С передков налево! Гранатой, прицел двенадцать... Сто-ой!.. Вынь патрон!

Поздно. Стрелять нельзя. Между батареей и красными атакующий муравейник. Рыжая кобыла начальника дивизии идет полевым галопом. Кучи всадников. Лава. Тачанки с пулеметами. Тра-та-та-та...

— Убьют сволочи Туркова! — Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та... Рыжая кобыла на скате холма. Четыреста шагов. Триста. Тра-та-та-та-та-та-та-та-та... Дитмар снял фуражку. — Спаси его Бог...

Все поле ревет «ура». Спереди. Сзади. Вдоль по колонне. Пуль больше нет. На гребне растет частокол воткнутых винтовок.

— Сдаются, сукины дети!

— Подсолнухи садят!

— Ура...! Ура... а!..

Фельдшер перевязывает гимназисту Селиванову простреленную руку. Это он вскрикнул, когда въезжали на позицию. Лицо посеревшее. Закусил нижнюю губу. Смотрит в сторону. На лбу мелкие капельки пота. Кости, кажется, не задеты. С эвакуацией придется подождать, пока не выйдем из большевистского тыла.

Ведут пленных. Целый пехотный полк — больше трехсот человек. Только комиссары успели ускакать.

— Господа, Турков не должен так собой рисковать. Просто не имеет права. Форменное покушение на самоубийство...

— Ему страшно везет. Прямо невероятно.

— Везет, везет, а в конце концов убьют. Всегда так бывает. У меня прямо сердце остановилось. Дай краснорожие один хороший залп в упор — и конец...

Вечером придется описывать этот бой для журнала военных действий. Наше походное охранение явно прозевало. Иначе среди бела дня колонна не оказалась бы в полуверсте от цепей. Могло кончиться очень плохо. Пулеметы и залпы с восьмисот шагов. Разбить-то мы бы разбили, но с какими потерями... Начальник дивизии и спас многих. Потерь почти нет. Начни он атаку минутой позже, красные бы пришли в себя. Потерь почти нет. В артиллерии ранен один Селиванов.

Стоим на открытой позиции. Влево от нашей еще одна батарея. Восемь аккуратно расставленных на паровом поле пушек молчат. Красные скрылись. Жарко в шинелях на солнце. Хочется пить и спать.

Бах... бах, дзинь... дзинь. Над озимыми два шрапнельных комка. На земле проступили и исчезли пыльные кляксы. Недолет по нам или случайно.

Взз... взз... разрывы за батареей. Называется «взять в вилку». Гранатные фонтаны шагах в сорока перед орудиями. Дым цвета густого гноя быстро оседает и, редея по дороге, быстро тянется к пушкам. Едкий тротиловый запах. В носу щекочет. Опять выстрелы. Чехович прижался головой к щиту. Один столб впереди, другой позади. Совсем скверно... Нулевая вилка. Будут гвоздить на этом прицеле — попадут. Номера на своих местах. Команды отойти от орудий не было. Лица, как у ждущих на выпускном экзамене. Губы сжаты. Молчат.

Выстрел. Стальные сверла... Ближе... ближе... Тысяча девятьсот тридцать футов в секунду. Визжат, ревут.

— Ложись!

Валимся, как попало. Прижимаемся к земле. В ушах больно гудит. Комья глины бьют по спине. Воронки саженях в пяти. Не больше. Еще очередь. Когда же это кончится... Силюсь замечать, что делается кругом. Не убьют — запишу. Чехович держится за голову. Заткнул уши, свернулся в комок. Выстрел — разрыв, выстрел — разрыв... Средняя траектория проходит через цель. Кого-нибудь похоронят. Рядом со мной Виктор Гаврилов. Подложил под голову ладонь. Не хочется измазаться. По травинке ползет большой черный муравей. Тащит семечко. Разрыв, разрыв, разрыв...

— Встать!

Командир недоволен. Не сразу поднялись. Сам он не ложился. Искал в бинокль советскую батарею. Где-то недалеко, но хорошо укрыта. Вспышек не видно. Перенесла огонь на наших соседей. Гнойно-желтый фонтан. Шрапнельные комки. Клевок{16} в интервал. Пока что и им везет. Целы. Ясно вижу лица. Как у нас. Все старше своих лет. Спокойны. Хмуры. Трудный экзамен, а выдержать нужно. За срединой фронта батареи две сестры милосердия с зелеными сумками через плечо. Стоят, точно в церкви. Наклонили головы. Та, которая повыше и моложе, при каждом разрыве слегка вздрагивает. Старшая совсем спокойна. Последняя очередь. Тишина. Должно быть отходят.

— В передки!.. Ма-арш!

— Вы их разбили... Неужели опять уйдете?

— К сожалению, да... Выступаем сегодня же ночью.

Опустила руки. Слезинка одна за другой стекают на старую батистовую кофту.

— Господи... Сколько вас ждала. Больше не могу с этими дикарями...

— Слушайте, если нельзя оставаться, едемте с нами. Командир разрешил. Есть у вас кто-нибудь в Крыму?

— Нет... Не в этом дело... Поехала бы хоть в Австралию... Связана. — Опять слезинки на кофточке. — Счастливые вы...

— Знаете, на счет счастья не особенно... Постоянные кандидаты в покойники. Год-два ничего, а потом устаешь.

— Но у вас оружие, вы боретесь. Все-таки лучше, чем вот сидеть и мучиться. И потом, когда победите...

— Если победим, оставшиеся в живых любезно поблагодарят и скажут — теперь, братцы, катитесь.

— Почему у вас такие мрачные мысли?

— Факт... Разве не слышали о законе мирового свинства?

Слезинки еще не высохли, но карие хохляцкие глаза смеются.

— Кажется, у нас не проходили...

— Жаль... Основной принцип истории. Учительнице следовало бы знать.

* * *

Получил приказание отправиться в штаб армии на станцию Рыково. Должен получить сто восемьдесят аршин английской материи на брюки и гимнастерки для офицеров и купить хром на сапоги по казенной цене...

Не хочется ехать в эту командировку, но отказаться нельзя. Опять в бумажнике удостоверение за четырьмя подписями. Командир артиллерийской бригады, адъютант, начальник дивизии, начальник штаба. Трое, чернильным карандашом, генерал Турков — простым. Его буквы, колючие, четкие, плавно переходят одна в другую. Бледный оттиск печати с коронованным орлом. На расходы получил миллион рублей. Толстая пачка глянцевитых десятитысячных кредиток, только что привезенных из полевого казначейства. Коли поторговаться, можно купить около сотни гусей.

— Где это такая здоровая стрельба?

— Не знаю, Аксенов, как будто на Днепре...

— Надолго едете, господин капитан?

— Нет, дней пять-шесть, не больше.

— Винтовки не берете?

— Ну, слушайте, было бы смешно в штаб армии... людей только пугать...

Едем на станцию Рыково. Со мной два солдата из обоза, бывшие красноармейцы. Везут для сдачи в интендантство коровьи кожи. Замерзшие свитки с бурыми кровяными пятнами на взъерошенной шерсти. Попросился на подводу еще писарь — вольноопределяющийся. Я разрешил. Лошади хорошие, дорога, как бетон. После дождя и слякоти сразу двенадцать градусов ниже нуля. То рысим, то идем пешком. Иначе ноги коченеют. Мы одни. Ни повозок, ни людей. Над замерзшими полями густой неподвижный туман. Солнце, точно тарелка из красной меди. Сильнее и сильнее шумит мотор. Невидимый автомобиль идет навстречу. Подводчик останавливает телегу, берет лошадей под уздцы. Большая темно-красная машина. Георгиевский вымпел. Командую «смирно». Все места заняты. На заднем сидении генерал Кутепов. Фуражка надвинута низко на лоб. Лицо хмурое. Прикладывает руку к козырьку и внимательно на нас смотрит. Мужик снимает шапку. Обдали бензиновой гарью. Ушли в туман.

— Куда это штаб едет?

— Право, не знаю... Как будто в наши края.

— А как, разрешите спросить, правда, что в Таврию идет Буденный?

— Да, кажется, идет. Все время об этом разговоры.

Долго мы спали. Уже девять часов. Хозяйка успокоилась и печет оладьи. Вчера согрела насчет мужа. Сидел у соседей, а на ночь зарылся в солому, чтобы не заставили ехать с подводой. Как раз была его очередь.

Оладьи жирные и горячие. У меня с собой коробочка сахару и морковный чай. Пьем, не торопясь.

— Вы б, господин офицер, скорейше ихалы.

— Почему, хозяйка?

— Та це из села тикают. Комендант и той утик.

— Что ты рассказываешь? Куда комендант утик? — семинарист разозлился, ругается.

— Та хиба ж я знаю... Люди кажуть, що якась конниця наступае.

Телега тарахтит по замерзшей грязи. Едем рысью по обочине, обгоняя колонны обозов. Где-то прорвалась красная кавалерия. Больше никто ничего не знает.

Вот и Рыково. Дымят эшелоны. На платформе серо-зеленая толпа.

— Штаб армии? Давно ушел в Крым. Попроситесь к летчикам. Они идут первыми. Инженерный полковник рассказал мне, в чем дело. Предыдущие дни туман мешал воздушной разведке. Никто не видел, как Буденный переправился через Днепр и вышел в тыл. По всему судя, первая конармия скоро перережет железную дорогу. Защищать некому. Говорят, путь в Крым открыт. Вообще, дело дрянь, совсем дрянь.

Поля кругом станции гладки, как хороший аэродром. Аппарат, слегка подпрыгивая, бежит вдоль полотна, дает полный газ и, заревев, отрывается от земли. Красные еще далеко — авангард в двадцати верстах от дороги, но на всякий случай поезд пойдет с воздушным охранением. В эшелоне авиационных баз дорогое казенное имущество и семьи летчиков.

У вагонов-ресторанов отличные рессоры. Идешь через весь поезд, в коридорах иногда так бросает, что боишься разбить стекло, а в dining-car{17} сразу уверенность. Тяжелые тарелки с тонким голубым ободком стоят, как врезанные, и только на супе да на вине ровная дрожь.

Вот и сейчас в столовой летчиков то же самое. Дама вынула из саквояжа термос, налила девочке в чашку молока. Та недопила, вылила остаток на блюдечко, поставила его на чемодан. В купе, наверное бы, пролилось, а здесь по краям спокойно лопаются пузырьки и по белой глади идет чуть видная рябь. Совсем мирного времени вагон, только снаружи обшарпан. Коричневая обшивка вылиняла. В потускневших золотых надписях не хватает букв.

Девочке лет пять-шесть. Из-под розового вязаного капора выбились неровно подстриженные русые волосы. Одна прядка потемнее, другая совсем светлая. Должно быть, выгорела летом. Мать молча смотрит в окно. Солнца нет. Морозное серое небо, серые поля и вдоль полотна обозный поток.

— Мама...

— Что, детка?

— Мы долго будем ехать?

— Нет, недолго...

— Сегодня приедем?

— Приедем, приедем. — Дама поправляет девочке капор, поворачивается ко мне.

— Капитан, мы успеем?

— Конечно... Считайте — минут сорок-сорок пять хода. Больше не будет. Около часа в запасе.

— Дай Бог... так страшно с ребенком.

— Вы одна?

— Нет, муж в другом вагоне. Сейчас придет. Но ведь вы понимаете... — Опять замолчала. Смотрит в одну точку и глотает слюну.

Посредине вагона длинный стол. Серое сукно съехало в сторону, желтые дамские картонки, вещевые мешки. Везде, где можно сесть, офицеры и солдаты. Видно, у летчиков была налаженная поездная жизнь. Карты аккуратно пришпилены. Под кнопками кусочки белого картона. В простенках портреты...

Тормоза шипят. Подводы обгоняют поезд. Деревья, платформа. Станция Новоалексеевка. Еще несколько верст, и будем за проволокой. Прерывисто фыркает мотор. Кажется, наш охранитель. Сел в поле, повернулся, гудя и фыркая, едет к поезду. Хорошая местность. Везде аэродром. Замолчал. Остановился. Летчик бежит к платформе, придерживая полевую сумку.

Из открывшейся двери морозная волна. Пехотный поручик в шинели с золотыми пуговицами. Лицо сумасшедшее.

— Женя!

— Я здесь.

Расталкивает офицеров и не извиняется. Что-то шепчет на ухо даме с девочкой.

— Господи, спаси нас и помилуй.

Крестится. Чего это она вдруг...

Наблюдатель ошибся. Принял главные силы Буденного за авангард. Оттого мы сюда и поехали. На самом деле, авангард в трех верстах.

Путь разобран. Обратно нельзя. В паровозе нет воды. Обозы рысят к Геническу. Больше некуда.

Ветер гоняет по платформе снежную пыль. Такая хорошая вещь жизнь и так глупо... Голое поле. Ровное. Оврагов нет. Стогов нет. Изрубят. Повозки... повозки... рысью, галопом... перевернулась, под колесом человек... визжит, плачет.

Голова работает, ноги не ослабели. В животе холодно. Тошнит. Противно... противно... противно. Совсем этого не хочу. Ветер задирает на трупах рубашки. Надувает мягкие пузыри. Головы изрублены. Сукровица. Мороз. Мух не будет, а разденут наверное.

— Офицеры, снимайте погоны! Красные на станции.

Им хорошо. Сдержали коней. Рысят дальше. Фуражки голубые, золотой прибор. Одесские уланы. Револьвера никто не даст. Безнадежно. За вокзалом черный дым. Аэроплан низко. Бьет из пулемета. Конный... один, другой. Много конных. Полверсты. Три минуты. Небольше пяти. Летчики в безрукавках. Бегут. На шее круги колбасы. Придумали тоже.

— Погоны снимите!

— Идите к чертовой матери.

— Снимите! Других подводите.

Пришиты. Отпарывать долго. Все равно. Все равно.

В поле повозка. Стоит. Постромка запуталась. Только бы добежать. Руку в карман. У меня браунинг. Буду стрелять. Едем. Рысь, галоп, рысь, галоп. Двое казаков. Один постарше, другой молодой. Посмотрели на меня и ничего не сказали. Лошади в мыле. Еще не загнаны. Конница может налететь только сзади. Слева поле и никого там нет, справа Сиваш.

От сердца отлегло — очевидно, кавалерия грабила станцию и не шла пока дальше. Перешли в шаг. Еще несколько верст, и мы въезжаем за проволочные ограждения Геническа.

Ура — спасены! Давно я так не ценил жизнь, как бы она плоха ни была, как в этот момент. Донцы остановились. Я поблагодарил их и пошел пешком через мосты мимо бесконечной колонны обозов, спешивших на Арабатскую стрелку.

* * *

Сумерки. Отошел в сторону от скрипящей, ругающейся дороги. Будь что будет, а я хочу отдохнуть. Как хорошо, что можно сесть на замерзшую землю и больше никуда не идти. Над черным Сивашем белые языки пара. Пригибаются к воде, рвутся на куски, тают. Новые, новые... Мечи без рукояток, стены тростника. Кто-то матерится на дороге, визжат телеги, хлещут кнуты. Обоз никогда не перестанет идти. Безголовая змея. Мерзнет. Ругается. Ни земли, ни неба. Снег. А сидеть хорошо. Даже и ноги перестали мерзнуть.

— Земляк, а земляк!

— Дай ему хорошенько по шее.

— Подожди, может, мертвый...

— Извиняюсь, вы офицер? — Взяли под руки. Отрывают от земли.

— Ничего, ничего... я сам.

Четверо вольноопределяющихся-летчиков. По очереди несут мешок с салом и колбасой. Больше никаких вещей. Шинели остались в поезде. Кожаные безрукавки поверх гимнастерок и одна пара перчаток на всех. Надевает очередной мешконосец. Идем быстро. Начинаю чувствовать ноги. Кажется, не успел отморозить.

— Вы как на меня наткнулись, господа?

— Пошли оправиться, видим, кто-то лежит... Вы в нашем эшелоне ехали?

— Да. Не знаете, все успели уйти?

— Какой там... Вы же видели, что делалось. Наш завхоз чемоданчик с деньгами бросил. Семнадцать миллионов...

Арабатская стрелка, хутор Счастливцева. В хате жарко и накурено до синевы. Летчики поджарили сала, но от усталости я ничего не мог есть и, скрючившись, повалился около плиты. Лежал так несколько часов. В голове был какой-то кошмар. Нечаянно мне брызнули в лицо кипящим маслом, но не было сил переменить положение.

Опять идем по стрелке. Думали поспеть до утра. Шрапнель сигнала... Рвется совсем близко. В черном небе рассыпчатые звезды. Одна — две — три — четыре. Четыре вспышки, четыре звезды. Должно быть, буденновцы взяли Геническ. Обозы рысят. Темно, но на побелевшей земле дорога видна. Градусов пятнадцать мороза. Бесшинельные летчики хотят прибавить ходу. Прощаемся. Уходят в темноту. Почти бегут. Вероятно, никогда больше не встретимся. Не будь этих двух студентов и двух реалистов, я бы там и остался на берегу Сиваша.

Хутор Чокрак. Скоро утро. Надо все-таки поспать. Еще восемьдесят верст по морозу. Больше, кажется, жилья не будет. Заберусь в хату, и на сегодня хватит. Никакая конница ночью сюда не пойдет. Может быть, у нас есть пулеметы. Может быть, в Азовском море наши корабли. Вообще, спать и никаких... Снимаю сапоги. Даже не очень тесно. Можно вытянуть ноги. Обозники торопятся уехать подальше.

Как будто все в порядке. Ноги не распухли. Уши отморожены, но я их завяжу полотенцем. Вот есть хочется свирепо. Перед глазами нет-нет и черное пятно. То печка провалится, то в потолке дыра. Купить нечего. Съедено. Вообще нет. В прошлом году поговорил бы с хозяйкой иначе. Теперь нельзя. Посижу еще, напьюсь воды, и придется идти дальше.

Вольноопределяющийся-артиллерист вынимает из сумки синюю коробку corned beef{18}. И хлеб у него есть. Целая четверка. Режет пополам. Застывший жирный кубик — тоже пополам. Не хватило силы отказаться. Полный рот слюны и сразу тяжесть в желудке. Если останемся живы и я когда-нибудь встречу этого небритого гимназиста-корниловца, напомню ему восемнадцатое октября на Арабатской стрелке. Жалко, не записал фамилию. Торопился идти, а он хотел нагреться. Тоже послан в командировку и едва не погиб. В зеленой сумке остались теперь мыло и грязное полотенце.

Идем по бесконечному мосту. С обеих сторон море. Слева — живое, справа — мертвое. На Сиваше рябь, морозный пар и лед у берега. На Азовском волны с белыми гребешками. Пока море пусто. Ни дыма, ни парусов.

В Мариуполе у красных пароходы с дальнобойными пушками. Увидят белую ленточку на серой воде. Обозы черной ниткой. Уйти нам некуда. Если орудия не расстреляны и наблюдатели толковые, изорвать нитку очень легко. Потом спустить катера и добить из пулеметов. Солдаты-обозники уже спрашивали, могут нас пристукнуть или нет. Успокоили их. Красные в море не полезут. Побоятся флота. Могут подойти миноносцы, а у большевиков их нет.

Я так думаю. Вероятно, так и будет. Но мы ничего не знаем наверное. Может быть, красные прорвались в Крым и флоту не до Арабатской стрелки. Все может быть... Доберемся до Керченского полуострова, узнаем. Пока — два моря, ледяной ветер и боль в глазах. Настоящего снега нет, изморось, но на солнце она блестит несносно. Слезы текут. Приходится больше смотреть в море. И снова голодные круги... Корниловцы дали мне хлеба, только его невозможно есть. Замерз. Рубили топором. Пробовал отогреть под рубашкой. Не удалось. Жжет кожу и не мякнет. Хорошо, хоть вода есть. Не совсем пресная, а пить можно. На стрелке все колодцы такие.

Идем, как заведенные. Подводы едут пустыми. Градусов пятнадцать мороза, ветер и некуда от него деваться. Не знаю, что делают бесшинельные летчики. Невозможно же бежать сто верст.

Через дыру в стене виден млечный путь. Все-таки комната. Даже каганец горит на невидимом столе. Передо мной пахнущая морозом спина. Чей-то мешок жмет бок. Повернуться невозможно, но это хорошо, что столько людей. Отогреваемся. Только по ногам мороз.

Кажется, я спал — не заметил, когда потух каганец. И народа меньше. Лечь нельзя, но напирают не так сильно.

На полу лунная полоса. Кучи тел. Моя голова на чьем-то сапоге. Замерзнем, пожалуй, но я больше никуда не пойду...

— Вы плохо себя чувствуете, капитан? — Кто-то светит на меня электрическим фонариком.

— Никак нет, благодарю вас.

— Можете встать? Ну вот отлично... Выпьете с нами чаю.

Каганец тухнет, каганец горит. Опять светло. Кругом стола офицеры. Полковник налил в мою кружку немножко рома из своей фляжки. Холода больше нет. Можно дальше. Говорят, осталось не больше тридцати верст. Если я даже выбьюсь из сил, гвардейцы не бросят.

Едем рысью. Лошади накормлены. На подводах сено. Ноги закутаны попонами. Молодой полковник-кирасир заботится, чтобы мне не было холодно. Он — хозяин, я — гость лейб-гвардии Сводно-конного полка.

Все еще ночь. Небо чистое. Вокруг луны морозный венчик. Чтобы отогнать сон, слезли. Идем быстрым шагом. Заснуть на повозке — верный способ замерзнуть. И сено не поможет. Лошади белые от инея. Люди поминутно хватаются за уши. Ветер утих, но Азовское море шумит, и от него идет морозная сырость. Сиваш застыл. Серебряная шкура с черными пятнами — полыньями...

Утро. Последняя верста на стрелке. Татарское село, улица забита обозами. Новости? Пока никаких... Перекоп? Господь с вами... что конница может поделать с крепостью.

Полковник-кирасир надписал на моем удостоверении: «... отступал вместе с обозом Гвардейского кавалерийского полка до с. Арабат, откуда направился через г. Феодосию в г. Симферополь для исполнения командировки».

Феодосия не по дороге. Крюк верст в тридцать, но надо, наконец, поесть и погреться.

Иду один. Дорога пуста. Обозы свернули на запад. Редко, редко обгоняет подвода. Мороз, точно год тому назад под Орлом. Два офицера везут белый гроб. Остановили телегу. Машут мне.

— Вы в Феодосию? Мы вас подвезем.

— Спасибо, но, как же... нет места.

— Садитесь на гроб — он крепкий. Ничего, ничего... Генерал был добрый человек. Сам бы так распорядился.

Не спрашиваю адъютанта, где погиб генерал. Поручику будет неприятно рассказывать. Я уже слышал об этой смерти{19}...

Едем рысью. Края гроба режут ноги, но все-таки лучше, чем пешком. Горы цвета жженой охры, красные черепичные крыши, белые дома. В город так въезжать неудобно. Слезаем с подводы, идем сзади. Прохожие снимают шапки.

Первая лавка. Фруктовая торговля оптом и в розницу. У входа корзина желтых крупных груш с розовыми боками. Они полузамерзшие, зубам больно от холода, но я еще никогда не ел таких чудесных груш.

— Куда же вы теперь, господа?

— Сдадим гроб на хранение, явимся коменданту, потом обедать.

— А я прямо к коменданту.

— Приходите в «Асторию»!

В этом году коменданты стали удивительно внимательными. Попросил ордер на один день — получил на три. Всем, кто спасся из-под Новоалексеевки, положено три дня отдыха. Только предупредили, что гостиница не отапливается.

Выхожу в приемную. Генерал с белыми хохлацкими усами. Тот самый, который ехал в вагоне-столовой. Целует меня в обе щеки.

— Живы?

— Так точно, выскочил... Не знаете, Ваше Превосходительство, как та дама с девочкой — помните, муж прибежал?

— Не видел нигде. Вероятно, погибла. Там ведь буденновцы рубили всех, кто попадался под руку...

Иду в ресторан. Ветер гоняет по мостовой соломинки и обрывки бумаги. В кафе сидит бритый господин в очках. Читает «Petit Parisien». Собака на цепочке. Славная маленькая собака с длинной курчавой шерстью. Морда курносая и на желтом кожаном ошейнике запотевшие от мороза бляшки. Небо опять серое. Начинается пушистый спокойный снег.

— Что они, с ума спятили... в ресторане похоронный марш.

— Я потребую, чтобы прекратили.

— Бросьте — еще скандал выйдет.

— Называется утешили. Мы почти с того света — и ужин с Шопеном.

— Смерти нету, смерти нет... смерти нету, смерть умерла...

— Это вы откуда?

— Есть такие слова к маршу.

— Ваше здоровье!

— Господа, за жизнь вообще!

— Жаркое? Да, конечно, будем... Мне дадите бифштекс по-гамбургски и скажите, человек, чтобы подогрели тарелку.

Трех дней в Феодосии не проживу. Дорого и холодно в гостинице. Даже обидно становится — чистое, глаженое белье, а раздеться нельзя. Плевательница примерзла к полу и не оттаивает. Зато приятно нащупать в темноте невидимый выключатель. Он слегка пружинит, тихо щелкает, и на потолке зажигается матовое полушарие. Неуютный свет, но, по крайней мере, все ясно. Шкап с разбитой стеклянной дверью стоит на своем месте, видна каждая складка полотенца и, если придет охота, можно сосчитать, сколько рядов пастухов и пастушек на обоях.

Мы вдвоем за столиком. Бритый господин в очках пригласил меня в кафе. Тепло. Желанная печка с коленчатой трубой раскалена докрасна. Не знаю, как это хозяину удалось раздобыть уголь. Частным лицам не продают — все на пароходы. Говорят, готовится десант...

Говорим о Новоалексеевке. Ее отбили донские казаки. Вокруг вокзала валялись трупы офицеров и солдат, изрубленных конницей Буденного. Много женщин осталось в поезде. Жители рассказывают, что у каждого вагона стоял хвост. Красные кавалеристы входили в одни двери, выходили в другие. Потом женщин голыми выгнали в степь. Никто не смел пускать их в дом. Одна, с ребенком на руках, ночью пришла на хутор в семи верстах от станции. Ребенок умер, но мать, говорят, останется жива. Пробовал разузнать, не та ли это, которая сидела со мной в вагоне летчиков, но точно никто ничего не знает.

Нездоровилось. На станции Джанкой увидел себя в зеркало. Белки канареечного цвета. Пошел к доктору. Эпидемическая желтуха. Везет же в этом году... По-настоящему надо лечь в лазарет, но, если я буду держать диету и поменьше вставать, можно лечиться и на батарейной базе. На фронте ни в коем случае. Все равно придется эвакуироваться.

Пришлось просидеть всю ночь в зальце станции Курман-Кемельчи. Пока темно, безнадежно искать хутор, в который перешла база. Лечь некуда. Всюду солдаты. Двое спят на столе, подложив под головы английские вещевые мешки.

Рассвет. На оконных стеклах стали видны ледяные папоротники. Станционный сторож задул каганец. Один из солдат, улегшихся на столе, запускает грязные пальцы за воротник френча. Дергает плечами. Не просыпаясь, поворачивается ко мне лицом. Миша Дитмар! Он самый... Должно быть, болен. Под глазами желто-синие отеки, нос заострившийся. Очень похудел. Даже по рукам заметно. Второй тоже наш... Володька Зелинский. Щеки заросли до неприличия. Не щетина, почти что борода.

Наконец-то они просыпаются. Володька открыл цыганские глаза, смотрит на меня и явно не видит.

— Зелинский!

— Господин капитан... мы уже думали...

— Подождите, батарея цела?

— Так точно... стоит в Армянском Базаре. Ужасно плохо. Все разбито... некуда деваться... Шикарные бои были, господин капитан. Жалко, вы как раз уехали в эту командировку...

* * *

Вечер. Собираемся пить чай. Мальчик-красноармеец{20} принес стаканы и не уходит.

— Ты что, Алеша?

— Господин полковник, где это Юшунь?

— Село одно... Теперь туда проведена железная дорога. А почему тебя интересует?

— Да там татарин со станции приехал... Рассказывает, красные взяли Юшунь.

— Глупости, Алеша... Напутал и больше ничего. Ты об этом не болтай. — Мальчик ушел. Сидим и молчим. Конечно, вздор форменный. Последняя укрепленная линия... Впереди Перекопский вал. Вообще, все это тыловая паника. Но все-таки неприятно, что жители уже говорят всякую чушь.

Перед тем, как лечь спать, старший офицер молча курил. Потом сказал мне:

— А что, если правда.

Мы оба отлично знаем, либо неправда, либо конец. За Юшунью ровная степь и ни единого окопа до самого моря.

Разделись и подполковник задул лампу. В темноте долго вижу красный уголек его папиросы. Я один. В крайнем случае могу застрелиться. У него на базе семья. Приехал навестить. Через два дня должен вернуться на фронт.

Никогда не видел этой физиономии. Офицер. Бледный, бородатый. Кажется, нетрезв. Свечка в руке дрожит. Чего доброго, закапает меня стеарином.

— Сейчас же вставайте!.. Отступление... К утру велено быть в Сарабузе.

Одеваюсь. Мои теплые вещи в обозе. Ждать его не будем. Придется ехать в чем есть. Дамы укладывают свои чемоданы. Алеша несет желтую лакированную коробку. Мороз, как будто, меньше. Ворота открыты. Солдаты-обозники грузят на подводы мешки с овсом и мукой. Никто не ругается. Работают спокойно и быстро...

В комнате собрались все: три офицера, три дамы, красноармеец Алеша, Гаврилов, солдаты-обозники. У жены подполковника на руках годовалая дочка. Все готово. Перед отъездом сели. Дай нам Богкогда-нибудь вернуться.

В степи тихо. Мороз на самом деле полегчал. Слегка щиплет уши, но можно не слезать с подводы. Девочка не простудится. Завернута в одеяло и плед. Дамы и Алеша поочередно держат ее на руках. Телеги смазаны. Не скрипят. Катятся ровно по наезженной дороге. В темноте крики и стук колес. Еще какая-то колонна. Всадник в бурке обгоняет нас и сразу пропадает. Сижу рядом с Гавриловым и еле вижу его лицо.

Шоссе почти пусто. Белая извилистая полоска между серо-коричневых холмов. Ни снега, ни зелени. Мертвая трава, скрюченные бурые листья на дубах и кое-где темные шары омелы. Солнца нет. Тихо. Когда проходит автомобиль, пыль сразу оседает. Едем быстро. Шесть подвод. Груза мало. Боевые части, кажется, еще все позади и дорога свободна.

Вот и Симферополь. Метелки пирамидальных тополей. Белые минареты. Сзади бледно-голубой плоский Чатырдаг. Аэродром. Машины аккуратными рядами. Часовых нет. Теперь все равно. Хоть бы кто-нибудь догадался поджечь. Мешок с мукой около шоссе. Другой, третий. Рассыпан овес. Перевернутая двуколка со сломанной оглоблей. Была паника. И тяжелую гаубицу бросили. Стоит в поле вместе с передком. Никому не нужна. Даже затвор не вынули. Только чехлы сняты. Они хорошей английской кожи. Еще пригодятся.

Гаврилов завернулся в бурку, мигает воспаленными веками и упорно молчит.

Три экипажа. Конвой. Фуражки нашей дивизии. Едут крупной рысью. Обгоняют нас. В передней коляске генерал Турков. Полулежит. Ноги закутаны пледом. Лицо желтое. Отставший конвоец просит закурить.

— Что с начальником дивизии. Ранен?

— Никак нет, заболели. Вроде, как тиф.

Вечереет. С обеих сторон шоссе густые сады. Ряды яблонь с обмазанными известью стволами, высокие груши, миндаль. Все голое, все по-зимнему мертвое. Одна ежевика жива. Красные листья, фиолетовые, темно-зеленые.

Останавливаемся мало. Наскоро накормили лошадей и опять рысим. За один день проехали больше половины Крыма. Воздух стал мягким. Почти нет мороза. Иногда между деревьями видим железную дорогу. Один за другим идут поезда. На крышах и на площадках люди в защитном. Даже на паровозах темно-зеленые пятна. Шоссе по-прежнему пусто. Симферополь, должно быть, проехали. Фронт позади.

...Сады обратились в две черных стены. Застава на шоссе. Приказано до рассвета никого дальше не пропускать. В горах зеленые. Утром обозы пойдут под охраной боевых частей. Старший офицер отводит поручика в сторону. Долго о чем-то говорят. Возвращаются к подводам.

— Имейте в виду, господин полковник, — за последствия не отвечаю. Вы предупреждены.

Трогаемся. Одна из наших дам внезапно превратилась в племянницу генерала Туркова. Приказано, как можно скорее, доставить в Севастополь, и поэтому мы поедем ночью через Мекензевы горы. Если зеленые не убьют, и если будут пароходы, на какой-нибудь да попадем. Самое главное, пораньше.

— А ведь тепло стало.

— Только кажется. Премся все время в гору, вот и вспотели.

— Разве от леса бывает такой запах, когда мороз. Подождите... Сидорчук, есть мороз или нету?

— Никак нет, господин поручик. Тут совсем климат другой.

— Господа, вслух не разговаривать!

Идем пешком. И здоровые, и больные. Только девочка с матерью на подводе. Подъем крутой. Нужно, чтобы у лошадей хватило сил до Севастополя. Мы одни. Бесконечная гора, кустарник со всех сторон. Если нападут зеленые, пулемет тут не много поможет. Пахнет прелыми листьями и сыростью. Шуметь не смеем, а кругом тихо до жути. Где-то только булькает ручей. Гаврилов тяжело сопит. Не привык ходить по горам.

— Так вот, дорогой мой, кончаются наши русские приключения.

— Печально кончаются, господин капитан... Столько людей уложили, и все зря...

Рассвет. Тихий, радостный, теплый. Серо-розовые поля, розовые лица и в проснувшемся небе розовый огонь. Лошади идут шагом. Зеленые на нас не напали. Не то не заметили, не то совсем их не было. Старший офицер опять курит папиросу за папиросой. Скоро Севастополь.

— Море!

Далекое, бледное. Город и бухты в тумане. Где-то там транспорты. А, может быть, их и нет... Тогда осталось жить очень недолго. Подполковник решил уйти в горы. Я болен и ни в какие горы не пойду. Сергей Гаврилов тоже. Лучше сразу. Хватит.

* * *

Еще рано. На Нахимовской площади много теней, а свет утренний. Золотистый, спокойный и колонны пристани, точно высечены из темного топаза. У входа в гостиницу Киста неподвижное георгиевское полотнище. Флаг главнокомандующего. На море штиль. В бухте даже ряби нет. Голубая слепящая скатерть. Где-то часто и неровно стучат паровые краны. Иногда воют сирены миноносцев и от них на площади гулкое эхо.

Вдоль решетки Приморского бульвара строятся юнкера-донцы. Поправляют голубые бескозырки, подтягивают белые лакированные пояса. И портупеи у них белые. За плечами винтовки. Конная сотня выравнивает лошадей. Лязгают копыта. Трубачи пробуют инструменты.

Дальше ехать нельзя. Поперек площади оцепление. Велено несколько минут подождать.

Мужики-подводчики и лодочники стоят, снявши шапки. Офицеры и солдаты держат под козырек. Перед строем юнкеров главнокомандующий. Сирены молчат. Каждое слово слышно.

— Вы исполнили свой долг до конца и можете с высоко поднятой головой смотреть в глаза всему миру. Человеческим силам есть предел. Нас не поддержали, и мы истекли кровью. Когда мы уйдем на чужбину, здесь не раз вспомнят об улетевших орлах, но будет поздно... Доблестные атаманцы, дорогие мои орлы! В последний раз на родной земле... за нашу гибнущую родину, за великую... за бессмертную Россию... ура!

Стараюсь запомнить все. Гнедую лошадь, которая испугалась и пробует вырваться из строя, вздрагивающий подбородок Сергея Гаврилова, густые тени на памятнике Адмиралу Нахимову, мостовую, гостиницу Киста. Все.

Юнкера вложили шашки в ножны. Привязывают коней к решетке Приморского бульвара. Сейчас оцепление расступится, и мы пойдем дальше, к каменной лестнице влево от колонн. Только главнокомандующий и адмиралы имеют право отваливать от главной пристани.

Начальник базы на всякий случай опросил солдат, не желает ли кто остаться в Севастополе. Желающих нет. Колонна тронулась и опять замерла. Мимо нас быстрыми шагами идет генерал Врангель. Он без оружия, серое пальто застегнуто на две нижних пуговицы. Лицо еще бледнее, чем прежде. Измученное. Очень спокойное.

В городе выстрелы. Близко. Главнокомандующий с адъютантом повернули как раз туда. Никто не смеет остановить и всем страшно. На Нахимовской площади так тихо, что ясно слышно мерное звяканье шпор. Старший офицер говорит мне шепотом:

— Вот идет генерал, проигравший войну, а мне хочется встать перед ним на колени.

* * *

Уключины поскрипывают. Гребем вдвоем с поручиком. Лодочник на руле. Из солдат ни один не умеет. Шлюпка тяжелая. Уместились в одну, да еще чемоданы и груда мешков. Кто еще знает, будут ли кормить на пароходе, а у нас на несколько дней хватит своего. Мука, сало, мясо. Только хлеба совсем мало.

Жарко. Сняли шинели, расстегнули френчи, и все-таки пот ест глаза. Точно по пруду плывем. Подполковник закуривает, не прикрывая спички. Говорят, если погода не изменится, катера и те пойдут в открытое море.

— Господа, куда же мы, наконец, едем?

— Туда, куда повезут.

— Хорошо бы, в Африку...

— Чего это вам вдруг захотелось?

— Ну все-таки, интересно... Ехать, так ехать. Представляете себе — лагерь где-нибудь под пальмами, солнце вовсю и никаких тебе товарищей...

«Херсон» еще почти пуст. На спардеке хоть в теннис играй. Пары разведены. Угля до Константинополя хватит. Опреснители работают. Груза никакого. Уже все успели разузнать. Караул с пулеметом у трапа. В машинном отделении часовые-офицеры. Пока все в исправности, но довольно горсти песку, и мы не дойдем и до Константиновской батареи. Механики, правда, надежные. Все больше студенты-политехники, и им так же нужно уйти, как и военным.

Дамы разложили свои вещи на нижних нарах в офицерском трюме. Я тоже обозначил место. Положил томик Фламмариона. Долго возил его в кармане шинели и все не было времени прочесть. Теперь, кроме этого томика и свертка с грязным бельем, никаких вещей. Те, которые в обозе, наверное, пропадут. Хорошо еще, что френч и брюки почти новые, а в ботинках нет дыр.

1931