Сладкая месть
Естественно, офицерский корпус — не сборище пьяниц, развратников и сумасбродов, но это и не оловянные солдатики, хотя бывают и такие. Военная машина, возможно, сама по себе ржавый бездушный, механизм, но те кто служат, не винтики и колесики, а живые люди. У них, у каждого, есть обыкновенные человеческие слабости. Одни любят женщин, причем всех подряд, своих и чужих. Другие любят выпить, опять же все подряд. Третьи обожают охоту. Четвертые жить не могут без рыбалки. Пятые спят, как сурки, сутками. Шестые читают литературу и пишут стихи. Седьмые продают все, что можно, создавая капитал. И так далее и тому подобное...
Но так, как описываемые события происходили в песках, рыбалки и охоты там быть не могло, для этого требовался транспорт, то остается всего три основных «хобби»: книги, женщины и водка. Книгочеи читали запоем все подряд, благо в местных магазинах, в отличие от России литература на прилавках лежала в изобилии. Те, которые любили водку, спешили провести время в обществе собутыльников или остаться наедине с бутылкой. Однако некоторые их сослуживцы тоже спешили провести время и остаться наедине... только с женами этих любителей «огненной воды», дамами чахнущими в одиночестве. Порой попадались и такие, которые любили службу, дневали и ночевали в казарме. Но им доставалось ото всех! Начальник имел их за всякую мелочь, ну а жену такого службиста — или молодой лейтенант, или туркменский друг семьи. Домой почаще надо приходить, любезный, и уделять внимание супруге.
Таким «по пояс деревянным» олухом был Мирон Давыденко. Вернее олухом, он лишь казался, делал вид, будто не знает, что его жена ходит на сторону. Чем больше супруга ему изменяла, тем изощреннее драл он подчиненных лейтенантов. Ветвистые рога никому добродушия не добавляли. Характер у рогоносца портится раз и навсегда, появляется маниакальная подозрительность, в каждом он видит потенциального любовника жены. Долго и пристально смотрит он в глаза мнимого (а может, и нет!) соперника, пытаясь отгадать: он или не он, вдруг это очередной «молочный брат». Вот таким своим особым проницательным взглядом, пронзительным и испепеляющим, начштаба осматривал помятые физиономии Ромашкина и Шмера.
Ромашкин дыхнул на Давыденко легким перегаром, и начальник, наклоняясь к лицу лейтенанта, мрачно спросил:
— Товарищ лейтенант! Что у вас со лбом и бровью? Опять прыгали по кустам? Кто это вам по рогам въехал?
— Никак нет! Никто не съездил. И рогов у меня нет, я их не выращиваю, не приобрел!.. Поскользнулся на глине и ударился о головой о бордюр. Очень неудачно упал в темноте.
— Пьяны были, наверное, до чертиков! — майор шумно вдохнул ноздрями. — Эх, салаги-зеленые! Вас что, неделю в бочке с бормотухой выдерживали и вымачивали?
Мишка затеребил ухо, оно сразу покраснело даже сквозь зеленку. Вдобавок старший лейтенант начал беспрерывно чихать и притопывать ногами.
— Шмер! Что вы ведете себя, словно прокаженный? Ногами стучите, уши свои зеленые дергаете, слюной брызжете! Вы же офицер, а не крестьянин! Сельпо!
— Я офицер, да! И хамить не позволю! Будьте любезны выбирать слова, товарищ майор! У меня аллергия на тополиный пух и дураков. Не знаю, на что сейчас....
— Что-о-о?! В нарядах сгною! Объявляю вам выговор за нетактичное поведение, товарищ старший летенант! Завтра в караул заступить!
— Ну-ну! П-п-п-оня-т-тно!
— Отвечайте, как положено! Отставить насмешки!
— Да гуляйте вы, лесом, товарищ майор, со своими выговорами куда подальше! В воскресенье вытащили из постели с утра пораньше, и вот тебе — наказание! Единственный выходной за месяц и тот обделали!
— Молчать! Марш отсюда. Вон! В-о-о-он!
— Не шуми. Сам уйду. Позавтракать, что ли? — Шмер повернувшись к майору спиной, предложил Никите:
— Пойдем поедим?
— Стоять, лейтенант! — гаркнул Давыденко.
— Я и так стою, — пожал плечами Никита.
— Ведите роту в казарму, лейтенант, на беседу! Вы сегодня ответственный, вот и дайте отдохнуть другим офицерам!
Мишка Шмер махнул рукой и пошел прочь от казармы в одиночестве.
Через пару минут, когда батальон был распущен по ротам, Ромашкин подошел к курилке, чтобы успокоить психующего Шмера:
— Мишка, не переживай. Пошел он...!
— Это точно! Туда и пойдет! Если я вчера еще взвешивал, трогать или нет его жинку Наташку, то сегодня решил! Непременно! Обязательно! И чем быстрее, тем лучше! И ты, друг мой, будешь участвовать. Сто рублей я найду. Заплатим на первый раз. Хотя нет, я думаю, какого черта! За деньги?! Бесплатно даст! Еще как даст! Куда денется! Отомстим Давыденке! Эх, олень рогатый! Мирон-олень!
— Что, нам опять в городской «вертеп»?! Меня там сразу зарежут! Не поеду!
— Зачем в «вертеп»? Просто в гости — к Мирону. Как только он в наряд заступит, так и навестим его жинку!
Шмер бросил смятый окурок в переполненную пепельницу и пошел отсыпаться в общагу. А Ромашкин побрел в роту рассказывать об успехах нацианально-освободительного движения Африки в борьбе с проклятым империализмом.
...Время сладкой мести пришло через неделю.
— Никита, подъем! — заорал Шмер прямо над ухом Ромашкина.
— Чего орешь? Отстань! Я всю ночь не спал, глаз не сомкнул! То замполит полка в казарму ввалится, то Рахимов. Под утро Алсынбабаев зачем-то пришел. Дежурный по полку три раза ответственных собирал и нотации читал. Надоели!
— Сейчас ты вскочишь с кровати, как будто отдыхал неделю! Мирон в командировку уехал. В Келиту. Минимум, на неделю.
— Ну и что?
— Дурила! Все на мази! Я уже с ней договорился!
— С кем с ней?
— Дурила! С Наташкой! Жинкой Давыденко! Очнись, ну! Не то пойду один!
— Иди! — Никита укрылся одеялом с головой, ему было не до «сладкого». — Потом раскажешь. С подробностями.
Шмер плюнул, сказал «черт с тобой», потянулся до хруста в суставах и энергично подергал шеей, руками и ногами. Резво побежал во двор к крану с холодной водицей.
Эх, быт! Никаких удобств! Конец двадцатого века, а вода — во дворе, из ржавой трубы.
— Готов, как штык! — И штык готов! — Шмер по возвращении бодро сымитировал бег на месте. — Ты как, Никит, не передумал?
— Нет.
— Угу. А вот где бы мне в столь поздюю пору горячительным разжиться? И не водкой паршивой... Все-таки дама... Где бы, где бы? Не знаю даже!
— Все ты знаешь! Не ври!
Да, вчера к солдатику приезжал папик-грузин. Презентовал Ромашкину отменное вино и коньяк, правда барахольский, но все же коньяк. Плюс фрукты.
— Знать-то я знаю...
— Достал, ну! Дай поспать! Вино, фрукты, коньяк возьми из моего сейфа!
«Потом раскажешь. С подробностями».
Шмер и рассказал. Потом. С подробностями.
О, давненько не переживал он таких острых ощущений! Если честно и откровенно, то никогда! Были в его жизни три женщины, совсем еще девушки.... Тот случай на свадьбе, вообще не в счет, в суете даже не понял толком, что и как произошло. Но эта! То есть Наташка! Ломовая лошадь! Она загоняла Шмера до седьмого пота!
После третьего захода Мишка спекся:
— Сейчас еще по коньячку, и баста! Хорошего понемногу!
По коньячку давыденковская жинка — легко! А насчет «и баста» — поняла с точностью до наоборот. То есть снова накинулась на Шмера, и снова — по полной программе. Сам же сказал — и баста... Каждый слышит и понимает в меру своего... темперамента.
Но даже молодой неутомимый организм Шмера подустал. В одном месте натерлось, в другом зудело, в третьем саднило.
— Эй, юноша бледный со взглядом горящим! Хорош сачковать! Сам сказал: и баста!.. Вот скажу Мирону, что ты бездельник и лентяй. Накажет за недобросовестное исполнение служебных обязанностей!
— Не скажешь! Он из тебя враз отбивную котлету сделает!
— Не-ет, Мирон меня лю-у-убит, все прихоти исполняет. Это он тебя изуродует, если вдруг узнает...
— Да? А про «вертеп» Мирон в курсе? — выложил козырь Шмер.
— В курсе, в курсе. Но без подробностей. Шальные деньги не скроешь. Я говорю, что танцую и пою в эротическом костюме.
— Верит в танцы? — усмехнулся Шмер.
— Не знаю. Делает вид, наверное. Просто убедил себя в моей верности. Но того, кто пронюхает и будет болтать, чем я занимаюсь, уничтожит. Ему в Академию нужно поступать. Меня, конечно, поколотит, но не убьет, ни за что! Я его приворожила! Ведь есть чем, согласись? — она огладила себя по груди, качнула голыми бедрами.
Да уж, Миша, попал ты в руки мастерицы-профессионалки, любящей свое ремесло. Даже «вертеп» для нее, как сама призналась Шмеру, — не работа, а хобби. Кто-то любит детей, а кто-то сам процесс. Кому-то доставляет удовольствие шить, другим вязать или печь пироги. Кто-то болен выращиванием комнатных цветов, встречаются даже особи, обожающие рыбалку. А Наташка любила «скребалку» и «скреблась» каждый день по несколько раз и «самцов» меняла без разбора.
Убедившись, что сегодня от усталого офицерика больше ничего путного (вернее, беспутного) не добиться, она выставила его за дверь:
— Что б завтра был у меня после двадцати трех часов. Ни минутой позже! Тренируй «аппарат», мальчик! Такой молодой, а не набрал спортивную форму. Надо меньше пить и зарядку делать по утрам!
Ромашкин, как обычно, в ходе выполнения стрельб роты был назначен старшим на учебном месте по гранатометанию.
— Никита, спрячь одну гранату, — попросил Шмер.
— Зачем? Как я потом отчитаюсь?
— Удивляешь! На, возьми колечко от запала, для отчетности, а гранату положи в мою сумку. Рыбачить поедем с Ребусом-Глобусом на Каракумский канал, будем рыбу глушить. Я тебе сазана привезу на уху или карпов.
Никита с явным неудовольствием вынул из ящика гранату и запал в бумажной упаковке, спрятал их в Мишкиной полевой сумке. Если б Шмер предложил еще и самому отнести гранату домой, Никита наверняка бы отказался. А так — пусть рискует, если ему нужно. Статья номер... Хищение взрывчатых веществ... В сговоре с группой лиц (двое уже группа!)... Ох! Вечно Шмер втянет в историю!
— Вот спасибо, Никит! Слушай, я тебя так отблагодарю, так отблагодарю!
— Как?
— А вот, хочешь, за меня сегодня к давыденковской жинке сходи! Она, знаешь, у-у-ух-х!!!
— Она, может, и «ух!», но я не ухарь. Да и «потрепанный товар» не по мне.
— Да ты стал разборчив! Наелся? Никита! Вот уж не «второй сорт»! Наоборот, шикарный объект!
— Тем более. Сам заварил, сам расхлебывай.
— Боюсь, у меня сегодня ничего не получится. Нет необходимого настроения... — Шмер с утра вновь обильно намазал мочки ушей зеленкой. Это стерва Наташка ему вчера их так натеребила, что они стали, как локаторы. Проклятая эрозия...
Шмер — шумер. С зелеными ушами.
На следующий вечер Шмер шел знакомой дорожкой, нес бутылку шампанского даме и пузырь водки для себя лично. Шел уже без излишнего возбуждения и блеска в глазах. Типа: не такой уж я и мстительный. Плюс опасения — вдруг Мирон объявится раньше срока? А Мишке и вчерашнего «сеанса» хватило на неделю вперед. Эх...
Давыденковская жинка встретила уже в неглиже. А хороша! Породистая, кобыла! Зараза! Н-ну, за работу, товарищи!
Только к пяти утра Наташка выставила измочаленного Шмера за дверь. На ватных ногах он добрел до мансарды и рухнул, не раздеваясь, на диван. Сразу провалился в беспамятство.
Поутру, уже в канцелярии, Никита, критически глянув на бедолагу, резюмировал:
— Знаешь, Миша, я ведь тебя, пожалуй, туда не отпущу. Неуловимого мстителя из тебя не получается, ты устал. Здоровье ведь дороже. Погляди на себя! Рожа серая, глаза впали, синюшные засосы на шее и груди!
Шмер курил «Приму», машинально теребя любимые оттопыренные уши:
— Дык... Наташка велела опять приходить. Ты поглянь, как она запала! Даже в город на заработки не ездит и с меня денег не берет.
— Скорее всего, просто в вертепе «переучет». Или выходные девкам дали. Нет, бери паузу, сегодня не ходи. Скажи, что в наряд поставили.
— Я-то скажу, а она, думаешь, поверит?
— С ними, бабами, всегда так! — воскликнул Кирпич. — Безудержные какие-то! Сначала сладко, потом тошнит. Хочешь по-хорошему, а выходит, себе навредишь!
— Это точно! — поддержал Димка-художник. — Я пока в Европе картины рисовал, деньгу зарабатывал и домой высылал, моя разлюбезная их по ветру пускала. В итоге, квартиру пропила! Безудержные, да...
Беспредел
Шмер наведался в гости к любвеобильной Натахе еще два раза.
На третий раз выпрыгнул в окно, спасаясь от внезапно объявившегося мужа.
Кажется, пронесло! Кажется майор Давыденко не врубился, что у благоверной кто-то был! Кажется...
Креститься надо, если кажется! И по сторонам глядеть...
После очередного невыносимо долгого и бессмысленного совещания (бирки, мусор, конспекты, фляжки с чаем из «колючки») Шмер возвращался к мансарде своей обычной дорогой — по тропинке в сторону пролома в заборе. Уже стемнело. Сильно стеменело. Внезапно обуяла такая тоска, что захотелось напиться, забыться и более ничего не делать.
Между кустов высокого шиповника мелькнули тени, но Шмер не обратил на них никакого внимания. Мало ли кто там копошится и с какой целью! Может, чем-то очень нужным занят. Не всмотрелся. А зря.
Последняя мысль была: с Наташкой пора прекращать. Потом — удар по голове.
Били четверо. Трое — без остервенения, как бы по долгу службы. Зато четвертый — искренне, от души, яростно. Все четверо — нерусские, судя по акценту. Но это Шмер определил чуть позже, когда очнулся. Мешок на голове не позволял разглядеть напавших, но уши-то, знаменитые Мишкины зеленоватые уши слышат — нет, нерусские. Двое из них — кавказцы, двое — туркмены. Сильно пьяные, да еще и обкуренные анашей.
Время от времени с него сдергивали мешок и заливали ему в глотку местную вонючую водку. И вновь удары — по голове, по почкам, в живот. Потом — спор: как дальше быть с жертвой? Один (кровожадный) настаивал, что офицера надо все-таки убить. Второй (великодушный) категорически возражал. Остальным было все равно. Тот, что требовал смерти, постоянно прищелкивал костяшками пальцев. Как понял Шмер, несмотря на нестерпимую боль и затуманенное слоновьей дозой алкоголя сознание, это солдаты или сержанты. Один из них боялся, что офицер позже сумеет их опознать. Местные аборигены опознания не опасались бы, они ведь для русских все на одно лицо.
— Подумай, как он нас узнает?! Офисер сейчас в жопу пьяный, на голове мешок, никого в лицо не видел! Еще немного по мозгам надаем, совсем соображать перестанет и дураком жить будет! — гортанил «великодушный». — Я давал согласие избить и покалечить, но «мокруху» брать на себя не стану!
— А если узнает?! — прищелкнул пальцами «кровожадный».
Да, шайка-лейка многонациональна, раз общаются между собой на русском. Межнациональный язык общения, блин!
— Я за двести рублей человека топить не буду! — вмешался третий, явно туркмен и явно с опытом отсидки, «каторжник». — За двести — нет!.. Пусть дадут тысячу!
Топить?! Связанные за спиной руки онемели, Шмер перестал их чувствовать.
— Мясо готово! — подал голос четвертый.
Мясо? Он, Миша Шмер, старший лейтенант Шмер, офицер Советской армии — мясо?!
А, нет! Это четвертый бандюган не про Мишу Шмера, этот он про шашлычок. А запах! Сволочи, уволокли его, надо понимать, куда подальше, к арыку... Вот и вода шумит... И теперь сочетают приятное с полезным — офицера попинать и баранинки покушать. Или приятное с приятным? Или полезное с полезным?
Однако... топить...
Пнув его еще пару раз «криминальный квартет» подался, надо понимать, к костерку. Сейчас подкрепятся, а потом на сытый желудок и решат окончательно, что с ним, с офисером, делать.
Что делать, что делать! Убьют, к чертовой матери! Он бы, Мишка Шмер, на их месте убил бы!
Шмер попытался пошевелить руками. Острая боль! Он закусил губу, чтоб не выдать себя стоном. Крепко скрутили, сволочи! А ноги? Ну-ка? Ноги почему-то не связали. Промашка! Будь Шмер слабым на спиртное, наверное, давно бы отключился и безвольно валялся бы в ожидании своей участи. Но водка его не вырубила, а, наоборот, обострила жажду жизни. Топить, значит? Ну, ясно, пьяный офицер подрался и утонул. А вот хрен вам!
Шмер осторожно перекатился на спину, укололся о куст, зацепил о торчащую ветку мешок на голове и, поджав под себя ноги, осторожно потянулся. Мешок после нескольких попыток сполз с лица. Уже легче дышать! А главное, теперь видно направление... к возможному спасению. Рядом с поляной арык, вернее канал, шириной в несколько метров. Всполохи костра тускло освещали медленно текущую темную воду.
Извиваясь ужом, перекатываясь с боку на бок, он добрался до спуска в воду. В детстве занимался плаваньем, в юности увлекался подводной охотой, так что...
Спуститься в арык по-тихому не получилось, все-таки всплеск при погружении. Шмер перевернулся на спину, лег на воду и, оттолкнувшись ногами от дна, поплыл.
«Криминальный квартет», заслышав подозрительный бульк, кинулся от костра к месту... где еще вот ведь только что валялся полутруп.
Шмер сделал глубокий вдох и нырнул. Течение понесло его все дальше от места, где остались мучители. Извиваясь всем телом, переплыл на другую сторону канала, для ускорения отталкиваясь от дна ногами. Вынырнув на противоположном берегу, вдохнул воздух и вновь, перебирая ногами по дну, рывками устремился дальше по руслу, подальше-подальше. Какая досада! Пленник оказался недостаточно избит и недостаточно пьян.
— Что скажем?! Что человеку скажем?! — расслышал Шмер истерику «кровожадного». — Он нас самих поубивает! Говорил же, сразу мочить надо!
— Он и так «замочился»! Сам! — неуверенно успокоил «великодушный». — Так и скажем: бросили связанного в воду, утопили...
— Собаке собачья смерть! — подытожил было «каторжник». — Руки связаны, вода холодная... Буль-буль... А ну-ка! Заткнулись все! Вслушайтесь! Вглядывайтесь!
Банда на противоположном берегу замолкла, напряженно слушая наступившую тишину и всматриваясь в плавно текущую воду.
Шмер затаился и чуть дышал, что давалось ему с неимоверным трудом.
— Утонул! — щелкнул пальцами «кровожадный». Чисто конкретно!
— Пошли, водку допьем, — предложил «каторжник», — а то холодно. Потом пройдем по обеим сторонам канала. Может, эту падаль куда вынесет. Разыщем — прикопаем в землю. Нет тела — нет дела!
— А не найдем? — усомнился «великодушный».
— Ну, всплывет далеко отсюда. Утопленник и есть утопленник. Мертвые молчат...
Шмер дождался, пока сволочи вернулись к костру, огляделся. Заметил торчащий из песка металлический лист, что-то вроде крыла от грузовика. Несколько минут трения веревок о зазубренный край — и руки свободны. Шмер забросил веревки в воду и поплыл следом за ними, вниз по теченью. Через час, когда силы совсем иссякли, он выбрался на песчаную отмель и потерял сознание.
Разбудило солнце. Яркий, ослепительный свет.
Шмер, морщась, обмыл раны мутной водой — сейчас не до стерильности. Рубаха перепачкана кровью, один рукав отодран. Но футболка цела. Оборвав непослушными пальцами пуговицы, Шмер стянул форменную рубашку. Брюки треснули по внутреннему шву в нескольких местах. Что ж, и штаны долой.
Теперь надо соображать, как уклонится от возможной встречи с «криминальным квартетом».
Где-то рядом вроде должна быть бахча старого туркмена Саида, между прочим, хорошего знакомца. Шмер несколько раз выделял Саиду солдатиков в помощь по уборке урожая, обменивал бушлаты, сапоги и рубашки на арбузы. Точно! У этого Саида можно укрыться на пару дней. Завтра суббота, потом воскресенье. Шмер переждет-подумает, а в ночь на понедельник туркмен на мотороллере подбросит к гарнизону.
— Саид!..
— Вай! Мища! Ты явился с того света? Что случилось? Попал под поезд? Шайтан по полю тебя гонял?
— Нет, налетел на несколько пар крепких кулаков. Еле живой убежал. Можно я у тебя поживу день-другой?
— Конышно! О чем разговор! Хоть неделю! Жаль, арбузов еще нет спелых. Маленькие. Но дыни уже хорошие, покушай.
Дыни-то хорошие. Но жевать (даже дыню) ноющими челюстями и разбитым ртом было нестерпимо больно. Шмер, в основном, пил чай и бульон шурпы. И спать-спать-спать...
Отоспавшись, начал размышлять: кому так сильно помешал?
Версия первая. Глупая. Кто-то из уволившихся солдат решил отомстить за прошлые обиды в учебке. Ерунда. Рукоприкладством он никогда не злоупотреблял, обидеть до такой степени никого не мог. Вероятность мести по этой причине — минимальна.
Версия вторая. Ограбление. Однако денег у Шмера никогда особо не водилось. Да и карманы даже не обшарили. Ерунда. Это не ограбление.
Версия третья. Фантастичная. Кто-то хотел его убить из расовой неприязни, просто как первого попавшегося русского офицера. Нет, бред. Фантазия воспаленного ума.
Версия четвертая. Месть за давешнюю драку в вертепе или в пивнушке перед Новым годом. Возможно, в принципе. Но вряд ли. В драке Шмер не участвовал, а только наблюдал. За что его-то убивать? Тогда уж Ромашкина! Или Лебедя!
Версия пятая. С кем-то спутали, просто ошиблись. Во! Это очень даже может быть. Спутали с проклятым идиотом Ромашкиным! Замполит хренов, галантный рыцарь! Близко к теме, но что-то подсказывает, дело не в Никите. Очень конкретно сволочи занимались Шмером... И потом! Разговор у сволочей шел про человека. То бишь заказчика.
Стоп-стоп! А если... А вдруг... А если все-таки... Если все-таки вдруг... Давыденко!!! Мог? Мог! Догадался, кто ночью убёг. Или из жены признание вышиб.
Ай, не по-мужски! Ай, нехорошо! Должен бы сам Мишке морду набить, по-нормальному выяснить отношения. Но нанимать каких-то уродов с криминальным прошлым?! В голове не укладывается.
Итак, версия шестая и основная!
Мог организовать эту жуть Мирон?
Теоретически мог.
Мог нанять уродов?
Мог!
Гм! А если все же Мишу Шмера чуть не убили за посещение вертепа и последующий дебош? За то, что он там побывал и теперь знает про его существование, как таковое? Да, но тогда Ромашкину должно достаться не меньше! Голова идет кругом от роя версий. Надо тогда друга спасать, что ли?
Поздним воскресным вечером старый туркмен Саид на мотороллере подвез Шмера к дальнему забору.
Шмер прошмыгнул в дыру между прутьями (хорошо знать тайные лазейки) и осторожно направился к мансарде Ромашкина. В общагу идти нельзя: слишком много глаз и ушей.
А жив ли Ромашкин?
Никита оказался жив и даже в очень хорошем настроении. Он слушал магнитофон и допивал вторую бутылку «Токая». Третья охлаждалась в холодильнике. Дверь на веранду открыта настежь, пять лампочек ярко освещали дворик, туалет, террасу.
— Никита! Быстро погаси свет! — прошипел Шмер из кустов, когда одна из песен закончилась, и музыка на секунду стихла. — Выключи свет, глухая скотина!
Ромашкин вскочил, щелкнул выключателем. Двор погрузился во мрак.
Шмер проскользнул на веранду, схватил пустой стакан, наполнил до краев:
— Ох! Кислятина! Как ты ее пьешь? Водка есть?
— Ну, есть. Налить?
— Конечно, налей!.. Что нового в полку? Меня не искали?
— Ага, разыскивали два дня! Двое с носилками и один с топором.
— Дурак! — поперхнулся Шмер. — Я серьезно спрашиваю!
— Слух прошелестел, что ты ушел в запой и сбежал из гарнизона с заезжими проститутками.
— А кто-нибудь у тебя обо мне спрашивал?
— Комбат, ротный и начальник штаба. Более ты никому не нужен. Кроме меня! Третий день тебя жду — поделиться планами. Насчет твоего временного выселения... Тут, понимаешь, ко мне подружка должна приехать. Ох, и оттянусь! Представляешь?!
— Ох, представляю! — криво усмехнулся Шмер. — Ох, представляю!
Никита разглядел, наконец, ссадины на лице у приятеля, разбитые губы, опухший нос:
— Миша! Что с тобой приключилось, Миша? Ну, у тебя и рожа! Ты на ней сидел вместо зада?! Тобою двор подметали?
— Заткнись, юморист! Никита, к тебе огромная просьба. Завтра пойди в медсанбат к тому капитану, помнишь, с которым мы на вокзале пиво пили.
— Начфин? Ага! Еще бы не помнить! Я с ним в Бахардене квасил не далее как...
— Вот! Попроси его, чтоб он мне справку сделал. Освобождение по болезни за предыдущую неделю! Гастрит! И направление в Ашхабад, в госпиталь в медкнижке пусть нарисует. Медкнижку принеси в кабак напротив книжного магазина. Кулешов пусть соберет рубашку, брюки, сапоги, носки. Возьми сумку, сложи в нее вещи и захвати с собой. Да, и денег дай полтинник.
Никита вывернул карманы наизнанку:
— Нет ничего. До копейки с Хлюдовым прокутили.
— Вечно у тебя нет денег!
— А у тебя они есть?
— Нет! — тяжело вздохнул Шмер.
— То-то и оно! Ладно, излагай подробно, что произошло.
Что, что! Ну, изложил. Быстро и вкратце...
— Никита! А за тобой никто не следит? Не замечал?
— Н-не замечал. А зачем за мной следить?
— Да вариантов много. Например, твоя драка в «вертепе»...
— Ну, драка. Ну? Похитили-то тебя! За что?
— А за то! Ты мой друг! И наоборот! Может, и на тебя часть моих бед валится!
— Типун тебе на язык!
Шмер прошелся по квартире. Заглянул во все углы, посмотрел во двор из-за занавешенного окна.
— Ты чего, засаду ожидаешь? — уже не на шутку разволновался Никита.
— Засаду, новое похищение... Нет, так просто я им не дамся! Больше этот номер не пройдет! Голыми руками меня теперь не возьмешь! — Мишка достал из чемодана приготовленную для рыбалки гранату, штык-нож и охотничий кинжал. — Если за меня взялись серьезно, то и я отвечу тем же. Мало не покажется! Знать бы наверняка, кто организовал нападение на меня и за что. Не хочу навредить невиновному, даже если это гад Давыденко. А вдруг это не он?
Шмер задумчиво покатал РГД по столу, словно металлический шарик. Потом положил запал в один карман, гранату в другой, хлебнул водки из горлышка и направился к выходу:
— Так не забудь, Никитушка! Завтра в пивной, возле книжного магазина. Там, где мы с тобой дефицитную литературу брали, а после пиво пили!
— Понял. Не перепутаю.
Шмер огляделся у крылечка по сторонами скрылся в кустах. А Никита еще долго сидел в тишине и темноте. Медленно, задумчиво цедил третью бутылку вина. Но удовольствия уже не получал.
Черт бы побрал этот Чуркестан! Неужели это месть за драку возле борделя? И по ошибке Мишку зацепили? А вдруг и за ним, за Никитой, придут? Надо тоже гранатой запастись, на всякий пожарный...
Он запер дверь на крюк, полирнул вино двумя рюмками коньяка для успокоения. Спать. Утро вечера мудренее.
Утром мудренее не стало. Наоборот, все запуталось. В окно постучали в шесть утра — громко и настойчиво.
Во дворе стоял взъерошенный Колчаков, полуголый. Одежда — на руках.
— Черт бы вас побрал, жаворонков! — взъярился Никита, отворяя дверь. — Чего ты приперся в такую рань? Я еще часа полтора мог бы поспать.
— Извини, но я продрог! Честное слово не нарочно. Я полчаса на лавочке сидел. Больше сил нет.
— Так оделся бы и не дрожал!
— Одежда мокрая.
— Что, попал под порыв встречного ветра? Дождя вроде не наблюдалось.
— При чем тут дождь! А, ты в этом смысле?.. Нет, это Хлюдов. Ш-ш-шутник! Он сегодня стоял помощником дежурного по полку. Домой вернуться как бы не должен был. Танька, сеструха его приехавшая, малолетка, меня пригласила. А он возьми и заявись. Услышал шумы подозрительные в квартире, затаился в палисаднике, на выходе. Я выхожу — а он воду открыл, из шланга меня окатил с ног до головы. В следующий раз, кричит вослед, бензином окачу и спичку брошу.
— Ва-а-адик, как ты мог! Девчонке лет-то сколько? Шестнадцать? Ладно, ты и Шмер шастали — к Натахе давыденковской! Так это месть, святое дело! А ты... — Никита прикусил язык, сообразив, что сболтнул лишнее.
Но Колчаков думал о другом и никак не прореагировал на «лишнее»:
— Я не виноват! Танька позвала пробки вкрутить. У них свет пропал. Я их сменил, новые вставил.
— Вкрутил? Не промахнулся, не перепутал, что куда вставлять?
— Да пошел ты к дьяволу! Как прильнула грудью, как обняла, как впилась губами!.. Я и не устоял, не совладал с собой. Слаб человек...
— А жена Вовкина где была?
— Да пьяная спала.
— Ты споил?
— Нет, Танька. Она Ирине водку весь вечер подливала и подливала. Та и окосела.
— И где ж ты с сеструхой познакомиться успел, что она на тебя так запала?
— Известно, где! На танцах. Но мне-то ее вести некуда было. Танька сказала, сама в гости позовет. Подстроила все и позвала. И не шестнадцать ей, а семнадцать... Ну, каюсь, каюсь!
— Каяться будешь в казарме, когда Вовка тебе сегодня морду начнет бить.
— Не начнет. Я все ему объясню. Я и жениться в принципе готов, породнимся. Знаешь, Танька такая... такая...
— Чего тебе от меня нужно? — оборвал Никита.
— Утюг! Буду сушить рубаху и брюки! В трусах по поселку идти не хочется.
Вендетта
Вечером Рахимов собрал подчиненных своих в кабинете:
— Докладывайте! Что творится в батальоне? Мне не нравится обстановка! Пьете, хулиганите! Занимаетесь неизвестно чем!
— Например? — неосторожно уточнил Хлюдов.
— Ах, например?! Вам примеры нужны, Хлюдов! А скажи мне, Хлюдов, это правда, что вы с Ромашкиным в Иран едва не ушли?
— Откуда такие невероятные сплетни?! Врут! Все врут!
— Врут? Все? Кто — все?! А эти четыре всадника вчера тоже врут?!
— Четыре? Всадника? Не знаю таких!
— А они вот знают вас, Хлюдов! Вас и спрашивали. Володю и Никиту. В папахах, с берданками. Выглядят — чисто басмачи! Федаинами назвались. Говорят, повстанцы заждались у иранской границы, а вожди все не едут! А?!.. Хорошо, я был дежурным по полку, послал их подальше. А другой на моем месте взял бы и доложил! Нарушители границы и смутьяны, подстрекатели к бунту служат в моем батальоне! А?!
Что «а?!», ну что «а?!». Остается одно — встать и покраснеть.
— Да мы... просто направление попутали...
Направление они попутали! А если бы вы с Ромашкиным... С Ромашкиным, так?!
— Ну, где-то так...
— Где-то! А если бы вы с Ромашкиным в гиблые пески ушли?! Ищи ваши трупы вертолетами! И вообще!.. Где Шмер? — неожиданно повернул Рахимов. — Ромашкин, докладывай!
— Ничего не знаю. Справку о болезни Шмера, я принес, комбату отдал. Шмер в Ашхабад уехал лечиться.
— Он что, человек-невидимка? Взводного пятый день никто не видит!
— Да я и сам его только мельком...
— Мельком, понимаешь! Тогда о тебе, Ромашкин! Кто вам, товарищ лейтенант, бровь подбил?
— Шел, неудачно в темноте споткнулся, упал, испачкался.
— Больше ничего не добавите? Про притоны, про девок распутных?
— Нечего добавить, товарищ майор!
— Х-х-хорошо... Теперь о вас друзья мои! — Рахимов переключился на Колчакова и Хлюдова. — Наслышан, что отношения выясняете. Я решение уже принял. Тебя Колчаков, как только представится случай, — в Афган. А тебя, Хлюдов, к сожалению, пока в Москву-столицу не могу вернуть. Сами решайте вопрос о переводе, не то я вас сплавлю еще дальше — в Небиддат, в песках раскаленных погреться!
— За что меня на войну?! — взбеленился Вадик Колчаков. — Я исправляться начал, пить бросил, жениться на сестре капитана Хлюдова собираюсь!
— Я те соберусь! Все зубы пересчитаю! Жених! — рявкнул Хлюдов. — Девчонке учиться нужно, а ты ей голову дуришь!
— Еще вопрос, кто кому голову вскружил, и кто кого охмуряет! — огрызнулся Колчаков.
— Эх, когда же меня, подальше от вас, на Родину отправят! — со стоном схватился за голову замполит батальона.
— Куда? — дипломтатично поинтересовался Никита. — В Белоруссию или в Азербайджан?
— На Украину! — криво усмехнулся Рахимов. — Больно я сало люблю. Хочу к хохлам! Короче говоря, разгоню я вас всех на хрен! Тебя Никита тоже!
— На хрен?
— В Афган! К черту!
— А я вас давно прошу спровадить меня за «речку».
— Теперь я окончательно созрел, сам попрошу начальство за тебя. Похлопочу, организую тебе тур поездку на войну.
— Ну и ладно!
— Ну и ладно. Вот и хорошо, вот и поговорили. Без взаимных обид. Теперь слушай мою команду, офицеры! Запрещаю пить в течение месяца! Никаких пьянок! Что-то мне подсказывает, быть какой-то беде. Очень плохие ощущения и предчувствия.
Хлюдов встал, поплевал через левое плечо и демонстративно перекрестился на портрет Ленина, а затем отбил три глубоких поклона в сторону фотографии Генерального секретаря.
— Не юродствуй! — рявкнул Рахимов. Накажу! И папа не поможет!
— Я?! Юродствую?! Я, товарищ майор, истинно верую в победу коммунизма! А вы? Разве не верите?
— Верю-верю!.. Пошли вон! Шуты-скоморохи!
Едва офицеры вышли на лестничную площадку, как Хлюдов с размаху врезал в глаз Колчакову:
— Я тебе покажу, как сеструху портить!
Тот в ответ ударил капитана в челюсть.
Никита бросился разнимать:
— Брэйк, брэк! Стоять, дураки! Тайм аут!.. У меня коньяк в сейфе стоит. Пойдем! Выпьем и проведем мирные переговоры.
Взъерошенные офицеры тяжело дышали и вытирали платками кровь с лица. У одного был разбит нос, у другого губы. Злобно смотрели друг на друга. В конце концов, подняли с пола фуражки и двинулись на второй этаж.
— Эх, вы, сродственники! — сострил Никита.
— Пошел к лешему! — огрызнулся Хлюдов.
Едва выпили по три рюмки и разлили для четвертого захода, как в кабинет ворвался Рахимов:
— О! Так и знал! Уже пьют! Кому я велел не пьянствовать месяц?!
— А с какого дня введен «сухой закон», вы не установили! — хмыкнул Хлюдов. — Мы думали — с завтрашнего. Вот решили, чтоб не прокисла, прикончить крайнюю бутылку.
— Эге! — майор заметил припухшие физиономии и набухавшие синяки, которые постепенно принимали липовый оттенок. — Уже успели схлестнуться. Ну, значит, бабы правду говорят, побьют друг друга. Все как в анекдоте! Бабы не врут. Налей-ка, Ромашкин, и мне, что ли. Для успокоения нервов. Если пьянку нельзя предотвратить, значит, ее нужно возглавить.
Рахимов в четыре глотка выпил дорогой коллекционный продукт, подарок от солдатского родителя из Армении, отломил половину шоколадки «Аленка», забросил его в пасть и схрумкал.
— А что за анекдот, товарищ майор? Ну, где «бабы не врут»? — попытался перевести на неформальные рельсы Никита.
— Анекдот? А-а-а... Служил, понимаешь, в гарнизоне типа нашего Педжена, один взводный. Дурак-дураком. Долго служил, а никак вырасти до ротного не мог. Пил, гулял, дурака валял. Однажды жена ему вдруг говорит: «Тебя, Вася, завтра ротным назначают». А тот: «С ума сошла? За что? Я и на службе-то почти не появляюсь». «Это твое дело. Но бабы говорят, они все знают!». Действительно, утром вызывает командир полка, хвалит за службу и назначает Васю ротным. А он и дальше пьет — то должность обмывает, то звание. К роте и не подходит. Жена вскоре опять заявляет: «Вася, тебя замом командира батальона назначают!» «Да я только ротным стал, а работать еще и не начинал. За что меня выдвигать?!» «Не знаю, бабы говорят, а они все знают!» И точно! Командир оформляет представление на вышестоящую должность. Вася от радости за ум вязался, работать начал. Несколько месяцев добросовестно служит. Карьера наладилась! Должность, звание, вот-вот академия. Чудеса! Но тут жена заявляет: «Тебя, Вася, скоро посодют!» «За что? Не пью, не ворую, службой занялся, а ты каркаешь!» «Не знаю, за что именно, но так бабы говорят...» И точно! Ночью постучали, увезли, посадили в камеру — дознание, допросы, протоколы. Жена на свидание приезжает, а Вася ей первым делом вопрос: «Дорогая, ну что там бабы говорят?» А она: «Что бабы говорят, не знаю, но прокурор гарантирует лет пять!»
Спустя томительную долгую паузу офицеры дисцилинированно рассмеялись, осознав, наконец, что анекдот закончен.
— Вот и я вам обещаю что-то подобное, — наставительно заключил Рахимов, — что прокурор предрекал. Приказываю, прекратить валять дурака! Марш по домам!
Шмер, будто бы поправившийся после болезни, появился в полку через десять дней. Свеж, упитан. Уши зажили и более не зеленели. Ни синяков, ни ссадин.
Два дня взводный, словно следопыт, ходил по казармам полка, вглядывался в лица солдат и сержантов, вслушивался в их речь.
Ромашкин к нему с расспросами не приставал, но догадался, что приятель ищет похитителей. Мишка не расставался с гранатой и Никите ее обратно не вернул. Кроме того, постоянно носил при себе малую саперную лопатку в чехле и тренировал руку в метании по деревянной мишени. Восстанавливал былые навыки.
По прошествии нескольких дней Шмеру подошла очередь, заступить помощником дежурного по полку. Следующим вечером дежурство закончилось, и ничего не предвещало беды. Мишка был спокоен и сосредоточен. В свободное время, когда дежурный садился к телефону, он выходил во дворик и метал в толстое дерево лопатку. Саперная лопатка в умелых руках — страшное оружие!
Дежурный остался в «караульной будке» ожидать сдачи караула, а Шмер пошел в батальон разоружаться. В оружейной комнате сержант, дежурный по роте, пересчитывал автоматы, балагурил о чем-то, громко и гортанно переговариваясь с другим сержантом. Дежурный хохотал и звонко прищелкивал пальцами.
Черт! Да ведь это Кунакоев! Он! Сволота! Точно! Его голос! Его смех! И это пощелкивание! Под боком был, а Шмер его по полку искал!
Второй сержант вышел в туалет, а Шмер подошел к решетке. Сержант слегка изменился в лице, но весело спросил:
— Пришли сдавать оружие товарищ старший лейтенант?
Шмер достал из кобуры ПМ, дослал патрон в ствол:
— Нет, не сдавть! Грохнуть тебя пришел! Как собаку!
Шмер выстрелил два раза. В живот и в грудь. Выстрелы в пустой казарме — словно громыхнул гром.
Шмер приставив пистолет к виску Кунакоева:
— У тебя есть шанс выжить, урод! Только один, но есть! Кто организовал покушение на меня? Быстро! Иначе застрелю!
— Не убивайте! Все расскажу! — булькнул кровью Кунакоев. — Это... Давыденко.
— Понятно! Кто остальные?! Которые с тобой! Ну?! Быстро!
— Али. Фотограф с базара. Второго не знаю.
— Другой солдат откуда?! Наш?!
— Нет. Из стройбата. Байралтуков, каптерщик. Не стреляй, командир, умоляю!
— Ладно, живи! Если сможешь дотянуть до госпиталя... — Шмер пнул носком сапога в бок.
Сержант взвыл и стих. Потерял сознание.
Шмер выбежал прочь из казармы. В три прыжка преодолевая пролеты лестницы, достиг третьего этажа. Давыденко! Ты где?!
Давыденки в кабинете не было. Дневальный доложил, что начштаба отсутствует весь день.
Ладно! Куда денется! Рано или поздно!
Шмер ломанулся вниз по лестнице. Потом — по плитам выщербленной бетонной дороги, ведущей к строителям. Байралтуков из стройбата, значит?!
Шмер спросил у попавшегося навстречу стройбатчика, где каптерка Байралтукова. Солдат указал на будку с приоткрытой дверью: вон он, сам лично стоит у вагончика.
Шмер на заплошном бегу расчехлил лопатку. Стрелять на территории нельзя, слишком много шума. Шмер описал дугу вокруг вагончика и внезапно появился из-за угла.
— Хык! — выдохнул он, метнув...
— Ык! — хрипнул Байралтуков и обмяк.
Остро наточенный шанцевый инструмент прорубил майку и грудную клетку.
Шмер потряс ладонями, радостно потер друг о дружку. Получилось! Срубил наповал! Толкнул тело в каптерку и ходу.
Он не стал выпрастыва лопатку из тела. Зачем? Только пачкаться! Еще ведь имеется пистолет. На остальных гадов хватит! А дальше будь, что будет» Отступать и сожалеть поздно!
Шмер поспешил к дежурке. За воротами стоял дежурный тягач, «Урал». Будка пуста. Очевидно, офицеры поспешили к подстреленному Кунакоеву.
Садясь в кабину, Шмер заранее знал, что ключи торчат в замке зажигания. Он сам порой катался на машине во время дежурства — то в караул, то в автопарк...
«Урал» сильно подбрасывало на ухабах. Но Шмер не снижал скорости. Время работало против него. Еще трое из сволочей живы! А командование вот-вот поднимет тревогу. Скорее всего, уже выяснили, кто стрелял в казарме. Сообщат в милицию, в Педжен, а как узнают, что тягач угнан, сразу организуют перехват.
Вот что! Он сейчас бросит машину и доберется до центра города пешком!
До центра? Зчем ему до центра? Ах, да! «Али. Фотограф с базара». Базар в центре...
Шмер съехал с дороги и остановил тягач в переулке. Перегородил улочку. Быстрым шагом пошел вдоль саманных стен. Глиняные домики жались друг к другу. Теперь тут не проедет ни одна машина. Догоняйте пешочком!
Через пять минут показался городской рынок. Шмер увидел вывеску над маленьким домиком — вот она, фотомастерская!
Он вынул пистолет из кобуры и сунул за пояс, затем достал из кармана запал, ввернул в гранату и разжал «усики». На всякий случай. Вдруг пригодится.... Встал сбоку от двери и постучал:
— Закрыто или работаете?
— Да-да! Работем-работаем! Заходи дарагой! — ненавистный голос одного из мучителей.
Шмер шагнул через порог, едва не сшиб с ног толстого человечка с наколками на руках, стоящего возле осветительных приборов.
Тот сразу признал. Изменился в лице.
Киношные штучки типа: «Узнаешь меня? Молись, негодяй!.. и т.д. И т. п. — не проходят!»Только без глупостей и без театральных эффектов! Жизнь — не театр.
Пока не кончилась обойма, палец нажимал и нажимал на спусковой крючок. Надо было оставить хоть один патрон и быстро оглянуться, но Шмер этого сделать, не успел.
Остро заточенный нож вошел ему в спину между ребер, проткнул почти насквозь. В глазах потемнело, Шмер упал ничком. Пистолет отлетел из ослабевшей руки далеко под стол. Черт, не успел перезарядить! Эх, не всех перебил! Мирона, гаденыша, теперь не достать... Последним усилием воли Шмер сунул руку в карман брюк, разжал «усики» на запале, потянул за колечко.
Из спины резким движением выдернули тесак, и чья-то рука перевернула Шмера лицом вверх. Над ним стоял, огромный мужик, губастый, носатый, с глазами навыкате. Орангутан! Лицо и руки были покрыты густым черным волосом, а на груди под расстегнутой рубашкой виднелась татуировка.
— Ну что, офисер, взял меня? Это я тебя замочил! Запомни меня! Махмуд зовут! Здохни, рюсськая собака.
— И ты тоже! — просипел Мишка и выпростал руку из кармана галифе. Разжал ладонь и уронил гранату.
Сильный взрыв потряс будку. Ударной волной выбило стекла и распахнуло дверь, электропроводка заискрила, ветхая будка мгновенно вспыхнула.
Примчавшаяся пожарная команда, потушив пламя, извлекла из пепелища три обезображенных тела.
Фотографа опознали сразу. По документам определили, что второй — это офицер, старший лейтенант Шмер. А третий, по приметам, беглый налетчик Ашурниязов.
Следователь прокуратуры стоял в сторонке с начальником уголовного розыска. Они тихонько переговаривались:
— Жалко, хороший человек погиб. Мы пока ловили этого Ашурниязова, он в области двух оперативников ранил. Я знал, что где-то в городе скрывается... Опасен был. Настоящий хищник.
— Собаке собачья смерть. Что Ашурниязов, что этот Али... Считай, канал наркоторговли закрылся. Доброе дело сделал офицер. А почему и зачем, не наша забота, пусть военные разбираются! Хотя мороки все равно нам прибавится. А как тихо жили в городе! Сейчас комиссиями замучают: проверки, отчеты, доклады. Жалко парня. И чем эти уроды его так допекли?
— Знать, допекли... Ну что? Будем докладывать в горком?
— Обязательно! Необходимо провести встречи партактива с военными. Как бы волнений не было. Русский офицер убил двух туркменов.
— Они его тоже убили. Ну, этого толпе не объяснишь. На рынке обязательно усиленный пост выставим.
— Ты тогда тут разбирайся, майор, а я в гарнизон — к подполковнику Хомутецкому...
И следователь отбыл.
Хомутецкого он явно не порадовал.
— Твою мать! — командир полка Хомутецкий бросил фуражку о землю и обхватил голову ладонями. — Что делать, что делать?! Снимут ведь с должности к чертовой матери! Начальник штаба, стройте по полк тревоге, на вечернюю проверку. До последнего человека: и хромых, и косых, и дистрофиков!
— Полк уже час как стоит на плацу! — напомнил замполит Бердымурадов.
— Что ж, пойдем разбираться в происшедшем. Что к чему и почему!
— Больно крови много в этой твоей истории, Никита, — цокнул Кирпич. — Чистый триллер! Ужастик-Голливуд!
— Разве ж это много? В батальоне за два года шестьдесят три человека погибло, забыл?
— Так то ж в Афгане!
— Братцы! Помянем всех наших пацанов из нашего славного батальона! — предложил Большеногин.
Помянули.
— Насчет Голливуда ты не совсем прав, Кирпич, — заметил дотошный граф-князь Серж. — По ихним канонам, даже если герой погибает, то предварительно всех говнюков сводит на нет. А у Никиты получается, что этот... Давыденко, который и есть главный злодей, жив остался.
— Вообще-то я не закончил, — заметил педантичный Ромашкин.
— О как?! — крякнул Кирпич.
— О так!
Самоубийца
Командир полка визжал на весь плац. Ярость его была безгранична. Казалось, он вот-вот выпрыгнет из сапог, а портупея лопнет от натуги.
В 22.00 солдатиков отправили в казарму. А офицеры по-прежнему оставались на плацу. Хомутецкий еще полчаса орал на подчиненных. Особенно досталось взводным, конечно. Кому ж еще?! Шмер ведь был командиром взвода... Шум и ярость. КПД, то бишь коэффициент полезного действия от подобного шума, от подобной ярости — ноль целых, хрен десятых. Но все-таки выход эмоциям... В заключение Хомутецкий приказал Давыденко проверить оружие батальона в ружкомнатах и наличие патронов, закрыть оружейки, опечатать и оставить ключи у себя.
— Это же касается всех остальных начальников штабов батальонов! Начальник службы вооружения, откуда у этого мерзавца граната?! Разобраться! Перевернуть все каптерки в полку! Обыскать загашники подразделений, канцелярии и проверить подвалы! Заглянуть в каждую тумбочку, в каждый сейф! Разойдись!
Комбат Алсынбабаев был бледен как полотно, держался за сердце. Наконец невнятно выдавил из себя:
— Рахимов, инструктируй замполитов. Командиры рот, идите проверяйте казармы. Мирон Михайлович, бери ключи от оружеек и ступай, проверяй оружие и боеприпасы. Пойду в медсанбат, полежу. Что-то мне худо... — побрел, шаркая сапогами по асфальту. Явно боялся за себя, как бы не сняли с батальона за развал дисциплины, за чрезвычайное происшествие. Жулик! Сердце у него, понимаешь!
Рахимов впился взглядом в Ромашкина:
— Никита, хоть ты что-то прояснишь? Какая муха укусила Шмера?! Крыша поехала?! Бешеная собака цапнула за яйца?!
— А я-то при чем тут? Я ему, что, брат? Отец?
— Ты его друг!
— Шкребус с ним больше общался.
— Но он жил в твоей квартире! Вместе пьянствовали!
— И вовсе не жил! Вещи хранил и иногда ночевал! И не только я с ним пил, но вы тоже! И комбат, и Антонюк!
— Ну, пошел-поехал! Еще скажи, я ему гранату в руки вложил и на спусковой крючок нажал!
— А чего вы все на меня валите?!
— Кто — все?
— Командир полка, замполит полка, начальник штаба... Вероятно, меня скоро еще и в особый отдел потянут.
— А как ты думал?! И не одного тебя! Всех нас! Еще раз спрашиваю: что-то можешь прояснить?
— Нет, не могу. Я есть хочу, — хмуро ответил Никита. — Только из наряда вернулся. И голоден как пес.
Все офицеры одновременно загалдели, что еще не ужинали.
— Хорошо! Даю ровно час! И чтоб вновь прибыли на службу!
Ромашкин осторожно вошел в пустую квартиру. На каждое движение старая мансарда отзывалась скрипами и шорохами. Словно живая. Никите показалось, что это духи... нет духи — это «духи», это Афган... Никите показалось, что это приведения... Может, Шмер? В... в какой ни есть ипостаси...
— Мишка! Миха! Это ты? Есть кто в доме живой?
Из темных углов послышался невнятный шепот, больше похожий на тихий плач и стон. Никита заткнул уши, зажмурился и... выскочил наружу.
Нет, это невыносимо! Не могу больше тут жить! Ни есть, ни пить, ни спать!
Постояв на крылечке, чуток отойдя, Никита вернулся обратно. Достал из холодильника бутылку рома, налил жидкость в мутный, серый стакан. Вновь вышел во дворик.
Мимо калитки проспешил домой сосед, лейтенант-пехотинец. Издали помахал рукой и попытался проскочить. Не вышло.
— Стоять, Колян! Ид-ди сюда, сосед! Колян, ты чего морду воротишь? А еще однокашник! Земляк!
— Никита, извини, жена дома одна. Беременная, седьмой месяц. Тороплюсь, сам понимаешь. В следующий раз, ладно?
— Нет, Колян, именно сейчас. Знаешь, как на душе тяжело, даже в дом зайти страшно. Сядь и компанию составь. Вот тебе стакан, вот ром. Хороший ром! Кубинский!
Однокашник на несколько секунд задумался, разрываясь между желанием выпить и семейным долгом, но, в конце концов, тяга к дармовому алкоголю взяла верх. Он отворил скрипучую калитку, висящую на одной петле, и почти бегом проскочил в палисадник.
— И чего ты так жену боишься? Подкаблучник!
— Э-э, Никита!.. На фиг мне опять с Веркой драться. Она чуть чего — морду бросается царапать.
— Выгони ее к черту! Отправь к маме домой на перевоспитание!
— Она тогда меня бросит. Да и беременная она. Нервничает...
Ну, и бросит. Ну, и хрен с ней! Стерва первостатейная в городке. По крайней мере, в первой пятерке стерв — точно. Парень даже полысел на глазах сослуживцев от такой нервной жизни, постоянно психует!
Снова заходить в мансарду за стаканом не хотелось, и Никита сунул в руку однокашнику Коляну свой. Сам взял бутылку за горло.
— Ого! Знатно! Вот это доза! — уважительно оценил однокашник Колян.
— Ну, за упокой души раба божьего Михаила Шмера, хорошего парня и боевого офицера! — произнес с чувством Никита и отхлебнул из горлышка три больших глотка.
Сосед кивнул и осушил свой стакан.
А поговорить?
Разговор не клеился. Однокашник Колян закурил. А Ромашкин вдруг запел:
— А первая пуля,
А первая пуля,
А первая пуля да ранила коня!
Любо братцы, любо...
Однокашник Колян не поддержал махновскую песню. Тихохонько поднялся со скамьи и бочком-бочком проскользнул за ограду.
...За металлической сеткой, служившей забором, послышались шаги и шевеление.
— Кто там шуршит! Выходи! — рявкнул Никита. — Не боись! Не обижу!
— Посыльный я! — тонко пискнул солдатик. — Кулешов, я! Вас в батальон вызывают, товарищ лейтенант!
— А, Витёк! Доложи, кого еще вызывают? Кто посмел вызвать печалящегося?
— Начальник штаба Давыденко. Вас и Шкребуса. Давыденко сидит в оружейке и ругается.
— Что говорит?
— Ничего. Просто матерится. Сидит с автоматом на коленях. Зло-о-ой!
— Ага! По мою душу, значит! Скажи ему: пошел в жопу!
— Прямо так?
— Прямо так и передай! Ступай, солдат, и не мешай благородным господам офицерам пить ром. Скажи, мол, офицеры пьють ром и не идут! Не желают! Напьются и затем блевать будут!
Никита достал из коробки под столом пригоршню грецких и земляных орехов (презент от одного из приезжавших солдатских папаш), принялся их колоть, зажимая орехи между дверью и дверной коробкой и складывая на газету. Надо же чем-то отвлечься от нехороших мыслей! А мысли нехорошие, да... Чего хочет Мирон? Зачем вызывает? Никита-то тут при чем? Дорогу ему не переходил, кровать не мял, в обнимку с женой не попадался. Причем тут я?
В квартире по-прежнему стояла гробовая тишина, прерываемая лишь треском раскалываемой скорлупы. Шорохи и голоса вроде утихли, но Никита оставался на веранде. Он взял газетку, на которой лежал десерт, и стал отделять труху и пыль от спелых ядрышек.
За этим занятием его застал внезапно появившийся в квартире Шкребус.
Никита вздрогнул от неожиданности:
— Ты как вошел, Ребус?
— Через дверь! — раздраженно бросил взводный. — Ты бы еще спросил: вы кто такой, товарищ?! С головой уже не в порядке? Я стучал, звал тебя — всё глухо. Смотрю, дверь не заперта. Я и вошел.
— Глухо, говоришь? Значит, я задумался.
— Не перенапрягись, остынь. А то тоже крыша поедет, как у Шмера. Чем вы с Мишкой занимались в последнее время? Хиромантией и черной магией? Что его дернуло — на этот... террор? Или белая горячка? Был хороший парень, покуда с тобой не связался.
— Иди к черту, Глобус! Не болтай ерунды!
— Нет, ну, может, вы сектантами-сатанистами стали? Или расистами? С чего бы Мишка взялся «чурок» истреблять? Выпить он любил, посмеяться любил, пошутить тоже... Но чтоб запросто застрелить, заколоть или взорвать кого?.. Словно душегуб какой-то! Он что, крестовый поход объявил магометанам?
— Спроси у него сам! Вызови его дух, пока вчистилище не улетел.
— Пошел в пень, придурок! Давай выпьем? Осталось у тебя чего на грудь принять?
— Ром.
— Фу! Гадость вонючая! Водки нет? Хоть местной!
— Водкой местной только крыс травить хорошо.
— Ладно, плесни рому.
— На! А ты зачем, собственно, ко мне приперся?!
— Зашел по пути в батальон. Вызывают...
— А кто вызывал тебя?
— Давыденко.
— Зачем, не сказывал?
— У кого спросить-то? У посыльного бестолкового? Что-то пролепетал о грязном оружии в оружкомнате.
— Так он что, по-прежнему в оружейке? В нашей?
— Ага, сидит и в автоматах зачем-то ковыряется.
— Так он и меня вызывает. А я какое отношение имею к нечищеному оружию? Не нравится мне все это... Давай лучше не торопясь, допьем бутылочку! У меня есть лимон, яблоки, колбаса. Сейчас нарежу, закусим...
— Ну, нарезай. Закусим... Вздрогнем... Ну, вздрогнули?
— Вздрогнули!
— Эх! Хороший ты был парень, Мишка Шмер! — Шкребус вытер тыльной стороной ладони слюнявые губы и с аппетитом стал жевать колбасу.
— А мне вот кусок в горло не лезет... — не то чтобы усовестил Никита...
Пока в мансарде пили за упокой души друга, по оружейной комнате нервно ходил начальник штаба батальона. Через полчаса пребывания в оной Давыденко отправил дежурного сержанта наводить порядок в роте:
— Поди прочь! Займись с дневальным мытьем лестницы!
— Она вымыта, товарищ майор!
— Плохо вымыта! Я что сказал?! Мыть, живо!.. Посыльные вернулись?
— Вернулись!
— Оповестили офицеров?
— Так точно!
— Что ответили? В смысле, офицеры?
— Да я не понял. Посыльные несли какую-то... чушь. Не понял я.
— Ты что, русских послать не мог? Чтоб могли передать приказ и доложить об исполнении!
— Русских и посылал...
— Гм! Сам-то русский? Ладно, я сказал: займись с дневальным мытьем лестницы. Всё. Пошел!
Сержант пошел.
Давыденко вскрыл ящик для хранения патронов и пирамиду с автоматами. Снарядил второй магазин и уселся на табурет...
Чертовы бабуины! Не могли выполнить поставленную задачу по-человечески! Всего делов-то — измудохать и утопить! Элементарно! Так ведь нет! Упились водкой, упустили! Теперь вот сами трупы... А скандал-то, скандал! Прощай, академия. Прощай, карьера. И что теперь делать? Ждать, когда следователю какую-нибудь посмертную записку или письмо доставят? И эта зараза, женушка Наташенька, заявила, что молчать не станет! У, дрянь!.. Почему ж офицеры, дружки шмеровские не идут? Знают ? Черт! А он бы их тут же порешил бы! Их-то за что? А, до кучи!!! От обиды за свою распроклятую, конченную жизнь!
Майора Давыденку колотила нервная дрожь. Он уже почти ничего не соображал, только курил одну за другой сигареты, гася окурки в тазике для ветоши. Со злостью пнул сапогом по огромному сейфу.
Раздался звонок. Дежурный по роте доложил:
— Товарищ майор, вас вызывает к себе начальник особого отдела полка.
— Кого еще вызывали?
— Никого. Только вас.
— Спасибо, братец. Ступай... Я же сказал, иди! Свободен!
Все свободны. Всем спасибо. Майор Давыденко еще какое-то время тупо смотрел в потолок. Громко расхохотался. Взял в руки автомат. Присоединил к нему «рожок». Дослал патрон. Еще секунду помедлил. Затем решительно снял автомат с предохранителя, вставил ствол в рот и нажал на спусковой крючок.
Дойдя до кондиции «море по колено», Ромашкин и Шкребус брели от мансарды к казарме, спотыкаясь в темноте о камни. У бассейна притормозили. Вода плескалась у самых сапог.
— Искупаемся? — спросил Ромашкин.
— Обязательно! Заодно и протрезвеем. В одежде или в неглиже?
— Разденемся. Иначе до утра не высохнет. И потом, если ты Ребус начнешь тонуть в сапогах и брюках, я тебя не достану, силенок не хватит. Ты ж кабан! С сапожищами — добрый центнер живого веса.
— Живой вес — не мертвый вес. Это хорошо, что мой вес жив! — произнес глубокомысленно Шкребус.
Они начали было раздеваться.
— Эй вы, водолазы! Марш отсюда! — пресек раздевание резкий окрик.
— Кто посмел мне перечить?! — возмутился Шкребус в темноту.
— А-а-а! Это ты, Глобус! Привет! — отозвалась темнота.
— Поручик Колчаков? — опознал Шкребус. — Чего орешь-то?
— Не положено купаться ночью! Особенно в пьяном виде! — крикнул лежащий в плавках на трамплине Колчаков. — Утонете, а я вытаскивай ваши скользкие, холодные, синие трупы.
— Ладно, поручик, не будем купаться! Так и быть! Только физиономии ополоснем. Ну, там, руки, ноги омоем. Спускайся к нам!
Дежурный по бассейну (была и такая должность) слез с вышки, понюхал воздух и одобрил:
— Помянули Мишку? Молодцы! Чувствую, какой-то благородный напиток употребляли...
— Ромаха какую-то дрянь наливал, — махнул небрежно рукою Шкребус. — Водки у него, видишь ли, нет!
— Ром «Гавана Клуб» и ром «Дэ касино». Белый и красный ром. Коктейль! — пояснил Никита.
— Могли бы и мне занести! Черти бездушные!
— Не знали, что ты дежуришь. А то б захватили стакан рома.
— Так и быть! Быстро раздевайтесь, ополаскивайтесь и трезвейте! — скомандовал Колчаков.
Вода была теплая. Поэтому от нее трезвость не наступила. Только слегка освежились.
Несколько минут еще просидели на краю бассейна. Колчаков тихонько бренькал на гитаре то белогвардейские песни, то военные песни Высоцкого. Получалось хорошо.
Но, хошь не хошь, нужно идти в казарму...
Когда они вдвоем уже поднимались по ступенькам, раздалась громкая автоматная очередь.
— Слыхал? — навострил уши Никита.
— А то нет! — навострил уши Шкребус. — Так вот зачем Давыденко нас звал! Порешить хотел!.. Кто, интересно, убит? Чекушкин? Непоша? Пелько?
— Не мы, — логично посказал Ромашкин. — Пока...
— Бежим отсюда, а? Иначе следующие — мы!
В эту секунду с треском распахнулась дверь. На парапет вылетел сержант, дежурный по роте, и промчался мимо них, прыгая через ступеньки:
— Начальник штаба застрелился!!!
Шкребус перекрестился:
— Свят, свят! Миновало!
— А я как чувствовал! — выдохнул Никита. — Удержал тебя от посещения роты! Нас мой ром спас! Валяться бы тебе, Глобус, в «оружейке» с дыркой в башке! Ты мой должник. С тебя кабак!
Шкребус кивнул в знак согласия, и оба направились в роту — глянуть, нет ли там кого убитого из приятелей возле Давыденко...
— Теперь-то закончилась война на любовном фронте? — с надеждой предположил Шкребус. — Иначе, если все рогоносцы начнут стрелять соперников, полк останется без своих лучших людей!
Никита посмотрел подозрительно:
— А что, есть еще у кого повод? По тебе, например, стрельнуть?
— Я что, хуже других?! — нелогично обиделся Шкребус.
— Тогда неделю посиди дома, поболей. Я бы так и поступил на твоем месте. И лебедю подскажу.
— Точно! Сегодня напьюсь и на службу завтра не выйду! И на тебя свалю — мол, замполит посоветовал!
— Сволочь! — беззлобно охарактеризовал Никита.
В казарме стоял характерный запах пороховой гари.
Ромашкин осторожно заглянул в темный коридор и ничего не увидел. Только полумрак и относительная тишина, прерываемая храпами и всхлипами спящих солдат. Умаялись, однако. Из пушки пали — не разбудишь.
Дневальный по роте испуганно выглядывал, делал какие-то знаки.
— Что случилось? — сурово спросил Шкребус.
Никиту эта суровость внезапно рассмешила. Неудержимо захохотал. Нервы....
Подошли к «оружейке». Заглянули внутрь.
Автомат валялся в стороне, в ногах. Сам Мирон полулежал на стуле. Кровь. Образовалась лужица.
— Ладно, все ясно. Надо звонить... — вздохнул Никита, — дежурному по полку, что ли...
Комбат, замполит Рахимов, командир полка и остальное начальство — все они появились практически одновременно, набежали со всех сторон. Создали суетливую толпу.
Алсынбабаев, обычно матерящий офицеров за использование проломов в заборе, на сей раз сам проскочил через него. Последним приехал на «Уазике» полковой особист.
Офицеров собрали в клубе, а солдат построили на плацу.
Бесконечные допросы, расспросы, протоколы, объяснительные. Шум, гам, ругань. Командование полка нервничало. Вполне возможно, что за эту череду ЧП многих поснимают с должностей. А кому хочется должность терять?!
Завершение драмы и трагедии
Вся в синяках и ссадинах, побитая мужем, мертвецки пьяная Наталья была освобождена из «домашней тюрьмы», под которую Мирон приспособил чулан. Дала показания: муж, любовник, нанятые хулиганы, месть. А самоубийство — из страха перед грозящим неминуемым наказанием. Мирон, уходя в полк, связал жену и пообещал, что перестреляет всех ее любовников. Придя в роту, он начал вызывать тех, кого подозревал: Власьева, Шкребуса, Чекушкина, Ромашкина... Никто из них не явился. Видимо, злость переполнила сознание, мозг устал бороться с яростью, затуманился. И еще страх перед разоблачением... И он выстрелил в себя...
Следователь, капитан особого отдела, командир полка, замполит и еще кто-то из дивизии проводили расследования, дознания.
Командир полка принял решение:
— Разогнать шайку-лейку к чертовой матери! Отправить немедля в Афган. Всех донжуанов — к чертовой бабушке! То есть «за речку»!
Первым пострадал ни сном, ни духом ни о чем не ведающий зампотех Пелько. Технарь-»самоделкин», собиратель металлолома, рационализатор и изобретатель отправился на войну спустя неделю. Рота и батальон, провожая героя, пили три дня.
Следующим был Игорь Лебедь. Этого «траха-перетраха» отправили в пески еще более далекого гарнизона. На повышение.
Еще неделю батальон жил ожиданиями. Наконец, пришло предписание: всех стоящих за штатом офицеров отправить в военкоматы республики. Затем проводили в Афганистан, на войну, еще двоих: «декабриста» Лунева и «белогвардейца» Колчакова. Оба ушли в глубокий запой, и их пришлось вылавливать с помощью патрулей. И таки удалось. Парней отправили в штаб округа. Затем они как-то затерялись... на войне.
Взялись за воспитание Ромашкина. Политработники навалились гурьбой и день за днем прессинговали лейтенанта. Дружба со Шмером вышла боком. Уголовника из Никиты сделать все-таки не удалось. Не за что. Откуда у Мишки оказалась граната, так и не узнал никто. Досталось Никите, в основном, за низкую воинскую дисциплину в роте, за недостаточную воспитательную работу, за отсутствие работы с офицерами. И, конечно, за моральный облик! Кое-что пронюхали — про «вертеп», про «грязевые ванны» в шинели, про кутеж в подземном озере, про новогоднее побоище, про «персидский поход»... Но доказать не смогли.
— Что мне теперь с вами делать, лейтенант, подскажите? — лицемерно вздыхал замполит полка Бердымурадов.
— А какие есть варианты? — осторожно интересовался Ромашкин.
— Никаких! Никаких для вас хороших вариантов у меня нет!
— Я так и думал почему-то. Что, товарищ подполковник? Уволите из армии?
— Нет, будете служить. Но в другом гарнизоне!
— Так ведь я давно прошусь! В ДРА! Между прочим, после училища ехал на войну, а кадровики завернули к вам. Готов отправиться в путь-дорогу прямо сейчас. Вот вы нас часто попрекаете службой в тылу, и чтоб восполнить и пробел в биографии, я готов уехать на войну. Тогда ни одна... ни одна сволочь более не сможет ткнуть в глаза отсутствием боевого опыта.
Бердымурадов насупился, но хватило ума не принять «сволочь» на свой счет:
— Э-э... Полк исчерпал разнарядку на отправку в Афганистан. Думаю, мы с вами расстанемся по-другому. Поедете в пески, в барханы. Варанов танками гонять!
— Да ладно вам, товарищ подполковник! Нашли чем испугать! Песками! Вот я сейчас прямо при вас напишу рапорт на фронт. Желаю быть добровольцем! И точка!
Никита демонстративно уселся за стол, на трех листка настрочил рапорт — на три адреса: Главное политуправление, Министру обороны и в Политбюро ЦК КПСС.
Бердымурадов схватился за сердце.
— Прекратите балаган! Зачем в Политбюро?! Не отвлекайте руководство партии своими мелкими проблемами. Что за мания величия?! Почему вашей судьбой должно заниматься руководство страны?! Никчемный вы человек!
— Не никчемнее других. От такого же слышу!
— Да я тебя в асфальт закатаю! Растопчу! Из партии исключу! Уволю-ю-ю!!!
— За что?! Нет, вот за что?! Служу? Служу. На службу хожу? Хожу. Лично ко мне по службе претензии есть?
— А пересечение государственной границы?!
— Мой сапог ее не пересек. Это слухи! По контрольно-следовой полосе мы не ходили, мы до нее не дошли!.. По пескам чуток поблуждали. Из партии грозите исключить? Так я в нее лишь год, как вступил. Меня воспитывать и учить необходимо. А вы — исключить! Где ваша воспитательная деятельность?!
Замполит выпил два стакана минеральной воды, подышал под кондиционером и уже спокойней продолжил:
— Действительно, отправите письма в ЦК? Или это фарс? Театр?
— Можно попросить три конвертика?
— Только два!
Письмо в Политбюро ЦК Бердымурадов порвал. Остальные два вернул.
Никита постарался красиво подписать конверты. Обычно-то его корявый почерк трудно разобрать. Но — момент такой!
— Пойду? Брошу в почтовый ящик? Разрешите идти?
— Дайте их сюда! Почтальон отправит. И вот еще что! — на прощание грянул зычно Бердымурадов. — По чужим женам не ходить! Буду судить за аморалку! Судом чести!
— Слушаюсь!
Эка! За честь своей супруги испугался, что ли, подполковник? Так она страшна, как атомная война!
Девушка как последний подарок страждущему
Рота закончила обучение.
Бойцов отправили в Афганистан.
Только взвод Ахмедки Бекшимова оставили доучиваться лишний месяц. Три взвода в роте готовили служить механиками на танках, а четвертый — на самоходках. Но этих самоходных орудий не было не только в полку, но и во всей дивизии. Поэтому взвод Ахмеда бросали то на работу, то на уборку овощей, то на стройку.
Обычно утром взвод топал пешком к учебному месту, а после обеда комбат отдавал бойцов на работы. Порой очередь из местных жителей, желающих купить дешевую рабсилу, стояла в несколько рядов, и Алсынбабаев «продавал» практически весь взвод. Тогда Ромашкин и Ахмедка торопились к пивной и расслаблялись кислой теплой дрянью, по недоразумению называемой «Жигулевское».
В этот день они с утра отправились на учебное место.
В центре танкодрома стоял ржавый корпус самоходно-артиллерийской установки (САУ) времен Отечественной войны. Борта его проржавели до сквозных дыр. Двигатель отсутствовал. Катков оставалась ровно половина, а траков не было вовсе. Все, что можно сломать внутри башни, давным-давно сломали.
Офицеры присели в тень по левому борту, а солдаты приступили к вождению «пешим по танковому». Встали в цепочку и отправились по маршруту выполнения упражнения по вождению.
Не успели они преодолеть первое препятствие, как к ним на всех парах примчался на «Урале» зампотех батальона. Майор Антонюк, сияя багровой выпалил:
— Прекратить имитацию занятий! Всех в машину! Едем собирать металлолом!
— Чей приказ? — переспросил Никита.
— Мой!
— Ваш не годится. Комбат велел давать людей только по его личному распоряжению. Их всего-то десять доходяг бродит по трассе. Пятерых Алсынбабаев услал на стройку. Еще пятерых я, с разрешения Рахимова, отправил зарабатывать на стекло, краску, фанеру. Ленинскую комнату переделываем. Занятия сорвутся!
— Комбат знает. Это он велел сюда ехать и вас обоих забрать тоже. Ахмед останется на разгрузке с бойцами, а ты, Ромашкин, будешь кататься как старший машины. Садитесь, покажу где, что и куда возить.
Понимая, что отвертеться не удастся, офицеры с неохотой собрали солдат и полезли в кузов крытого «Урала».
Брезент в движении трепетал, поднимая тучи пыли и песка внутри под тентом.
Наконец-то приехали на какой-то городской склад. Антонюк побежал к кладовщику — тот сунул ему накладные, деньги. Что-то подсчитали, поспорили, но в итоге договорились. Зампотех крикнул:
— Лейтенанты! Пять человек оставляйте здесь, а пять на товарную станцию везите! Отсюда возим, там разгружаем. Вас на месте встретят, все объяснят! Быстренько начали погрузку, веселее!
Майор бегал вокруг куч с ржавым металлом, что-то лопотал про бесхозяйственность, сам грузил и заставлял бросать железки в кузов и лейтенантов тоже.
— Товарищи офицеры! Мы так не успеем сделать и четыре рейса! Энергичнее! Делай, как я! Замполит, покажи личный пример!
Да не собирается Никита пачкаться! У него — ни стиральной машины (Кулешов, гад, спалил!), ни специально обученной жены.
Зампотех и комбат делали деньги на сдаче металлолома. Еще один маленький бизнес Алсынбабаева. Комбат в душе был не танкист, комбат в душе был «великий комбинатор». Он закончил явно не то военное училище, по молодости, видимо, перепутал. Его место и призвание — тыл. Там, где материальные средства, где деньги, где есть возможность украсть. Если Алсыну за день не удавалось чего-то стащить, то ночью плохо себя чувствовал, не спал и переживал. Коль с утра за казармой не стоит хотя бы один «рабовладелец» (туркмен за солдатами), настроение испорчено до вечера. И тогда мысли начинали работать: кому бы чего бы продать — бензин, солярку, стройматериалы, солдат... Официальное прикрытие продажи солдат — ремонт казармы, полигона, танкодрома. Стройматериалы (получаемые помимо наличных денег в собственный карман) складывались в сарае танкодрома и в персональную каптерку. А спустя какое-то время их увозили другие деловые партнеры — обратно в город.
Действовал Алсын нагло, беззастенчиво, с размахом. Комбата не любили все поголовно. Даже командиры других батальонов, не говоря о своих офицерах. Не любили за стяжательство, жадность, мелочность. Что попадало в его корявые пальцы, уже никогда из них не выскальзывало. Взводные смеялись и над ним, и над его женой. Рассказывали, что все деньги которые муж вечером приносил домой, утром жена в городскую сберкассу увозила — до копеечки.
Алсын был несказанно счастлив, когда его, малограмотного, закончившего экстерном училище, неизвестно по чьей прихоти поставили начальником штаба батальона. Несколько лет он никак не мог пробиться к должности комбата, и вдруг его назначили возглавлять третий батальон! О его бестолковости в гарнизоне слагались легенды и рассказывались бесчисленные байки. Вот такой по складу ума и уровню интеллекта человек командовал учебным батальоном.
И если в период кутежей Никита об этом совсем не горевал, то на трезвую голову, находясь в постоянной зависимости от «хана», он психовал от собственного бессилия. Быть систематически старшим на разгрузке украденного угля, досок, металлолома и пополнять казну Алсына — противно и унизительно. А что делать?! Приказ!
Никита сделал на дежурной машине два рейса к железнодорожной станции. Затем свернул с маршрута — решил заехать домой, попить чайку.
О! Дверь домика была настежь открыта, а на бельевой веревке сушилось какое-то женское барахлишко, трусики-лифчики...
О! Кто это уже поселился? Ведь лейтенанта Ромашкина еще не выслали за границу! Совсем не радовала перспектива быть выселенным в общагу каким-нибудь семейным лейтенантом. Раньше он мог сказать, что квартира у него на двоих со Шмером, а теперь-то остался один. Озлобившемуся начальству выгнать из занимаемого дома провинившегося — раз плюнуть.
Никита переступил порог, настроившись на скандал, и оторопел...
В комнате под ритмичную музыку в длинной до колен маечке делала гимнастику Валька, его подружка со свадьбы Вовки Мурыгина! И под маечкой, похоже, ничего не было. О! Лишь три дня назад Никита послал ей телеграмму: «Приезжай гости отдохнешь развлечемся». И вот она уже здесь! Вот это оперативность! Какая удача! Неделя перед отъездом на войну не пройдет даром, а будет прожита с пользой для души и тела.
Никита, отбросив в сторону фуражку и скидывая на ходу сапоги, бросился к раскрасневшейся Вальке. Он обхватил ее за талию, слегка покружил, крепко обнял и на третьем пируэте уронил на диван, падая сверху.
— Эй! Полегче! Я, может, просто в гости приехала! Поглядеть на красоты Востока! Может, у меня другие планы! — весело визгнула Валька.
— Поделишься своими планами через полчаса! — Никита стянул с себя брюки.
...Ну, полчаса — это он переоценил свои возможности. Или, наоборот, недооценил. Уже спустя несколько минут разомлевшая Валька чем мать родила курила, пуская в потолок изящные колечки дыма.
А Никита прокручивал в голове план дальнейших действий. Нет, не в смысле постельных утех, а в смысле по службе. Значит, так! «Урал» отогнать в парк. Послать к черту Алсына и зампотеха. Отбиться от наседавших дружков, требовавших сегодня прощального банкета. А вот потом — утехи, утехи и утехи.
— Валь! Ты как в квартиру-то попала?
— Да солдатик какой-то запустил. Я дошла до калитки, женщина на улице указала твой дом. А на двери — замок. Что делать? Поставила чемодан на столик, присела на лавочку, а тут солдатик посыльный во двор забежал. Спрашивает, не жена ли я твоя? Жена, говорю, учебно-полевая, тренировочная. Солдатик хихикнул, достал из тайничка ключ, открыл. Показал, куда вещи поставить, где и что можно взять, и сразу убежал. Он за тапочками приходил. Мол, ординарцем служил у взводного. Взводный — не то Шмерт, не то Смерд.
— Шмер. Миша Шмер, — посмурнел Никита. — Погиб недавно. Ты его на свадьбе брата видела, скорее всего не запомнила.
— Ой, извини, я не знала! — всплеснула руками Валька.
С минуту помолчали.
Однако жизнь продожается. Как пела примадонна советской эстрады на празднике милиции в день смерти бровастого генсека: «Забудем тех, кого нет с нами, и будем думать о живых».
— Ты как, Никит?
— Что — как?
— Угомонился или повторим?
Эх, повторим! Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!
Взъерошенный Ромашкин лейтенант выбрался из домика только где-то через час. Как, оказывается, мало надо для перемены настроения с минуса на плюс! Всего час назад Никиту тошнило от усатой морды комбата, от пыльного гарнизона. Он злился на всех этих жуликов-командиров вместе взятых. А сейчас уже ничто не волнует, не раздражает... Спокойствие, только спокойствие. И душевное равновесие. К черту бессмысленную службу! Машину ставить в парк и — быстро обратно в мансарду к знойной Вальке. По дороге «затариться»...
Никита открыл дверцу кабины:
— Не спать, боец! Заводи машину! Гоним в парк! Живо!
— В парк? А на станцию?
— К черту! И станцию, и метал — и цветной и черный! Если зампотеху очень нужно, пусть сам возит и вместе с Алсыном разгружает!
Боец пожал плечами: хозяин — барин!
...В гарнизонной лавке — шампанское и «Токай». Никита наполнил авоську тремя бутылками, кульками с конфетами и пряниками, яблоками, спелыми гранатами. Ну, до дому, до хаты!
Холостяцкая берлога изменилась буквально за час — уют, однако!
Присутствие женщин вообще меняет мужчин в лучшую сторону. Любая представительница слабого пола, пусть и не раскрасавица, растопит холодное сердце даже «деревянного по пояс» закоренелого службиста. Особенно если он долго воздерживался. А Никита — не службист. И Валька — раскрасавица. Эх!
Когда в казарме находится сотня молодых организмов, которым некуда выплеснуть скопившуюся неуемную энергию — жди беды. Отсюда драки, «дедовщина». Лучшее средство выпустить лишний пар из личного состава — отправить на войну. Либо открыть при части публичный дом... Женщины в Педженском гарнизоне старались на ужасное лето не задерживаться. Предпочитали убыть в отпуск в центральную Россию, Украину. Одним словом, в Европу. Зачем мучить себя и детей?! Жара, зной, пыльные бури, москиты, комары «пендинка», перебои с водой... Мужья в одиночестве зверели без женской ласки. Глушили половую энергию спиртным, словно остужали генератор турбины атомной станции охладителем. Любая появившаяся посторонняя женщина притягивала временных холостяков, как сахар — муравьев.
Сказать, что Никита вдруг до беспамятства влюбился в Вальку, — покривить душой. Да, и такой уж раскрасавицей, если честно, ее не назвать. Крупноватая, коренастая. Массивный круп и нечеткая талия. Великоватый рот, пухлые губы... Впрочем, при всем разообразии постельных утех, это, скорее, плюс. Глаза, верно, хороши — хитрые и манящие. Грудь шикарная... Да что там! На безрыбье и раком щуку!
А теперь еще раз о сахаре и муравьях. Наутро в дверь мансарды постучал первый «муравей». Шкребус-Глобус. Сходу попытался прорваться вовнутрь, взглянуть, с кем это спит друг Ромашкин.
Никита не преодолимой скалой встал в дверях
— Никитушка, ты чего на построение не пришел? — Шкребус-Глобус «случайно» исполнял обязанности командира роты, пока командиры думали-гадали, куда сплавить Неслышащих.
— Не хотел, и не пришел! Не обязан! Сам знаешь, куда уезжаю!
— Ну-ну! Не ерепенься! Выговор объявлю! Не забывай, твоя служебная карточка пока что в полку. Поедешь к новому месту обвешанный взысканиями.
— Нет, дорогой мой друг. Ты не только не впишешь туда ничего, но и еще снимешь те, что там записаны, если они там есть. Однако сдается мне, карточка девственно чиста — ни взысканий, не поощрений. Нехорошо как-то. Впиши-ка мне пяток благодарностей — по приказу замполита полка!
— С чего вдруг?! С какой-такой радости?
— А с такой, что убывающие выполнять интернациональный долг должны быть достойны звания «воин-интернационалист»! А не то управление кадров округа меня завернет обратно. Вот тогда тебя, «случайно исполняющего», взгреют по полной и отправят вместо меня.
— Ага! Значит нам, простым смертным, взыскания получать можно, а тебе нельзя?
— А вот нельзя.
— Хрен с тобой, не накажу! Но хоть в дом-то пригласи старого товарища.
— Волк тамбовский тебе... Не пущу. Я занят.
— Да чем ты занят?!
Шкребус вытянул толстую шею, пытаясь заглянуть через плечо приятеля в комнату.
— Гм! Отдыхаю!
— Да уж, занятие не хуже любого другого!
В этот момент к Никите сзади подскочила Валька и обняла за плечи, выглянув из-за спины.
— Ух, ты! — причмокнул Шкребус. — Ба-а-аба!
— Не ба-а-аба, а девушка, понял, Ребус?! И не чмокай тут своими мокрыми губами. Ишь, слюну пустил! Ступай-ка... а, за шампанским! И арбуз! И фрукты!.. С десертом — приму.
Шкребус рванул, как носорог, через кусты и проволочный забор. Хлипкая ограда затрещала, и он умчался сквозь образовавшийся пролом.
— А он нам нужен, да? — мяукнула Валька.
— Да на кой?! Но ведь все равно не отвяжется, я-то его знаю. Так хоть десерт с него получить...
— А я? Тоже десерт? — поинтересовалась Валька. Впрочем, без осуждения, даже с предвкушением.
— Ты, вот что, Валюха... Ты особенно волю его рукам не давай. Дашь повод — не отлипнет. Я-то его знаю, слюнявого.
...Шкребус примчался через час. С двумя арбузами под мышками. И не один, а с Власьевым и Чекушкиным.
— Эге! Ромашкин! Ты чего спрятался?! Покажь свое сокровище! — заорал Чекушкин, гремя сеткой с бутылками.
— Отворяй! — поддержал Власьев с объемистым пакетом с фруктами и дыней.
— Чего надо, женатики ? — отворил Никита, намекая: женатики.
— Проводить на войну тебя хотим по-человечески! А ты что подумал?
— Проводить? Точнее, спровадить. Нет? Ладно, заходите!
Валька успела накинуть на себя халатик. Уселась за стол. Уже вертела в пальцах полный бокал. Типа она тут просто светски общается с Никитой — вино, фрукты.
— О, сударыня! — изобразил галантность Влас. — Чем вас поит этот мужлан? Какой-нибудь бормтухой? «Чемен»? «Чишма»?
— Токайское, — скромно потупила глазки Валька.
— Венгерское?! Это дело! Все-таки чувствуется наше на него благотворное влияние! А мы, вот, тоже принесли бутылочку «Самородного». И шампанское! Для знакомства! Представь же нас даме, мужлан!
...За полночь Валька крепко напилась и выползла из-за стола. В постельку, в постельку!
Никите никак не удавалось выпроводить дружков. Наконец, после долгих и нудных пререканий Чекушкин и Шкребус все-таки отправились восвояси.
Власьев чуть замешкался на кухне, а когда тоже направился на выход, свернул не в ту дверь. Ого-го! На диване поверх простыни — абсолютно голая Валька, широко раскинув ноги и руки. Крупная грудь мерно вздымалась в такт дыхания.
— Ого-го! — взвыл Власьев, выпучив глаза. — Ка-акой вид!.. Ромашкин, уступи, а!
— Влас! Свободен!
— Будь ты человеком, Ромашкин! Покури на кухне часик! Ей сейчас все равно, а я второй месяц без жены страдаю!
— Иди-иди! Страдай дальше! Сам с собою! У меня, можно сказать, последняя ночь любви, а тут набежали всякие! Брысь!
Утром Никита, задумчиво перекатывая левую грудь все еще спящей Валюхи с ладони в ладонь, размышлял... К чему ему вся эта авантюра с интернационализмом? Вот лежит рядом в постели девушка... Возможно, это и есть самое большое счастье — обладать тем, кто тебя... ну, ладно, не то чтобы любит, но благодарно принимает... внутрь. А уже завтра — Афган. А там вдруг убьют. И этого... вот всего этого — мягкого, гладкого, сладкого, страстного — больше не будет. Дурак ты, Ромашкин, воистину дурак!
Никита нехотя поднялся с дивана. Принялся одеваться, собирать в дорогу чемоданы. Прощай навсегда, беспокойный гарнизон! А каким поначалу казался тихим, скучным, унылым. Но вишь, как все обернулось — с приключениями, со стрельбой, с убийствами и самоубийствами, с любовными утехами. Но теперь и это все в прошлом. Труба зовет! В дальний поход.