Неудавшийся штурм
Третьи сутки я лежал и мучился в кишлаке с сильными резями в желудке. Расстелив спальный мешок под раскидистыми ветвями большой айвы, я корчился и страдал. Днем боль немного отпускала, тогда вместе с разведвзводом и второй ротой я бродил по развалинам, выискивая оружие и боеприпасы. Вечером кратковременный сон и вновь ночные мучения. Черт, неужели уже заработал язву желудка? В двадцать пять-то лет! Проклятые консервы и сухари. Будь она неладна эта война, эти горы, этот климат и ужасная вода. Какая мерзость! Меня бросало в дрожь, я покрывался липким потом. Задница болела от беспрестанного поноса. Я перестал есть тушенку, кашу, свинину в консервах. Только чай, компот, сгущенка и айва. Айва валялась повсюду вокруг деревьев, висела на ветках, лежала в корзинках и ящиках под навесом. Витамины! Мучился животом не только я, но и многие другие солдаты и офицеры. У взводного Мигунько начался синдром заменщика. Заболело все одновременно. И тошнота, и понос, даже сердце заныло. Организм паниковал в ожидании чего-нибудь страшного, требовал спокойной жизни.
Мигунько после обеда отозвал меня в сторонку и попросил пять минут для разговор.
— Никифор, мне осталось полгода до замены, хочу написать заявление в партию. Дашь рекомендацию? Если тут не примут, в Союзе вступить будет трудно. А без этого какая карьера? Даже роту не получишь, — смущаясь, произнес лейтенант.
— А в чем проблема, напиши.
— Проблема есть. У меня мать сидит.
— Как сидит, за что? — удивился я.
— На пять лет упекли, за растрату. Торговля...
— Говорил об этом кому-то еще?
— Нет, не говорил, но Растяжкин в курсе. Особисты все всегда знают.
— Они постоянно знают то, что не нужно. А что надо, не знают. Где «духи»? Сколько их? Где склады с оружием?
— Никифор Никифорыч, не отвлекайся, не философствуй. Не откажешь в моей просьбе? — вновь спросил взводный.
— Отчего же? Конечно, примем. Парень ты достойный. Знаешь, какая основная головная боль Цехмиструка и всего парткома?
— Ну?
— Рост партийных рядов. Будет тебе и кандидатство и членство. Получишь в Союзе и роту и батальон. А сейчас отвянь! Отстань от меня, будь добр, я еле живой. Скоро вывернусь через задницу наизнанку!
— Ты не один. Я тоже мучаюсь, не пойму отчего. Рези в желудке и животе. От винограда я отказался, из всего, что готовят, только компот пью. Не сдохнуть бы в этой Азии!
— Не болтай ерунды, выживем. Пойдем лучше в карты играть, отвлекает.
Арамов постоянно мухлевал. Жульничал при раздаче, обманывал при отбое, передергивал карты.
— Баха! Если бы мы играли в старые времена и на деньги, настучали бы тебе канделябрами по башке, — пригрозил я ротному.
— А что заметно? — удивился Арамов.
— Мне стыдно за тебя, как за командира роты. А впрочем, вторая рота всегда такая.
— Какая это такая? — возмутился Шкурдюк.
— А такая — хитрожопая! Кто на посту полгода балдел? Вы! И систематически стараетесь впереди себя других пропустить. Кто участвовал на показах? Первая рота! А вторая и третья только со стороны наблюдают, — высказался я возмущенно.
— Эй, Никифор Никифорыч! Не забывайся! Ты сейчас мысленно продолжаешь оставаться замполитом первой роты. Хорошая рота, никто не спорит, но ты должен теперь ко всем относиться одинаково! Обижаешь нас! — нахмурился Арамов.
— Прекрати жульничать, и не буду больше обижать. Да и как тебя обидишь? Ты любимчик комбата, он тебя ценит и уважает больше всех в батальоне.
— Интересно, за что? — ухмыльнулся Баха.
— К тебе целый букет симпатий. Женат на землячке — раз. Училище одно и то же окончили — два. Усатые оба — три. Ну и потом вы оба «сапоги» до мозга костей, службисты. Вот отсюда и симпатия.
— Тогда вы, товарищ старший лейтенант, как бывший разгильдяй, должны симпатизировать Афоне, — ухмыльнулся Арамов.
При этих словах Афанасий расплылся в широкой улыбке.
— А я и так ему симпатизирую. Мне нравятся Ветишин, Острогин, Хмурцев, Афоня Александров. Они такие, как я, очень простые и, на мой взгляд, случайные в армии люди. Но на них эта армия держится. Такие не строят карьеру на чужих костях, на трупах, на подлости и предательстве. Без них Вооруженные Силы превратились бы в ржавого, скрипящего железного монстра. Без разума, без эмоций. В бездушную машину.
— Значит, я машина? Робот? — вновь рассердился Арамов.
— Нет, я же не сказал, что ты окончательно стал бездушным карьеристом. Еще не время. Рано. Пока молодой, эмоциональный, пылкий. Все впереди, если пойдешь предначертанным комбатом путем.
— Ну вот, еще больше обидел, — разозлился Баха.
— Извини, если так. Я же не обижаюсь на разгильдяя, и ты не обижайся на карьериста. Тем более что это не преступление, а образ жизни. Ладно, сдавай карты, будем играть не в «дурака», а в «кинга» и не мухлюй!
Шкурдюку разговор не понравился, он нахмурился, а Афоня, симпатизируя родственной душе, начал мне подыгрывать. Афанасий, как и я, только месяц назад дорос до новой должности. Назначили его заместителем командира роты. Еще одна случайность. Но на войне такие «просчеты» военная бюрократия допускает. Война для балбесов и баламутов — возможность показать себя с лучшей стороны. Сашка был обалдуй отменнейший. Раз в квартал он ездил в командировки в Союз. То технику отвозил, то «Груз-200» — «Черным тюльпаном». Каждую поездку заканчивал недельным загулом с полным оттягом. Возвращаясь, объявлял об очередной классной девчонке, на которой собирается жениться. То это официантка из ресторана, то случайная знакомая с двумя детьми, то еще не разведенная жена, из-за которой была шикарная драка с мужем. Со слов Афони, муж был, естественно, размазан по стенке, после чего заливал горе водкой, пока Афоня резвился в соседней спальне. То, что Афанасий побеждал в кулачном бою и пользовался диким успехом у слабого пола, неудивительно. Рост — два метра, плечи — косая сажень. Русые волосы, голубые глаза, хорошо подвешенный язык, шутник, весельчак и балагур. Настоящий «сорви голова» и везунчик. И в «кинга», даже поддаваясь мне, он нас обыграл три раза подряд.
— Замполит, что с тобой? Шо голос невеселый? — заботливо спросил Василий Иванович в ходе очередного сеанса связи.
— Я умираю. Вернее, почти умер.
— Комиссар! Я тебя спасу. Сейчас к вам приедет Хмурцев, завезет аккумуляторы для радиостанций. С ним отправляю Сероивана, поможет, чем сможет. Надеюсь, спасет. Возвращайся вместе с ним к управлению, на командный пункт. Ты мне нужен живым!
Прапорщик внимательно осмотрел меня, дал пару таблеток, выслушал жалобы.
— Иван, я уже кроме компота и айвы ничего не ем. Но желудок режет, как будто какие-то жернова его изнутри трут.
— Компот из винограда и айвы и еще айва в сыром виде? Какой кошмар! И много айвы?
— Несколько штук в день. Вкусная. Витамины. Разнообразие в рационе.
— Айва очень тяжелая пища для желудка. Это как наждачной бумагой по слизистой оболочке! От нее и рези! Поедем на КП, манная каша, куриный бульон — мучения пройдут. Вот еще микстуру выпейте. — Прапорщик сунул в ладонь порошки в пакетиках. — Только не запивайте компотом! Ради бога! Водой.
— Замена язвы желудка на брюшной тиф? — криво усмехнулся я.
— Вот бутылочка с глюкозой, запейте ею таблетки и микстуры, — протянул прапорщик мне склянку с жидкостью.
— Иван, если выживу, быть вам старшим прапорщиком!
Естественно, я выжил. Без айвы организм быстро пришел в порядок и ожил. Желудок и кишечник восстановились. Зад начал отдыхать. Какое счастье!
Полк продолжал ломать строения в «зеленке» напротив Черикара. Деревья падали, словно скошенные гигантской косилкой стебли молодой травы. Виноградники трещали под гусеницами нашей техники. Дувалы обрушивались, дома взлетали в воздух и осыпались. Дымы из колодцев поднимались, как из печных труб.
Барбухайки проносились по дороге на бешеной скорости, и афганцы испуганно глядели на наши действия под названием «зачистка местности». Вполне возможно, у кого-либо из них тут живут родственники. Вернее жили...
— Василий Иванович, я почти здоров и готов к боевому употреблению. Пора в бой. Разрешите прогуляться к первой роте? — спросил я у комбата ранним утром, после завтрака.
— Что ж, иди, если не лень. БМП не дам. Оно у меня одно, но можешь взять связиста.
— Спасибо! Беру сержанта Шапкина. Посмотрю, что у них да как, и вернусь к обеду.
— Валяй. Навязался на мою голову, вояка! Вместо того чтобы сидеть и оформлять докладные, прешься неизвестно зачем и непонятно куда.
— Почему непонятно? Работа с людьми, в массах...
— Смотри, в массах не задерживайся! Не затеряйся! У меня по плану сегодня после полудня обыграть тебя в картишки!
— Это мы еще посмотрим, кто кого...
— Комиссар! Не задавайся!
Вадим Хмурцев позвал сержанта и помахал рукой напутствуя:
— Никифорыч, возвращайся скорее, а то я один устану от общения с комбатом. Нотации с утра до вечера, без перерыва. А так он и на тебя будет отвлекаться.
— Нет! Я сам разберусь, долго мне там находиться или нет! Мучайся и не надейся на мою помощь.
Бугрим сделал попытку вырваться из лап Чапая вместе со мной.
— Возьми с собой, Никифор Никифорыч! Почему я должен суетиться вокруг «шефа»? Меня от его поучений тошнило еще в полку.
— Если я тебя заберу, то он и меня не отпустит, — пресек я его желание сбежать со мной. — Даю слово: вернусь — разрешу развеяться в третьей роте.
— На хрена мне эта третья рота, одни «скобари». Я вечером к Афоне пойду.
— Отправляйся хоть к черту на кулички! Но после моего возвращения! А сейчас отстань от меня. Задерживаешь! Вдруг Чапай передумает. Марш к Подорожнику. Скоро нас Муссолини вызовет, а никого на связи нет!
Отделавшись от горячо желающего сбежать «комсомольца», я устремился к Мандресову. Полтора километра пешком по ровной дороге в принципе полезно для организма. А то обычно перемещаемся, сидя на БМП, да с неподъемным грузом по горам ходим. Какое уж там удовольствие от прогулки. А сейчас с собой только автомат и лифчик с боеприпасами. Приятно прогуляться, подышать воздухом. И хотя в атмосфере полно выхлопных газов от машин и стоит жуткий запах гари, все равно хорошо.
При моем появлении офицеры роты состроили кислые физиономии, но потом проявили радушие. У костра расположились Мандресов, Калиновский, молодой лейтенант Грищук (новый взводный вместо Ветишина). Старшина Халитов сидел в сторонке, надев каску, бронежилет и грустил.
— О! Рома! Тебя выдернули в рейд! В наручниках привезли или добровольно пошел?
— Товарищ старший лейтенант! Командир роты сказаль, что без боевых действий не получу медал! А мне медал нужен. Орден не дадут простому старшине, но медал нужен. «За отвагу» хочу! Очень красивый медал!
— Если проявишь себя, получишь! Видишь, Бодунов год в горах, а без ордена. Не все сразу. Заслужи!
— Будь уверен! Заработаю медал! Что я зря в «зеленку» пришель? Думаю, одын раз хватит для награда? Обязательно отлычусь!
Калиновский протянул мне кружку горячего чаю, а Мандресов пообещал, что скоро будет плов.
— Как дела, Саша? Чем сейчас рота занимается? Где остальные взвода? — спросил я, видя, что тут только второй взвод.
— Острогин и ГПВ слева, в трехстах метрах. Чернышев (еще молодой взводный) справа, вместе с Федаровичем. Ох, и здоровенный детина пришел на взвод! АГС в полном сборе взгромождает на спину и несет на себе. Илья Муромец! Не человек, а тягач!
Кругом было тихо. Солнце стояло высоко и сильно припекало. Клонило в сон. Отдых на природе. Покой, красота!
Вдалеке, ломая на бегу кустарник, к нам бежал какой-то солдат. Перепрыгивая через плеть виноградной лозы, он зацепился сапогом за ветку и, громко заматерившись, упал. Сидящие у костра солдаты засмеялись над неумехой.
— Товарищи офицеры! Помогите! — громко заверещал лежавший солдат, вызвав очередной приступ массового смеха.
— Иди сюда, поможем, — улыбнулся Калиновский. — Ты только выползи из кустов.
Солдат на четвереньках выбрался из зарослей, сделал еще три прыжка и заголосил, размазывая по щекам слезы.
— Спасите! Спасите!!! Там наших всех убили! Взводный при смерти. Славка и Серега лежат, отстреливаются. Меня за подмогой послали. — Молодой, смертельно испуганный, солдат дрожал всем телом и готов был рухнуть замертво.
Мандресов дал бойцу пощечину, приводя в чувство. Плечи его сотрясались от беззвучного плача, а изо рта вырывались только шипение и стоны.
— Объясни толком! Ты кто? Откуда? Кто напал? Где остальные? — так и сыпал вопросами Мандресов.
— Я — сапер, отдельный инженерно-саперный батальон. Наша группа прошла утром мимо вас вместе с «зелеными».
Мы, удивляясь, переглянулись, а солдат продолжил:
— «Царадоевцы» или сговорились с «духами» или сдались в плен, но душманы появились сразу ото всюду. Взводный в этот момент установил «охоту», оставалось два фугаса заложить. Бандиты вдруг вылезли из всех щелей и принялись стрелять. Четверых — наповал, в том числе и лейтенанта. Славка крикнул, чтобы я бежал за вами, а сам остался отстреливаться, прикрывая раненых. Это рядом, идти метров триста пятьдесят.
Мандресов поднял на меня глаза и в них стоял немой вопрос: «Бежим на помощь?». Я кивнул головой и надел лифчик-нагрудник.
— Сашка, давай заведем в джунгли БМП и лупанем прямой наводкой, — предложил я. — На ней раненых и убитых вывезем.
Ротный кивнул в знак согласия.
— Рота, подъем! Взять оружие и боеприпасы! За мной! — громко заорал Мандресов.
— Ни хрена себе! Банда совсем рядом! Могли и на нас выскочить! — ужаснулся Калиновский.
Я огляделся: сколько тут нас? Четыре офицера, старшина, двенадцать бойцов. Плюс двое — экипаж бронемашины. Теоретически еще три сапера, если они живы. Все равно мало. Кто знает, сколько человек в банде? Рота афганских союзников просто растворилась, как и не было ее. То ли их перебили, то ли они предали нас и переметнулись на сторону мятежников. При втором варианте сил у противника еще больше. Около сотни стволов. Плохо! Одна надежда на БМПэшку.
— Саня, вызывай танкистов, пусть пару танков пришлют. И Острогина вызывай к нам, — подсказал я ротному. — Не справимся иначе. Слишком много «духов». Берите больше патронов! Каждому «муху», гранаты!
Я поплевал через левое плечо, поцеловал на счастье свой номерок и шагнул вперед навстречу неизвестной судьбе.
Сапер побежал обратно по тропинке, показывая дорогу в лабиринте дувалов и арыков.
«Черт! Черт! Черт!..» — пульсировало в голове. Ну почему мне так не везет? Сидел бы себе на КП батальона, и все эти события прошли бы мимо меня. А теперь снова угораздит попасть под пули. Подорожник скажет, что я специально лезу на рожон, подтверждая Героя.
Где-то недалеко шла интенсивная стрельба, слышались разрывы гранат. Значит, кто-то живой и отбивается. Пожухлая листва мешала разглядеть, что творится впереди в зарослях. Видимость никакая даже в десяти метрах. Ужасно неприятная ситуация!
— Фадеев, брось гранату за угол, — приказал я сержанту.
Ба-бах! Граната, не перелетев стену, взорвалась метрах в семи в кустах, отскочив обратно от края дувала.
— Писарюга! Ты что совсем очумел! Чуть осколками не зацепило! Хорошо РГД кинул, от «эфки» кого-нибудь точно ранило бы. Опять хочешь орден?
Сержант оскалил зубы в улыбке, но не ответил. Свой орден он получил благодаря осколку от собственной гранаты. По ранению. Стоящий рядом Калиновский швырнул вторую гранату точно за угол. Никто оттуда не стонал, не орал, значит, путь свободен. Свернули за угол. Так и идем двумя цепочками: впереди сапер, за ним я, Калиновский, Шапкин, следом топают бойцы. Вдоль соседнего забора Мандресов со своей группой. БМП рычала двигателем где-то сзади, пробивая, словно бешеный носорог, дорогу в саманных стенах и зарослях. Перед глазами открылся широкий двор, а за ним улочка и опять высокая стена.
Мы наткнулись на сапера Славку, отстреливающегося от невидимого противника. Сбоку, метрах в десяти, лежал, прикрывая фланг, еще один солдат.
— Где «духи»? — спросил у бойцов Мандресов.
— На дальнем конце двора. Несколько «бородатых» за арыком и вон в тех трех разрушенных домах. Наши лежат в центре, возле кяриза.
Я осторожно выглянул и увидел двух солдат, прячущихся в неглубоком арыке и перевязывающих друг другу раны. Рядом лежали двое мертвых и у колодца среди травы и веток еще два тела.
— Кто валяется в кустах? — спросил я у сапера.
— Взводный, а с ним еще Хализаев.
— Сашка! — обратился я к Мандресову. — Давай сделаем так: я с Калиновским и четырьмя бойцами обойду двор с тылу. А ты, когда мы ударим по «духам», иди в атаку. Соединимся и вынесем тела, — предложил я.
Мандресов кивнул головой в знак согласия.
— Фадеев, Хаджиев, Муталибов, вперед с замполитом батальона! — скомандовал Мандресов. — Старшина, ты тоже с ними. Никифор Никифорыч, сейчас броня подойдет, и мы под ее прикрытием атакуем.
Я пропустил вперед в дозор Шапкина с Фадеевым и пошел следом за ними. Пробравшись сквозь виноградник, мы уперлись в стену, в которой оказалась большая дыра. За ней открылась улочка, тянущаяся в глубину кишлака в обе стороны. Проскочив через эту дыру, можно было подкрасться к воротам во двор, где лежали саперы.
Мы осторожно выбрались на дорожку и направились к входу в дом. Тихо вошли в дом и огляделись. «Духи», уверенные в быстром захвате наших бойцов, свое внимание сконцентрировали на дворе, а про этот вход, казалось, забыли. Я перепрыгнул через небольшой арык и прислонился к дувалу. Эти солидные стены не пробьешь, наверное, и выстрелом из танковой пушки. Глина сцементировалась и спрессовалась под обжигающим афганским солнцем. Выглядит такая стена сплошным монолитом.
Я передвигал ноги по узкой бровке с замиранием сердца: вдруг сейчас дойду до угла и получу очередь в грудь. Не хочется лежать с дырками в теле в этой осенней грязи. В принципе, валяться убитым не хочется ни в снегу, ни в песке, ни в траве. Нигде. Сердце бешено стучало, вена лихорадочно пульсировала у виска, руки нервно подрагивали. Вот он, край, и за ним неизвестность. Я пригнулся, присел на колено и чуть подал корпус вперед, высунув ствол автомата. Громадное облегчение: впереди несколько деревьев и пустое поле, за углом никого нет. Параллельно мне, через дорогу, по глубокой канаве, втянув голову в плечи, шел Шапкин. Я ему махнул ладонью, показывая, чтоб не высовывался. За поворотом раздался сильный взрыв, и я слегка присел. В это же мгновение в стену ударила автоматная очередь, которая выщербила несколько кусков глины, над головой и на уровне плеча. Инстинктивно упав на спину и затем перевернувшись на бок, я увидел лежащего метрах в двадцати афганца и склонившегося над ним старшину.
— Замполит! Я тэбя спас! — заорал Рома.
— Резван! Дорогой ты мой! Откуда он взялся? — вскричал я.
— Из-за дувала спригнул и началь целиться. Я вистрелал, и он, гад, успэль очередь пустить. Но пуля више пошель.
— Старшина, не пуля, а длинная очередь! Но если бы не ты, лежать бы мне в арыке, вонять и разлагаться!
Я подошел на ватных, дрожащих ногах к телу врага и повернул носком ноги лицо убитого в свою сторону. Мальчишка, совсем пацаненок, лет четырнадцати-пятнадцати. Рубашка до колен, шаровары, босые ноги в галошах, лифчик с магазинами и автомат. Грязный, чумазый, сопливый. Боевик хренов! Чуть не укокошил меня! В ушах звенело. Я потряс головой, но звон не прекратился.
— Товарищ старший лейтенант! Можно я ему уши атрэжу? — обратился ко мне Мурзаилов, доставая огромный тесак.
— Саид, тебе хотелось бы остаться без ушей?
— Нэт.
— Ну и он этого не хотел. Пусть таким к Аллаху отправляется. С ушами и яйцами. Не уродуй труп.
— Он вас мал-мал не убиль, а вы его жалель, — ухмыльнулся прапорщик Халитов.
— Черт с ним, Рома! Не будем уподобляться этим дикарям и вешать уши на веревочку, словно бусы. Понял?
Старшина кивнул, но полного согласия во взгляде не было.
Мандресов выбежал из двора, уставился на труп и трофейный АКМ.
— Ого! Кто его так? Вы, Никифор Никифорыч?
— Да нет, Григорьич! Это твой доблестный старшина приложился, припечатал балбеса к земле. Очередь от шеи до жопы. Почти располовинил. Почаще его в рейд бери. Молодец, не растерялся, меня и Шапкина спас! Заработал-таки орден! — ответил я.
— Вах! Я же говориль, что нэ зря пошель на войну! — обрадовался прапорщик.
— Что там во дворе? «Духи» где? — спросил я у ротного.
— Ушли по кяризу. Мы их обложили с двух сторон, они и сбежали. Четыре сапера мертвы, двое ранены и контужены. Вовремя мы к ним добрались, у ребят патроны заканчивались.
— Саша, забрасывайте дыру в колодец дымами, пусть там сдохнут!
— Уже закидали.
— Трупы «духов» остались?
— Нет, они раненых и убитых унесли. Пакеты перевязочные, кровь, шприцы, бинты валяются. А тел нет.
— Молодцы, хоть и мерзавцы. Ну, да ладно. Еще рассчитаемся, сочтемся. Где БМП?
— Подошла с той стороны, за стеной стоит, — махнул рукой в сторону двора Мандресов.
— Пусть бьет вдоль поля, прикроет нас чуть-чуть, — громко крикнул я.
— Никифорыч, ты чего орешь? Тебя очень хорошо слышно.
— А я сам себя плохо слышу. Оглоушило немного.
— Впереди в винограднике четверо «духов» валяются. Их из пушки срезал наводчик. Может, сходим за автоматами? — предложил Мандресов. — Трофеи как-никак.
— Сообщи комбату и спроси разрешения. Танк идет сюда или нет?
— Два танка уже подошли к КП роты, сейчас ползут сюда. Приказали обозначиться красными ракетами. У меня только одна осталась. Есть еще?
— На, держи, — я протянул ему сигнальную ракету. — Только артиллерию не вызывай для поддержки. Промахнутся — разнесут нас на куски!
Я присел на поваленное дерево, чтобы унять дрожь в ногах и начал теребить больные уши.
Мандресов отправил вперед, к следующему дому, трех бойцов с Грищуком. Едва ребята вошли в виноградник, как попали под обстрел.
— Саша! Прикрой! — крикнул я ротному, срываясь с места. — Муталибов, Шапкин, за мной!
Мы перескочили через невысокую стену и тотчас перед нами, метрах в десяти, разорвались две минометные мины. Виноградник вспороли автоматные очереди, а затем выстрелило безоткатное орудие. Я упал в кустарник, обдирая лицо и руки. Уф-ф, вроде бы осколки просвистели мимо. Ничего не болит. Не задело... Переползанием и перебежками, на четвереньках, мы добрались до развалин. В двухэтажном домике у лестницы стоял Тетрадзе и страховал вход.
— Кто наверху, Роин Александрович?
Молодому грузину очень нравилось, когда его называли по имени отчеству.
— Ташметов, Алимов, Зибоев. Впереди «духи», много «духи». Адын бандита Ташметов убил.
— Кто кого убил? Ташметов или Ташметова? Тебя сам черт не поймет! — разозлился я, испугавшись за хорошего солдата.
— Нэт! Ташметов жив! «Дух» мертва.
— Уже хорошо! Тетрадзе, стой тут и ни шагу в сторону. Чужих увидишь, сразу стреляй. Не нервничай, ты ведь старый воин, полтора года в армии! Шапкин, останься с ним.
— Всэ будэт харашо, камандыр! — заверил меня Тетрадзе.
Я и Муталибов поднялись по пыльным ступеням на второй этаж. На полу, осторожно выглядывая в окно, лежали солдаты. Пули стучали по стене, осыпая глину и откалывая щепу от деревянных балок потолка. Сидящий на полу Зибоев заряжал пулеметную ленту, что-то напевая.
— Мирзо, о чем поешь? — спросил я солдата.
— Да, мало-мало о девушках пою, успокаивает.
— «Духов» много?
— Очень. Там впереди окоп, блиндаж и штабел выстрелов к безоткатному орудию. В яма миномет стоит. Наверное, скоро сюда гранатой стрелнут. Плехо будет всем нам. Сапсем плеха.
Подняв глаза на уровень края окна, я увидел бородатого главаря, руководящего бандитами. Они разворачивали безоткатное орудие в сторону Мандресова. Прицелившись, я выдал длинную очередь, выпустив половину магазина. Главарь упал, но «безоткатка» успела выстрелить. Зибоев высунул ствол ПК и скосил очередью оставшийся расчет. Из блиндажа выскочил гранатометчик и, не целясь, выстрелил в нашу сторону. Промахнулся, попал в стену. Пыль, куски глины и дерева посыпались на нас. Я осторожно посмотрел в проем, одновременно перезаряжая пустой магазин. Автоматчики засыпали нас очередями, из окопчика вылез еще один гранатометчик.
— Бойцы! Бегом вниз! Даем деру, сейчас накроют! — заорал я солдатам.
За три секунды мы спрыгнули на среднюю площадку лестницы и укрылись в какой то нише. Бах-бах!!! Две гранаты завалили крышу и проем между двух окон. Во входную дверь забежал окровавленный сержант. Из открытого рта Ходжаева фонтанчиком брызгала кровь. Над гортанью зиял глубокий порез, а из подбородка торчал осколок.
— Хамзат! Что с тобой, брат! — вскричал Муталибов, подхватив на руки раненого земляка.
Раненый промычал что-то в ответ, вытаращив огромные глазища с маслиновыми зрачками. Он открыл рот и выплюнул ярко-красный фонтан. Кроме того, из перебитой и разодранной руки стекал еще ручеек крови.
— Гасан! На пакет, перевязывай! — скомандовал я Муталибову. — Быстрее, а то кровью истечет.
— Я не могу, у меня руки дрожат! Не смогу, я не люблю, я боюсь кровь! — громко прокричал Гасан. Он схватил за плечи раненого и заорал еще громче:
— Брат, не умирай!
— Гасан, жгутом перетяни ему руку! — рявкнул я и приложил тампоны к горлу и подбородку. Это не помогло. Рана очень сложная. Как ее перетянуть? Не на горло же жгут накладывать. Чем дышать тогда будет?
— Медик! Где медик? Ташметов! Тащи сюда Авлеева!
В комнату заскочил Авлеев и принялся перевязывать раненого, наматывая массу бинтов на голову. Сержант-медик бросал на меня испуганные взгляды, помня о своей подлости в рейде под Талуканом.
— Авлеев, Муталибов. Ведите его к броне. Быстрее. Остальные — прикрывать отход. Тетрадзе, чем его зацепило?
— Мина взорвался в кустах, осколка прилетел. Много осколка, — объяснил солдат.
— Тетрадзе, возьми автомат Хаджиева и иди за ними, — распорядился я.
Ребята зашли за дувал, и оттуда внезапно прозвучало несколько взрывов.
— Быстро, уходим к нашим, пока нас не отсекли «духи», — скомандовал я оставшимся.
Три солдата побежали за мной, все время оглядываясь по сторонам и пригибаясь в ожидании пули в спину или осколка. Сильный взрыв ударил по ушам и мозгам, засыпав комьями земли воронку, куда мы успели упасть. Я выскочил из укрытия и наткнулся на лежащие тела и мечущихся раненых. Кровь, всюду кровь.
Выползающий через пролом в стене танк стрелял на ходу в сторону блиндажей и безоткатного орудия. БМПшка стояла кормой к нам, развернув пушку в сторону «бородатых», и била короткими очередями.
В открытое десантное отделение Муталибов и Авдеев усаживали Хаджиева, а Мандресов вел под руку окровавленного лейтенанта Грищука.
— С-саня, как это с-случилось? Что т-тут б-было? — с трудом выговарил я.
— Никифорыч, какой-то кошмар! Мины прилетели и еще из «безоткатки» попали в борт БМП. Тех двух саперов, до этого чудом выживших, — наповал. И Грищу Грищука зацепило.
— А г-где К-Калиновский? — я начал испуганно озираться по сторонам, продолжая заикаться.
Из арыка торчали чьи-то ноги. Мы с Мандресовым бросились туда и вытянули Калиновского. Гимнастерка иссечена осколками, сплошные свисающие окровавленные обрывки ткани. Голова и тело залиты кровью, серо-зеленое лицо казалось совершенно безжизненным. Щеки и подбородок посечены осколками, а во лбу страшная рваная кровоточащая рана.
— Саня-я-я! — дико заорал Григорьич и обнял его, прижав к себе.
— М-Мандресов, не ори, м-может еще в-выживет! Я и не т-такие раны на г-голове в-видел! Надо б-быстрее в г-госпиталь! Уходим! К-к черту в-войну! Отходим!
Скворцов спрыгнул с танка и подскочил к нам.
— Парни! У меня осталось пять снарядов. Съеб...м! Иначе всем будет хана, — рявкнул капитан-танкист.
— Ж-женя, с-сейчас раненых г-грузим на м-машину и уходим! — ответил я ему, и мы вместе с Мандресовым начали подгонять солдат.
Четырех мертвых саперов забросили спереди на ребристый лист, Гришу посадили к Хаджиеву в левый десант. Калиновского, аккуратно поддерживая его голову, затащили в правый отсек. Раненные Фадеев и два сапера, которым не нашлось места на этой колеснице смерти, поплелись следом за бронемашиной. Уцелевшие солдаты и офицеры расстреливали магазин за магазином по сторонам. В конце колонны полз танк, развернув назад башню и огрызаясь последними снарядами.
Скорее отсюда, из этого ада, из этого рассадника смерти.
Комбат стоял на краю дороги и командовал тремя БМП и «Васильками», которые обрабатывали кишлак позади нас. Четыре «крокодила» встали в карусель, и огненный смерч пронесся по «духовскому» укрепрайону. Вертолеты сменили несколько штурмовиков. На шоссе приземлился «Ми-8», принял раненых, убитых и улетел в Кабул.
Я и Мандресов сбивчиво рассказали о случившемся, о характере ранений, о потерях «духов». Подорожник велел мне садиться на броню и ехать на КП полка с докладом о происшедшем. Первую роту разместили вдоль дороги, организовали оборону. Бойцы повели беглый огонь по кишлакам. Главная задача — не давать покоя мятежникам.
Это какая-то бесконечная череда нелепых трагедий. Постников расстрелял из пулеметов троих «духов». Хаджиев нечаянно тяжело ранил Постникова. «Духи» сделали инвалидом Хаджиева. «Духов» расстреляли из танка. Танк подорвался на мине возле дороги. Уходя, мы заминировали окрестности еще раз. «Сюрприз» в будущем для жителей. И так до бесконечности. Око за око, зуб за зуб, труп за труп. На каждый выстрел — артналет, на каждое нападение — бомбежка, на каждый фугас — карательная операция. Дети подрастают и в двенадцать лет берутся за оружие. Это война до полного уничтожения целых народов.
— Ну, комиссар, признавайся! Ты что притягиваешь неприятности к себе или сам их ищешь на свою шею и задницу? — усмехнулся вечером, лежа в гамаке, Василий Иванович.
— Черт его з-знает. И в-везет и не в-везет. Не в-везет п-потому, что в-все в-время н-нарываюсь на с-с-стрельбу, а в-везет, п-потому что ж-жив еще.
— Ладно, отдыхай. С тобой сейчас трудно разговаривать — жужжишь. Будем надеяться, заикание скоро пройдет. А то какой ты к черту комиссар? Заика! Одна комедия. Пока утреннюю политинформацию проведешь, уже обед наступит.
— Я в Т-термезе з-знал одного т-такого з-замполита полка. З-заикался б-ольше м-меня и н-ничего — к-командовал. П-поначалу п-посмеивались, а потом п-привыкли, — ответил я, улыбаясь кривой улыбкой.
Нормальная речь восстановилась через два дня. Сутки сна и сутки отдыха сделали свое дело. Постепенно я ожил.
Пока обретал речь, молчал и много размышлял. Кто мы все? Мы — пыль, зерно в жерновах военной машины, которая перемелет нас в муку и не заметит. Мы — единицы в статистической отчетности. «Погиб при исполнении служебного долга». «Пал смертью храбрых». «Пропал без вести». «Погиб при исполнении воинского долга». «Погиб в боях за Родину». Меняются только формулировки, за которыми не виден человек. Его боль, страдания, несчастья не заметны. Радости, семья, мечты, надежды — пустяк. Маленький пустячок по сравнению с высшими интересами государства, общества, с великим построением развитого социализма. Была такая мать в России — Степанова. И был у нее муж и десять сыновей. Началась война с фашистами, и один за другим муж и подрастающие сыновья уходили на фронт. И погибали мальцы один за другим. Погиб и муж. Последних двух сыновей убили весной 1945 года. Военная машина Советского Союза и фашисты без малейших эмоций перемолола всех. Не оставила матери ни зернышка, ни семечка. Одни отсиживались в тылу, прятались за «бронью», уклонялись. А у простой крестьянки забрали последнего мужика в роду. Власти выскребли, вырвали для войны, а враги уничтожили. Более сорока лет эта женщина жила страданиями и, наверное, проклинала белый свет. Какими словами можно выразить ее горе? Нет таких слов, я думаю, чтобы выразить эту скорбь. Поставили матери от благодарного Отечества памятник после ее смерти. А лучше бы какой-нибудь тыловой чинуша из военкомата в тот последний год войны оставил бы ей хоть одного сыночка. Одну всего лишь единственную кровиночку, чтоб было, кого лелеять, на кого молиться и на кого надеяться. Кто бы мог вытереть ей слезы и поднести больной кружку воды. Кто дал бы ей внуков и правнуков...
Страшна, безжалостна и бессердечна наша военная машина. Металлический, ржавый бронтозавр, не знающий сострадания. Сложнейший организм по уничтожению всего живого. И своего и чужого. В самой победоносной, в самой громкой победными реляциями войне, умудриться потерять на полях сражений в два с половиной раза больше солдат, чем поверженный противник. Любой ценой! В лобовые атаки! С заградотрядами, с многочисленными штрафбатами! Да и кто она такая Степанова, в конце концов? Народ. А простого народа всегда было много. И бабы солдат еще нарожают, новых. У нас только мало вождей. Вот их надо оберегать! Потому что они носители «высших идей», «хранители государственности». Настоящие патриоты! А все остальные — песчинки.
Жизнь человека — это просто миг в истории Земли. А история земли — эпизод в развитии Вселенной. Поэтому боль каждого человека, этой песчинки, незаметна. Умер — и нет твоей боли...
Опять философствую...
Я был счастлив, что жив и сладко спал в чистой постели после рейда.
Дверь с ужасным скрипом распахнулась, и в комнату ввалились какие-то люди, при этом гулко грохнувшись головами о шкаф. После удара об дверцу шкафа тела рухнули на пол и засмеялись. Я мгновенно проснулся и прислушался.
— Ах! Черт возьми! Ноги заплетаются. А может, это землетрясение? — услышал я голос комбата.
— Иваныч! Держись за меня! — захихикала Наташка.
— Как же за тебя держаться, если ты упала сверху меня? Сними с лица сиськи, дыхать нечем!
— Ну, так вставай!
Послышался стук упавшего плашмя тела.
— Ой! Я не имела в виду, что меня надо сбросить на пол! — послышался женский писк и всхлипывания.
— Ну, прости, радость моя! Не хотел. Ты сама свалилась! — оправдывался Подорожник.
— Прощу за два раза, — ответила та, глупо хихикая.
— А за три?
— Не переломись, комбат! — ехидно сказала Наталья.
— Ты меня разве плохо знаешь! Я еще кое на что гожусь! Эй, замполи-ит! Комис-с-с-ар? Спишь? — прошипел негромко Василий Иванович.
Я скромно промолчал, не желая вступать в ненужные разговоры. Сделал вид, что разбудить меня им не удалось.
— Спит «Герой»! Как убитый. Устал после рейда, умаялся. И прекрасно! Нехорошо выставлять Никифора из собственной комнаты.
Они поставили бутылку и стаканы на стол, звякнули стеклом, чокаясь, и бросились на койку. Завязалась суета с раздеванием. На пол полетели штаны, юбка, куртка, нижнее белье. Мне их приход был не по душе. Возня сопровождалась мычанием, чмоканьем, хихиканьем и шиканьем. Свистящий шепот гулким эхом отражался от стен. Наконец, стриптиз закончился. Наступила фаза предварительных ласк, которые перешли в активные действия. Кровать одной спинкой упиралась в тумбочку, а второй — в батарею отопления. Что тут началось! Бум-бум-бум-бум! Громкий и ритмичный стук заполнил комнату. Бум-бум-бум. Частота ударов и скрипов постепенно увеличивалась. Это продолжалось минут десять, а затем раздалось негромкое рычание комбата и всхлип Наташки.
— Уф-ф-ф! — выдохнул комбат и самодовольно заурчал. — Уф-ф-ф! Ну, как довольна?
— Нет, только размялась. Наливай! И по новой!
Иваныч прошлепал босыми ногами к столу, булькнул из бутылки в стаканы ароматной жидкости и вернулся обратно. (Коньяк пьют и не предлагают, черти!)
Панцирная сетка кровати вновь жалобно скрипнула под их весом. Они, смеясь, чокнулись стаканчиками и без лишних слов опустошили посуду.
— Васенька! Хватит сачковать! За дело! — раздался нахальный голос «стюардессы».
— Погодь! Нужен перекур!
— Какой перекур? Я только разогрелась! За дело!
— Ой! Сразу за дело, а помочь убеленному сединами воину? Я как-никак старый солдат!
— Сейчас помогу...
Раздались чмоки, писки, визги... Кровать вновь начала греметь в такт усилий любовников.
Черт бы их побрал! Разрази гром! Обоих! Я полтора года в Афгане, сплю один, как пес на цепи. А эти негодяи резвятся и разрушают мою психику. Кровь прилила к голове, вены вздулись. Особенно сильно пульсировала кровь в висках, гулко ударяя в голову в такт стучащей кровати. Сердце бухало, как набатный колокол, и готово было вырваться из груди. Стало невыносимо тяжело и жарко. Мерзавцы! Я сейчас просто лопну. Трусы натянулись, и одеяло слегка приподнялось. Скорей бы они прекратили. О, боже! Когда это издевательство закончится?! Терпкий запах пота, коньячного перегара, мужских и женских гормонов заполнил комнату. Мне стало казаться, что я вот-вот насмерть задохнусь от этих «ароматов».
Кровать гремела, мучалась и стонала, как живая. Бум-бум-бум. Они явно позабыли обо мне, о соседях и совершенно потерялись в пространстве и времени. Наташка выла и орала. А Иваныч терзал ее и ревел, точно раненый вепрь. Полчаса не наслаждения, а каторжной работы. О-ох! Выдохнули они одновременно и затихли. Я лежал на боку и почти не дышал, боясь выдать себя.
Подорожник распластался на Наташке без сил и надрывно хрипел, будто загнанный скаковой жеребец.
— Вася! Васенька! Сползи с меня! — простонала Наталья. — Не усни! Мне тяжело, дышать нечем!
Комбат перекатился к стене, звучно шлепнувшись задницей об фанерную перегородку. Затем оба поднялись, присели на краю кровати. Чапай вновь булькнул бутылкой.
— Комиссар! — негромко окликнул комбат. — Проснулся? Мы тебя разбудили? Спать мешаем?
Я не знал, что ответить и поэтому молчал.
— Стесняется! — хихикнула Наташка. — Ну, его! Выпьем вдвоем.
Они опять хлопнули по стакану, и стюардесса принялась тормошить и гладить Подорожника.
— Отстань! Отстань, зараза! Я ведь не племенной бык! Не могу больше!
— Ну, Вася!
— Уйди, а то убью! Выпьем еще по одной и баста! Пойдем, провожу.
Наконец парочка покинула комнату. Их дробные шаги стихли вдали коридора. Хлопнула дверь на улицу.
Я встал на нетвердые ноги и подошел к столу. Налил стопку коньяку и опустошил для успокоения организма, отправился в умывальник. Негодяи! Сбили сон, разбередили во мне все, что можно разбередить. И как теперь опустить мое приподнятое настроение?
Ополоснув лицо прохладной водичкой, я вернулся в комнату и плюхнулся на койку. Долго ворочался и заснуть сумел только на рассвете. Объявившийся по утру Подорожник молча разделся и свалился без сил на кровать. Спустя минуту Чапай громко захрапел. «Нахал! — подумал я раздраженно. — Разбудил ночью весь жилой модуль, мешал своей активностью народу отдыхать, а теперь сладко спит». Матерясь под нос, я пошел завтракать.
— Никифор! — окликнул меня на плацу Вересков. — Я тебе искренне сочувствую! Какие же ты сегодня мучения принял! Мы с Чухом и артиллеристом в карты играли, когда эта оргия началась. Весь фарт перебили. Игра не получилась совсем. После первого раза крепились и пытались за картами следить. Но когда они решили повторить, бросили!!! Мы плюнули на игру, покурили и разошлись. А какой банк я мог сорвать! Отвлекли, и я снес не ту карту. Чухвастов меня ободрал как липку. Проигрался в дым!
— Выражаю соболезнования, — сказал я мрачно.
— Как я тебя понимаю! — рассмеялся Вересков.
— Ты специально перешел жить в другую комнату?
— Да нет. Комбат велел. Решил собрать вместе своих замов. Ты — рука правая, начальник штаба — левая.
— Левую руку оторвали (начальника штаба), и теперь Иваныч выкручивает эту последнюю руку (меня) и ломает ее, морально! — горько усмехнулся я. — Надоел!
— Да! Действительно. Что-то комбат пошел в разнос. А ты его превзойди в кобелировании. Он одну водит, а ты двух пригласи! И так каждую ночь! Ладно, Никифор, пойдем, съедим то, что тыловики украсть не сумели или не успели. «Три корочки хлеба»...