Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

2. Лесные тени

Козла опасайся спереди, коня — сзади, а злого человека — всегда и везде.
Старинная поговорка

К тому времени, когда поползли на дорогу из чащобы ночные тени, Игнат успел отшагать версты три.

Солнце алым факелом горело где-то за лесом, на самой земле. В небе ещё было сиреневато-светло, но среди дремучих древесных стволов уже наступил вечер.

— В походе солдат без песни — всё одно что в бою без штыка! — громко сказал Игнат. — Ну-ка, рота, ать-два, ать-два... запе-е-вай!

Солдат живёт не тужит,
По белу свету кружит...

И стоящие по обе стороны деревья сразу напомнили солдату шеренги выстроившихся на плацу пехотинцев, а смутно белеющие стволы берёзок — стяги боевых знамён.

Кончив одну песню, Игнат тотчас же запевал другую. А в лесу становилось всё темнее. Раз споткнулся Игнат о притаившийся под пылью дороги корень, другой...

— Ро-та, стой! — скомандовал себе солдат.

Он остановился, потёр ушибленный о корневище палец ноги, вздохнул:

— Недалече я уйду таким манером! Придётся на ночлег располагаться! Что ж, солдат небом укроется, стоя выспится, росой умоется, ветром причешется, в бою погреется, на одной ноге отдохнёт — и снова в поход!

Игнат облюбовал себе ветвистый коренастый дубок шагах в десяти от дороги. Снял бесподмётные сапоги-самоходы, привязал их к посоху, забросил железный посох на нижний, толстый сук. Босыми ногами обнимая корявый ствол, Игнат полез на дуб.

В широкой развилке сучьев Игнат устроился совсем неплохо.

— На брюхо ло-жись! — скомандовал он. — Спиной укры-вайсь!

Пошевелился, устраиваясь поудобнее.

— Спи, солдат, спи, во сне есть не хочется! — пробормотал Игнат и задремал.

За двадцать пять лет службы Игнату сны ни разу не снились: не до них было, лишь бы голову приклонить, поспать бы вполглаза. А в эти дни, когда он шёл к дому, сны начали возвращаться. Сначала неуверенно, понемногу — старые сраженья, в которых случалось рубиться, случаи из казарменной жизни. Но чем ближе подходил солдат к родным краям, чем легче становился узелок с хлебом, тем чаще снилась еда. А когда узелок совсем усох и последний кусок был съеден, то все сны стали съедобными. В них непрестанно дымились котлы с кашей и щами, жарилось мясо и караваи душистого хлеба сами катились в рот. Ручьями лилось молоко, а весёлая белолицая яичница-глазунья зазывно шипела на сковороде, подмигивая круглым жёлтым глазом.

— Чего от снов ждать, когда ими живот командует, — смеялся утром Игнат, вспоминая ночные видения и угощаясь «утиным квасом» — водой из ближайшего ручья.

И на этот раз стоило солдату глаза закрыть, как вновь увидел он различную снедь — пироги с горохом, наваристую янтарную уху, медовые соты и котёл сметаны...

А потом явился полковой командир и стал жарить целого быка. Вместо вертела сквозь быка продели пику и вращали его над огнём, чтобы со всех сторон ровно поджарился.

Но бык жариться почему-то не захотел, соскочил с пики, заржал по-лошадиному и помчался по двору.

«Морду, морду ему держи! — кричал полковой командир. — У-у, ирод, ржёт на весь свет!»

Игнат метнулся было наперерез недожаренному быку, но начал куда-то падать. И... проснулся вовремя: ещё бы чуть-чуть, одно движение — и слетел бы Игнат с дубовой своей постели прямо в обятия сухих колючих кустов.

— Морду, морду ему крепче держи! — послышался злой хриплый голос.

— Так не видать же ничего, — отвечал густой бас.

— Сейчас посвечу!

«Истину старики говорят, — подумал Игнат, — наш лес-бор — смутное место...»

Игнат увидел светлое пятно, которое двигалось шагах в двадцати от дубка. Деревья мешали разглядеть лица людей.

По теням можно было различить только, что тот, кто вёл коня, был высок и могуч, а тот, кто нёс фонарь, телом мелок и ростом короток.

Неожиданно тишину ночного леса разорвало оглушительное ржание коня.

— Чтоб тебе, ироду! — послышался бас. — Выкрутился! Но-но, замолкни сей минут!

— Недаром тебя Дурындой кличут, — со злой хрипотцой произнёс тот, кто нёс фонарь. — Ты и есть Дурында. Наказывал ведь тебе: держи крепче!

— Куда дальше-то идти? — пробасил Дурында. — Бурелом начинается. Не то что конь, чёрт ногу сломит.

— А ты смотри по сторонам-то, смотри! — размахивал фонарём коротенький человечек. — Здесь старая кузня где-то рядом...

Фонарь всё ближе и ближе придвигался к дубку, на котором сидел Игнат.

Ветки загораживали дорогу, коротышка с фонарём отводил их свободной рукой, а миновав, отпускал:

— Хе-хе, Дурында, дубина стоеросовая, остерегись, ухнет!

Но говорил он это поздно, когда удара ветки тот, кого кликали Дурындой, избежать уже не мог.
И ветка хлестала Дурынду по лицу.

— Хе-хе! — радостно скрипел коротышка. — Меня благодари, что придержал, а то бы тебя до смерти зашибло!

— Семь сестёр, примечаешь, Дурында? — после недолгого молчания молвил коротенький и помахал фонарём возле берёз. — Значит, тут кузня прячется.

Игнату берёзы показались было обычными, неприметными деревьями, но, когда свет приблизился, он увидел, что все семь берёз растут из одного корня.

— Да вот она, треклятая, — прогудел Дурында. — Ишь спряталась, что гриб во мху.

За сестрами-берёзками шагах в десяти виднелась мшистая крыша брошенной кузницы. Стены её, сложенные из толстых брёвен, походили в зыбком свете фонаря на крепостной вал.

— Сюда ни волк, ни медведь не заскочат, — забасил Дурында. — Видишь, сколько царапин на стене? Пытался медведь, лесной боярин, в неё залезть, да только когти затупил!

Дурында легко, одним движением могучего плеча отвалил от двери громадный, как печь, камень.

— Посвети-ка! — попросил он. — Добро... До зари конь простоит, ничего с ним не станется.

— Морду ему завяжи получше! А то голос подаст — беды не оберёшься! — беспокойно произнёс коротенький человечек.

— Так чем же завязать-то? — удивился Дурында. — Кафтаном моим, что ли?

— А, дьявол тебя побери! — заскулил коротенький, поставил фонарь на землю и начал раздеваться. — Гол как сокол, а туда же... в сотоварищи... Пояса и то за душой нет!

Продолжая ругать Дурынду, он снял кафтан, потом холщовую длинную рубаху. Поёжился с непривычки, быстро влез в кафтан.

Дурында взял рубаху, разорвал её вдоль.

— Злыдень, ты и есть злыдень! — запричитал коротенький. — Своё бы рвал!

— Так завязать-то чем же? — пробасил Дурында. — Зато уж не гугукнет.

Он ловко спеленал морду коню, закрепил узел на шее. Потом загнал коня в кузницу, вновь завалил дверь камнем.

Коротышка за это время обошёл вокруг кузницы с фонарём.

— Кажись, всё, — сказал он, возвращаясь к двери. — Теперь назад, а то, не ровён час, схватится нас князь.

— Кабы не приметили конюхи чего, — опасливо произнёс Дурында. — Несдобровать тогда нам.

— Нам? Хе-хе, — не то закашлялся, не то засмеялся коротышка. — Не с нас, а с конюхов за коня спросят. Запорют двух-трёх — велика ли беда? А мы без барыша не будем!

Конокрады двинулись назад, к дороге. Под тяжёлыми шагами Дурынды ломались сучья и ветви кустарников.

— Не топай, ирод, не топай! — озлился коротышка. — Тебя за версту слышно, медведь ты этакий. Всё дело погубишь!

Игнат спустился с дубка, захватил своё имущество и, спотыкаясь, проваливаясь в трухлявые пни, пошёл, стараясь не упустить из виду конокрадов.

Вот и дорога. Пыль глушила шаги. Дурында с коротышкой, а за ними Игнат шли беззвучно.

Пройдя версты полторы, коротышка сказал Дурынде:

— Вместе нам являться негоже. Ты заходи на поляну с одной стороны, а я с другой!

Дурында свернул в лес, а коротышка, помахивая фонарём, двинулся дальше.

Игнат затаился, долго глядел вслед удаляющемуся светлому пятну.

Затихли в лесу могучие шаги Дурынды.

«Куда ж двинулись лиходеи? — задумался Игнат. — Не иначе тут лагерь у них...»

Солдат отвязал сапоги с железного посоха, надел их на ноги, пошевелил пальцами:

— Ну, самоходы, ать-два!

Игнат зашагал в ту сторону, куда скрылся коротышка с фонарём.

Через некоторое время справа от дороги, в лесу, услышал он какой-то неясный шум, голоса.

Осторожно пробираясь сквозь кусты, Игнат вышел на тропу, а она вывела его на большую поляну. На дальнем конце поляны пылали факелы, освещая небольшой шатёр.

Громко ржали лошади, раздавались крики челяди. В отдалении, за стеной деревьев, пылали два больших костра.

— Ого-го! — обрадовался Игнат. — Сон, кажется, в руку: найдётся и мне тут что-нибудь на зубок!

Стараясь всё время быть в густой тени деревьев, он пошёл вокруг поляны, подбираясь к шатру.

Возле шатра на коврах и подушках возлежал большой толстый человек в богатом кафтане и сафьяновых расшитых сапожках. В ногах у него блестело соболье одеяло — чтобы прикрыться в случае тумана.

Но не дорогое убранство удивило Игната: у толстяка на груди полотенцем висела светлая борода.
Она упиралась в толстый круглый живот, который нылезал из кафтана, как тесто из опары.

— Растил барин бороду на посмешище городу, — пробормотал Игнат. — Вот чудеса-то: я таких бород давненько не видывал! А брюхо-то нажевал боярин! За целую роту небось ест и пьёт! Рот до ушей, хоть завязки пришей! Чудно!

На пальцах княжеской руки играли, искрились в неверном свете факелов кольца с камнями-самоцветами.

«Князь Данила! Сельцо — за кольцо! — припомнились Игнату слова бобыля Савелия. — Эх, сковать бы из тех колец цепь, да князя на неё!»

Из-за шатра вышел коротышка-конокрад, поклонился.

— Где был? — спросил князь.

— За охотничками присматривал, князь-отец, — доставая лбом до подушки поклонился коротышка. — Будет завтра дичина, Данила Михайлович, непременно к столу будет.

«Ого, сам Данила Стоеросов! — обрадовался подтверждению своей догадки Игнат. — На ночную прохладу глядя, вылез остудиться! Вот так оказия!»

Рядом с князем валялся на ковре бритый мужчина неопределённых годов — не то чтобы толстый, а весь пухлый, будто налитой жиром. Щёчки его набрякли, как воск на свече, которая только-только начала оплывать. Толстые бледные губы болтались — казалось, что он запихал в рот блин, да не мог его проглотить, и края блина так и остались висеть наружу. Когда бритый поднимал свою пухлую руку, чтобы взять ковш с вином, то рука просвечивала розово, сквозилась жирком.

— Наш род, род бояр Голянских, всегда славен был конями, — пришлёпывая при каждом слове губами-блинами, вяло молвил пухлый барин. — Тебе, князь, вестимо, из каких конюшен был игреневой масти жеребец царя-батюшки Алексея Михайловича?

— Неужто из твоих, из голянских? — равнодушно спросил Стоеросов.

— Истинно, князь, истинно! — захлебнулся радостным смехом пухлый барин. — Конь, что ты у меня купить хочешь, из того же рода. Если его из Болотного края увести да в столицу доставить, большие деньги взять можно.

— Я тебя, боярин, не неволю, — сказал князь, — продавай кому хочешь.

— Уговор дороже денег, князюшка, — зашлёпал губами Голянский. — Раз я тебе слово дал, то сдержу, хоть себе в убыток...

Слуги сменили факелы, принесли свечи.

Игнат всё прикидывал и примеривал, как бы ему половчее выйти к шатру, на свет.

Голянский начал хвастать, как его любит какой-то граф Темитов и как могущественный граф шагу без него ступить не может.

А потом князь Данила начал вздыхать о прошлом:

— Да, были времена... ох! Вот прежде... ох! При царе Алексее Михайловиче...

Пламя свечей не колыхалось в тихом воздухе. Только когда слуги по команде коротышки расстелили на ковре скатерть, то все лепестки пламени сразу метнулись в сторону, легли, чуть не погасли.

Голянский, испугавшись рывка пламени, тоже было дёрнулся, сполз в сторону.

— Не бойся, боярин! — лениво проговорил князь. — Я слышал, твой граф Темитов трусов не балует.

— Я, князюшко, никогда ничего не боюсь, — зашлёпал губами Голянский. — Вчера, когда к тебе ехал ночью по лесу, на меня набросилось сто волов! Я схватил кнут — раз, два, три! — всех разогнал. Один меня даже успел поцарапать — вот след на руке, видишь?

Голянский показал свою розовую, словно из сала слепленную ладошку.

— У нас-то, гостюшко дорогой, почитай, и во всей округе ста волков не наберётся, — с поклоном молвил коротышка-конокрад.

— Да ты что? Мне, боярину, не веришь? — опешил Голянский.

— Право слово, не наберётся! — подтвердил князь.

— Ну, может, полсотни — я их во тьме не перечитывал! — согласился Голянский. — Схватил кнут да ка-а-ак пошёл их крестить...

— Наверно, волков-то дюжина была, — произнёс коротышка, — большая стая...

— Да, дюжина, это точно, — подхватил Голянкий.

— А может, и полдюжины? — задумчиво, словно рассуждая сам с собой, проговорил князь.

— Разве полдюжины мало? — спросил Голянский. — Ведь волки, чай, не воробьи!

— Да нынче-то, гостюшко дорогой, из-за жары волки отсюда в болота ушли, — сказал коротышка. — Может, один какой набежал бешеный.

— Бешеный, вестимо, бешеный! — обрадовался пухленький Голянский, не ведая, видно, как закончить неприятный разговор. — Он один дюжины обычных стоит!

— А ты его видел? — спросил князь.

— Как же! Вот так, справа, куст и что-то шевелится. Я хватаю кнут — раз, два, три!

— Ну, а руку-то, гостюшко, кхе-кхе, где оцарапал? — едва сдерживая смех, спросил князь.

— А ты, Данила Михайлович, чем надсмехаться, попробовал бы ночью по лесу бежать! — обиженно проговорил Голянский. — Так исцарапаешься — себя не признаешь! Колючки кругом, рвут одежду, как собаки!

Князь, а за ним коротышка-конокрад и другие слуги рассмеялись.

Голянский растерянно поглядывал на смеющихся.

— Что тут смешного? — бормотал он, шлёпая губами больше, чем обычно. — Ей-богу, за кустом что-то шевелилось: хрясь-хрясь...

Князь хохотал — рот нараспашку, а глаза — круглые, совиные — оставались сонными, словно незрячими.

— Потешил ты меня, боярин, — сказал Стоеросов. — Теперь и за трапезу приняться в самый раз. Эй, Спирька! — кивнул он коротышке. — Прикажи, чтоб подавали!

Спирька поспешил к котлам. А Игнат вновь почувствовал, как голод мучительно наполняет всё тело. «Пора и мне в бой вступать!» — решил он, одёрнул кафтан, посох железный положил, как ружьё, на плечо и шагнул из кустов к шатру.

— А-а, солдаты! — взвизгнул Голянский и опрокинулся на ковёр.

— Что-о-о? — уставился на Игната князь. — Кто это?

Заслышав визг пухлого боярина, коротышка Спирька повернул от котлов назад.

Подбежали слуги, встали кругом, но подойти к Игнату боялись.

Спирька растолкал всех, глазами-зёрнышками солдата оглядел с головы до ног, сказал князю с поклоном:

— Это, батюшка Данила Михайлович, отставной солдат. — И строго, с презрением к Игнату: — Ты кто, солдатик?

— Прохожий, обшитый кожей! — беря посох, как ружьё «на караул», гаркнул Игнат.

— Как зовут? — продолжал Спирька.

— Зовут зовуткой!

— Идёшь откуда? — спросил князь.

— Где был, там нет. А где шёл, там след! — отрапортовал Игнат.

Кто-то из слуг засмеялся.

— Я тебе покажу, как нужно с князем разговаривать! — зашипел на Игната Спирька, и змеиные глазки его блеснули злобой. — Эй, Дурында!

Легко, одной рукой отодвинув с дороги слуг, появился великан Дурында.

— Это... это... ещё кто таков? — вновь задрожал от страха губошлёпый боярин.

— Мой телохранитель и оруженосец, рында, — гордо молвил князь. — А вот Спирька его по-своему кличет — Дурындой! Пошто, Спирька, так его пронываешь?

— За глупость, князь-отец, за глупость, — поклонился Спирька. — Силёнкой его бог не обидел, а умишком обделил. Одно слово — Дурында.

— Звали? Ну так тут я, — пробасил Дурында.

— Вот солдатик заявился неизвестно с каких краёв, — ткнул пальцем в Игната Спирька, — разговаривать не желает, шутки шутит. Развяжи-ка ему, солдатику, язык! Чтоб знал, как с князем-батюшкой говорить положено!

— Эх, доля солдатская, — с притворным вздохом сказал Игнат, — недошагнёшь — бьют, перешагнёшь — бьют...

— Говори всё толком, пока не проучили! — зашипел Спирька. — Кто таков, как сюда попал, что в мыслях таишь?

— Стой, конь лихой! — усмехнулся Игнат. — Ты языком-то мели, да не забывай: на Руси не одни караси, есть и ёршики. А Дурынде, раз он твою команду слушает, так в дураках и жить.

— Свернуть его в бараний рог, смутьяна! — закричал Спирька.

— Что глядишь, как змея из-за пазухи? — рассмеялся Игнат. — Зубы показываешь, а кусать боишься? Я — солдат русский. Сам не дерусь, а семерых, ежели придётся, не боюсь...

Уловив ободряющий кивок князя. Дурында, растопырив руки, двинулся на Игната.

— Так тебя ж, детину, свалить легче, чем камышину, — рассмеялся Игнат. — Ладно, убивать не убью, а на землю уложу.

Он спокойно, как на штыковом учении, сделал мгновенный выпад железным своим посохом. Железный тупой удар пришёлся великану в грудь. Дурында охнул, руки его повисли безжизненно, он упал на колени, застонал, затем свалился на бок.

— Да, силушка у него отменная! — сказал Игнат. — Очнётся, авось и поумнеет!

Слуги бросились к Дурынде.

— Ну, погоди... — зашипел Спирька Игнату в ухо. — Посчитаемся!

— Вижу, вижу, солдат ты бравый, — растерянно молвил князь. — Штыковой бой разумеешь. Лихо ты его положил, лихо!

— Рад стараться! — приставил к ноге свой посох Игнат. — Я Захаровны-травницы сын Игнат. Двадцать пять лет отслужил под знаменами царя-батюшки Петра Алексеевича. Иду домой.

— Ночью, по этому лесу? — удивился Голянский.

— Так я ж у себя дома, — улыбнулся Игнат. — Чего бояться? Взять с меня нечего, а съесть меня некому.

— Какие вести принёс? — спросил князь, — Что видел в дороге, что слыхивал?

— Ах, люди добрые, — проникновенно сказал Игнат и погладил усы, — не дали вы мне с дальнего похода отдохнуть да начали спрашивать. Вы бы прежде накормили меня, напоили, отдохнуть положили, да тогда бы и вестей спрашивали.

— Хам, ирод! — запричитал Спирька, буравя Игната своими змеиными немигающими глазками. — С кем говоришь? Как осмелился князю-батюшке указывать?

— Ты, змей, вот что разумей, — грозно произнёс Игнат, — у меня под ногами не вейся! При всём честном народе тебя упреждаю. Ещё раз под руку подвернёшься — головы не сносишь. Ты не Дурында — удара солдатского не выдюжишь!

— Не трогай Спирьку, солдат, — сказал князь. — Он слуга наш верный... Иди пока к поварам, тебя накормят. Потом явишься, вести скажешь.

— Рад стараться! — гаркнул Игнат. — Спасибо на добром слове! А то за весь день полкуска хлеба, всего и съел.

— Чудно! — улыбнулся князь. — А я вот, почитай, уже года три хлеба не ем.

— Вот лихо! — удивился Игнат. — Да как же это прожить без хлеба можно?

— Живу, — продолжал князь с усмешкой. — То блины, то пироги, то калачи... Так без хлеба и обхожусь.

Пухлый боярин закатился смехом, повалился на ковёр, чуть было не опрокинул шандал со свечами.

«Наш князь Стоеросов хоть куда, — думал Игнат, шагая через поляну к зазывному свету поварских костров, — голова — грош, борода — сто рублей».

Когда Игнат уселся возле котла и принялся уписывать всё подряд, что ему с уважением подносили повара, Спирька направился к шатру.

Князь и его гость ели жареную рыбу и запивали её бражкой.

— Как у тебя, князь, всегда потешно, — восторгался Голянский, — то драка, то ещё что-нибудь...

— Гей, Спирька! — Князь покосился на слугу. — Проучил тебя солдат?

— Поживём — увидим, — мрачно молвил Спирька. — Ох, князь-батюшка, и натерпимся мы горя с этим солдатом, чует моё сердце.

— Не каркай, не каркай... — замахал жирной ручкой Голянский, — ты всегда плохое говоришь...

— Вот помяните моё слово, боярин, — не унимался Спирька. — Беду он нам принёс, солдат этот.

— Вот, помню, в прежние времена... — начал было князь, но на дальнем конце поляны послышался тревожный шум.

Стоеросов, Голянский, Спирька, слуги замолкли, насторожились.

Слышно стало, как кто-то бежит по поляне, тяжело дышит.

— Князь-батюшка! — закричала тёмная фигура, приближаясь к костру. — Не вели казнить...

Из темноты выбежал старший конюх — бородатый, в рваной рубахе, — рухнул на землю, к ногам князя.

— Беда, князь, беда... — бормотал, едва переводя дух, конюх.

— Что, ирод, что ещё? — пихнул конюха ногой в бок Спирька.

— Господи спаси и помилуй! Господи спаси и помилуй! — мелко закрестился Голянский. — Гос...

— Коня боярского воры свели! — одним духом выпалил конюх и снова уткнулся головой в траву.

— Не усмотрел! Не уберёг! — продолжал пинать сапогами в бок конюха Спирька. — Изведу, ирод!

Голянский от испуга губы совсем распустил, уши развесил, глаза растопырил. Язык во рту вспух, еле-еле ворочался:

— Ко...ко...ко...ня мо...мо...мо...его...

— Живьём сожгу! — зашипел Спирька.

— Не погуби, князь-батюшка! — снова закричал конюх.

Голянский наконец смог заговорить, тяжело ворочая языком:

— Знаешь, сколько этот конь стоит? А? Что ж это... господи... князь... как же это... Я графу буду челом бить... обижают меня тут...

— Конь мною ещё куплен не был, — спокойно сказал князь. — Твой конь, боярин, украден... твои деньги сгинули...

— Мой? — завизжал Голянский. — Ах, он ещё мой! Не твои ли тогда, князь, слуги его и украли? Я графу всё поведаю!

— Что? — грозно вскинул голову князь. — Я — конокрад? Да за такие слова...

— Что мне слова! — всё громче визжал Голянский. — Мне деньги подавай, князь! Твои сторожа его проспали, с тебя и спрос!

— Спирька! — сказал князь с затаённой угрозой в голосе. — Ежели не найдёшь коня, не сносить тебе головы! Ты за сторожей и конюхов в ответе!

— Ведаю, князь-батюшка, кто коня свёл, — склонился в поклоне Спирька. — Солдатик этот, Игнат, не иначе. Ночью он по лесу бродяжил? Бродяжил. Явился тут, аки дух бесплотный? Явился. Такой хоть какого сторожа обведёт-обманет! С него спрос, с вора!

— Истинно, князь, истинно, — зашлёпал губами Голянский. — Солдат сейчас по дороге шёл, должен был воров видеть. А нам того не сказал. За шуточку-прибауточку спрятался! Значит сие: либо сам солдат вор, либо с ворами заодно...

Князь ухватился за слова боярина, как голодный волк за ягнёнка:

— Или вор... или с ворами заодно?! Взять его! Связать! Порешу конокрада!..

— Теперь посмотрим, кто кого! — зашипел Спирька и, подобрав полы кафтана, бросился к поварам.

... Игнат сидел в тепле костра, выскребал ложкой десятую миску ухи и успевал ещё байки сказывать:

— Кончилось Полтавское сражение. Сижу я на барабане, пироги ем... Съел сто пирогов. Ем дальше, вдруг слышу — что-то лопнуло. Ну, смекаю — живот лопнул. Ан нет...

— Что ж лопнуло? — спросил самый молодой из поваров.

— Ремень с пряжкой, вот что! — подмигнул Игнат и отправил в рот последнюю ложку ухи.

Ложка осталась торчать во рту Игната: так быстро набросили на него скатерть и связали по ногам, по рукам.

— К батюшке-князю несите вора, — услышал Игнат торжествующий хриплый голос Спирьки. — Данила Михалыч сказать изволил: «Пусть за это перед богом отвечу, но конокрада головы лишу».

Дальше