1. Ать-два, ать-два, горе — не беда

В это лето на небе пожар полыхал. Солнце-огнестой жгло всё нещадно, палило немилосердно. Висело оно над землёй от зари до зари красной раскалённой сковородкой. Лишь на восходе да на заходе голубел небосвод, а весь день он был пепельным, сумрачным, будто выцветал от зноя и великой суши.

Савка, по прозванию Бобыль, прожил одиноким на свете годов не один десяток, а в Савелии не вышел: по бедности своей барского уважения не заслужил, так и оставался Савкой. Друзья кликали Савушкой — и на том спасибо.

На мельницу, где Савушка ходил в работниках, в эту пору зерно никто не вёз, поэтому взял Савушка кошель, из липового лыка плетённый, положил в него хлебец, пополам с травой печённый, косу — на плечо и отправился в путь-дорогу.

Шёл через деревню. Тишина: собака не тявкнет, петух не крикнет, всё живое в тени попряталось.

Длинный, нескладный Савушка, ероша белёсые пряди волос, ждал-пождал немного на околице: не подвезёт ли кто? Но мужики через час-другой после восхода солнца уже боялись лошадей запрягать: человек ко всему привык, и то ему от лихой жары этой тошно, а скотине бессловесной и вовсе невмоготу. Долго ли: сморит солнце коня, падёт он, что тогда мужику делать? Нет, никто из хлеборобов в такую пору лошадь в путь не погонит.

И Савушка запылил босыми ногами по дороге к лесу.

В поле тоже тихо: кузнечики не стрекочут, жаворонков не слышно. На реке тишь да гладь: камышинка не шелохнётся, рыба не всплеснёт.

«Рыбе хорошо, — подумал Савушка, — забилась в омут, поглубже, попрохладнее... Человеку бы так остудиться!»

И в лесу, как в поле: птицы не поют — позатаились, деревья не шумят.

— Видно, ветер-хитрец тоже где-то в холодке прячется. Боится усохнуть в этом пекле! — вслух подумал Савушка.

Свернул он с дороги на лесную тропу, с той тропы — на еле приметную тропку-ниточку, а там и ниточка оборвалась.

Колол-колол Савушка пятки о сухую траву, пока не увидел, наконец, то самое чудо-чудное, к которому шёл.

Среди пожухлых травинок, кустарника-сушняка да квёлых, зноем пригнутых деревьев расстилалась без конца и краю луговина изумрудно-зелёная; тянуло с неё непривычной, уже почти забытой прохладой, травы яркие, сочные колыхались, манили, бабочки над ними порхали, как ожившие цветы.

Савушка знал, что увидит эту красоту ненаглядную, это диво-дивное, но всё-таки сам себя по носу щёлкнул на всякий случай: не сон ли?..

Чудо прозывалось Чёртовой топью. Трясина эта с незапамятных времён по-хозяйски расположилась средь бескрайнего леса. Из-за неё повернули в обход дороги, пролегли в стороне торговые пути, а весь край стали называть Болотным. Не любили в Болотный край заворачивать коробейники да купцы, проезжие люди из других городов, бродячие музыканты и лекари. Даже царские сборщики податей и жадные монахи ближайшего монастыря старались избегать Болотной стороны.

— Через лесную чащобу за день не проедешь, — судили да рядили они. — А в том лесу ночевать нельзя: если не к лешему, так уж к чёрту в зубы прямиком попадёшь. И поминай как звали!

Болотный лес почитали все местом смутным, гиблым. Верили: кто в ночную пору голоса в лесу том услышит — на всю жизнь хворым останется, памяти лишится.

Чёртова топь, сказывали, была без дна. Жили в ней да поживали всякие злыдни, черти с чертенятами, дьяволы с дьяволятами. Ночью нечисть эта вылезала по лесу гулять, бедокурила, незваных гостей к себе в болото тащила. А из трясины, да ещё в ночную пору — про то старый и малый знает — дороги нет.

Сказки да страшные истории про Чёртову топь любили слушать все, кто жил в Болотной стороне.
И не только слушали, но и сами, когда приходилось выбираться из своих дремучих мест в иные края, охотно сказывали, приукрашивая самыми различными подробностями, ссылаясь на собственные глаза и уши: «Сам видел, сам слышал, не ведаю, как жив остался!»

— Пускай пугаются, — хитро пересмеивались меж собою рассказчики, — авось не захотят к нам нос совать. Мы и со своими-то попами да боярами не совладаем никак, нам пришлых ненадобно...

Сами же Болотного края крестьяне Чёртовой топи не боялись, но и не жаловали её: жили сами по себе, а болото было само по себе. Что с него толку? Пугает бродяг да гостей незваных, и на том спасибо.

Но даже в сушь великую трясине засуха не страшна, на ней трава хорошо растёт. Раз есть трава, то будет и сено. А сено будет — значит, скотина зиму переживёт, хозяевам с голоду умереть не даст.

Вот и отправился Савушка к Чёртовой топи. Как думал, так оно и оказалось: стеной стоит трава-мурава! Да какая пригожая! Сено из неё получится на загляденье, что каша — хоть самого барина корми!

Вынул Савушка из кошеля завёрнутый в тряпицу точильный камень-брусок, зачиркал им по лезвию косы. И коса зазвенела весело — будто соскучилась по работе.

Савушка отбивал косу и соображал: добро бы кочки подсохли от жары, смогли бы человека удержать. В обычное время к трясине и подойти-то боязно — нога уходит в топь, словно и впрямь черти вниз тянут, где уж там косить! Но ныне-то какая трава! Словно сон! Неужто так и останется, нескошенная, гнить?!

Убрав камень в кошель, Савушка отложил косу в сторонку и попробовал сделать шаг-другой по болоту. Первая кочка выдержала Савушкину поступь, а вторая нежно забулькала и плавно, словно нехотя, начала опускаться.

Савушка отпрянул назад, на твёрдую землю.

Стёр с лица выступившие от испуга мелкие росинки пота, плюнул на кочку:

— Вот проклятущее болото! Такое пекло стоит, А ему хоть бы что! Видно, истинно старики сказывают — нет у трясины дна!

Солнце уже за верхушки деревьев начало сползать, сухие тонкие тени легли на зелёную шерсть болота, а Савушка всё прыгал вдоль болотной кромки, всё надеялся найти местечко потвёрже.

Но кочки по-прежнему не позволяли сделать больше шага-другого в глубь трясины: они мягко, ласково обнимали его босые ступни и тотчас же с ласковым журчанием проваливались в топкую бездну.

Савушка сноровисто прыгал назад, на край земли, а кочки как ни в чём не бывало всплывали.

— Поплавки, ну прямо поплавки! — злился Савушка. — Только на реке поплавки мне помогают рыбу словить, а тут я сам вместо рыбы, того и гляди, поймаюсь!

Усталый Савушка вернулся к своей сверкающей, как ручеёк в сухой траве, косе: присел, прислонился к тёплому стволу дерева. Вынул из кошеля завёрнутый в чистую тряпицу ломоть.

Совсем уже было примерился Савушка куснуть хлеба, но... замер от удивления: среди болотной вязкой тишины откуда-то издали, словно из самой топи, послышалась ему песня.

— Чур меня, чур! — забормотал Савушка и щёлкнул себя по носу: не мерещится ли? —... А родные детки — наши пули метки! Ать-два, ать-два, с ними горе — не беда! — выводил далёкий мужской голос.

«Может, взаправду тут черти водятся? — подумал Савушка и, опустив хлеб в кошель, взял в руки косу. — Кто ж, кроме них, по болоту может ходить, песни петь?»

Песня же становилась всё ближе, всё яснее, всё громче.

Вот хлюпанье шагов слышно.

Вот уже и фигура певца видна.

Только шагает он как-то странно, не по-человечески высоко поднимая ноги.

Савушка убрал хлеб в кошель, встал и, сжимая косу в руках, внимательно и насторожённо смотрел на идущего по болоту человека.

На нём был зелёный кафтан, из-под которого виднелся красный камзол. На ногах — сапоги, а на голове — солдатская шапка.

«Солдат! — чуть не воскликнул Савушка. — Соллат, к нам, в Болотные края? По какой причине?
Что ому за нужда?»

Солдат заметил Савушку и, круто повернув, направился к нему. Теперь стало хорошо видно: к солдатским сапогам привязаны сплетённые из гибких прутьев круги, похожие на днища бочек или печные заслонки. Из-за них и приходилось ходоку высоко поднимать ноги, зато «заслонки» не давали проваливаться, держали ходока.

«Ишь занятно надумал! — покачал головой Савушка. — Надо перенять!»

На плече солдат нёс посох — больше у него ничего и руках не было.

«Верно, из наших... Отслужил своё, возвращается, — подумал Савушка, — чужой по болоту не пошёл бы нипочём...»

Солдат увидел, как воинственно Савушка держит косу. Светло-бурое, словно кора сосны, лицо солдатское расплылось в улыбке. Мохнатые, ворсистые брови поползли вверх, блеснули острые голубые глаза. Безвольно висящие длинные, как ветки плакучей ивы, усы зашевелились — будто весёлым ветерком подуло.

Солдат ступил на твёрдую землю. Обрывки мха и зелёные нитки тонких водяных трав опутывали круги-плетёнки, привязанные лыком к солдатским сапогам.

— Эй, босой с косой! — усмехнулся солдат и опёрся на посох. — С кем ты воевать-то собрался?
Неужто я на ворога похож?

Савушка косу опустил, но продолжал недоверчиво рассматривать неожиданного пришельца.

— Чего тебе в нашем краю Болотном понадобилось, служба? — спросил он. — Что потерял, чего найти хочешь?

Солдат сел под берёзу, принялся откручивать задубевшее лыко с сапог.

— Я, мил человек, — сказал солдат, — двадцать пять годов на царской службе лямку тянул, ружьё таскал. Топором, приходилось, помахивал — струги строил, дома ставил... Сквозь вьюги и жару шёл, через лес прорубался, в горах мёрз, в ста реках тонул, в ста огнях горел... Сто боёв отвоевал — яичной скорлупки не выслужил. Теперь, после смерти царя-государя нашего Петра Алексеевича, по прозванию Великого, отпущен на все четыре стороны. Иду, мил человек, в родное сельцо.

Савушка прислонил косу к берёзке, подсел на корточках к солдату:

— А где сельцо твоё, служба?

— Ежели оно ещё на месте стоит, то я уже дома, — улыбнулся солдат, и мохнатые брови его заходили ходуном. — Через речку, мимо мельницы — рукой подать!

Савушка внимательно всмотрелся в лицо солдета, проговорил неуверенно:

— Ты, случаем, не Игнат, Захаровны-травницы сын?

— Верно твоё слово! — Солдат отвязал наконец круги-заслонки от сапог, блаженно вытянул ноги. — Игнатом меня кличут. А вот тебя, мил челоиск, не признаю...

— Я ж Савушка, однолетка твой! Княжеского конюха сын меньшой! Помнишь, тонули вместе в омуте, под мельницей?!

— Сава — на всю деревню слава! Ты?! Не признал, лопни мои глаза! Ах ты чертовщина какая!
Сава! — Игнат вскочил на ноги. — Савелий!

Они обнялись.

Белобокая сорока, усевшись на куст, удивлённо крутила головой и смотрела на мужчин, молча сжимавших друг друга в объятиях. Потом сорвались с ветки и помчалась, виляя среди деревьев, видимо, заторопилась рассказать всем птицам о встрече старых друзей, которые не видели друг друга четверть века.

А старые друзья уселись на сухую, выжженную траву и, разделив по-братски хлеб, принялись есть его и рассказывать друг другу о житье-бытье.

— Что мать умерла, я перед самой Полтавской битвой узнал, — сказал Игнат. — Мне наш командир накануне посулил побывку: отпущу, говорит, тебя в деревню на целую неделю. Как шведа разобьём, так и пойдёшь... А тут эта весточка. Ох осерчал я на шведа! Ну чтоб ему пораньше к нам на битву-то явиться, тогда б я, — может, ещё к матери успел. А теперь и побывка-то вроде уже ни к чему... Да, было дело под Полтавой! Дали мы шведам жару!

— Медаль полтавская? — почтительно рассматривая прикреплённый к кафтану серебряный кружочек, спросил Савушка.

— А про что тут писано не разумеешь? — показал Игнат медаль. — За Полтавскую баталию 1709 года!

— Я ж грамоты не разумею, — ответил Савушка. — Во всём селе только два брата — Спирька-Чёрт да Парамон-поп — учёные.

— А тётка моя Ульяна жива ещё?

— В твоей избе живёт, — улыбнулся Савушка. — Как же, егоза-бабка! И травы тоже сушит-варит, как Захаровна. Тебя-то уж Ульяна и ждать перестала. Не иначе, говорит, племянника моего или генералом сделали, или убили.

Потом Савушка рассказал, что княжит теперь в Болотном краю сын старого князя Михаилы Стоеросова — Данила.

— Чудной барин вырос, — усмехнулся Савушка. — Плач от него стоит по всему краю. Нынешний год подати среди лета собирает — где ж это видано? Больше всего любит наш князь кольца да камни самоцветные. Все пальцы в кольцах. А каждое кольцо — это сельцо. Сколько у него колец, столько он сёл сменял-продал. А дворов погубил — не счесть... Худо живём, Игнат, тяжко.

Печальные усы Игната повисли бессильно, мохнатые брови насупились.

Савушка с отчаянием взглянул на сизое, знойное небо:

— На полях скоро будет труха одна. Горит всё как есть. Не только скотине — птице на гнездо соломы не найти. Спасибо тебе за науку — надоумил, как по топи ходить...

— Бери мои плетёнки? — Игнат подмигнул старому другу. — Рад я, Савелий, что в родные края вернулся. Не захотелось мне по дороге пыль месить, крюк делать в сорок с лишком вёрст. Что ж, говорю себе, солдат, ты по какому-то Чёртову болоту пройти не можешь? Припомнил: раз в топи тонул — корзинка грибная меня спасла. Вот и сплёл два блина из прутьев. Видишь, помогли. Бери, бери их, ежели нужно!

Игнат бережно ссыпал из одной ладони в другую хлебные крохи, отправил их в рот.

— Наш хлебушко калачу дедушка! — весело молвил он и одним махом вскочил на ноги. — Негоже мне на привал вставать, когда крышу родную, ежели на дерево залезть, приметить можно.

Солнце опустилось ещё ниже, тени на болоте стали густыми, чёрными.

— Да отдохни, устал ведь небось! — попросил Савушка.

— Сапоги у меня самоходные: ать-два — и я в селе! — улыбнулся Игнат.

— Чего же ты в сапогах-самоходах по болоту шагал, кочки месил? — усмехнулся Савушка.

Игнат хитро поглядел на друга, покрутил ус:

— А может, и волшебные сапоги устают? Ведаешь, Савелий, сколько им работы-то было меня носить, по всей земле туда-сюда? От Полтавы до моря студёного, а оттуда в степь южную, а оттуда опять же в снега вечные... Притомились сапоги, вот я и дал им отдохнуть, сам замаршировал.

— И посох-то у тебя какой-то чудной, — разглядывая палку, которую Игнат нёс на плече, сказал
Савушка. — Ох, тяжёл... Никак, чугунный?

— Не чугун, а железо. — Игнат нежно погладил посох. — Ствол от ружья-фузеи. С ружьём этим я десять лет не разлучался. Жизнь он мне спас — от сабли вражеской уберёг. Потом разбило ружьё ядром. Ствол я себе взял вместо клюки. Я ж, Сава, старый да хромой малость... Без третьей ноги уже не обойтись.

Сумерки опускались на лес.

— Раз на привал становиться не желаешь, то надо поспешать, — сказал Савушка. — Уж косить-то я буду завтра, с зари. А сейчас идём, я тебе покажу тропку, короткую, быструю...

Длинноногий, как журавль, Савушка пошёл впереди. Игнату приходилось на два Савиных шага делать три своих.

— Слушай, Игнат, — вдруг остановился Савушка на развилке двух троп. — До ночи близко, а до села далеко. Может, заночуем на хуторе у моего кума? Он тут недалече живёт, тоже бобыль, как я.

— Спасибо, мил человек, — ответил Игнат, — Я к ходьбе приучен, ночи не боюсь. Тебе завтра на болото от кума идти ближе. А я хочу домой попасть. Ежели не успею дойти — тоже не беда. Солдат что муха: где щель, там и постель, где забор, там и двор. Чертей болотных я не боюсь. Пусть они меня боятся!

Савушка довёл Игната до дороги.

Плотно сплетённые корни деревьев делали лесную дорогу твёрдой, как камень, и звонкой, как сухие доски, из которых музыканты мастерят свои инструменты. Но сейчас сухая пыль покрывала лесную дорогу мягким ковром.

— Ну, Савелий, спасибо за хлеб-соль, — подмигнул другу Игнат. — Прощевай, босой с косой!

И солдат, слегка прихрамывая, зашагал по пыльной дороге.

— Ать-два, ать-два, горе — не беда! — вновь зазвучала песня.

«Были бы у меня сапоги, — с добродушной завистью подумал Савушка, смотря вслед Игнату, — и я шагал бы целый день без устали!»

Он уже повернулся было к лесу, чтобы идти к куму ночевать, когда заметил на дороге чёткие следы ног Игната.

Заметил и склонился в недоумении над ними: сапоги солдата оставляли следы... босых ног!

У самоходных сапог не было подмёток.