Часть четвертая

Пенсионер

На квартире у Корницкого часто звонил телефон. Антона Софроновича приглашали на фабрики и заводы, в совхозы и колхозы рассказать о борьбе белорусского народа с фашистскими захватчиками. Появилось много новых знакомых, которые очень хотели, чтоб он вместе с женой побывал у них в гостях.

Весь советский народ в ту пору переживал огромный подъем после недавней грозной опасности. Наши армии неуклонно шли на запад, освобождая все новые и новые земли. В Белоруссии советские войска дошли до Днепра и готовились к новым ударам по врагу.

Антон Корницкий ежедневно с нетерпением ждал последних известий по радио. Над Москвою все чаще и чаще гремели победные салюты и вечернее небо подолгу сияло разноцветными огнями.

Еще в партизанском госпитале Корницкий стал думать о своей дальнейшей судьбе. Вот окончится война, и каждый человек вернется к своим прежним делам. А куда вернется он?

И вот тогда впервые как-то по-иному стал он глядеть на свои Пышковичи. А что, если переехать туда навсегда?.. Жить и работать. Но это было еще что-то неясное, неосознанное, словно случайный проблеск. Побег из госпиталя, дальнейшие напряженные бои с гитлеровцами на какое-то время заслонили идею, которая позже уже не давала ему покоя.

Пока что он еще никому об этом не говорил. Он теперь был пенсионер, порой — докладчик, как шутливо сам себя называл... Всегда он был в коллективе и с коллективом. Десятки и сотни людей слушали, что говорил он, он слушал, что говорят другие, касалось ли это больших государственных планов или речь шла о судьбе отдельного человека. Антона Софроновича вызывали на совещания, где решались серьезные вопросы, его часто подымали среди ночи телефонные звонки. И он как неутомимый солдат должен был мчаться на такие задания, откуда не всегда можно было вернуться живым.

А тут вдруг все это прекратилось. Он остался один. Пенсионер! Спи сколько хочешь. Хочешь — делай, хочешь — не делай... Уже никогда посреди ночи не раздастся требовательно тревожный звонок: «Вставай, Антон Софронович, ты нам очень нужен!» Нет, теперь он уже никому не нужен! Во время большой атаки его выбило из седла, на которое ему больше не сесть, чтоб догнать тех, кто мчится вперед.

Так нет же! Он еще будет бороться! Коммунисты, которые когда-то рекомендовали его в партию, учили быть всегда инициативным и настойчивым, учили всегда смотреть вперед!

Полина Федоровна стала замечать в Антоне какую-то нервозность, когда речь заходила о будущем. Некоторые их знакомые полковники и подполковники, демобилизованные, как и Корницкий, из армии, занялись собственными дачами.

Слушая разговоры о собственных земельных участках, о коттеджах и плантациях клубники, Антон ядовито усмехался.

Хорошо знакомый Корницкому человек, предприимчивостью и хозяйственностью которого восхищалась Полина Федоровна, мог бы еще работать и работать на общественно полезной работе. Как говорится, руки, ноги остались целые: просто посчитали человека непригодным для службы в армии по каким-то там внутренним болезням. Однако эти внутренние болезни совсем не мешали ему по два и три раза на день носиться из одного конца города в другой в поисках оконных рам, стекла или других строительных материалов.

Корницкий тоже стал выходить из дому. Левая его рука уже зажила. Заходя в книжные магазины, он перелистывал страницы новых сельскохозяйственных брошюр и учебников. Особенно его интересовали очерки о колхозах и совхозах. Вернувшись домой с такими новинками, он прочитывал их от корки до корки. Его никто уже больше не беспокоил. В любую минуту он мог теперь поехать куда только захочется: на день, на неделю, даже на весь год.

И он начал ездить. Сперва в подмосковный колхоз, к председателю Федору Степановичу Генералову, потом его потянуло в прославленный совхоз «Караваево», Костромской области. Герой Социалистического Труда Станислав Иванович Штейман никогда еще не встречал такого интересного посетителя, как этот подполковник в отставке, Герой Советского Союза.

Сколько прославленные коровы-костромички дают килограммов молока? Как их выращивать? Как за ними ходить? Где и с кем нужно говорить, чтоб достать на развод с десяток, а то и больше ценных телят?

Вместе с известным на всю страну зоотехником Корницкий шел на совхозные фермы, чтобы своими глазами посмотреть на работу доярок, узнать побольше подробностей о новой породе коров. Он не мог записывать. Но с детства у него была хорошая память. Она сохранилась и до этого времени. Он все, что рассказывали, запоминал.

Восхищенный неслыханными надоями молока и урожаями, возвращался Антон Софронович из поездок в лучшие совхозы и колхозы. Ему хотелось рассказать о своих переживаниях жене, но она почему-то очень невнимательно относилась к его увлечению сельским хозяйством. Порой Корницкий даже не находил книг, которые принес из магазина вчера.

Однажды она снова заговорила о постройке дачи. Василь Каравай, слышала она, и тот думает остаться в Москве и приобрести где-нибудь неподалеку приличный дачный домик. А он, Антон, если б захотел, так ему бы дали неплохой участок в Крыму или на Кавказе...

— А может, нам лучше поехать в Пышковичи?

— Ты что, в своем ли уме? Бросить такую квартиру?

— А что я тут буду делать?

— Я уж тебе не раз говорила. Довольно ты навоевался за свою жизнь. Можешь пожить спокойно.

— Мне недостает работы. Ты понимаешь, что я не могу сидеть без дела. А в Пышковичах мне дела хватит. И детям там будет лучше. Чистый воздух, речка...

— Никуда я из Москвы не поеду. Запомни это, и детей от себя не отпущу.

Надейка и Анечка даже не подозревали, что происходит в семье. Они радовались, что отец с ними и его уже никогда и никуда не вызовут надолго. Как только гремел очередной салют, дочки с веселым шумом врывались в комнату, где работал батька, и тянули его к окну. Радио сообщало об освобождении Советской Армией новых городов, про восстановление там народного хозяйства после изгнания фашистских захватчиков. Скоро будут освобождены и его Пышковичи. И тогда он осуществит свою мечту, которая зародилась в партизанском госпитале. Поднять из пепла и руин колхоз, сделать его еще краше, чем был он до войны. Об этом он недавно и написал заявление в партийные органы. И теперь с нетерпением ждал оттуда вызова. И Антона Корницкого вскоре вызвали. Его просьбу о направлении в родную деревню Пышковичи встретили одобрительно.

Домой Корницкий летел как на крыльях. Ему снова позволили вернуться в строй, помогли выбраться из тупика, в который загнал проклятый взрыв толового заряда. Теперь нужно действовать! Незамедлительно, сейчас же!

Дом на ватмане

Полина Федоровна позвонила Виктории Аркадьевне и попросила, чтоб та узнала у архитектора Лазаревича, скоро ли будет готов проект дачи.

— А этот кудесник, Полечка, как раз у меня и сидит, — пропела Виктория Аркадьевна. — Мы сейчас с ним сделаем налет на вашу базу. Запросто!

Положив телефонную трубку, Виктория Аркадьевна решительно тряхнула черной гривкой и скомандовала гостю:

— Сашка, на линейку!

Сашка, которому Виктория Аркадьевна приказала становиться на линейку, был уже в солидном возрасте. Поблескивающую его лысину окаймлял венчик редких и легоньких, как пух, волос. На чисто выбритом, но утомленном лице архитектора светились серые умные глаза. Лазаревича сперва коробило и фамильярное отношение к нему этой красивой женщины и ее чуть ли не блатной жаргон. Возможно, это была обычная бравада, которая пристала к ней в трудные военные дни. Первое время Виктория Аркадьевна ходила даже в простых кирзовых сапогах и коротком ватнике, хотя у нее было достаточно лучшей одежды и обуви. Теперь Виктория Аркадьевна снова начала одеваться по-прежнему красиво и напоминала своим знакомым, что скоро всех их доведет до надлежащего вида.

— После всего, что было, да чтоб не одеться?! Не думать о своем благополучии?! Нет, простите!.. Пускай те, кто наделал нашему народу столько горя, трясут теперь своими лохмотьями. А мы, победители, должны жить по-королевски.

Если кто-нибудь шутки ради спрашивал у Виктории Аркадьевны, когда же начнется жизнь по-королевски, она убежденно отвечала:

— Очень скоро. Американцы нам помогут.

Оказавшись теперь с Лазаревичем на улице, они решили идти к Корницким пешком. Летний день был ясный, солнечный. Мимо них мчались троллейбусы, автобусы, легковые машины. На широком тротуаре — спешащий людской поток, в котором часто мелькают офицеры с чемоданами и солдаты с вещевыми мешками за плечами. Взяв Викторию Аркадьевну под руку, Лазаревич неторопливо шагал по краю тротуара. Время от времени он бросал мимолетный взгляд на тот или иной дом. Некоторые из зданий были еще покрыты камуфляжем. Возле одного дома Лазаревич вдруг отпрянул в сторону, потянув за собой и Викторию Аркадьевну. Высоко вверху, стоявший в подвешенной люльке, рабочий широкими взмахами кисти закрашивал камуфляж, и несколько капель слетело оттуда на рукав Лазаревича.

...Дверь им открыла Полина Федоровна.

— Заходите, будьте добры, скоро должен вернуться и Антон Софронович.

— А куда он пошел?

— Его вызвали в обком.

— Могли бы уж и не тревожить такого человека, — буркнул Лазаревич, вешая в передней шляпу. — Не любит наше начальство обходиться без людей. Инвалидам и тем не дают покоя. Видимо, снова пошлют выступать где-нибудь на митинге... Ну, Полина Федоровна, ваш общий с Викторией Аркадьевной заказ я выполнил. Можете теперь критиковать: ругать, хвалить, что вам лучше покажется.

Он открыл крышку черного круглого футляра и достал оттуда несколько листов ватмана. Положив все это на стол, Лазаревич начал хлопотливо поправлять венчик своих волос.

— Я уже смотрела, Полиночка, — развертывая бумаги, заговорила Виктория Аркадьевна. — Каравай поседеет от зависти, когда увидит вашу дачу.

Они склонились над ватманом, но в эту минуту в передней раздались два протяжных звонка.

С криком «Татка!» выскочили Надейка с Анечкой и бросились в переднюю. Оттуда снова послышались возбужденные голоса: «Татка, татка!», и команда Корницкого: «Сми-ир-рна! Шагом ар-рш!» Из передней вышли, маршируя и счастливо смеясь, Анечка, за нею Надейка, а за Надейкой Корницкий.

Анечка, захваченная игрою, промаршировала вокруг стола. Корницкий около входных дверей тронул рукою Надейку и шепнул ей, чтоб она пряталась вслед за ним. Они исчезают в передней. Анечка спохватилась, когда в комнате, кроме матери и гостей, уже никого не было. Она кинулась в спальню, стала искать под кроватями, побежала потом в кабинет, оттуда в кухню. И там — никого! Тогда Анечка бросилась в ванную комнату. Корницкий и Надейка тем временем хоронились за раскрытыми в прихожую дверями.

Надейка спросила заговорщицким голосом у отца, так, чтобы никто не услышал:

— Прочитали наше заявление?

— Прочитали... Ехать...

— Ух, какие знающие люди в обкоме!

Послышались шаги, Корницкий и Надейка спохватились, когда Полина Федоровна заглянула в ванную. Они с невинным видом направились ей навстречу.

— Как тебе не стыдно, Антон, — промолвила Полина Федоровна. — Лазаревич давно тебя ожидает. Ты даже не поздоровался ни с ним, ни с Викторией Аркадьевной.

— Ну что ж, подавай меня своему Лазаревичу, — ответил Антон Софронович, идя с Полиной Федоровной в столовую. — Я стану послушным хлопчиком.

В столовой Лазаревич уже сам раскладывал свертки ватмана. Пожав поданную Корницким левую руку, предложил:

— Будьте любезны, взгляните на этот лист.

— Ого! Замечательный особняк.

— Его можно построить и тут и на Черноморском побережье. Вот первый этаж. Передняя, гостиная, кухня, ванная комната, столовая, спальня. Ваш рабочий кабинет будет на втором этаже. Там же, рядом, комната отдыха.

— А тут что?

— Гараж. Надо надеяться, что земельным участком вас не обидят. Вот эту часть засадим фруктовыми деревьями. Тут, если захотите, будет виноградник. Погреб я спланировал под гаражом... как у полковника Курицына.

— Как у Курицына... А конюшню вы не предусмотрели?

Полина Федоровна недоуменно поглядела на мужа: шутит он или говорит серьезно?

— Простите, но Полина Федоровна ничего не говорила про конюшню.

Корницкий вопросительно посмотрел на жену. Та заметила в глазах его задиристый недобрый огонек.

— Скажите, товарищ Лазаревич, а коровник, голов так на сто пятьдесят, вы можете спроектировать?

— Антон! — с ужасом в глазах сказала Полина Федоровна.

— С подвесными путями, с автопоилками и силосной башней? А-а?

— Вы шутите, Антон Софронович?

— Нет!

— Антон! — со злостью крикнула Полина Федоровна. — Ты снова берешься за свое!

— Это ты цепляешься за свое, — уже не сдерживаясь, крикнул Антон Софронович. — Чего ты морочишь людям голову? Кому все это надо, если мы едем в Пышковичи?

— Ездил ты без меня в Испанию, в гитлеровский тыл! Мне к твоим затеям не привыкать...

— Я туда ездил временно. В родную деревню мы поедем навсегда.

— Ты одурел? С твоим здоровьем? Губить детей...

— И там живут дети...

Лазаревич быстро встал:

— Вы извините, но мне пора идти... Я забегу завтра... Вы остаетесь, Виктория Аркадьевна?

— Нет. Пойдем вместе.

Полина Федоровна проводила их. Вошла Надейка. Она, наверно, все слышала. Приникая к отцу, промолвила, заглядывая ему в глаза:

— И я, татка, поеду с тобой!

Корницкий, ласково гладя ей голову, сказал задумчиво:

— Милая моя! Пока я один поеду. Вы все приедете немного позже.

В родную деревню

Попутная машина довезла Корницкого с железнодорожной станции до райцентра.

Кое-где виднелись голые печи, были сборные домики. Возле одного из них шофер возился с мотором старого трофейното «оппеля». Мотор работал с перебоями, постреливал. Антон Софронович спросил у шофера, где райком партии. Шофер, внимательно осмотрев Корницкого, молча кивнул на двери домика. Антон Софроновйч решительно ступил на крыльцо.

В кабинете секретаря сидел Евгений Данилович Драпеза. Увидав Корницкого, он встал из-за стола и двинулся навстречу.

— Антон Софронович!

Они обнялись и поцеловались. Корницкому казалось, что одежда Драпезы еще попахивает дымом партизанских костров. Глаза Корницкого заблестели, а на губах появилась широкая и теплая улыбка.

— Ну, рассказывай, Данилыч, где теперь наши гайдамаки?

— Где-то далеко на западе, Антон Софронович. Присоединились к гвардейской части и двинулись вперед. А меня, видишь, покинули тут.

— Слышал в обкоме. Ну и как, товарищ секретарь райкома?

— Трудно, Антон Софронович! Кругом, видишь, пустыня Сахара. Людей мало.

— А я, Данилыч? Возьмешь меня на учет?

— С дорогой душой. Могу хоть сегодня уступить свое место. Надолго к нам?

— Насовсем.

— Как — насовсем?

— А вот гляди, — доставая из кармана кителя и подавая Драпезе бумажку, проговорил Корницкий.

— Ого! Авторитетная организация. Но это ж, Софронович, невозможно!.. Ты видел свои Пышковичи?

— Нет еще. А что?

— Ни одной хаты, ни одного хлева! На всю деревню остался один петух. Да и тот, видишь, какой-то ненормальный.

— А что?

— Кого ни встретит — клевать кидается. И старается, подлюга, как раз в глаз нацелить.

— А люди там есть?

— Люди-то есть, но им, как и всюду, не к чему руки приложить. Послали мы туда председателем, если знаешь, Ефима Лопыря. Он в бригаде Иванова командовал хозяйственным взводом.

— Ну и что?

— Ну и ничего.

— Скверно, если ничего. Ты меня подкинешь в родную деревню?

— Хоть сейчас. Но, может, ты голодный? Зайдем ко мне подкрепимся. А-а?

— Благодарю. Я подзакусил на станции.

Потрескивая и постреливая мотором, «оппель» въехал в Пышковичи. Корницкий, который сидел рядом с шофером, видел повсюду давно знакомую ему картину: обуглившиеся в пожарах деревья, землянки, среди которых то тут, то там невесело торчали на пепелищах печи.

Посреди улицы подросток в лихо сдвинутой на один бок пилотке дразнил прутиком рыжего петуха. Петух старался, минуя прутик, подскочить и клюнуть хлопца. Услышав треск мотора, хлопец выпрямился и, заинтересованный, подался к машине, откуда вылезли Корницкий и Драпеза. За хлопцем, пригнув голову, гнался петух. Хлопец, не оглядываясь, отбивался от него ногой.

— Здорово, земляк! — весело сказал Корницкий. — Как тебя зовут?

Глаза хлопца были с восхищением устремлены на Золотую Звезду Корницкого.

— Костик, — ответил он. — А вы — дядька Антон?

— Глаз у тебя партизанский. Не Таисин ли ты сын?

— Да.

— Мать жива, здорова?

— Да.

— Ты Лопыря не видал? — спросил Драпеза.

— Лопырь дома, — отбиваясь от петуха, ответил Костик. — Празднует победу над немцами.

— Крикни его сюда.

Костик бегом кинулся к Лопыревой землянке. Здоровенный, небритый, потный от выпитой горилки, Лопырь сидел вместе с гостями за столом. На столе миски с едой, бутылки, стаканы. Гости, стараясь не обидеть хозяина, делали вид, что с интересом слушали, как он говорил:

— Немцы сюды во, а мы во туды. Немцы туды, а мы сюды. И во им. Трясовица в нос. Понял, Карп?

— Чтоб тебя утки затоптали! — воскликнул тоненьким голоском старик. — Понял.

— А ты говоришь — хозяйственный взвод. Мы, брат, кормили и поили целую бригаду. Дисциплинка!

Землянки — вместо домов

Правду говоря, Драпеза не твердо верил, что Корницкий навсегда приехал в Пышковичи.

«Подполковник в отставке, Герой Советского Союза, человек вполне обеспеченный, как он мог броситься бездумно на такую почти каторжную работу? Как он может смотреть за другими, если сам нуждается в присмотре? Тут что-то не так!» — думал Евгений Данилович, время от времени поглядывая на Корницкого. Взгляд секретаря райкома помимо воли останавливался то на пустом правом рукаве офицерского кителя Корницкого, то следил за движением покалеченной взрывом левой руки... А Ефима Лопыря подпольный райком еще за месяц до освобождения решил рекомендовать председателем «Партизана». У Лопыря и руки и ноги остались целыми. Ни разу ни одна пуля не царапнула. От головы до пят весь здоровый, как бык, и не такой уж, как говорится, дурак. Один был у Лопыря недостаток: немножко увлекался выпивкой. Известно, совсем святых, которые бы в рот не брали этой заразы, нет на свете. Но во всем надо знать меру! При случае, если есть к тому важная причина! Правда, Лопырь такие причины находил быстро. Сегодня — удачная добыча ценной соли для отряда, завтра — удавшаяся операция по разгрому фашистского гарнизона либо уничтожение железнодорожного моста. Почему ж не выпить! Говорят, что итальянцы и французы и за стол не сядут, если на нем не стоит кувшин вина. А мы чем хуже? Мы, которые лупим гитлеровцев и в хвост и в гриву! Вот только покончим с войною, тогда у нас начнется всеобщий банкет... Правда, на том заседании райкома, еще в лесу, Лопыря предупреждали, что стежка, по какой он идет, довольно скользкая: на ней можно не только бока себе набить, но и голову сломать легко.

— Я это понимаю, — тихо ответил тогда Лопырь. — И признаю свою ошибку.

Такого раскаяния было достаточно, чтоб сразу же прекратить критику. Душа Евгения Даниловича мгновенно смягчилась, как только увидел он на широком лице Лопыря покорность и послушность.

А сегодня — на тебе — среди бела дня снова взялся за старое!..

Узнав от Костика, что в колхоз приехал Драпеза и вызывает его к себе, Лопырь быстро встал из-за стола и двинулся из землянки.

Увидав возле трофейной машины секретаря райкома и Корницкого, Лопырь поправил на гимнастерке свои награды и молодцевато козырнул:

— Добрый день, товарищ командир!

— Свинья тебе товарищ, а не я! — не сдержался Евгений Данилович. — Что ты обещал, когда тебе давали броню? Где твоя совесть? Люди на фронте кровь проливают не для того, чтоб всякие бездельники день изо дня лакали водку!.. Сейчас же собери собрание!

Лопырь попробовал было улыбнуться, но Евгений Данилович уже повернулся к нему спиною. Он не мог смотреть на эту отупевшую от хмеля физиономию и заговорил с Корницким о планах восстановления Пышковичей. Корницкий слушал с какими-то веселыми глазами. У него на уме было, видать, что-то свое, давно задуманное... Он с детства знал здешнюю землю, все пригорки и низины, наверно, помнил, где и как стояла каждая хата.

— Восстановление, Евгений Данилович, мы начнем не с хозяйства, хат там или хлевов, а с трудовой дисциплины! — Глядя вдаль, одно только промолвил Корницкий, когда Евгений Данилович закончил беседу. — Кто еще из коммунистов есть в Пышковичах?

— Недавно вернулся из госпиталя Андрей Степанович Калита, довоенный бухгалтер «Партизана». У него пять или шесть ранений.

— Руки и голова целы? — быстро и уже с некоторым беспокойством спросил Корницкий.

— Целые. Но ходить без палки ему трудновато.

— Зачем ему ходить! Он будет у нас сидеть, Евгений Данилович! Мы с ним друзья. Я его любил и уважал больше родного брата. И не помню, чтоб он хоть раз мне соврал...

— Кстати, в каком дворце ты тут собираешься жить? — кивнув на землянки, спросил Евгений Данилович.

— Погляжу, что творится на родительском подворье. В общем, такие вопросы, как еда и квартира, меня никогда не волновали, товарищ секретарь. Даже в самые трудные времена все это как-то улаживалось само собою.

Пока они так разговаривали, деревня понемногу оживала. От землянки к землянке бегали подростки, посланные Лопырем. На улицу выходили женщины, седобородые старики. Постояв с минуту возле своих землянок, они направлялись к машине. Первым, однако, примчался сюда, немного прихрамывая, не совсем еще старый мужчина. Он тотчас повис на шее у Корниикого и залепетал:

— Антон!.. Браточек!.. Как тебе не совестно обходить свой родной угол?! Пошли!.. Настасья и племянники все глаза проглядели!.. А он стоит, как бездомный, середь улицы!..

— Мой старший брат Степан, — освобождаясь от цепких рук, промолвил Евгению Даниловичу Корницкий. И добавил как бы в шутку:

— Любит пофилософствовать.

— Ай, что ты тут говоришь нашему дорогому секретарю про эту... ну, хилосохию! Пошли лучше в наш новый дом!.. Живем мы теперь, Антон, как досельные старцы...

Степан, потягивая Антона за рукав, не удержался, чтоб не заглянуть через стекло в средину низенького «оппеля».

— Там твой чемодан лежит, в этой новой Европе? — спросил он, кивнув на машину.

— Мой.

— Так я заберу и его. Может, хоть переночуешь дома. Правда, достатки у нас не довоенные. Боже мой... Деды наши работали, отцы наши работали, мы также работали, а пришли эти супостаты — и все под корень. Никакого знака, никакой зацепки, чтоб снова начинать жить! На веки вечные все разорили!..

— Выходит, осталось теперь только лечь да помирать? — спросил Корницкий у Степана.

— Ну, не сразу же. Человек ко всему должен приспосабливаться.

— Понял, — протянул, думая о чем-то своем, Корницкий. И неожиданно спросил:

— Заступ у тебя есть?

— Заступ?.. Есть какой-то...

— Это хорошо. А бревна чьи тут?

— Мои... наши, Антоша. Шесть штучек. Партизаны были, подвезли. Ну, заходите в наше подземное логово. Боже мой... После двора и солнышка тут как в могиле. Где вы там, Настя, детки? Никого и ничего не видать...

— Опять расстонался! — послышался из глубины землянки недовольный женский голос.

— Тсс... Погляди, кто к нам пришел. Человек, который с Михаилом Ивановичем в Кремле за ручку здоровкался. Наш герой Антон. Чем мы его, такого человека, угощать будем? Есть там что на сегодня у тебя? А я тут забегу в одно место...

Корницкого начинали уже сердить Степановы стоны. Всегда он всего боялся: и когда работал единоличником, и уже в колхозе, и увидав в Пышковичах фашистскую солдатню. Ему казалось, что они явились сюда только из-за Антона. Он так и сказал тогда, весь трясясь от страха, Насте: «Если у тебя станут расспрашивать про Антона, чекиста, так скажи, что он никакая нам не родня, и мы его знать не знаем, ведать не ведаем!»

Если заходили ночью партизаны, чтоб попросить какой-нибудь пуд хлеба либо просто немного обогреться и переобуться, как на него снова находил страх: а что, если дознаются немцы? Они, может, уже намыливают на его шею веревку, чтобы, как только рассветет, примчаться в Пышковичи и повесить на первом дереве?

И может, так оно и случилось бы, если б не Настя. Она, как и все в Пышковичах, помогала партизанам, как и все, во время опасности хватала за руки детей и бежала с ними в лес. Тогда нехотя бежал следом за семьей и Степан, часто скуля:

— Чего вы летите сломя голову? Мы ж им ничего не сделали. Вот дед Петро остался, осталась Апанасиха с малыми детьми. Как только нас перехватят, так сразу пулю в лоб. Значит, виноваты, коли убегаете!..

Деда Петра гитлеровцы стащили с печи и повесили. Апанасиху с детьми бросили в глубокий колодец, там они и утонули. Пышковичи от первой до последней хаты сожгли за «связь с партизанами».

Партизаны помогли пышковицким хлеборобам построить землянки, засеять, сколько хватило семян, полосы. Командованию приходилось думать не только о налетах на вражьи гарнизоны, диверсиях на железной дороге и на шоссе, но и добывать хлеб для лесной армии, для мирных людей-стариков, женщин, детей.

Так выжила вместе со всеми, кто выжил, и Степанова семья. Кое-что Корницкий слышал про брата, когда он прилетел сюда со своими десантниками. Однако о себе никаких вестей ему не подавал, хорошо зная его боязливый характер.

Теперь ему более душевно обрадовалась Настя и племянники — Васька и Семка. Племянники не отводили своих восхищенных взглядов от дядьковой Золотой Звезды, а Настя заплакала, увидав у него пустой рукав.

— Чтоб их всех, кто войны начинает, земля на себе не носила! — вытерев слезы и немного успокоившись, заговорила Настасья. — Лучше бы мать утопила того своего ребенка, из которого может вырасти душегуб и убийца. Сколько еще по свету ходит злодеев! И вся их забота только о том, как бы наброситься на то, что ты добыл тяжким трудом. Станешь оборонять свое, законное, так тебе за это отрубят руки, а то и голову.

— А ты им не поддавайся, — улыбнулся Корницкий, прижимая к себе меньшого племянника, Ваську. — Правда, Василь Степанович?

— Правда, — робко протягивая руку к Звезде, равнодушно ответил Васька.

Звезда тем временем уже сверкала у него на ладони.

— А орденов, а медалев у тебя, дядька, нету? — завидуя Ваське, спросил Семка.

— Есть, Семен Степанович. Они остались в Москве.

— А почему ты их не взял с собою?

— Привезу другим разом. Вот построю тут себе дом...

Настасья тем временем уже хлопотала возле печи. Услышав разговор про Москву, она спросила:

— Как же там твои: Поля, Анечка, Надейка? Почему они не приехали?

— Благодарю, Настя. Как говорится, живы-здоровы. Получили новую квартиру. Про переезд пока что не думают.

— Вестимо, тут теперь для них какое Житье. Это не то что перед войною, когда рядами хаты стояли, в каждой было молоко, сало, хлеб, а осенью овощи, фрукты. Все за войну как сквозь землю провалилось.

— А мы все это снова достанем, Настя!.

— Да как же. Если не думать о лучшем, так не стоит и человеком называться.

— Мало думать, надо работать! — вмешался в семейную беседу Драпеза. — Антон Софронович вам тут поможет. Как председатель колхоза.

— Председатель колхоза? — переспросила, словно ослышалась, Настя. — Как же, очень надо ему лезть в эту кашу!

Тем временем заявился Степан. Хоть дверь землянки и была открыта настежь, он ступал в проем как-то бочком, словно боялся за что-нибудь зацепиться.

Из одного и другого кармана его штанов торчали горлышки черных бутылок.

— Видел, Евгений Данилович, что творится на свете? — кивнув головою на Степана, промолвил Корницкий. — Кого ни спроси, стонут, что трудно жить. А самогонка откуда берется? Не из песку ж ее гонят! Нет, Степан, ты эти свои игрушки прими со стола. Нам надо выступать на собрании.

— Ну так и что из того? По стакану можно.

— Ни капли.

Степан пожал плечами, но бутылок не убрал. Настя поставила на стол две миски крупеника, положила на алюминиевую тарелку краюшку черного хлеба. Корницкий передвинул левой рукой свой чемоданчик, щелкнули защелки.

— Тут у меня есть свиная тушенка. На, бери, Настя. Все доставай отсюда. А это вам, гаврики, — протянул он Ваське бумажный кулечек с конфетами, — прислали Надейка и Анечка.

Быстро похлебавши крупеника, Корницкий и Драпеза отправились на собрание.

Пять трудодней за каждого коня

Корницкого единогласно избрали председателем колхоза. Всем очень понравилось, как он говорил на собрании. Сперва Драпеза даже поморщился. «Неконкретно! Какая-то сказка для детей! — думал Евгений Данилович, слушая Корницкого. — Какой-то романтик! Расписывает чуть ли не то, что будет разве лишь при коммунизме. Но люди слушают». Миколай Голубович, отец Мишки, адъютанта Корницкого, даже раскрыл рот, словно не все дойдет до него через уши. А Корницкий, как казалось Драпезе, начал и сам увлекаться. Голос его стал какой-то взволнованный:

— Это все твое и твоих детей, Миколай!.. Извечные болота ты превратил в богатые поля, на которых хлеб вырастает выше самого тебя! Бедные суглинки аж стонут от урожаев желтого люпина, бульбы. Горы налитых солнечным соком антоновок, пепинок дает тебе возделанный тобою сад! Тысячи замечательных коров пасутся на теплых росах. А сколько в твоем хозяйстве свиней, тонкорунных овечек, белых кур! Из руин и пепелищ поднял ты красивые фермы, конюшни, гаражи, школы, клубы, жилые дома. И везде и всюду — пышные деревья, друзья человека...

А посмотри теперь на свой двор, на свою хату, Миколай! Разве была у тебя такая до войны? Разве было такое у твоего отца, деда? Богатство в твой дом пришло оттого, что богат стал твой колхоз, а богатым он стал оттого, что ты работал добросовестно и в полную силу. Есть хорошая народная пословица — все за одного и один за всех!..

Глаза Миколая Голубовича стали веселые. В седых усах появилась широкая улыбка. Он оглядывался на толпу женщин, подростков и инвалидов с костылями и выкрикнул:

— Вот это да!.. Не жизнь, а рай небесный!

Послышался дружный хохот. Все повернулись к Миколаю.

— Ох и умеет расшевелить душу наш новый председатель! — все еще улыбаясь, сказал Миколай. — Слышь, Лопырь?

— Болтать-то теперь каждый умеет... Надолго ли у него хватит духу. Если нету ни кола ни двора.

Все оглянулись кругом, чтоб увидать вместо прекрасного поселка и хат почернелые печи, землянки, заросшие бурьяном и полынью. Где-то далеко за лесной стеной подымались дымы пожаров.

Мимо собрания, которое проходило под обуглившимся тополем, проезжало несколько подвод военного обоза.

Кони были запаренные, утомленные. Один даже шатался. Пожилой и усатый военный с погонами старшины, который сидел на передней подводе, подал команду:

— Стоп! Заменить обессиленных коней!

Потом обернулся к людям под тополем:

— Интересно, до Минского шоссе далеко?

— Шесть километров, товарищ старшина! — умиленными глазами поглядывая на выпряженного коня, ответил Корницкий.

— Интересно, интересно, товарищ Герой Советского Союза. На карте поселок, большая деревня, даже городок, а в натуре — пустыня. На сотни километров... Перепрягли коней?

— Перепрягли, товарищ старшина! — отвечал солдат.

— Поехали!

Обоз тронулся, покинув двух обессиленных коней. Один лежал на запыленной траве. Корницкий подошел к нему, стал гладить по шее. Кругом обступили колхозники. Детишки откуда-то, протискавшись сквозь толпу, притащили пучки свежей зелени. Поднесли коню травы.

Миколай, взяв за храп другого коня, поглядел в зубы.

— Восемь годов, Антон Софронович.

— Вот, товарищи, у нас уже есть для начала сразу две лошадиные силы.

— Таких лошадиных сил возле шоссе — хоть гать гатить.

— Правда? — встрепенулся Корницкий. — Пять трудодней за каждого такого коня! Дядька Миколай!

— Я за него, — улыбаясь, отозвался Миколай.

— Подберите себе людей и сейчас же осмотрите местность около шоссе. Как те цыгане, тащите все в наш колхозный табор... Ясно?

— Ясно, Антон Софронович!

— Дед Жоров!

Высокий худой старик, со смешинкой в голубых глазах, повернулся к Корницкому:

— Чего?

— Возьмите этих двух рысаков под свою опеку.

— Их, Софронович, сперва надо в Сочи на курорт отправить. Поваляются там с месяц на пляже, так, может, что и выйдет.

— Гы-гы-гы, — захохотал довольный Лопырь. — Лучше в Ливадию... Во!

Корницкий пристально поглядел на бывшего председателя:

— Ливадию надо раньше построить, товарищ Лопырь. У тебя возле землянки лежит материал. Ты нам одолжишь его на конюшню.

Лопырь сразу посуровел. Ответил хмуро:

— Он мне нужен самому.

— Через месяц мы тебе вернем.

— У меня, Софронович, можно взять четыре бревна, — промолвил дед Жоров. — А навес для коней надо сделать.

— Ее оборудует со своей строительной бригадой Лопырь. Завтра к вечеру кони должны стоять под крышей. Ясно, товарищ Лопырь?

Глаза у Корницкого стали жесткие, беспощадные.

— Ясно, — довольно громко ответил Лопырь. Но тотчас же отвернулся и промолвил потихоньку:

— Увидишь ты меня в строительной бригаде, как свою правую руку.

— Гы-гы-гы... га-га-га... — захохотали близко стоявшие колхозники.

Некоторые, наоборот, накинулись на Лопыря с попреками:

— Что ты дерзишь, Ефим!

— Если человек плохо слышит, так разве можно глумиться?

— В чем там дело? — обратив внимание на оживление возле Лопыря, спросил Корницкий. — Минуточку внимания. Теперь нам надо решить дело с кредитом. Я уже вам рассказывал, что видел в совхозе «Караваево» и соседних колхозах знаменитых коров-костромичек. Они дают по пять и по шесть тысяч килограммов молока. Я считаю, что нам нужно взять в долг тысяч триста в банке и закупить костромичек.

— Много триста тысяч!

— Мало!

— Бери, коль дают!

— А кто будет отдавать?

— Голосуй, Евгений Данилович! — крикнул Миколай Голубович. — Я за хороших коров и за триста тысяч.

— Кто за это предложение, прошу поднять руку! — крикнул Драпеза. — Так. Большинство за триста тысяч. На этом собрание позвольте считать закрытым. За работу, товарищи!..

Люди начали расходиться. Лопырь и дед Жоров двинулись домой.

— Слышал, как заговорил ваш герой, когда вы выбрали его председателем? — оглядываясь кругом, промолвил Лопырь. — Как в штрафном батальоне! Он еще вам покажет, где раки зимуют... Во!

— Поживем — увидим...

— Уже видать, что нету у него души. Столько человек за войну перерезал...

— А если эти человеки загоняли баб и детей в колхозные гумна и сжигали их заживо, так разве таких жалеть можно?

— Известно, нет. Но и его сердце огрубело, оно уже не знает пощады...

— От зависти у тебя это идет, Ефимка, — остановившись перед своей землянкой, вымолвил дед Жоров. — Что его выбрали, а тебя скинули.

— Плевал я на него! Он тут долго не продержится без женского уходу. Он сам себе даже сапог не может натянуть!

Трофейная команда

Миколай Голубович сидел на небольшом пригорке в тени молодых зарослей. С важным видом приставив к глазам полевой бинокль, старик начал глядеть на шоссе. В окулярах высились кроны придорожных берез. По шоссе мчались автомашины с солдатами, «катюши», пушки. Где-то в вышине загремело синее небо. Миколай перевел взгляд выше березовой аллеи. Под солнцем заблестели алюминиевые фюзеляжи истребителей.

— Ну и силища! — воскликнул Голубович. — Не диво, что гитлеровцы показали пятки!

Около Миколая сидели три подростка. Старший из них, белокурый, с голубыми глазами, не вытерпел:

— Дайте мне взглянуть, дядька Миколай.

— На, Костик, гляди, только не проворонь. Если что такое — сразу подай сигнал.

— Разве я маленький! — сплюнув через сжатые зубы, ответил Костик.

Завистливо поглядывая на бинокль в руках Костика, один из хлопцев попросил:

— Потом, Костик, дашь мне немножко посмотреть. Хорошо?

— И мне, — спохватился третий хлопец.

— Сначала помой руки, — строго ответил Костик. — Это бинокль нашего героя.

Хлопец посмотрел на свои руки, вскочил, словно в поисках воды. Ступил в заросли, но тотчас же быстро выскочил назад и прошептал:

— Он сюда идет!

— Кто? — закуривая папиросу, спросил Миколай.

— Герой!

Из кустов и в самом деле выходил Корницкий. Шаг его был разгонистый, глаза нетерпеливые. Миколай быстро встал.

— Ну как? — спросил Корницкий.

— Кое-что есть, — отвечал, ухмыляясь, Миколай. — Идите сюда.

Он направился через березничек. На небольшой прогалинке паслось пять тощих, кожа да кости, коней.

— У этого короста, — подойдя с Корницким к буланому коню, сообщил Миколай. — Но он еще молодой...

— Вылечим! — обходя кругом коня, ответил Корницкий. — Что еще?

— Взгляните сюда, Антон Софронович. Я думаю, пригодится в нашем таборе.

На земле лежали навалом несколько колес, шины, лист толстого железа, бухта проволоки. Корницкий наклонился, пощупал проволоку и промолвил с довольным видом:

— Будут свои гвозди!

В это время донесся пронзительный голос Костика:

— Дядька Миколай! Едут!..

— Сейчас! — пробираясь через кусты, крикнул Миколай. — Что там?

— Взгляните! — передавая бинокль Миколаю, ответил Костик. — Я насчитал аж сорок две подводы.

Миколай взял бинокль. Навел на шоссе.

Наши автоматчики вели длинную колонну военнопленных немцев. Навстречу им шел обоз на запад. Кони были, как на подбор, сытые, подвижные. В хвосте обоза запасные незапряженные лошади. Миколай опустил бинокль и промолвил разочарованно:

— Эти не притомятся до самого Берлина... Я, Антон Софронович, сидя тут, подумал, что дежурства можно смело поручить Костику.

— Правильно. Бери, Костик, мой бинокль. Назначаю тебя начальником трофейной команды.

...Пышковичи ожили и зашевелились. Вместе с бухгалтером Андреем Степановичем Калитою Корницкий обошел все землянки, чтоб выявить тех, кто мог выполнять даже самую легкую работу. Создали бригады, и часть людей уже на другой день после собрания начала добывать торф. Лопырь попробовал было отговориться от руководства строительной бригадой. Он сказал, что пойдет в райком, будет писать даже в Минск. Он лучше пойдет на фронт.

— Хочешь на фронт? — взглянув на Лопыря веселыми глазами, спросил Корницкий. — Я сегодня же договорюсь с военкоматом, чтоб тебя сняли с брони.

Лопырь перепугался и вышел на работу.

Корницкий торопился за день повсюду побывать, чтоб видеть, как идет дело. Кузнец Кубарик кое-как оборудовал кузницу, поставил вентиляционное самодельное поддувало. В кузницу тащили железо. Вокруг кузницы лежали колеса, бухта проволоки, щит противотанковой пушки.

Зубарик и хлопец-подросток уже заканчивали сборку первых колес, когда сюда подошел Корницкий.

— Первый транспорт готов, товарищ председатель!

— Хорошо, — улыбнулся Корницкий. — А ход легкий?

Он уперся рукой в телегу, подтолкнул. Телега подалась вперед. Подросток ухватился за оглобли и потянул. Зубарик тоже торопливо стал рядом с Корницким. Так они объехали вокруг кузницы и остановились на прежнем месте.

Корницкий достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб. Потом обратился к хлопцу:

— Беги позови сюда бухгалтера Калиту. Быстро! Одна нога здесь, другая там!

Хлопец кинулся прочь от кузницы.

— Сколько могут стоить такие колеса? — спросил Корницкий у кузнеца.

— Кто его знает. Может, тысячу, а может, и две.

— А до войны?

— Кажется, пятьсот рублей.

— Хорошо. А бухта такой проволоки?

— Такая проволока стоила два рубля за килограмм.

— Сколько тут будет килограммов?

— Да, видать, килограммов сто. Бухта еще не початая.

— Значит, двести рублей, — промолвил Корницкий.

Перед ним в армейской форме со множеством нашивок о ранениях стоял Андрей Степанович Калита. Калита опирался на березовую палку.

— Видел, Андрей Степанович? — кивнув головой на телегу, спросил Корницкий. — Оформляй по всем правилам в колхозный актив этот транспорт. На пятьсот рублей.

— Есть, Антон Софронович.

— Коней оформил?

— Заприходовал по всем правилам.

— И проволоку заприходуй. Приходуй, Андрей Степанович, все, что попадает в колхозную кладовую. Будь рачителен, как некогда твой прославленный тезка Калита — князь московский. Помнишь, что сказал об учете Владимир Ильич? Учет — это социализм!

Костик тем временем рыскал со своими друзьями в поисках трофеев. На груди хлопца красовался полевой бинокль.

— Раз, два, три... левой, левой, левой... — слышалась команда. — Полк, стой!..

«Полк» послушно остановился и стих.

Костик со строгим выражением на лице поднял бинокль к глазам и увидел кусты, редкие деревца, а между ними автоприцеп с бочками. Около автоприцепа валялись какие-то ящики, канистры. Костик передал бинокль Мирику:

— Взгляни, Мирон, вон туда.

— А потом мне, — попросил Славик. — Правда ж, Костик?

— Поглядишь и ты, — позволил Костик.

— Ай-я-яй! — вскрикнул Мирик. — «Тигра»!..

— Прицеп, а не «тигра», — возразил Костик.

—  «Тигра»! — упрямо повторил Мирик. — Завяз в болоте!.. Вон, правей от бочек...

Костик молча взял бинокль, посмотрел в него и сразу стал строгим. Прошептал:

— Тсс... За мною!

Он пригнулся и начал перебегать от куста к кусту. За ним, точно копируя его движения, побежали оба его приятеля. Затем Костик бросился наземь и пополз.

— Вперед! — время от времени оглядываясь на хлопцев, строго командовал Костик.

Хлопцы самоотверженно ползли за ним.

— Подготовить гранаты!

Они переползли через глубокие, наполненные водою колеи. За каких-нибудь двадцать шагов от прицепа Костик вскочил на ноги и с криком «ура» бросил «гранату».

— Бба-бах!.. Вперед!

Так они завладели, как говорится в военных сводках, автоприцепом, «тигром», чтоб тотчас же известить об этом Корницкого. Часа через два тут уже была целая толпа. В автоприцеп запрягли пару коней. Миколай с вожжами в руках подал команду:

— Ну, помогай!

Пожилые мужчины, женщины, подростки облепили прицеп, упираясь в него кто руками, кто плечом. Костик с друзьями также принял активное участие. Не протискавшись к прицепу, хлопцы ухватились за постромки и начали тянуть.

— Но-о, поехали! — понукал Миколай коней вожжами.

Нагруженный автоприцеп медленно тронулся и направился к деревне.

— Пошло, пошло!

— Нажимай!

Корницкий и Калита, которые тоже помогали сдвинуть ценный воз, остановились и глядели, как он удалялся.

Корницкий обратился к Калите:

— Ты осмотрел танк? Как мотор?

— Мотор должен работать.

— Но как нам вызволить его из болота?

— Вытащим, Антон Софронович. Есть тросы. Сделаем ворот, и он выползет, как миленький...

— Ну так делай. А я завтра подскочу в Минск. Будем ковать железо, пока горячо.

В Центральном партизанском штабе

До Минска Корницкий добрался на попутной военной машине. Остановившись в Лощице, где разместился Центральный партизанский штаб, он пошел по улице, заполненной подводами. Туда-сюда сновали вооруженные люди в самой разнообразной одежде, с красными ленточками на шапках. Рысили конники. Навстречу Корницкому маршировал партизанский взвод. Усатый, молодцеватый взводный, отступив в сторону, пропускал своих людей под команду «левой, левой, левой».

Тут же на улице стоял распряженный воз, который дружно обступили партизаны. На разостланной шинели лежали хлеб, сало, стояли бутылки с горилкой. Бородатый партизан с орденом Красной Звезды, поднимая алюминиевый кубок, крикнул:

— За темную ночь, хлопцы!

— За темную ночь! — дружно поддержали этот тост остальные.

— Где тут штаб генерала Каравая? — спросил у бородатого партизана Корницкий.

Держа в одной руке кусок сала, в другой ломоть хлеба, бородатый ответил:

— Вон в том доме, товарищ Герой Советского Союза. Может, выпьете с нами чарку?

— Благодарю, хлопцы, — отказался Корницкий и двинулся дальше.

В другом месте он заметил группу хлопцев и девчат. Их винтовки, автоматы и самозарядки были повешены на плетень. Красивый девичий голос запел: «Славное море — священный Байкал», чтоб дружный и мощный хор голосов вел песню дальше.

Перед входом в ворота Корницкий улыбнулся и остановился. Два безусых юнца с автомагами на груди и залихватски сдвинутыми на затылок пилотками опоясывали козла ремнем с немецкой кобурой от пистолета. На шее козла висел гитлеровский железный крест.

— Куда вы готовите этого вояку? — спросил Корницкий. — На диверсию?

Один из хлопцев обернулся. Увидев Золотую Звезду, быстро подтянулся и взял под козырек. Отчеканил:

— На всебелорусский парад партизан, товарищ Герой Советского Союза! — и добавил более спокойно:

— Он в нашем отряде с первых дней войны.

Вот и кабинет Каравая. Усатый красавец был уже в генеральской форме и сидел за столом, слушая, что ему объяснял средних лет партизан с орденом Отечественной войны на груди:

— ...Матрунчика в армию, Котяша в армию, Давыдюка в армию, а меня, Лохматку, в запас?

— Не в запас, садовая твоя голова, а на самый огневой рубеж.

— Какой же это огневой рубеж, товарищ генерал, председателем нашего колхоза? Мне еще до Берлина хочется дойти!

— Мало ли что кому хочется! А кто будет восстанавливать народное хозяйство? Есть приказ немедленно демобилизовать из армии учителей, инженеров, экономистов, председателей колхозов. Меня, брат, самого увольняют в запас. Так что ступай и не дури мне голову. Сразу же после парада чеши в свой колхоз.

— Так там же, сами знаете, остались одни головешки. Сто лет пройдет, покуда люди станут на ноги!..

— А ты постарайся поставить их на ноги за пять лет.

— Разрешите идти?

— Иди. Возьми себе на разживу десять коней из своего отряда.

— Благодарю, товарищ генерал.

Корницкий слышал разговор про коней и сразу, поздоровавшись с Караваем, спросил:

— Про каких вы тут коней говорили?

— А тебе они нужны?

— Да еще как!

— Десять могу дать. Со сбруей, с телегами.

— Только десять?

— Ну, пятнадцать.

— Двадцать. Не меньше! Я тебе, когда улетал в Москву, передал шестьдесят...

— Хорошо. Ты будешь завтра на параде?

— Нет, у меня нет времени...

— Эх, Антон, Антон. Разве тебе надо то, куда ты полез! С такой головой, с такими заслугами! Тебе бы армией командовать, руководить комиссариатом...

— А колхозом разве могут руководить и безголовые? А-а?

— Ну, не безголовые. Но небольшого ума дело растить картошку и огурцы. Ты размениваешь себя на мелочи. Ты, который мечтал о мировой революции, о счастье всех людей на земле... А теперь что! Как это иной раз пел твой доктор Толоконцев:

Ни сказок о нас не расскажут,

Ни песен о нас не споют!

Так, кажется?

На лице у Корницкого, пока он слушал Каравая, все время блуждала сострадательная улыбка, в глазах горели задиристые огоньки. Он даже не мог сидеть на месте, встал и прошелся взад и вперед. Когда Каравай кончил говорить, Антон Софронович остановился перед ним и промолвил в восхищении:

— Гляжу я на тебя, Василь, и глазам не верю. Ко мне в отряд ты когда-то прибежал в лаптях. А теперь, диво да и только, генерал!

— А ты не бросил шутки шутить, Антон... — недовольно поморщился Каравай.

— Почему ты думаешь, что я подшучиваю? Разве ж это не правда, что от твоих дел тряслись тут разные фоны-бароны, которые окончили, может, по две или по три военные академии? Проще сказать, ты их лупил как Сидорову козу. Но меня это, Василь, не удивляет...

— Я не знаю, что вообще может удивить такого человека, как ты, — буркнул Каравай.

— Удивляет твой взгляд на сельское хозяйство... Если говорить про лук и огурцы, так их американские фермеры умеют выращивать не хуже нас. И урожаи хлеба они собирают не меньше нашего.

— Ну, ты говоришь не то. Наше сельское хозяйство самое передовое в мире. Как же тогда у нас могут быть низкие урожаи?

— А сам ты видал эти урожаи? Знаешь, какие они должны быть у нас?

— Не кричи... Кому надо, тот об этом позаботится.

— А ты, а я? Будем стоять в стороне и любоваться? Так вот я тебе и отвечаю на твой вопрос. В колхоз я поехал не только для того, чтоб выращивать лук и огурцы, а строить коммунизм.

— Ну и что ж, строй. Только прошу тебя, Антон, не оспаривай некоторые верные взгляды... Ты раньше был более осторожный...

— Вот оно что!.. А я, грешный человек, считал, что партия учила меня немножко думать и самому. Что ж сказать, что ответить на твой совет? Ты знаешь, как держатся с женами иные разумные мужики?

— Ну?

— Они слушают своих баб, никогда им не перечат, но делают по-своему.

— Опять шуточки-прибауточки!

— Не всегда же быть серьезным. Кстати, куда ты думаешь пойти работать, как окончится война?

— Моя война кончается после завтрашнего парада. Меня назначают заместителем комиссара лесного хозяйства.

— С какой это стати? Ты ж не лесовод! Хотя, как мне кажется, никто так не любит лес, как мы, партизаны.

Лопырь справляет день рождения

Время от времени возвращались в колхоз с войны люди. Это были, как и Корницкий, инвалиды. Кто без руки, кто без ноги, либо по многу раз простреленные, как Андрей Калита. Пока что только один вернулся целым и невредимым — бывший бригадир Адам Лабека. От шоссе, где он слез с попутной машины, пять километров до Пышковичей Лабека шел бесконечно долго.

Часто он садился то на придорожный камень, то прямо на землю и, тяжко вздыхая, поглядывал большими темными глазами в сторону Пышковичей. Их почему-то не было видно из-за пригорка ни привычных, дорогих путнику крыш с кирпичными трубами, ни даже тополевых вершин. Когда-то до войны Адам Лабека, не чувствуя усталости, проходил это расстояние до шоссе за каких-нибудь сорок минут. А теперь ноги не слушаются, руки трясутся, по всему телу расходится мучительная истома. Вещевой мешок с краюхой хлеба и одной банкой консервов давит, как каменная гора. На взгорке, откуда как на ладони предстали перед глазами пышковические землянки и редкие скелеты приусадебных деревьев, Адам Лабека снова в изнеможении сел на землю. В глазах у него на мгновение вспыхнуло что-то живое, даже чуть порозовела пергаментная кожа на бритом лице. Но уже в следующую минуту рот его скривился от боли в груди, лоб покрылся капельками пота.

Адам Лабека глухо застонал и повалился на бок, медленно растягивая сначала одну, потом другую ногу. Боль не унималась. Он перевернулся на спину и так почувствовал себя немножко лучше. Тихое синее небо над головой, ласковый теплый ветерок находили отклик в его душе, радовали его.

Он, Адам Лабека, вновь на своей земле! Снова дышит воздухом своей родины, смотрит в синь родного неба. Даже горький запах придорожной полыни казался ему теперь неимоверно родным и дорогим. Он протянул правую руку к большому пучку горькой травы, которая шевелилась от ветра. Провел ласково узловатыми пальцами по холодноватым листьям. Улыбнулся сам себе и закрыл глаза. Адама Лабеку клонило ко сну. Так было всегда после острых приступов боли. Вот он отдохнет немного и тогда, как говорится, сделает последний бросок к родному порогу...

Но отдохнуть ему не пришлось. Послышался стук колес, фырканье коней. Не трогаясь с места, Адам Лабека повернул голову. К нему приближался обоз подвод. Вскоре передняя подвода, поравнявшись с ним, остановилась. С воза соскочил человек в офицерском кителе и с Золотой Звездой Героя.

— Эй, солдат! — крикнул он, став над распростертым на земле Лабеком. — Далеко ли идешь?

Что-то знакомое послышалось в голосе героя. Только вот пустой правый рукав?.. У того, которого он, может, тысячу лет тому назад знал и встречал, были обе руки...

— Иду в Пышковичи, — трудно дыша, ответил Лабека. Собрав силы, он сел.

— На побывку?

— Навечно, товарищ Герой Советского Союза.

— Кто же это рассиживается тут, за каких-нибудь сто шагов до дому? Ты должен лететь, как на крыльях!

— Нету у меня крыльев, товарищ герой. Вытеребили их немцы за два года плена. По перышку, по пушинке.

— Понятно. Садись на воз. Хлопцы, помогите ему.

Хлопцы бросили прутья, которыми погоняли коней, и подхватили Адама Лабеку под руки.

— Ну что вы!.. Я сам! — попробовал было отбиваться Лабека. — Как малого ребенка...

— Ты сам будешь садиться целый год! — засмеялся человек в офицерском кителе. — А хлопцы устроят тебя за пять секунд. Разве неправда? До чьей землянки тебя подвести?

— А вы разве знаете кого-нибудь в Пышковичах?

— Слышал о некоторых.

Только теперь Адам Лабека узнал своего земляка Корницкого. Узнал по шраму под правым глазом.

— Я вас вспомнил, Антон Софронович, — сказал он. — А когда подошли ко мне, тогда не узнал. Голос кажется знакомым, а чтоб сказать наверно, хоть убей, не могу. А вот теперь словно в голове просветлело. Теперь вспомнил.

— А как тебя зовут?

— До войны звали меня Адамом Лабеком...

— А теперь что, ты переменил свою фамилию?

Адам Лабека будто и не слышал этого вопроса.

— Был такой бригадир в колхозе «Партизан». На Всесоюзную выставку в Москву ездил. Там показывали экспонаты из его бригады: лен, картошку, и все, какие у нас живут народы, удивлялись, что может, если захочет, вырастить человек в Пышковичах.

— Подожди, — сухо перебил его Корницкий. — Я это слышал. Только вот не понимаю, почему ты говоришь о себе, как о каком-то покойнике? Неужто ты не Адам Лабека, довоенный бригадир второй пышковической бригады?

— А я и сам хорошо не знаю, Антон Софронович. Одни говорят, что я прежний Адам Лабека, другие, наоборот, утверждают, что от прежнего Адама Лабеки осталась только тень. Кому верить — неизвестно...

У Корницкого сердце защемило от боли. «Эх, браток, и трахнула ж по тебе война! С виду вроде бы и человек, солдат. Новенькая гимнастерка, штаны, еще хорошие кирзовые сапоги. Видать, приоделся в части, которая освобождала лагерь. То-то будет радость жене, детям, как увидят дорогое для них лицо! Пока он не напугает их своей дурацкой панихидой...»

Корницкий перевел свой взгляд с Адама Лабеки на Пышковичи. Отсюда он видел каждую землянку, чуть ли не узнавал отдельных людей. Возле Лопыревой землянки толпился народ. Что там произошло? Может, какое несчастье?

Вон по улице ползет танк с автоприцепом. На прицепе гора бревен. Из толпы, которая собралась возле Лопырева двора, некоторые начали махать руками. Значит, с Лопырем плохого не случилось! На дворе у него видны столы, вокруг столов сидят люди. Немного подальше какая-то суетня, словно танцы. Корницкий внимательно вглядывался, и вдруг лицо его побагровело от гнева. Так и есть! Танцы среди бела дня!

Он не мог усидеть на возу. Соскочил и быстро пошел вперед.

— Чего это тут у вас «тигры» разгуливают? — крикнул ему вдогонку возница. — Кони, товарищ Корницкий, стали пугаться. Может, есть другая какая дорога к вашим дотам?

— Поезжайте за мной, — приказал Корницкий. — Я сейчас скажу, чтоб заглушили мотор.

Танк с автоприцепом шел прямо на Корницкого.. Через раскрытый люк водителя выглядывал Калита. Корницкий показал ему рукой, чтоб съезжал в сторону и глушил мотор. Когда мотор чихнул и заглох, Калита высунулся из люка.

— Что такое, Антон Софронович?

— Там кони. Они пугаются.

— Кони? Достали?

— Двадцать пять.

— Вот так здорово! И все нормальные?

— Посмотришь. Конюшня готова?

— Нет, Антон Софронович! Лопырь уже другой день справляет день своего рождения.

— Осчастливил, пакостник, мир своей особой. Ты вот что, Андрей Степанович. Организуй вместе с Таисией для партизан обед и отдых. Завтра пораньше хлопцы должны выехать в Минск.

— Будет сделано, Антон Софронович.

Напрасно Калита и Голубович предупреждали Лопыря, чтоб он не заводил попойки.

— Я человек, а не батрак у Корницкого, — ответил им Лопырь. — Хочу работаю, хочу гуляю. Плевать мне на все его приказы...

— Смотри, чтоб после не каяться, Ефим, — пригрозил Голубович. — Председатель приведет коней, а их ставить некуда.

— Теперь тепло. Постоят на свежем воздухе. А ты не лезь в подпевалы Корницкого. Думаешь, очень он осчастливил твоего Мишку, что взял тогда в свои холуи? Лучше вот приходи ко мне и выпьешь за то, что нет тут эсэсовцев.

— Смолы ты напейся за моего Мишку!.. — выругался Голубович и больше не приставал к Лопырю.

Около Лопыревой землянки теперь гремела музыка. Играли двое седых дедов — Апанас и Карп. Танцевали девчата и хлопцы — подростки. Глаза у Лопыря, который сидел вместе с гостями за столом, были уже достаточно мутные. Душа его, однако, видела все. И что есть еще самогонка в бутылках и жбанах, и что дед Карп очень старательно тереренькает на цимбалах. Лопырь расчувствовался, налил полный стакан самогонки и, пошатываясь, подошел к Карпу. Через плечо протянул к его носу питье.

— Ах, чтоб тебя утки затоптали! — в восторге промолвил старик, осторожно принимая стакан из железной лапищи хозяина. — На многие лета, Ефим Демьянович!

— Пей, пей, Карп!.. При герое навряд ли доведется.

Он поднял голову и откинулся назад. Прямо ему в глаза смотрели сухие, жесткие глаза Корницкого.

— Здорово, именинничек! Пришел поздравить тебя!

Музыка сразу стихла. Люди сошлись в одну плотную группу. Глядели с интересом и напряжением на двух человек, которые стояли один против другого. Лопырь был почти на голову выше Корницкого.

— Благодарю, Антон Софронович... — предчувствуя недоброе, процедил он сквозь зубы. — Садитесь, выпейте чарку...

Он взял Корницкого под руку, чтоб идти к столу, но председатель резко отшатнулся от Лопыря.

— Выпить мы всегда успеем, Ефим. День рождения — большая дата в жизни человека. Люди должны радоваться, что им как-то лучше и веселее стало жить от твоих работящих рук, от твоего хорошего разума. Ты им всегда поможешь не пустым сочувствием, а добрым делом. Большое тебе спасибо за конюшню. Двадцать пять коней уже стоят под крышей...

— Поглядите, что творится на улице! — крикнул кто-то тем временем. — Целый обоз!

Люди бросились с Лопырева двора. Остались тут только хозяин, Корницкий и дед Карп.

— Ты знаешь, мерзавец, что полагалось за такие дела в партизанах? — уже не сдерживаясь, гневно крикнул Корницкий. — Два таких рабочих дня выкинуть псу под хвост!

— Ну, ты не очень тут расходись! — угрожающе крикнул Лопырь. — Хочешь, я тебе покажу, где раки зимуют?!

— Ты? Мне?

Ненависть уже ослепила Лопыря. Своими здоровенными ручищами он схватил председателя за грудь. Заглянул в полные ненависти глаза Корницкого.

— Хочешь? Сейчас от тебя только мокрое место останется!

К Лопырю с воплем бросилась жена. Ухватилась за гимнастерку:

— Ефимка, что ты делаешь! Не губи наших детей!..

— Прочь ступай! — Лопырь только чуть двинул плечом, и жена отлетела от него как пушинка.

И в ту же минуту Корницкий быстро подставил Лопырю правую ногу и махнул рукой перед его носом.

Обороняясь от удара, Лопырь резко рванулся назад и очутился на земле метров за пять. Он еще не понимал, что с ним случилось. Как это произошло? Лицо его было растерянное, даже ошеломленное.

Будут у нас и миллионы!

Вечером Корницкий сидел в землянке Калиты. На столе скупо светила лампочка. Председатель просматривал учет работы за день. Бухгалтер сидел против него и курил.

— Сколько сегодня привезено бревен? — поглядывая на Калиту, спросил Корницкий.

— Сорок кубометров, Антон Софронович. Мерка.

— Мерки бывают разные, Андрей Степанович. По некоторым меркам нас должны были побить гитлеровцы, а вышло наоборот. Теперь для нас с тобою самое главное — производительность труда, как сказал Ленин. Мы должны работать и за тех, кто еще на фронте. Знаешь, что постановили на своем собрании наши комсомольцы?

— Пока что нет.

— Все, кто может держать топор или лопату, — на работу! Дома остаются только больные. А если ты болен — принеси, пожалуйста, справку от доктора.

— Так у нас же сельскохозяйственная артель, а не завод.

— Дай бог, чтоб и у нас была такая трудовая дисциплина, как у рабочих.

— Тогда мы, может, примем еще постановление оплачивать работу не натурой, а деньгами? А-а?

— Ты не смейся. Когда-нибудь дойдем и до этого. Не всегда мы будем сидеть на тысячных прибылях.

— А как иначе?

— Будут у нас и миллионы!

— Миллионы? Откуда?

— Знаешь рассказ про клад? Помирал человек и сказал своим сыновьям, что в саду закопан клад. А где — пусть сами ищут... Сыновья перекопали, перебрали руками от края до края всю землю. Правда, золота они не нашли, но деревья на перекопанной земле дали прекрасный урожай. И этот урожай был для сыновей самым лучшим кладом.

— Счастье, что той земле не нужно было удобрение. А для нашей покуда что нет ни одного воза.

— Удобрение мы добудем из болота. Торф!

— Не велика от него польза для растений.

— Будем смешивать с навозом. Болот у нас хватает. Мы теперь поставим болота на службу урожаям. Ты, Андрей Степанович, нажимай на вывозку леса... Может, нам собрать еще один автоприцеп?

Пламя керосиновой лампочки заколебалось, чуть не погасло. Корницкий взглянул на дверь. В дверях стояла мать Костика — Таисия.

— Поздно вы засиделись, начальники! — промолвила она. — Все Пышковичи давно спят.

— А ты разве из столицы, что гуляешь до полуночи? — вставая, спросил Калита.

— Я выполняю общественные обязанности. Лопыриха просила, чтоб ты, Антон, никуда не сообщал про Ефима.

— Как это не сообщать? — удивился Калита. — Замахнулся на председателя колхоза, к тому же Героя Советского Союза. Политическое дело!

— Обыкновенное хулиганство пьяного и злого человека, — поморщился Корницкий. — Так что, писать об этом в Минск, в Москву? Нет. С теми, кто нам мешает, мы сами справимся! Таких единицы, а нас целый батальон.

— Делай, Антон, как лучше и для себя и для колхоза, — сказала Таисия.

— Может, все ж сообщить в милицию? — предложил Калита.

— Ты что, сдурел? Лопыря могут забрать, а кто тогда у нас работать за него станет? Милиционер? Судья?

— Лучше бы ты, Антон, не трогал этого Лопыря...

— Почему, Таиса?

— У него родном брат где-то большим начальником. Он всегда заступится за Ефима.

— Ничего. Бог не выдаст — свинья не съест.

Принято единогласно

На другой день в землянке Калиты собралось правление. Кроме Калиты, тут были Таисия, Голубович, плотник дед Жоров, молодица Ванда. Корницкий почему-то медлил и нетерпеливо поглядывал в маленькое оконце на улицу.

— Время начинать, Антон Софронович, — заговорила Таисия. — Кого мы ждем?

— Адама Лабеку. Я просил его подойти.

Все переглянулись. Дед Жоров пожал плечами и промолвил:

— Видел я нашего Лабеку. Какой уж из него работник. Да и говорит, будто не в своем уме. Прямо жаль его. В больнице ему надо лежать, а не заседать в правлениях.

— Ты, дед Жоров, у нас знаменитый доктор. Ты б и меня отправил в белую госпитальную палату. Но Адама Лабеку мы станем лечить в нашем колхозе. По рецепту нашего дорогого Ильича!

Все снова переглянулись. Корницкий, однако, сказал Ванде, чтоб она сходила к Адаму Лабеке и от его имени попросила прийти на правление обязательно.

— Посланец хоть куда! — в каком-то оживлении крикнул Калита. — Такая мертвого воскресит и приведет.

— Ай, что вы такое говорите, Андрей Степанович?! — довольная, засмеялась Ванда. — Разве я колдунья-волшебница?

Она поправила на себе синее, с белыми горошинами платье и пошла из землянки. Калита с тихой лаской в глазах посмотрел на ее легкую и стройную фигуру.

Не уверенный в том, что Адам Лабека придет на заседание, Корницкий решил дальше не откладывать. На повестке дня стоял и такой важный вопрос, как подготовка к уборке урожая. Надо было решить это дело не откладывая. Как известно, оккупанты, чтоб до основания уничтожить колхозный строй, провели так называемую «земельную реформу». Они поделили общественное поле снова на узкие полоски. Каждый, кто получал такую полоску, должен был под угрозой смерти засевать ее и сдавать оккупантам урожай. Правда, захватчикам не всегда удавалось взять то, что им хотелось. Партизаны своевременно предупреждались о грабительских планах оккупантов. Часто, ворвавшись в деревню, гитлеровцы находили одни обмолоченные снопы и ни зернышка в сусеках. Часто, окружив деревню, они принуждали колхозников начинать молотьбу под их надзором. На дороге от деревни и до гарнизона выставлялись вооруженные автоматами и ручными пулеметами патрули. Они обязаны были оберегать машины с награбленным хлебом от партизан. По всей Белоруссии шла беспощадная борьба за хлеб. Районные подпольные комитеты партии призывали население не давать врагам ни килограмма хлеба. Каждое зернышко должно служить только делу освобождения от ненавистных оккупантов. Партизаны помогали крестьянам не только засевать полоски, но и убирать урожай. Правда, урожаи были не очень хорошие. Поля не удобрялись, да их и нечем было удобрять: скотина извелась. Земля пока что дышала только тем, что получила при колхозном строе.

— Прежде чем обсуждать план уборки, — начал теперь Корницкий, — я хотел бы у вас спросить про обобществление всех посевов. Некоторые предлагают, чтоб каждую полоску ржи жал и молотил тот, кто ее засеял. Правильно это?

— Глупость какая-то! — не сдержался Калита. — Мы уже с тобой договорились, Антон Софронович...

— Не торопись, Андрей, — перебил его Корницкий. — А может, кто предложит другой способ? Таиса?

Таисия быстро поднялась с места. Она обвела взглядом всех присутствующих, словно не понимая, чего они сюда собрались. Потом ответила:

— Чего там спрашивать! Работать как и до войны — всем колхозом! Мало ли кто что скажет.

Она села. Тогда, не вставая, заговорил дед Жоров:

— Я-то, по моему глупому разумению, сделал бы иначе. Кто сеял — пускай тот жнет и молотит. Он тогда не будет глядеть — будний это день или воскресенье. Даже малые дети тогда пойдут помогать. А колхозом что — мы не имеем права, не по закону принуждать подростков работать. Подсудное дело! Ну, а все остальное — строительство там или сев — коллективно.

Не успел Корницкий высказать некоторых своих замечаний по предложению деда Жорова, как Таисия снова вскочила и такое сказала, что старик даже на момент прикрыл ладонью свое морщинистое лицо. Корницкий оживился и веселыми глазами посмотрел на Калиту. Тот хохотнул, но тотчас же снова стал серьезным и внимательным.

— А еще тебя, такого супостата, партизаны своим кашеваром держали! В подпольной газете расхваливали, как ты вкусно кормил подрывников! Может, и тогда ты уж смотрел не в те ворота. Мой Иван не для того поклал голову на фронте, чтоб я и Костик, как те единоличники, ползали по узенькой полоске! Голосуй, Антон, против деда Жорова! Иначе мы век не дойдем до настоящей жизни!

— Чего же ты вскипела? — спокойно заговорил старый плотник, когда Таисия села. — Кидается, не разбираясь, как та медведица на теленка! А варить хлопцам в лесу кашу мне военкомат повестки не посылал. Сам добровольно пошел.

— Отцепись, — вяло сказала Таисия. — Не могу слушать, когда человек говорит не то, что надо.

— Тихо, товарищи! — прервал спор Корницкий. — Что скажет наш Миколай?

— А что тут долго говорить? Голосуй, тогда увидишь.

В это время в дверях показалась Ванда. За ней шел Адам Лабека. Переступив через порог, он стал и привалился к дверному косяку, словно ожидая, что ему сейчас же предложат отсюда выйти.

— Садись, Адам, — почему-то торопливо сказал Корницкий и объяснил:

— Ты теперь у нас самый опытный в колхозных делах, дорогой человек. Без твоего совета мы никак не можем обойтись. Вот сейчас мы обсуждали: жать рожь по полоскам или обобществить все посевы и начинать уборку коллективно. Что скажешь ты?

— А вы будете меня слушать? — квелым голосом спросил Адам.

Дед Жоров поднял голову и подмигнул Корницкому: «Разве не говорил я тебе?» Председатель понял его взгляд, но ответил Лабеку:

— Что ты, Адам, сомневаешься! Нам дорого каждое слово, которое поможет «Партизану» снова красоваться на Всесоюзной выставке в Москве. Вот отдохнешь, тогда мы тебя назначим бригадиром. Проявляй тогда свои способности.

— Лихо его ведает, что тут сказать, — опустив глаза, словно сам с собой проговорил Лабека. — Хорошая жизнь у нас была до войны. Но ведь это ж было давно. Может, тысячу лет назад... Сразу после коллективизации... Когда обобществляли и полоски и коней. По уставу...

— Значит, ты за обобществление посевов? — терпеливо выслушав немного бессвязную и глуховатую речь Лабеки, спросил Корницкий.

— Ага... Мне можно идти?

— Минуточку, Адам. Да садись ты наконец! — уже нетерпеливо промолвил Корницкий. — В ногах, как известно, правды нет.

Адам Лабека послушно сел рядом с Вандой.

Предложение обобществить посевы было принято единогласно. Тогда Андрей Калита начал рассказывать о плане уборки и сдаче хлеба государству. Все в этом плане было учтено и рассчитано до последней мелочи. Когда Андрей окончил, Лабека робко спросил:

— Мне можно?

— Давай говори, — разрешил Корницкий.

— У меня только вопрос, — все тем же квелым голосом, но уже с некоторой чуть заметной искоркой заинтересованности заговорил Лабека. — Как можно за столько трудодней все выполнить, когда до войны их требовалось на это почти в два раза больше? Помнишь, Андрей, как дружно работали во второй бригаде? И то еле-еле управлялись! И мужчин же тогда сколько было!

— Мы немного увеличили нормы выработки, Адам, — объяснил Корницкий. — Я думаю, что общее собрание их утвердит, как утвердит и весь наш план.

— Про нормы мы думали, правда, еще до войны, — припомнил Лабека. — Человек может выполнить большую работу.

После уточнения был принят и план уборки. В текущих делах Калита повел разговор о наказании Ефима Лопыря за пьянки.

Корницкий предложил снять его с бригадирства и оштрафовать на десять трудодней.

— А кто ж будет заместо Лопыря? — не сдержался дед Жоров.

— Ты, дед Жоров, — тотчас же ответил Корницкий. — С завтрашнего дня принимай верховное командование над строителями и сдавай готовенькие объекты в срок. За отставание, имей в виду, по головке не погладим. Вот и все наши дела, товарищи.

Корницкий распрощался, и вышел из землянки. Следом за ним направился и Лабека. Вокруг было тихо. Полный ясный месяц освещал накаты землянок. Повеяло откуда-то сыростью и полынью.

— Антон Софронович! — все тем же квелым голосом крикнул Лабека. — А мне что завтра делать?

— Отдыхай, Адам, набирайся сил. Ты должен стать на ноги крепко. Чтоб тебя не валил ветер. Чтобы шагал по земле твердо и уверенно.

— Меня, Софронович, валил не ветер, а люди.

— Какие люди, Адам?

— Всякие...

— Всякие? Плюнь ты на этих всяких! Ты советский человек, Адам! А советский человек должен с гордостью держать свою голову. Везде и всюду! Не можешь жить без дела — руководи пока что торфоразработками. Это и недалеко от деревни и как раз по твоей силе. Придет жатва — назначим тебя бригадиром второй полеводческой бригады, как до войны.

Короткая летняя ночь

Корницкий вставал в колхозе раньше всех. Еще спали племянники, Настасья, Степан, а Антон Софронович уже поднимался с низенькой железной койки. Он все еще не мог сам одеться, натянуть сапоги. Еще непослушными были пальцы левой руки. Толоконцев уверял, что они с течением времени разовьются, если Корницкий будет аккуратно выполнять так называемую лечебную физкультуру, чаще сгибать и разгибать их. И Корницкий шевелил пальцами, когда вставал, шевелил, идя по улице, даже не давал им покоя во сне. Только бы скорей они окрепли!

И сегодня, как всегда, Корницкий стал тормошить Степана, чтоб встал и помог ему одеться. И сегодня, как всегда, Степан долго зевал, охал, пока скинул свои ноги с нар.

— Ненормальный ты человек, Антон! — начинал брат свою старую песню. — На дворе еще темно. Разве тебе надо больше других? Коли б мне шел такой оклад, как тебе, так я бы день и ночь спал. В сухой и тепленькой постели. Я вот не могу дождаться, когда тот коммунизм придет. Говорят, что тогда каждый человек что захочет, то и будет получать. Тогда спи сколько хочешь, ешь и пей что захочешь. Рай!

— Ты, Степан, еще и до социализма не дорос! — перебивал братнину болтовню Корницкий. — Сколько ты вчера обтесал бревен?

— А тебе уже доложили!.. Сколько было по силе, столько и обтесал. Я их не считал...

— Старый дед Жоров и тот сделал в два раза больше тебя. Смотри, будешь так работать, оштрафуем, как и Лопыря.

Степан недоверчиво посмотрел в глаза брата.

— Как это оштрафуешь? Родного брата?

— Пойми, что ты, как брат председателя, должен работать, ну, если не больше, так и не меньше, чем все колхозники. А ты даже на работу выходишь позже остальных.

После такого разговора Степан уже неприязненно стал поглядывать на Антона. Нашелся герой учить своего старшего брата, угрожать штрафами! Приехал сюда от нечего делать, начал хозяйствовать у меня дома, как в своей собственной хате. Можешь себе построить такой дворец и выбираться отсюда хоть сегодня! Но усидишь ли ты там один без моей помощи! Лучше бы ты совсем убрался из Пышковичей!

В Пышковичах были две пустовавшие землянки. Корницкий перебрался в одну из них. Таисия побелила печь, чисто подмела глиняный пол, вымыла и протерла оконца. Корницкий вздохнул полной грудью, оказавшись вечером сам с собой.

Но вот минула короткая летняя ночь. Уже давно прогорланил в Пышковичах драчун петух, начало всходить солнце, собрались на ежедневный утренний наряд бригадиры, а Корницкий все не выходил из землянки.

— Пропал, видно, наш Софронович, — начал волноваться Миколай.

— Он, может, уж к Москве подъезжает, — позванивая медалями на здоровенной груди, ухмыльнулся Лопырь.

— Сходи, Таиска, погляди, что с ним, — предложил дед Жоров. — Доложи своему командиру, что его штаб на месте.

Корницкий тем временем попробовал натянуть сапог на ногу и не смог надеть. Лицо у председателя покрылось потом, в глазах горела злость и бешенство. В ненависти Корницкий швырнул сапог, который полетел к порогу и чуть не угодил в Таисию, входившую в дверь.

— Хорошо ж ты встречаешь своих колхозников, Антон! — улыбаясь, сказала она и подняла сапог. — Уж не босым ли думаешь выходить на улицу?

Стискивая пальцы в кулак, Корницкий крикнул с каким-то детским упрямством и обидой:

— Пойду босой!

— Чтоб люди смеялись? Многие и без того не верят, что ты по-серьезному приехал...

— А ты веришь?

— Я сама еще не знаю, Антон... Давай сюда свою ногу.

Она помогла натянуть ему сапоги.

— Зачем ты их сшил в обтяжку? Тебе теперь нужны не такие.

— Ты пожалеть меня пришла?

— Нет, помочь, — ответила она.

— Опоздала, Таиса!

— О чем ты говоришь, Антон?

— Ты знаешь о чем.

— Я тогда ждала тебя шесть лет.

— И выскочила за Ивана?

— Ты не задевай покойников. Он был не такой верченый, как ты. А тебе надо было везде поспеть. Первые немцы, белополяки, кронштадтский мятеж, паны в Западной... Ты думал, что если тебя там не будет, так провалится вся земля. Мне кажется, ты и теперь побаиваешься...

— Я? Кого?

— Самого себя.

Корницкий как взялся надевать китель, так и онемел. Посмотрел на Таисию ошеломленными глазами. Рука никак не могла справиться с пуговицами. Таисия спохватилась, помогла ему застегнуть китель. Поправила Золотую Звезду, промолвила в задумчивости:

— Дорого достаются человеку такие награды...

И неожиданно быстро пошла из землянки.

Вечером Калита принес Корницкому малоношеные кирзовые сапоги. Они оказались удобнее хромовых. Корницкий попробовал их натянуть на ноги сам и остался очень доволен.

— Ну вот, теперь порядок! — улыбнулся Калита. — Теперь ты по-настоящему независимый человек. Только мне немножко страшновато делается.

— Чего?

— Завтра вскочишь среди ночи. А то и вовсе не ляжешь спать.

— Некогда теперь разлеживаться, Андрей. Вот окончим коровник, привезем, если нам дадут, костромичек, тогда и отдохнем. Ведь что ж это за колхоз без коров?! Ну, спасибо пока что за обувь.

— Как себе хочешь, — сказал, поднимаясь, Калита. — Ты слышал, говорят, что Лопырь написал на тебя заявление в райком?

— А пускай пишет, куда хочет. Только бы он хорошо работал. Все остальное меня мало интересует.

Прошла еще одна ночь. Теперь Корницкий уже не заботился о том, что кого-то должен будить, просить помочь. Улица, на которую он вышел, была тихая и сонная. Корницкий свернул на колхозный двор. Тут стоит «тигр» с автоприцепом. Аккуратно сложены штабели окоренных и неокоренных бревен. Белеют вкопанные в землю дубовые столбы большого строения. Высится уже несколько венцов постройки. Корницкий входит внутрь сруба, озирается. Поднимает брошенный на землю скобель и кладет на бревно. Затем, отойдя от сруба, приостанавливается, чтоб посмотреть на него издали.

И вместо только что начатого сруба ему представился большой красивый коровник с высокими шестами громоотводов по углам. Из раскрытых ворот коровника доярки в белых халатах выносят и грузят на машину бидоны. Среди доярок и Полина Федоровна. Увидев Корницкого, она с теплой улыбкой машет ему рукой.

Корницкий хмурится, и эта картина тотчас же исчезает. Торчат столбы начатой постройки. Он быстро поворачивается и идет прочь. Неподалеку стоят телеги. Одна из них выдвинута почти на метр из общего ровного ряда. Корницкий уперся плечом и подкатил телегу. Посмотрел — теперь стоят все по линейке в ряд — и двинулся на зеленый луг, где паслись кони.

Возле приречных кустов он заметил дымок. Около костра лежал на разостланной шинели Миколай Голубович. Он был в ватнике и в шапке-ушанке. Услышав шаги, Миколай поднялся и сел.

— Добрый день, Микола.

— Добрый день, председатель. Поклон вам от Мишки.

— Спасибо. Как он там воюет?

— Пишет, что получил третий орден. Красную Звезду.

— Хороший у тебя сын, Миколай. И в партизанах и на фронте всегда первый. Как тут наши тракторы?

— Запасаются горючим.

— Пойдем взглянем.

— Давай, — вставая, говорит Миколай.

Они идут к лошадям. Корницкий подошел к одной из них и начал ласково гладить по спине.

— Эх ты, белолобый! Сколько надо будет перевернуть работы.

— Конь, как и человек, боится не работы, а невнимания к себе, — заметил Голубович. — Вы идите взгляните на Шустрого.

— А что? — настороженно спросил Корницкий.

— Вчера до крови намял грудь... Видите, не подпускает близко. А до этого был такой добрый конь...

— К кому прикреплен?

— Эта вертихвостка, вдова Ванда, на нем ездит. Стал вчера говорить, одного только сраму набрался. Известно, ни мужа, ни детей нету, так баба и дурит... Грозилась, что сегодня не пойдет на работу...

— Хорошо, я с ней поговорю. Гони коней домой.

Уже всходило солнце, когда Корницкий вернулся в деревню. Шли женщины с ведрами. Где-то клепали косу. Посмотрел поверх землянок. Изо всех труб вился легкий дым. Только над землянкой Ванды не было дыму.

Корницкий, отвечая на приветствия встречных или здороваясь первым, быстро подошел к землянке Ванды, спустился по ступенькам и постучал в дверь.

— Кто там? — донесся до него слабый женский голос.

— Я, Корницкий. Открой.

Он услышал, как загремел засов. Дверь открылась, и в глубине землянки он увидел женщину в одной рубашке, с пышными волосами, которые рассыпались по обнаженным плечам. Спокойно, словно хвастаясь своей стройной фигурой, Ванда дошла до кровати, легла и прикрылась одеялом.

— Ты почему не встаешь и не топишь печь? — спросил Корницкий.

— Я нездорова, — спокойно глядя в лицо председателя, промолвила Ванда.

— Что у тебя болит?

— Внутри что-то жжет. Вот тут, — дотрагиваясь полной рукой до груди, отвечала Ванда. — Закрой дверь, а то вошел, как в хлев.

— Ты меня не учи, как заходить в хату. У тебя очень душно.

— Было душно, а теперь сквозняк.

— Ну вот что, завтракай и ступай на работу.

Тем временем, позванивая медалями, Лопырь с топором за поясом неторопливо ступал большущими сапогами по пыльной улице. Люди шли на работу. То группами, то в одиночку они торопились в одном направлении.

Костик с заступом на плече вел за собой команду хлопцев.

— Левой, левой! — слышался его голос. — Шире шаг!

Лопырь свернул на колхозную усадьбу, к штабелю бревен возле новой постройки. Тут уже кипела работа. Дед Жоров, взмахивая топором, тесал бревно. Шуршала в толстой колоде продольная пила, вырезая толстую доску. Два бородатых колхозника прилаживали на стене бревно. Таисия подошла к деду Жорову почти одновременно с Лопырем. Она спросила:

— Ты, Ефим, не видал героя? Время ему завтракать.

— Его угощает Ванда, — ухмыляясь, сказал Лопырь.

— Брешет не знай что, — пробурчал дед Жоров. — Берись за работу.

— Не верите — поглядите.

Таисия и дед Жоров взглянули на землянку Ванды. Дверь в ту минуту открылась, и из нее показался Корницкий.

В райкоме партии

Андрей Калита недаром предупреждал Корницкого. Раздосадованный и обозленный переводом из бригадиров в рядовые плотники, Лопырь действительно написал заявление-жалобу Драпезе. Оттуда прислали бумажку, чтобы Антон Софронович немедленно явился в райком и дал объяснение.

Корницкий, прочитав бумажку, весело улыбнулся и промолвил Калите:

— Это, дорогой Андрей, начало атаки. У нас есть еще личности, которые претендуют только на чин, на звание, а не на полезную для общества работу. У человека тупая голова, он трех путных слов связать не может, а предложи ему должность комиссара по иностранным делам — не откажется, не задумается, а даст согласие. Как говорится, где бы ни работать — лишь бы не работать!

— Лопырь напишет еще и в Минск и в Москву.

— Я уже тебе говорил, что пусть пишет, куда хочет. Мне только жалко людей, которых его заявления будут отрывать от серьезных дел. Ну, я пошел на поле.

— А райком? — взглянув на председателя, спросил Калита.

— Не беспокойся, погляжу, как идет работа, и пойду.

— Может, Миколай тебя подвезет?

— Ты в своем уме? Чтоб Лопырево заявление отрывало от работы председателя, конюха да еще и коня? Нет, брат, управлюсь и один. Будь спокоен, нашего уважаемого Евгения Даниловича я не подведу, если дело идет даже о такой ценной «кадре», как Ефим Лопырь.

По тому, как Корницкий умышленно переиначил слово кадры и вымолвил его с особенным нажимом, Калита понял, что беседа с Евгением Даниловичем будет не очень гладкая.

Корницкий поправил в кармане пустой рукав кителя и неторопливым шагом направился в сторону болота.

Десятки людей — мужчины, женщины, подростки — копали тут торф. Председателю захотелось посмотреть, как работает Костик.

Корницкий заговорил с дедом Карпом, но ничего не пропустил из того, что происходит вокруг.

Вот Костик вылезает из канавы и с довольным видом оглядывает работу. Он идет смотреть, сколько сделали взрослые. В восхищении останавливается перед участком Ванды, которая, ни на кого не оглядываясь, выбрасывает из канавы торф.

Костик быстро возвращается к друзьям.

— Идите гляньте! Тетка Ванда накопала будь здоров! Больше, чем кто-нибудь другой!

Хлопцы выскакивают из канавы, бегут к Ванде. А та по-прежнему работает не разгибаясь.

Хлопцы стояли и молча смотрели, когда послышался требовательный и недовольный голос Таисии.

Костик подошел к матери.

— Ты не гляди на эту... Ванду. Делай свое дело.

— Почему?

— Так...

— Так она ж лучше всех работает. А дядька Антон говорил, надо учиться у лучших...

— Ты учись у мужчин.

— А какие у нас мужчины? Разве что один Лопырь. Но и того будь здоров дядька Антон на лопатки кладет.

— Ступай, ступай работать!

Костик удивленно пожал плечами и отошел. Подойдя к своим друзьям, которые все еще смотрели, как работает Ванда, Костик приказал:

— По местам!

Он снова спрыгнул в канаву, взял заступ и с молниеносной быстротой начал выкидывать торф.

Корницкий обошел вокруг большого холма заготовленного торфа и направился в местечко.

В приемной райкома, перебирая какие-то бумаги, сидела девушка. Корницкий поздоровался с ней и спросил, тут ли Драпеза.

— Заходите, пожалуйста, — ответила девушка. — Евгений Данилович вас ждет.

Драпеза стоял возле стола спиною к двери и кричал в телефонную трубку:

— Ты мне, золотко, сказок таких не рассказывай. Понял? Если через час тракторы не выедут в колхоз — пеняй на себя. Понял?

— С кем это ты так мило разговариваешь? — спросил Корницкий, когда Драпеза бросил на вилку телефонную трубку и повернулся, чтоб сесть за стол.

— А, Антон Софронович!.. Понимаешь, пропесочивал директора эмтээс Борисевича.

— Чем он так не угодил?

— Три дня тому назад нам прислали из Куйбышевской области пять исправных тракторов. Так Борисевич держит их у себя в усадьбе и ждет, когда выйдут из ремонта два старых, чтоб все вместе двинулись из эмтээс. Без парадности не может обойтись...

— Нам один трактор будет?

— Ты, Софронович, шутишь? Сколько у тебя коней!

— Хочешь, обменяю на немецкий танк? Дам исправную пушку в придачу.

— Нет, и не проси. Тракторы мы пошлем туда, где нету коней. У меня есть получше для тебя новость. Ты заходил в Минске к товарищу Галинину?

— А что?

— Сегодня мне позвонили от него, что можно ехать в Костромскую область за караваевскими коровами.

— Сколько отпускают?

— Шестьдесят.

— Благодарю, Евгений Данилович, за такую новость. Можно идти?

— Минуточку, Антон Софронович. Что ты сделал с Лопырем?

— А ничего. Он захотел проверить, знаю ли я некоторые приемы обороны. Теперь у нас все в порядке.

— Не думаю. Где он работает?

— В строительной бригаде.

— Кем?

— Плотником.

— Вот видишь, Софронович, как нехорошо выхолит. Из председателей в бригадиры, из бригадиров в рядовые, а скоро ты сделаешь его пастухом.

— Пастух из него не выйдет. Для этого надо иметь светлую голову. Пускай пока что помашет топором.

— Обком не согласен с тобой.

— Вот как! Уж знают и там!

— Да. И еще... про твои связи с...

— Договаривай до конца.

— Глупости... Бабские дела. Одним словом, есть указание забрать от тебя Лопыря и послать в «Перемогу» председателем. Скажешь, чтоб он завтра явился в райком.

— Пускай отсохнет мой язык, если я передам этому проходимцу такое поручение! Чтоб он ехал губить «Перемогу»?! Запомни, что и там я ему не дам покоя!

— Брось, Софронович! Нашел чужеземного ворога!

— Иной раз и свой, здешний, вредит нашему делу еще больше, чем чужой, пришлый.

— Боюсь, что чем дальше, тем больше ты становишься несдержанным. В отряде ты был спокойнее. Я по временам не узнаю тебя, товарищ командир.

— Я то же самое, временами не узнаю себя, товарищ комиссар, — словно прислушиваясь к самому себе, заговорил Корницкий. — Видать, война наложила на каждого из нас свой отпечаток. Когда-то я готов был лететь помогать мировой революции в любую часть света. Теперь же мне почему-то представляется, что мировой революции я больше помогу тут, если стану добиваться, чтоб каждый человек жил в самом лучшем доме, имел вдоволь самых разных товаров, отдыхал как следует. Приедет в Пышковичи зарубежный гость, поглядит на наш самый высокий уровень жизни да скорее и заторопится домой — гнать к чертовой матери своих помещиков и капиталистов. И никакие поклепы на наш строй, никакие там штыки узурпаторов его уже не сдержат и не остановят. А этот высокий уровень сам не придет, его нам не подадут на золотом подносе. Его надо, несмотря ни на что, своими руками добывать из земли... Вот о чем я думал в партизанском госпитале, думал дни и ночи в известной тебе обстановке... Я чуть тогда с ума не сошел от безделья. Теперь, Евгений Данилович, я снова живу...

— Все это очень хорошо, о чем ты так долго рассказывал. Но прошу тебя: будь более терпеливым. Понимаешь, Софронович, чтоб не было этих заявлений, жалоб. Ты имеешь дело с живыми людьми.

— Этого я тебе, Евгений Данилович, обещать не могу. Люди бывают разные. У меня нет времени на поклоны и реверансы тем, кто болтается под ногами, мешает нам идти вперед.

Корницкий быстро встал, молча подал Евгению Даниловичу левую руку и вышел из кабинета.

Костромички

Прошли недели после отъезда Корницкого в Кострому. Некоторые даже обрадовались, что нет в Пышковичах этого беспокойного человека. Стали распространяться слухи, что Корницкий, скорее всего, и не вернется. Зайдет в Москве проведать семью и останется там навсегда. Станет жить в довольстве, ухоженный... Легче дышать, когда за тобой не следят его придирчивые зоркие глаза. Утреннее совещание бригадиров проводил теперь Андрей Калита. С ним можно было поспорить, доказать свое. Калита терпеливо выслушивал самые спорные мысли и советы, чтоб потом найти что-то общее. Он подолгу разъяснял человеку, убеждал его, почему надо делать так, а не иначе.

— Ты, старик, малость ошибаешься, — слышался его спокойный голос иной раз утром. — В первую очередь нам надо окончить коровник. Ведь когда начнется уборка — косьба, тогда нам будет не до строительства.

Таисия замечала, что Калиту слушали, уважали за тихий, рассудительный характер, но вместе с тем не все и не всегда выполняли его распоряжения. Один считал, что ему надо сегодня съездить с луком в город на рынок, у другого что-то все разболелось внутри, третья подумала, что если какой день там и не выйдет на работу, так земля от этого не провалится. Трудовая дисциплина, несмотря на разъяснения и убеждения Калиты, пошатнулась. Вдобавок ко всему в бригаде, которая заготовляла торф, началась грызня. И Калите трудно было разобраться, кто виноват: Адам Лабека или дед Карп.

Несмотря на свою слабость и хворость, Адам Лабека не выдержал и вышел на работу. Он даже захватил заступ, думая, сколько хватит сил, копать торф. Люди в этот день шли медленно, подолгу разговаривали, прежде чем приступить к работе. Адам Лабека занял себе участок рядом с участком деда Карпа. Старика еще не было. Вчера Лопарь сам себе устроил проводы по случаю переезда в «Перемогу» и пригласил деда Карпа с цимбалами. Говорили, что Карп там здорово напился и просил Лопыря взять его в свой колхоз.

— Я сам не думаю там долго командовать, — сказал на это Лопырь. — Вот приедут комиссии, прогонят Корницкого, тогда меня снова откомандируют в Пышковичи. Понял теперь, дед Карп, почему я не хочу брать тебя в «Перемогу»?

— Ой, чтоб тебя утки затоптали! — воскликнул в волнении дед Карп. — Выпьем за милую твою душу, Ефимка!

Сегодня у деда Карпа трещало в голове. Он даже не думал выходить на работу, выдерживая жесткую проповедь и проклятия жены Проси.

— А неужто ж до вас, пьянчуг, никто никогда не доберется?! Люди вон на фронте свои головы за всех нас кладут, а вы тут каждый день глаз от водки продрать не можете, нехристи! Ну коли б ты был молодой, а то ж песочница старая, песок с тебя сыплется. Идешь — и штаны с тебя сползают. И лезешь, чтоб тебе и ноги и руки вывернуло! Укоротил этой чертовой сивухой свой поганый век, пьянчуга несчастный.

— Ну, ты не шибко лайся! — попробовал было утихомирить свою разгневанную половину дед Карп. — Отвяжись!

— Я тебе отвяжусь! — еще больше вскипела бабка Прося. — Разве же ты человек? Помочит кто онучу в самогон и помашет перед твоим поганым носом, так ты готов за этой смердящей онучей черт знает куда ползти... Но не дождешься! Хорошо, что Антон Софронович вернулся. Он таких, как ты, скоро протрезвит!

От этих последних слов дед Карп сразу сделался живее и достаточно быстро слез с полатей, где собирался отлежаться с похмелья. На столе уже дымилась миска с горячей картошкой, лежал ломоть хлеба. Дед Карп ел горячую картошку с подливкой и время от времени с беспокойством поглядывал в раскрытые настежь двери. Не хватало еще того, чтоб герой сам завернул сюда! Неужто он взаправду вернулся? Чтоб его утки затоптали! У Карпа не было никакой охоты сегодня с ним встречаться. Ему, уж наверно, сказали про очередную гулянку у Лопыря...

Дед Карп даже не доел подливки. Ему стало душно в землянке. Скорей на болото следом за бабкой Просей, которая торопливо шла с заступом на плече и не оглядывалась. За крайними землянками дед Карп немного успокоился. Отсюда он увидел людей, которые шевелились возле черных навалов торфа, увидел белую ленточку воды. По предложению Корницкого была обозначена линия магистрального канала к речке. Чтоб сразу получить двойную пользу: добыть торф и осушить болото. На болоте они будут сажать и растить морковь, капусту, сеять рожь, сажать картошку. А высушенный торф из канала и коллекторов пойдет на подстилку скоту, а потом, смешанный с навозом, будет вывозиться на поля, чтобы опустошенные за годы войны пески стали давать хороший урожай.

Однако в эту минуту деда Карпа не волновали не только будущее, но и сегодняшний день. Куда лучше было бы выпить чарочку на похмелье! Тогда б не так ныло у него внутри. Лопырю что? Ему не надо возиться с заступом. Сегодня, наверно, ходит в «Перемоге» и командует, засунувши руки в карманы. Никаких тебе норм, которые ты должен показывать бригадиру. А трудодни идут.

Так, завидуя уже новой Лопыревой должности, дед Карп добрался до своего участка и воткнул острый заступ в торф. Достал самосад, свернул папироску и закурил. Ванда, которая копала торф рядом, здороваясь, кивнула ему головой. Дед Карп тряхнул в ответ своей рыжей бородой и спросил с деланным равнодушием:

— Герой тут еще не показывался?

— А разве он приехал? — удивилась Ванда. — Я что то не слышала. Вам небось наврали. Ну, как было вчера, дедуля, на беседе?

— Да так себе, — поморщился дед Карп, отыскивая недобрым взглядом бабку Просю. Как ловко она его поймала! «Хорошо, что Антон Софронович вернулся...» Трепло чертово! Согнали с полатей, можно сказать, больного человека. Теперь неудобно бросать работу и уходить домой. Что ж, можно и тут отдохнуть. Солнышко, теплынь.

— Вы к Лопырю ходили с цимбалами, дед Карп? — поинтересовалась Ванда.

— Ага, девка, поиграл немножко. А почему ты спрашиваешь?

— Я люблю музыку. Днем и ночью бы ее слушала!

Это растрогало деда Карпа. Он подошел к Ванде и сел на кочку.

— Ах, чтоб тебя утки затоптали! Ты хороший человек, Ванда. Я вот гляжу на тебя и удивляюсь.

— Чего?

— Ты ж была сестрою: и до войны и в партизанах. Теперь бы могла пристроиться в райбольнице. Работа там чистая, деликатная. И ладных мужчин в райцентре больше. В милиции, в военкомате... А она, словно без головы, полезла в эту петлю.

Ванда легко выскочила из канавы и села насупротив старика. Заговорила не то серьезно, не то шутя:

— Опротивело мне, дед Карп, смотреть на больных и раненых людей. Сердце мое там изболелось... Хочется жить среди тех, кто не стонет... А кому я нужна буду, тот меня и здесь найдет.

Дел Карп пыхнул дымком. Заговорил рассудительно:

— Ну, таких хватких кавалеров тут раз-два — и обчелся.

Ванду потешала эта беседа. Она коротко усмехнулась:

— Вот захочу, так и ты, дед Карп, перебежишь от бабки Проси в мою землянку. А какое игрище устроим!

— А думаешь, чтоб тебя утки затоптали, испугаюсь? Старый конь, слышала, борозды не портит.

В это время и подошел к ним Адам Лабека.

— День добрый, дядька Карп, — поздоровался он. — Что-то вы очень припозднились на работу. Солнце скоро на полдень станет, а вы ни разу еще не копнули заступом. Нехорошо будет, если Антон Софронович узнает. Некоторые люди по норме скоро выгонят.

— Отдохну вот немного, так я их всех перегоню с нормами, — еще мирно ответил дед Карп. — А ты, Адам, напрасно так рано выскочил сюда. Я, если б таким вернулся, так месяц целый бы никуда из хаты не вылазил.

— Как кто может, так и делает, — буркнул Лабека и пошел на свой участок.

Там он взялся за лопату, но уже минут через пять весь покрылся потом и в изнеможении сел наземь. В глазах вертелись радужные круги, сердце угрожающе колотилось. Казалось, еще одна такая минута, и оно не выдержит — разорвется. Может, Корницкий говорил правду, предупреждая его об отдыхе. Ведь недаром же Лабеку не взяли в армию. Вскоре после освобождения из лагеря его, как и многих, вызывали в санчасть. Пожилой подполковник медицинской службы, выслушав Адама Лабеку, сказал с отцовской грубоватой лаской:

— Вот что, сынок. Оружие пока что вы носить не можете. Мы вам выпишем путевочку прямо домой. Старайтесь так через полгода подыскать легкую работку. Тогда можете прожить годков тридцать — сорок. А там как захотите...

Перед этим Лабека помылся в солдатской походной бане, получил новенькое обмундирование, чтоб уже никогда не возвращаться в строй. А теперь, видать, не работник он и в колхозе. А как бы работалось, если б хоть немного здоровья!

Как он завидует тем, кто без особого утомления выкидывал и выкидывал теперь на край магистрального канала торфяные кирпичи. Особенно старательно работали Таисия и Ванда. Они только на какую-нибудь минутку вылезали наверх, чтоб отдохнуть, и снова брались за лопату. А у деда Карпа работа, наоборот, валилась сегодня из рук. Было видно, что он просто отбывал свой трудодень. Даже притащил откуда-то охапку сенной трухи, устроил себе постель и разлегся на ней. И тут Лабека уже не выдержал. Подойдя к деду Карпу, он стал ожидать, когда тот наконец возьмется за заступ.

Дед Карп, однако, и виду не подал, что его смущает поза Адама Лабеки. Но так не могло продолжаться вечно. И дед Карп заговорил первый:

— Ты чего стоишь надо мной, как тот сасэсовец?

— Кто? Кто? — не поверил своим ушам Лабека.

— Ну, сасэсовец... Были такие немецкие погонщики.

— Вы не знаете, что говорите, дядька Карп!

— Говорю, что слышишь. Те, когда сюда пришли, тоже вот так над душой стояли. Принуждали людей ремонтировать дороги там или мосты и ставили своих подгонял. Чтоб люди не сидели, а работали. Как же иначе, у них Европа, новые порядки!.. А я могу теперь плюнуть на твою собачью стойку и пойти домой.

Но домой пошел не дед Карп, а Адам Лабека. В ушах у него все гудело, глаза не разбирали дороги. Он даже забыл свой заступ.

— Зачем вы его так обругали, дед Карп! — заступилась за Лабека Ванда. — Что он вам такое сказал? У человека едва дух держится, а вы его хотите совсем со свету сжить!

— Пускай не выслуживается!

К ним подошла Таисия.

— Вы что, спятили, дядька Карп? — набросилась она на старика. — Мы что, «погонщиков» торф копаем? Или вам меньше надо, чем Лабеке? Или он должен работать за себя и за вас? А хлеб на трудодни будете получать вы?

— Да зачем мне его хлеб? — замахал руками дед Карп. — Всю жизнь свой ем.

— А нам мало одного хлеба, нам и масла захотелось. А вы пришли и на боковую. Лень торф копать, уходите домой.

Начали сбегаться люди. Прося, дознавшаяся от Ванды про стычку, тоже начала ругать старика. Никто в этом шуме не заметил, как тут оказался Андрей Калита. Голос его был возбужденный, даже немного виноватый.

— Ванда! Таиса! Ганна! Маруся! — выкрикнул Калита. — Скорее в колхоз. На одной ноге!

Мгновенно все бросили деда Карпа и повернулись к Калите. Опираясь на палку, он стоял по другую сторону магистрального канала.

— Да что там такое? — спросила Ванда.

— Вернулся Антон Софронович с дочками, Голубовичем и Костиком. Пригнали целое стадо костромичек. Скорей!..

С коровником дед Жоров управился. Окончил как раз в пору. Стадо костромичек красовалось на фоне смолисто-желтой, какой-то праздничной постройки. Смотреть коров собрались все, кто только прослышал эту новость: старики, подростки, дети. Одни стояли неподвижно, другие обходили коров, ласково гладили их. Надейка и Анечка степенно стояли в кругу деревенских девочек и мальчиков и смотрели на коров.

Один из мальчишек, недоверчиво блеснув глазками, спросил:

— А ты знаешь, как называется та большая корова, с веревкой в носу?

— Это Карат, — уверенно ответила Надейка.

— Не Карат, а бык, — поправил ее хлопчик. — И он бодается. Вот так — мр-муу!..

— Неправда! — заспорила Надейка. — Татка с Костиком и дядькой Миколаем давали ему в вагоне траву. И он ел, не бодался...

Корницкий и Миколай шли вдоль кормушек и проверяли цепи. За ними важно, торжественно выступал дед Жоров.

— Все тут своими руками опробовал. Можно привязывать не только коров, но и медведей.

— Трафаретки готовы? — спросил Корницкий.

— Шестьдесят штук, как договорились. Кличка, возраст, примета.

— Надо шестьдесят пять.

— Шестьдесят пять?

Миколай обнял старого бригадира за плечи и объяснил:

— Пять коров, дядька Жоров, костромские колхозники нам дали сверх плана. За то, что ты варил хорошую кашу в партизанах, а Софронович хорошо рассказывал про это на собраниях. Не всякий родной брат так тебя встретит, как встречали нас!

«Неугомонный ты человек, Антон!»

Вечером Костик доставал из вещевого мешка консервы, завернутые в бумагу покупки. Объяснял матери, которая стояла рядом:

— Это сахар. Тут бекон, сало такое пополам с мясом. Два килограмма селедок. По лимиту.

— Как ты сказал?

— По лимиту. Книжечка такая у дядьки Антона есть. По ней в магазинах выдают харчи и промтовары. Он мне купил ботинки и рубаху, а тебе ткани на платье.

— Зачем ты, Костик, брал?

— Говорит не знай что! Это подарки! А харчи в общий котел. Так и тетка Поля сказала.

— Когда ж она переедет?

— Когда тут будет такая квартира, как и в городе.

— Значит, никогда!

— Нет, дядька Миколай сказал, что такую квартиру колхоз своему председателю построит.

Открылись двери. В землянку вошли Надейка, Анечка, Корницкий.

— Это, дочки, тетя Таиса. Она вас сейчас напоит и накормит.

— Почему ж нет, садитесь только за стол.

Таиса начала ставить на стол миски и тарелки, достала из печи чугун.

— Мне бы молока, — сказала Анечка.

— Что я тебе говорила, Антон? — наливая из чугуна бульон в тарелки и миски, промолвила Таисия. — А ты хотел весь удой везти на молочный завод.

— А ты разве забыла первую колхозную заповедь?

— Каждую заповедь надо выполнять с головой. Нельзя отдавать самое последнее, которое нужно тебе самому.

— Последнее и самое дорогое у человека — жизнь! Когда было надо, и ее не жалели.

— То на фронте, в партизанах. И отдавали, и отдают, чтоб хорошо жилось детям.

— Всем нашим детям, Таиса, в Пышковичах есть картошка молодая, огурцы свежие, лук. Захотел — грибков либо ягодок в лесу насобираешь, а в городе ничего этого не найдешь. Правда, Надейка?

— Правда, татка. Лук и огурцы только на рынке.

— Очень дорого, и то не всегда бывают, — сказала Таисия.

— У нас свои овощи будут, — ответил Корницкий. — На тот год мы засадим овощами как можно больше земли...

— Во-во! — засмеялась Таисия. — Раньше с ног валился, чтоб достать коров, а теперь про овощи запел... А лен, а свиньи?

— И лен, и свиньи, и сад!

— Неугомонный ты человек, Антон! Наверно, хорошо жить с тобой Поле...

Руины

В Минск Полина Федоровна приехала утром. Она ужаснулась, увидав руины вместо города. Такое могло произойти только при сильнейшем землетрясении, безумной и слепой стихии, против которой пока что бессилен человеческий разум. Многие поколения людей вырабатывали кирпич, рубили и возили лес, чтоб строить жилые дома, магазины, фабрики, заводы, клубы, библиотеки, школы... И ото всего этого остался только пепел, горы щебня, покореженного металла. Среди груды кирпичей и камня заросли лебеды, колючего дедовника. Кое-где встречались небольшие делянки, засаженные картошкой и даже рожью. И это в центре города, неподалеку от вокзала, от Дома правительства, закамуфлированная махина которого каким-то чудом осталась неповрежденной.

По дороге от Москвы Полина Федоровна видела железнодорожные станции, деревни, местечки, города, через которые пронесся разрушительный ураган войны. Может, понадобится сто лет, чтоб все снова пришло в норму и люди начали жить так, как жили до войны. В Пышковичах, наверно, тоже не лучше, чем тут, в Минске. Как мог Антон Софронович отважиться тащить детей в это пекло? И как она, мать, отважилась их отпустить? Так может поступать только бессердечный эгоист! Даже Викторию Аркадьевну поразила уступчивость Полины Федоровны.

«Покуда не поздно, скорей поезжайте в его чертовы Пышковичи и заберите от этого варвара детей. Надо, дорогая, воевать за свое счастье. Само оно не дается в руки. А тогда, вспомните мои слова: Антон Софронович долго там не продержится. Я убеждена, что Надейку и Анечку он захватил как тех заложников, чтоб вынудить вас переехать в Пышковичи. Смотрите ж там, не поддавайтесь!»

Вспоминая эти советы, Полина Федоровна направилась в Дом правительства, где работал Василь Каравай. Он в это время разговаривал с председателем колхоза своей родной деревни, который приехал к своему знатному земляку достать лесу сверх плана.

— Как будет, товарищ генерал? Хоть бы две сотни кубометров...

— Ни кубометра! Получай, что причитается. Тебе дай волю, так ты сведешь все леса в республике! Пора начинать строить из кирпича, камня, самана...

В дверях появилась секретарша.

— Василь Дорофеевич, к вам просится Корницкая,

— Полина Федоровна? Откуда?.. Ну, проси, проси. А ты, браток, ступай и не дури мне голову. Что, на фабрики и заводы будем завозить из Сибири? Нет! Как говорится, бывай здоров!

Каравай достал из кармана деньги.

— На, передай там вместе с поклоном моей матери. Скажи, что, может, скоро я ее проведаю.

Вошла Полина Федоровна. Каравай встал из-за стола, шагнул к ней навстречу.

— Полечка, дорогая! Из Пышковичей?

— Из Москвы.

Они обнялись и поцеловались, как хорошие друзья. Поглаживая свои пышные усы, Каравай спросил:

— Моих давно видела? Веру, детей?

— Позавчера.

— Как они там?

— Здоровы. Недавно ездили смотреть, как строится дача.

— Ну, то и хорошо. А Антон, говорят, бушует на своей родине. Запас на зиму сена, окончил уборку хлеба. Сам не спит и другим не дает. Колхозники хотят к твоему приезду закончить дом для вас. Боятся, что Корницкий бросит их и вернется в город.

— Они его еще не знают!

— Дети, говорят, обжились. Очень им понравилась землянка...

— Ничего. Я скоро их вывезу. Только б добраться до Пышковичей.

— Доберешься. Я тебе дам своего «козлика»...

Несговорчивая «княгиня»

Неожиданный приезд Полины Федоровны взволновал Корницкого. Он только что пришел в поле, чтоб посмотреть, как идет сев ржи, и вскоре примчался на коне Костик.

— Дядька Антон! Там приехала тетка Поля.

— Приехала?! — весь встрепенулся Корницкий.

— На легковой машине.

— Ух ты, даже на легковой?! Лети скажи, что сейчас буду.

Он разгонистым шагом и бегом направился к деревне. Прямо по полю, где колхозники лопатами растряхивали сухой торф, на нескольких плугах уже запахивали унавоженное поле. Все колхозники удивленно поглядывали, как быстро, почти не обращая ни на кого внимания, мчался в деревню председатель. По дороге ему повстречался Калита. Недоуменно остановился.

— Что такое, Софронович? — спросил он.

— Поля приехала! — отмахнулся от него Корницкий.

— Порядок! Теперь тебя не потянет из Пышковичей!

Корницкий его уже не слышал. В глазах появилось что-то по-мальчишески озорное. На дороге увидел дернину, разбежался и ударил, как футболист, ногой. Дернинка взлетела вверх. Две женщины, перетряхивающие торф, удивленно переглянулись и пожали плечами.

— В своем ли уме наш Софронович? — сказала одна из них.

Корницкий был уже возле кладбища. Рядом со старыми ровными и покосившимися крестами стояли красные обелиски — могилы солдат и партизан.

Корницкий миновал аллею, и тут сразу предстала перед его взглядом колхозная усадьба. Неподалеку от коровника возвышались огромные скирды сена — запасы на зиму. Немного поодаль гудела молотилка, возле которой мелькали люди.

В последнее время в Пышковичах появилось несколько красивых хат и неоконченных новых срубов. На одном из срубов плотники ставили стропила. Дед Жоров, увидев Корницкого, крикнул со сруба:

— Слышал, председатель? Княгиня твоя приехала, а печь мы еще не окончили...

— Обойдемся пока что, дед Жоров.

Около своей хаты председатель увидел темно-зеленый «газик». Шофер, согнувшись в дугу, копался в раскрытой пасти машины. Корницкий весело крикнул ему «день добрый» и бегом вбежал на крыльцо.

Пока Антона Софроновича не было дома, Полина Федорована успела осмотреть и дочек и хату. Все вокруг нее было еще необжитое, неуютное: неоштукатуренные стены, некрашеный пол, три грубые железные кровати, поставленные в ряд, как в казарме. Пышный букет белых ромашек на непокрытом столе еще больше подчеркивал бедность жилья. После привычных, милых сердцу теплых городских комнат все тут было для Полины Федоровны холодным, чужим.

А Надейка, счастливая, что наконец приехала сюда и мать, щебетала:

— Ой, мамка, как тут хорошо! Мы ходим по ягоды и по грибы. Со своими братиками Васькой и Семкой, с Костиком. К нам в землянку часто заходили дядька Миколай, дядька Андрей, тетка Таиса, тетка Ванда... Тетка Ванда намариновала нам много боровиков...

— У нее серебряная партизанская медаль, — перебила Надейку Анечка. Она взяла березовый веник, чтобы подмести хату.

— Брось, Анечка, веник! — строго прикрикнула на дочку Полина Федоровна. — Рано еще тебе им заниматься.

— Почему рано?

— Брось, тебе говорят! — уже со злостью громко прошептала Полина Федоровна. — Завтра поедем домой.

— Так мы ж дома!

— Разве это дом? — удивляя дочерей неожиданно ласковым тоном, заговорила Полина Федоровна. — Тут быстро заведутся прусаки и черные тараканы. Будем спать, а они будут ползать по лицу и кусаться.

— Татка идет!.. — обрадовалась Анечка. — Сейчас я его напугаю.

Анечка бросила веник в угол и притаилась возле дверей. Как только отец ступил в хату, заверещала:

— Стой! Не шевелиться!..

— Ах ты разбойница! — воскликнул Антон Софронович. — Кто это устраивает засады на родного батьку?

— Мама сказала, что мы завтра поедем в город, — выпалила Анечка.

Последних этих слов младшей дочки оказалось достаточно, чтоб ясное и веселое до той минуты лицо Антона Софроновича сделалось хмурым, а ноги словно свинцом налились. Полина Федоровна, наоборот, легко, как девчонка, вскочила с лавки. Самое неприятное, что надлежало сказать ей, сказала Анечка. Полина Федоровна вся прижалась к нему, крепко обняв за шею. Но это была не ласка, горячая радость от встречи, а только видимость ее. Антон Софронович даже криво улыбнулся. Ведь так кидаются обнимать друг друга актеры на сцене, выполняя заученные роли. Что ж, и в жизни иной раз бывает, как на сцене. Вон идут муж с женой, поглядеть со стороны — любо-дорого. При людях они ходят под руку, ласково улыбаются друг другу, а останутся наедине — и они уже чужие люди, если только не враги. Стараются не уступить друг другу даже в самой ничтожной мелочи...

Что-то подобное актерской игре чувствовалось теперь и в поведении Полины Федоровны при встрече с мужем. Ему хотелось оттолкнуть ее от себя, прекратить этот противный его душе спектакль с поцелуями, спектакль, который вынуждены были смотреть Надейка и Анечка. Уважая, однако, детей, он усилием воли заставил себя сдержаться, злясь при этом на самого себя.

Полина Федоровна, все еще выполняя заученную роль заботливой матери и жены, доставала из чемодана привезенные угощения, болтала про Василя Каравая, про общих знакомых, только Антон Софронович ее уже почти не слушал. Он думал о том, что как-то Ванда сказала: «Если б она была настоящая жена, так бы она за тобой живая под лед полезла!»

А как переживали колхозники, когда увидели вместе с ним его детей, услышали про скорый приезд Полины Федоровны. Немедленно построить для семьи председателя хату! Он попробовал возражать на правлении, даже грубо обругал Калиту, когда тот внес такое предложение. Однако Калита не обиделся. Переждав, пока кончит Корницкий, он сказал с какой-то холодной убежденностью:

— Ты подумай, Антон, но я хочу быть откровенным. Все это добро, что ты помог Пышковичам достать коней, коров, поссорился из-за колхозной дисциплины даже со Степаном. Но люди тебе не поверят до той поры, покуда ты не построишь себе дом и не привезешь сюда свою семью. Если б, скажем, ты приехал сюда от сухой корки хлеба или тебя за какой нехороший проступок выпроводили из города, тогда б с тобой у нас был другой разговор. А у тебя ж там на сегодняшний день разве что только одного птичьего молока не хватает! Чего, говорят люди, он полез в такую разруху? Может, только позабавляться? Надоест, и ты скажешь всем споим землякам — бывайте здоровы... Нет, Антон, не спорь! Мы хотим только одного: радости! Так что с завтрашнего дня, дед Жоров, принимайся за хату для председателя!

Зачем он тогда проявил слабость, не держался до конца? Может, потому, что у него была надежда на перемену во взглядах Полины Федоровны? Когда он, возвращаясь из Костромы, зашел домой, жена обрадовалась, отправила с ним даже детей, пообещала, что скоро и сама приедет.

И вот приехала!

Забрать детей и уговорить его вернуться в город!..

Надейка и Анечка давно уснули, а они все еще сидели друг против друга за столом, на котором случайно торчал веник из белых ромашек, освещенный керосиновой лампочкой. Никогда раньше их разговор не утомлял так Корницкого, как сегодня. Полина Федоровна говорила, словно оправдываясь:

— Пойми меня, Антон. Не могу я тут остаться. Трудно мне здесь!..

— Немножко потише! — с тревогой оглянувшись на кровать, где спали Надейка и Анечка, предупредил Корницкий. — Пускай хоть они отдохнут.

— ...За всю жизнь ты не мог придумать ничего хуже для семьи, как эти Пышковичи. Тут же все пропахло навозом. А посмотри на себя! Одна кожа да кости. Спишь только каких-нибудь четыре часа...

— Тебе надо работать, Поля...

— А я разве гуляю? Кто воспитывает твоих детей?

— Говори тише!.. Работать в колхозе.

— Вот как! И на какой должности?

— Должностей много. Хочешь — дояркой, хочешь — в полевой бригаде, сразу успокоишься.

— Во-во! Ты, может, в плуг скоро меня запряжешь!

— Не говори глупостей.

— Я ведь всегда говорю глупости.

— Не хочешь работать в колхозе — присматривай за детьми. Им тут хорошо.

— Это тебе хорошо, а не им! Они мне рассказывали, как им было хорошо. Мыться в черной бане. Самим подметать хату...

— Они уже большие, пускай приучаются к работе.

— А почему это Каравай не приучает своих детей, почему не приучает полковник Курицын? Курицын сразу после войны пошел на пенсию, хоть и мог бы еще работать и работать. Жена здоровая, дочка взрослая, а держат прислугу! Курицына только командует. Хочет — сидит дома, хочет — едет на свою дачу. Чем ты, чем я хуже Курицыных?

— Заговорила про какое-то дерьмо... Паразитов... Давай лучше спать.

— А завтра я поеду... И Надейка, и Анечка...

— Ты, Поля, подумай хорошенько. Я не хочу, чтоб на меня колхозники смотрели, как на дачника.

— А что тут страшного?

— Для председателя не только страшно, но и гибельно. Люди уже тогда не верят ему. А это страшно, если тебе не верят...

Утром все для Корницкого казалось каким-то нехорошим сном.

Шофер, с которым приехала Полина Федоровна, уже сидел за рулем. Возле машины стояли колхозники: мужчины, женщины, дети. Среди них был дед Жоров с топором за поясом, стоял, опираясь на палку, Калита, Таисия, Ванда. Все настороженно, даже неприязненно смотрели на крыльцо. Показалась Полина Федоровна с чемоданом. За ней вышли дочки; Анечка, не стесняясь, всхлипывала.

— Не реви! — закричала на нее Полина Федоровна. — И скорей пошевеливайся, или мы опоздаем на поезд.

Девочки подбежали к отцу, прижались к нему. Надейка громко разрыдалась.

— Успокойся... не нужно, Надейка... Ну я же не умер! — повысил Корницкий голос.

Шофер выскочил из-за руля, взял у Полины Федоровны чемодан, поставил в машину.

— Ну, садитесь! — прикрикнула Полина Федоровна на дочерей.

Анечка торопливо поцеловала в щеку нагнувшегося отца и побежала к машине. Надейка пошла за Анечкой, увлекая за собой Корницкого. Около машины она повисла у отца на шее и долго целовала его лицо мокрыми от слез губами. Полина Федоровна, которая уже сидела в машине рядом с шофером, потянулась к Антону Софроновичу, но он отвернулся и отошел от машины.

Полина Федоровна поджала губы. Когда девочки сели в машину, она искоса оглянулась на молчаливых и настороженных людей, крикнула:

— Поехали, Костя!

Люди молча расступились. Зарокотал мотор. Из-под колес взвихрилась пыль. Машина тронулась и начала набирать скорость, подымая клубы пыли.

Корницкий медленно повернулся к толпе и увидел вопросительные и настороженные глаза Калиты, какую-то торжествующую улыбку на лице Ванды, перенял полный сочувствия взгляд Таисии.

Все молчали, и это молчание, особенно неподвижность людей принудили Корницкого взять себя в руки. На лице его появилась кривая усмешка, которая быстро превратилась в насмешливую гримасу.

— Вот и все... — промолвил он словно сам с собой.

Глаза его стали холодными, даже жестокими.

— Андрей Степанович!

Калита встрепенулся, сделал шаг вперед и остановился, выжидательно поглядывая на Корницкого.

— Скажите Симонихе, чтоб она сегодня же перебиралась с детьми в мою хату. Ясно?

— Ясно, — как эхо, повторил Калита.

— Дед Жоров!

— Я слушаю, Антон...

— Видел наше кладбище?.. Там похоронены солдаты, партизаны. Похоронены батька мой, мать...

Люди стали переглядываться. В их глазах Корницкий заметил удивление, даже страх.

— Завтра, дед Жоров, завезите туда материал. Кладбище надо огородить.

Дед Жоров смущенно пожал плечами. Оглянулся на людей, потом перевел вопросительный взгляд на председателя.

— Я не хочу, когда меня там похоронят, чтоб свиньи топтали мою могилу, — глядя деду Жорову в глаза, объяснил Корницкий.

Только теперь все понял и повеселел Калита.

— Ну, брат, и сказал же ты! Я уж думал, в уме ли наш председатель? Оно бывает, если какая блажь голову человеку задурит... Нет, пусть помирают наши враги. А мы с тобой горы перевернем! Вот только пускай все наши хлопцы с войны вернутся...

Луком и огурцами

Драпеза не меньше, если не больше Калиты и Корницкого, ожидал возвращения с фронта людей. После победы над гитлеровской Германией начали приходить домой главным образом учителя и инженеры. Однако и массовая демобилизация из армии началась, когда была разгромлена Япония. «Теперь, — думал Драпеза, — можно по-настоящему взяться за восстановление: строить фермы, осваивать посевные площади, ставить новые школы, переводить людей из землянок в хаты». Восстанавливать разрушенное и разграбленное оккупантами народное хозяйство помогала вся Советская страна. Союзное правительство отпустило республике огромные суммы денег. Эшелон за эшелоном шли с востока в Белоруссию строительные материалы: кирпич и цемент, стекло и гвозди, кровельное железо и шифер. Все это распределялось в Минске по областям, в областях по районам, а в районах по сельсоветам и колхозам.

Сотни посетителей являлись ежедневно в райцентр с просьбой отпустить им кредит на лес, стекло, гвозди. Утром председатель райисполкома Фома Гаврилович Кисель еле пробивался в свой кабинет через толпу мужчин, солдаток, вдов. Многих из них Кисель знал не только в лицо, а даже часто называл по имени. Начал он работу с секретаря сельсовета, далее — секретарем райисполкома, а незадолго до войны и председателем. Эвакуировавшись на Урал, Кисель до освобождения Белоруссии руководил там в одном из районов конторой заготскота. Теперь он снова занял свою довоенную должность. Правда, она была уже не такая спокойная, как прежде. Люди тоже стали более беспокойные, чем раньше: требовательные, даже настырные. Один инвалид, рассмотрение заявления которого затянулось, пришел в кабинет Фомы Гавриловича со всей семьей — женой и четырьмя детьми — и сказал, что останется здесь дневать и ночевать, пока ему не помогут перебраться из землянки хоть в какую-нибудь хату. Напрасно его убеждал Фома Гаврилович пойти домой и ждать там решения дела:

— У нас, браток, по всей республике оккупанты четыреста тысяч хат сожгли. Их за один день не построишь. У меня в районе аж сорок тысяч человек таких, как ты. Что, если все вместе бросятся сюда с семьями?

— Я уже слышал от вас, товарищ Кисель, все это. Теперь я отсюда никуда не пойду!

— Не пойдешь, так пеняй тогда, браток, на самого себя. Я сейчас позвоню в милицию.

Он и в самом деле позвонил.

Вскоре явился в кабинет майор Шавков с двумя милиционерами. Шавков действовал быстро и решительно.

— Кто? — громко спросил он не то у Фомы Гавриловича, не то у инвалида. — А, это ты! Ясно. А ну, марш отсюда!

В эту минуту раскрылись двери, и в кабинет вошел Драпеза.

— Что здесь за спектакль, Фома? — строго спросил секретарь райкома у Киселя. — Как ты дошел до этого?

Драпезу, наверно, срочно вызвали по телефону или из райисполкома, или из милиции, и он захотел сам разобраться в том, что тут творится. Инвалид, увидав Драпезу, неожиданно живо поднялся с кресла, чтоб крикнуть бодро:

— Добрый день, товарищ комиссар!

— Садись, садись, Рокош, — кивнув головой в знак приветствия, все тем же строгим голосом промолвил Драпеза. — Снова развоевался? Забыл, что тут не огневой рубеж?

— Не забыл, товарищ комиссар!.. Эшелоны под откос было спускать легче... — Рокош недобро взглянул на Шавкова и закончил:

— Пока этот суслик отсюда не выберется, я и слова больше не скажу...

— Осторожней, осторожней! — в бешенстве крикнул Шавков. — Оскорбляешь при исполнении служебных обязанностей...

— Видал я, как ты их исполняешь в пивном ларьке.

Рокош как стоял, тяжело покачиваясь на костылях, так вдруг круто повернулся и двинулся к дверям. За ним, словно по команде, пошла жена, за женой — дети. Шавков с помутневшими от злости глазами, попытался было перехватить Рокоша. Драпеза, однако, вовремя схватил его за рукав и рванул к себе.

— Не туда лезешь, Шавков! Разве можно так с людьми?

— А мне наплевать на таких! Ему в зубы я смотреть не собираюсь. Есть у нас кое-какой материальчик!

— Какой материальчик? — Карие глаза Драпезы сделались холодными и жестокими. — Про бой возле горы Высокой, где гитлеровцы перерезали Рокошу ноги из автомата? Либо про то, что наше правительство наградило его двумя орденами?.. Думай, что говоришь, товарищ Шавков!

— Маскировочка, товарищ Драпеза, маскировочка. А что он делал до партизан? А-а?

— То, что нам было нужно. Понял? А теперь иди...

Шавков, однако, пошел не сразу. Он еще с минуту топтался перед столом Киселя, раза два промолвил многозначительно: «Та-ак... хорошо!» И только после этого направился мелким шагом в сопровождении своих подначальных к дверям.

Евгений Данилович уже не обращал на него внимания.

— Давай сюда, Фома, заявление Рокоша. Это ж черт знает что! Мы тогда еле-еле спасли этого хлопца от смерти, а ты его хочешь доконать теперь, когда в мире всюду мир и покой! Да, видать, Рокош больше думает о женщине и ее детях, а не о себе. Полез, чудак, добровольно на свою голову в примаки.

Когда Фома Гаврилович отыскал в толстой папке бумаг заявление, Евгений Данилович бегло его прочитал. В следующую минуту наискосок на заявлении появился короткий приказ председателю колхоза «Перемога» Ефиму Лопырю в месячный срок переселить семью инвалида Отечественной войны Рокоша в новый дом.

— В следующий раз про такие заявления от инвалидов и сирот обязательно сообщай мне, Фома! — уже успокоившись, сказал Драпеза. — С остальными разбирайся сам. И никогда не затягивай. А то догадался звать на помощь этого алкоголика Шавкова!

Как только Драпеза вышел, Фома Гаврилович достал из шкафчика бутылочку с валерьяновыми каплями и стал отсчитывать в стакан с водою.

После этой стычки с инвалидом он начал ходить к Драпезе почти что со всеми заявлениями, какие поступали в райисполком. Одни просили кредита на постройку, разнообразных материалов: бревен, досок, кирпича, гвоздей, стекла. Другие просили дать коров, одежду, обувь. Было много заявлений от юношей и девчат с жалобами на председателей колхозов. В Минске вместе с восстановлением довоенных предприятий началось строительство тракторного и автомобильного заводов. Центральный Комитет комсомола обратился к молодежи республики принять самое активное участие в строительстве. Нашлись такие руководители колхозов, которые стали задерживать тех, кто хотел ехать в Минск, оправдываясь тем, что у них недостает рабочей силы. И Фоме Гавриловичу надо было принимать решения, которые не всегда и не всех удовлетворяли. Многие начали писать заявления на него — кто в райком, а кто в Минск, в Москву. Перепугавшись личной ответственности, он решил ничего не делать самостоятельно. В случае чего всегда можно было оправдаться, что то или иное решение ему посоветовал секретарь райкома. Полный энергии, Евгений Данилович и не замечал подсунутой ему чужой работы. Он весь вошел в нее, занятый с раннего утра до поздней ночи. У него уже не стало хватать времени прочитать интересную книгу либо статью в газете. Ему не приходило в голову, почему это нет заявлений о хатах и коровах из Пышковичей, где хозяйствовал Корницкий. Заявления оттуда писались только об уменьшении приусадебных участков и о штрафах за невыход на работу либо забракованную председателем работу.

Правда, однажды директор банка с веселой улыбкой сообщил, что «Партизан» за два года целиком вернул полученный от государства кредит. Рассчитался, можно сказать, луком и огурцами.

— Как — луком и огурцами? — спросил Драпеза, который был занят подсунутыми Киселем заявлениями.

— А так. Они посадили пять гектаров огурцов и пять гектаров луку. И за всю эту культуру получили четыреста тысяч рублей прибыли! Там, оказывается, умеют учитывать каждую копейку. А мне такие аккуратные клиенты, Евгений Данилович, очень нравятся. Я охотно буду ссужать им хоть миллионы.

Сработали по-саперному

Мишка Голубович почти что последним вернулся с войны в Пышковичи. Если Адам Лабека еле-еле дотащился от шоссе до дому, то Мишка даже не заметил, как оказался на взгорке, с которого мог видеть свою деревню. То ли ему казалось после бесконечно долгих лет войны, то ли оно и на самом деле так было, но Пышковичи выглядели теперь красивее, чем до войны. Была поздняя осень. Шел колючий дождь, только Мишка ничего этого не замечал. Он видел новые хаты, из труб кое-где поднимался приветливый дымок. Мишка, однако, нахмурился, рассмотрев между хат, как раз напротив огромной колхозной постройки, случайную землянку. В последнем письме, полученном из дому в Маньчжурии, отец второй или уже третий раз писал об этой землянке и про ее упрямого хозяина. Все уж давно перебрались в новые дома, разрушили свои землянки, и только один человек на все Пышковичи все еще не может расстаться с мрачными, как в склепе, стенами...

«Ничего! — улыбнулся сам себе Мишка. — Мы умеем законно оформлять такие дела. Сработаем вс„ по-саперному».

Первый свой визит после встречи с родителями он нанес своему бывшему командиру. Корницкий сидел возле стола и читал какую-то книгу, когда Мишка, китель которого украшали сверкающие ордена и медали, завернул в землянку. Вытянувшись в струнку, бывший адъютант приложил руку к козырьку и отрапортовал:

— Позвольте доложить, товарищ подполковник, младший лейтенант Михась Голубович прибыл по окончании войны в ваше распоряжение.

Корницкий моментально вскочил и закричал каким-то не своим голосом:

— Вольно, Мишка, вольно!

Он пригласил своего бывшего адъютанта садиться, рассказать, как воевалось после партизан.

— Еще наговоримся, товарищ командир. Батька, мать и я приглашаем вас в гости. Сегодня, как только стемнеется.

— Спасибо, Мишка. Приду обязательно. Да сядь ты, наконец!

— Нет времени, товарищ командир. Я еще не выполнил пригласительного плана. А вы когда-то сами меня учили не успокаиваться и доводить дело до конца.

— Что ж, действуй, Мишка!..

...Столы у Миколая Голубовича были заставлены кушаньями и бутылками. Собрались все, кого пригласил Мишка. Он подстроил так, что Корницкий и Таисия сели рядом на самом видном месте. Миколай дал слово Корницкому. Председатель поздравил фронтовика с возвращением домой. Сила, которая сломала фашистскую Германию, теперь должна проявиться на полную мощность и в дни мирного труда. Если мы будем трудиться как следует, так «Партизан» прогремит своими творческими делами на всю область, на всю республику. В ближайшее время нам надо...

— Перетащить председателя из землянки в хороший дом, — вмешался Калита.

— Председатель подождет, — недовольный, что его перебили, ответил Корницкий. — Ему не привыкать к земляным дворцам. Я предлагаю тост за вечный мир, за расцвет нашей Родины!..

Мишка охотно поддержал этот тост. Когда все немножко выпили и беседа оживилась, Мишка заговорщицки перемигнулся с некоторыми хлопцами. Те направились к выходу. Стояла ясная лунная ночь. Откуда-то доносились звуки гармоники.

— Пошли, хлопцы! — скомандовал Мишка.

Они вскоре оказались возле землянки Корницкого. Мишка решительно вошел в дверь, посветил электрическим фонариком. Хлопцы поспешно начали хватать и выносить вещи.

— А теперь за работу!..

Корницкий часа через три распрощался с хозяевами. Встала, чтоб идти, и Таисия. Мишка вызвался их проводить. Подойдя к своей землянке, Корницкий онемел от удивления. Из земли торчали концы накатника, валялись сорванные с петель двери...

— А-я-яй! — вскрикнул Мишка. — Обвалилась!.. Хорошо, что вас тут не было.

— Это твоя работка, разбойник! — свирепо закричал Корницкий.

— Что вы, Антон Софронович! Да пускай меня покарает нечистая сила. Придется вам теперь, видать, перебираться к нам...

— Пусть к тебе перебирается твоя нечистая сила, — буркнул Корницкий. — Пошли, Таисия...

Разговор по душам

Занятый по горло хозяйственными делами, доставая строительные материалы и удобрение в райцентре и даже в Минске, Корницкий и не подозревал о некоторых неприятных событиях, назревающих в колхозе. Внешне, кажется, все шло, как и надлежит. Бригадиры, как обычно, собирались каждый вечер на короткое совещание, утром следующего дня первыми выходили на работу. Люди запрягали коней, выгоняли из гаража автомашины и ехали кто лес перевозить, а кто — из лугов сено. Строители шли на электростанцию, где колхозные механики устанавливали в помещении без крыши локомобиль и динамо. Надо было как можно скорее поставить там стропила, возвести крышу, пробить проемы, вставить окна и навесить двери. Кроме того, до наступления холодов и метелей требовалось подготовить навес для торфа и проложить оттуда рельсы в кочегарку. Каким маленьким, коротеньким казался Корницкому осенний день! Вставши до свету, не успеешь обойти все бригады, как уже темнеет, особенно неожиданно быстро спускался вечер в ненастную погоду. Корницкий, возвращаясь домой, обходил конюшни, коровник, электростанцию, чтоб посмотреть, сколько сделано работы за день. И всегда оставался недоволен. Казалось, ничего не сдвинулось с места, все было так, как он видел это утром. Однажды его особенно возмутил Кондрат Сенька, которому он поручил установку столбов для электролинии. За день бригада Кондрата Сеньки, состоявшая из пяти человек, окорила только десять столбов. По два столба на человека!

Это была неслыханная растрата рабочего времени. Со злобой запихнув пустой рукав кителя в карман, Корницкий двинулся по темной улице к хате Кондрата Сеньки.

Тот, когда к нему зашел председатель, сидел унылый. Керосиновая лампочка, поставленная посреди стола на опрокинутом жбане, еле-еле тускло освещала маленькую хату. Возле печи одна подле другой стояли две низенькие и узкие железные кровати. Самодельный, окрашенный желтой краской шкаф стоял в простенке между окнами, чуть не касаясь стола. Длинная лавка шла вдоль всей стены, от угла до угла. Около печи стояло ведро с водой, при нем алюминиевая кружка. Привычные к самому слабому освещению, глаза Корницкого еще заметили на лавке, неподалеку от ведра, скобель и топор...

— Ты что один в хате? — быстро и сухо спросил Корницкий. — А жена где, дети?

— Пошли за молоком, — как-то безразлично и утомленно ответил Кондрат. — Своя корова не доит.

— Что, еще не ужинал?

— А когда было? — вместо ответа нехотя спросил Кондрат. — Только что успел прийти, да вот проводил это электричество... Видишь, как полыхает в хате?..

Кондрат поднял со стола руку, и желтый квелый огонек коптилки чуть не погас от колебания воздуха.

— Если будешь работать так, как сегодня, так свет в твоей хате не заполыхает и через сто лет!

— Ну-у? — слегка оживившись, не поверил Кондрат. И сразу же заговорил рассудительно:

— Сто лет — многовато, Антон Софронович. Если через пятьдесят, так еще можно выдержать... Это свиньям и коровам надо делать проводку сегодня, а человек может подождать. Человек — животное терпеливое. Да и зачем мне и моим детям электричество? Нефти и керосину в нашей стране — на целый свет. Жести на коптилки тоже хватит...

— Что?.. Что ты сказал?..

Корницкому показалось, что ему вдруг стало нечем дышать в этой хате, недостает воздуха. Пустой рукав вылез из кармана кителя и беспомощно обвис. В груди Корницкого все бушевало. На какой-то момент председателю показалось, что все это — тяжкий кошмарный сон, когда на тебя совершено неожиданное нападение и нет силы не только отбиться, но даже и крикнуть, чтоб позвать кого-нибудь на помощь. Вокруг чужие люди, холодные, безразличные к твоему горю. А самым страшным в человеке Корницкий считал равнодушие. Но то, что он теперь услышал, увидел, было не сон. Перед ним освещенный коптилкой, живой, настоящий Кондрат Сенька. Это его темные, слегка кудрявые волосы нависали над высоким лбом, это его темные прищуренные глаза смотрели на Корницкого с каким-то спокойным вызовом. Только ноздри прямого носа чуть приметно и беспокойно вздрагивали.

— Повтори, что ты сказал! — шагнув шаг к столу, крикнул Корницкий. — Я хочу еще раз послушать твою песню.

— А песня, Антон Софронович, уже и кончилась, — медленно вставая из-за стола, промолвил Кондрат. — Ты сам был в партизанах и знаешь, что мы болтать не любим. Иначе бы эсэсовцы перерезали нас начисто. А мы выжили. Мы их били даже тогда, когда они стреляли нам в самое сердце.

— Я-то вижу, какое оно у тебя стало сильное после этих выстрелов. Как мех с гнилой водой! Мало того, что сам не хочешь работать, так и других подбиваешь лодыря гонять. Ты знаешь, что делали партизаны с такими, как ты, во время атаки? Расстреливали на месте! Если б ты ходил в атаку так, как теперь работаешь, не нес бы своим поганым языком всякую чепуху.

— Я в атаку ходил не для того, чтобы теперь в первую очередь освещать электричеством свинячьи стойла, а я и мои дети слепили глаза при этой коптилке, — словно вспоминая что-то тяжкое, заговорил Кондрат. Он, казалось, забыл, что его с минуту тому назад в его собственной хате оскорбили горькими попреками. — Я, как ты знаешь, Антон Софронович, вернулся с войны намного позже тебя. Начал я войну тут, в нашей деревне, уже на второй день оккупации. Многие в Пышковичах и по сегодняшний день не знают, кто вывешивал сводки Совинформбюро, призывал прятать от оккупантов хлеб, не давать им ничего даже на ломаный грош. Потом поджоги и взрывы мостов, уничтожение полицаев и гестаповцев. Я делал вместе с хлопцами то, за что гитлеровцы не расстреливали, а вешали... Когда оккупантов погнала наша Советская Армия, мы получили приказ идти на запад. Для того, чтобы разведывать дороги для армейских частей. На польской границе мы надели военную форму и пошли дальше уже как солдаты. И где б нам ни доводилось бывать, всегда мы думали и говорили о том, как мы хорошо заживем после такой страшной войны. У нас поставятся просторные и светлые хаты. Всем нашим детям будет достаточно еды, одежды, обуви, чтоб они росли сильными и здоровыми. Минуло три года после войны, а где все это у моих детей? И ты теперь говоришь, что я не ходил в атаку!.. Ходил, Антон Софронович! Даже не помню, сколько раз...

— Видно по твоим сегодняшним делам, как ты ходил!

Кондрат Сенька, который во время беседы медленно вышагивал от порога до шкафа и обратно, вдруг круто остановился возле стола. Спокойные темные его глаза моментально загорелись от бешенства, а лицо судорожно дернулось. Правая рука потянулась к воротнику выгоревшей на солнце солдатской гимнастерки и с треском располосовала ее от верху до низу. В сторону отскочили металлические пуговицы. Следом за гимнастеркой треснула и нижняя рубаха, оголив грудь с двумя красными морщинистыми шрамами.

— Узнаешь, Антон Софронович, чей поцелуйчик? — глухим и хриплым голосом крикнул Кондрат. — А теперь взгляни, куда эти игрушки выскочили и сколько они из меня сил вынесли... Нравятся тебе такие отметины?.. А ты говоришь — не ходил в атаку!..

Последние слова Кондрат вымолвил напряженным шепотом. В дрожащем неверном свете коптилки Корницкий заметил на белых, изувеченных ранами плечах Кондрата крупные капли пота.

— Оденься, дурень! — с грубоватой лаской посоветовал Корницкий. — Сердце у тебя, видать, не очень важное...

— Я на него не обижаюсь, — проворчал Кондрат и, запахнувшись в разодранную гимнастерку, стал собирать рассыпанные на столе бумаги. Среди них Корницкий заметил треугольники фронтовых писем.

— Что это ты тасуешь?

— Перебираю свои фронтовые ошибки. То, что мне сегодня вышло боком! А тут ты еще приперся грызть меня. Мало того что завтра мне хоть на развод с моей женой подавай, так и ты насыпал соли на раны...

— Какой развод! Что ты, очумел?

— То, что ты слышишь... — уже упавшим голосом крикнул Кондрат. — И ни за каким молоком жена не пошла. Просто забрала детей и перебралась к родителям!.. Через эти вот письма!..

— А ты что — ругал ее в этих письмах?

— Если б ругал... Теперь бы, может, она меня уважала. А то, как соблазнитель, обманщик какой, золотые горы сулил. И не сожгло огнем тот карандаш, которым писал!.. Сегодня она все мне вспомнила да еще своего добавила. Никогда я не думал, что столько злого огня может сидеть в бабе. Поверишь, как только эти стены не загорелись, когда она бушевала... Я ей слово, а она мне десять, я ей два, она тысячу...

Кондрат выхватил из груды бумаг первое попавшееся ему в руку письмо и протянул его председателю. Антон Софронович развернул письмо левой рукой и принялся читать, наклонившись к лампочке.

— Ты, брат, оказывается, рисовать умеешь, — дочитав до конца, с чуть приметной усмешкой сказал он. — Но при чем тут фронтовые письма? Чего вы с Анютой не поделили?

— От этого ж все несчастье, что нечего делить, — уныло сказал Кондрат. — Сам знаешь, никаких посылок я домой, как Савка Рапетька, не присылал, толстых чемоданов после демобилизации не приволок. С одной-единственной обожженной на войне душою вернулся. Известно, что супруга, как деликатно пишется про жен знатных людей, была очень рада. В первую нашу мирную ночь все мои раны и шрамы обцеловала. Какие, говорит, ты мне сладкие письма присылал! А про свои страшные раны даже и словцом не обмолвился. Ты ж мог там помереть, а я бы ничего и не знала!.. Пусть этот проклятый огонь войны на сухой лес идет. Сколько они живых людей перевели, сколько горя народу наделали!.. Но я, видно, самая счастливая на свете: ты вернулся живой и мне ничего больше не надо.

Щебечет от радости всякие бабьи глупости. А мне, солдату, тем временем уже видится, как бы детей приобуть, приодеть, чтоб они выглядели не хуже, чем у других. Тогда это было не такое простое дело. Все ж кругом разрушено, в сельмагах товаров кот наплакал. Приходилось перекраивать старое, перешивать со взрослых на ребят. Сам знаешь, как оно горит у детей и на плечах и на ногах. А у Рапетьки и башмаки как раз детям по мерке, и платьица, и штанцы, и все это новенькое, словно из цейхгауза. Так ведь и в цейхгаузе таких вещей не бывает. Там одно боевое, солдатское, и его выдают по строгой норме — пускай себе война, пусть себе мирные дни. Баба, однако, ничего этого знать не хочет. А почему у меня нет этого... Будет, говорю, тебе все. Даже отдых, как в городе, дай только колхозу стать крепко на ноги. Скоро, может, и возле печи тебе не придется хлопотать. Хлеб получишь как в столице, готовый, из магазина, даже ресторан свой колхозный оборудуем. Поедим там и сразу в кино либо на футбол... Председатель, говорю, у нас правильный, на пять, на десять лет вперед видит...

Как только я это вымолвил, так на нее будто горячим варом плеснули. Ага, кричит, дюже правильный: заглядывает только в свои свинарники и коровники, повышенных норм выработки требует, а как в хате живут — об этом не думает. А настоящему председателю не повредило б, может, спросить, что у какой хозяйки в горшке варится, посмотреть, как мужик с женой ладят. Может быть, надо когда-нибудь нас, одних баб, собрать да и поговорить о том о сем...

Кондрат достал из кармана кисет, скрутил папироску. Над столом заколыхалось сизое облако дыма.

— Вот, товарищ председатель, какие дела. Вместо того чтоб ругать меня, ты утихомирь мою супругу. А то вся работа из рук валится.

Корницкий шагнул к Кондрату и положил ему на плечо свою искалеченную руку. От ее прикосновения Кондрат вздрогнул, но сразу же стал спокойнее. Это была рука друга, товарища, которая его поддерживала еще в самые тяжкие дни войны.

— Ты, Кондрат, извини меня, я немного погорячился. А с Анютой твоей я поговорю. И вообще поговорю с людьми. Должны же понять наконец те, которые не понимают, что не сразу Москва строилась. Будут у нас хорошие коровники, много скота, хлеба — все остальное приложится. Работать только надо дружнее и не паниковать, как твоя Анюта. Ну, будь здоров.

Дайте нам трактор

Зима была в самой силе. По белой пышковической улице время от времени проносилась легкая поземка. Корницкий не спеша шел вдоль привязанных к кольям деревцев, образующих молодую аллею. Мимо него одна за другой проезжали груженные навозом подводы. Их перегнал трактор, тянущий на прицепе целую гору торфа. На машине молодцевато сидел Костик в шапке-ушанке и черном ватнике. Встретив Мишку Голубовича, Костик, не останавливая трактора, что-то крикнул. Мишка кивнул в ответ.

В первые годы восстановления Корницкий успокаивал людей: дескать, вот они напряженно поработают летом, зато хорошо отдохнут, когда снегом покроются поля, луга, огороды. Подошла зима, но работы не уменьшилось. Надо было вывезти и скомпостовать вместе с навозом подготовленный за лето торф, переправлять с железнодорожной станции калийную соль и суперфосфат. Строительная бригада требовала лесоматериалов, кирпича. От зари до зари все кони были в разъездах. Тут произошла первая стычка Корницкого с директором МТС Борисевичем. Председатель «Партизана» попросил, чтоб ему помогли вывозить торф и навоз тракторами. Они ж напрасно стоят целую зиму на усадьбе!

Борисевич дико посмотрел на Корницкого.

— Да в своем ли вы уме? Еще чего не хватало! Тракторы предназначены для пахоты, сева и молотьбы. Подойдут такие работы, тогда, будьте любезны, эмтээс сама, без всяких там твоих требований, пришлет...

Корницкий завернул в райком. Драпеза только пожал плечами:

— Борисевич старый работник, у него, наверно, есть инструкции...

— Но если эти инструкции устарели? Если они не помогают, а, наоборот, мешают.

— Не мы с тобой, Антон Софронович, их писали, не нам их и менять.

— Да ты пойми, что это ненормально. Ведь больше ста лошадиных сил в этих моторах! Огромный табун коней работает только полгода, а все остальное время гуляет!

Драпеза подумал с минуту и ответил:

— Действительно, оно не совсем нормально. Может быть, потому, что у нас еще мало машин.

— Вот поэтому-то и должны работать с полной нагрузкой! Прикажи Борисевичу, чтоб дал нам один трактор.

— Этого, Софронович, я не имею права делать.

— Ну и черт с вами! — вскипел Корницкий.

Только спустя много времени Борисевич наконец смилостивился и прислал в «Партизан» трактор для вывозки удобрений. Теперь Костик, который еще год назад окончил курсы механизаторов, день изо дня возил торф из болота.

Корницкий собирался уже заглянуть на ферму, когда услышал автомобильный сигнал. По улице мчалась «Победа». Поравнявшись с Корницким, свернув немного в сторону, машина остановилась. Из нее вылез человек в коричневом драповом пальто с каракулевым воротником и в каракулевой шапке. Корницкий только на один момент подозрительно взглянул на приезжего и потом вдруг расплылся в улыбке:

— Осокин! Батька крестный!

И бросился навстречу.

Осокин, как заметил Корницкий, постарел, но глаза по-прежнему оставались молодыми.

— Здорово, здорово, крестничек! — весело воскликнул Осокин. — Скажи ты мне, что у вас здесь за конспирация?

— Например?

— Спрашиваю в конторе, где председатель, так там сначала все переглянулись, а потом стали расспрашивать, кто я и по какому делу приехал. Только через некоторое время сказали, что ты можешь быть либо в поле, либо на фермах.

— Не сердись, крестный. Мы просто спасаемся от комиссий и расследователей.

— Вот как? А в чем дело?

— Ты знаешь, что до революции в Белоруссии было восемьдесят процентов неграмотных?

— При чем тут история?

— А при том, что теперь у нас все грамотные, и они знают, где райком, Верховный Совет, ЦК. Не дало правление коня на рынок съездить, либо постановили на собрании отчислить в неделимый фонд тридцать пять процентов вместо двадцати... Ну и пишут. Нарушение устава! Самоуправство! А если есть жалобы, так на них надо реагировать. Приезжают комиссии за комиссиями.

— И правильно делают. На письма трудящихся надо реагировать.

— К сожалению, эти письма трудящихся пишет, как мне кажется, один человек.

— Кто?

— Есть такой... Лопырь Ефим. Председатель «Перемоги». Ты через этот колхоз проезжал.

— Проезжал, и, признаюсь, что у меня есть его заявление на тебя. Ты сказал на партийном собрании, что обком мало уделяет внимания сельскому хозяйству?

— А что, много? За несколько лет ты первый из области, да и то по заявлению заглянул. А почему нельзя было приехать раньше? Посмотреть, что у нас плохо, а что хорошо. Подсказать, посоветовать...

— Ладно... Ну, веди, крестничек, показывай.

Весть из кремля

Миновала зима, незаметно пролетело лето. Корницкий в прекрасном настроении шел полем. «Партизан» первый год сеял кукурузу, а она уродилась на славу. Теперь чуть заметно шевелились широкие темно-зеленые ленты листьев от легкого дыхания ветра. Всюду были видны крупные початки. Калита протянул руку и обломал один початок.

— Смотри, Антон, что тут творится! Зерен-то, зерен! Надо подсчитать...

Корницкий ответил в задумчивости:

— Их, Андрей, подсчитают зимой коровы и свиньи... Пойдем дальше.

Показался кукурузоуборочный комбайн, рядом с которым шла грузовая машина. С элеватора густо сыпалась в ее кузов силосная масса. Кузов как раз наполнился, и, дав газ, грузовик отошел. Покуда подъезжала другая машина под элеватор, масса густо валилась на землю.

Глаза Корницкого округлились, гневно заходили желваки. Он бросился вперед и поднял перед комбайном руку.

— Стой! Стой, разбойник!

Комбайнер приостановил машину.

— Что такое, Антон Софронович?

— Что такое?! Ступай подбери, что рассыпал.

— Это не мое дело. Борисевич приказал не останавливать машину во время замены грузовика. Я подчиняюсь ему.

— Можешь подчиняться хоть черту лысому, а делай так, как нужно колхозу.

Сзади подошел другой агрегат. Заглушив мотор, с комбайна сошел Костик.

— Ты, Костя, тоже вываливаешь силос наземь? — строго спросил Корницкий.

— Бывает... — уклонился от прямого ответа Костик.

— Что это значит?

— Ну, если тут директор эмтээс...

— Вот как! Ты в дипломаты полез. Так передай своему директору, что я заставлю его собирать силос в шапку. Ясно?

— Ясно, — нахмурившись, отвечал Костик.

— По машинам!.. А это что там?

Все обернулись. К ним приближалась полевой дорогой «Победа».

— Драпеза едет, — уверенно промолвил Калита.

Корницкий и Калита отошли от комбайна. «Победа» остановилась, и из нее вылез озабоченный Драпеза.

— Добрый день, хлеборобы.

— Добрый день, товарищ секретарь.

— На охотника и зверь бежит. Садитесь в машину, подкину в хату, а там и дальше, — вытирая платком пот на лице, промолвил Драпеза. — Нас вызывают в обком.

— Ого! — встрепенулся Калита. — Разве я тебе не говорил, Антон, что нас туда обязательно позовут рассказать о нашем опыте? Недаром инструктор обкома сидел здесь целую неделю.

С фермы Таисия вернулась, как обычно, когда стемнело. Включив электрический свет, она осмотрела комнату. Антона еще не было. Надолго он задержался в городе. Таисия поспешно начала хватать из буфета тарелки, достала хлеб. Наконец послышались знакомые долгожданные шаги. Она взглянула на часы. Антон был голодный. Зайдя в хату, он поздоровался и внимательно посмотрел на нее.

— Ты чего такая, Таиса?

— Какая?

— Ну, словно торопишься на пожар.

— А то нет? С колхозной работой еле-еле справляюсь, а тут еще свое, чтоб оно затонуло, хозяйство. Ты посмотри на мои руки, Антон!

— Хорошие трудовые руки.

— А пальцы какие!

— И пальцы хорошие.

— Хорошие?! Как грабли. Попробовал бы ты сам надоить столько цистерн молока за год, так узнал бы, что это значит!

— Я знаю. Через неделю установим доильные аппараты. Обо всем договорились.

— Да я не про это.

— А о чем же?

— На какое лихо мне своя корова? Вместо того чтоб отдохнуть после фермы как человеку, я должна забивать голову еще этим своим хозяйством! Разве мне нужно столько молока? Вот возьму да сведу корову на ферму.

— Рано еще об этом говорить. Придет время, что одними деньгами будем оплачивать работу. Построим свою пекарню, столовую. Хочешь — готовь дома, а нет — ходи в колхозный ресторан.

— Ну и выдумщик ты! Вот ешь тут, а я побегу корову доить.

Она исчезла за дверью, а Корницкий сел за стол и, прежде чем начать есть, достал из кармана конверт. Глаза его стали веселыми. Он с довольным видом покачал головой. Взял ложку и начал есть суп. Проглотил одну, другую ложку и стал нетерпеливо поглядывать на двери. Снова прочитал письмо, которое положил было на край стола.

Таких писем он еще никогда не получал. Раньше, особенно после семинара, проведенного в «Партизане» обкомом, ему писали многие. Корреспонденты газет, рассказывая своим читателям про новое в Пышковичах, приводили кое-что из биографии Корницкого. Через неделю пришло первое письмо. Капитан Краснознаменного Балтийского флота поздравлял Корницкого и желал многих лет здоровья и успешной работы на пользу социалистической Родины. Другое письмо было от учеников одной дальневосточной средней школы. Затем он уже ежедневно получал не меньше четырех писем. Ему писали секретари райкомов и доярки, инженеры, строители и сталевары, геологи и председатели колхозов. Одно письмо пришло из далекой Арктики от гарпунера китобойной флотилии «Слава»...

Оказался живой и здоровый Микола Вихорь. Он после войны окончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию и хотел бы переехать на постоянную работу в «Партизан». Корницкий послал ему телеграмму: «Приезжай немедленно...»

Как жалел Антон Софронович, что нет теперь с ним Надейки! Как недоставало ему Анечки! Они радовались бы теперь вместе с ним большому человеческому вниманию, которое придает тебе силы, они б помогали отвечать на письма. А то приходится ему просить Мишку Голубовича, Костика, уставшую за день Таисию...

В кухне забренчала посуда.

— Это ты, Таиса?

— Я. А что?

— Меня, Таиса, вызывают в Москву.

Она ответила только через некоторое время. И то каким-то не своим голосом:

— Что ж, это хорошо. Значит, ты кому-то там нужен.

— Поеду завтра утром.

Сколько с того времени прошло дней? Таисии казалось, что целый век. Она в задумчивости шла по улице Пышковичей. В мыслях ее звучал голос Корницкого, когда он выступал на первом собрании колхозников: «Все твое и твоих детей, Миколай... Из руин и пепелищ поднял ты красивые фермы, конюшни, гаражи, жилые дома...»

Ее догнала Ванда:

— Подожди, Таиса...

Они шли в скотный городок, огороженный и обсаженный кругом кленами, липами, с которых временами срывается и падает жухлый лист. Таисия нагнулась, подняла только что сорванный легким ветерком кленовый лист. Положила на ладонь.

— Вот и прошла его молодость!.. — словно сама с собой промолвила Таисия.

— Зато ты расцвела, когда Антон к тебе перебрался. Только смотри, что-то он часто начал ездить в столицу...

Она уже входила в коровник.

Таисия шла походкой усталого человека мимо сытых костромичек. Две доярки смотрели ей вслед, пока она не скрылась в боковых дверях.

— А кто теперь будет у нас председателем? — спросила одна молодица у другой.

— Наверно, Калита.

Вечером Ванда сидела за столом и что-то записывала, заглядывая время от времени в развернутую книгу. Андрей Калита еще не вернулся из конторы. Из репродуктора лилась тихая музыка, которая совсем ей не мешала. Вдруг музыка прекратилась. Послышался какой-то торжественно-праздничный голос диктора:

«Внимание, внимание! Передаем Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении передовиков животноводства...

...За достигнутые успехи в восстановлении разрушенного войной хозяйства, за успешное развитие животноводства присвоить звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда председателю колхоза «Партизан» Герою Советского Союза Корницкому Антону Софроновичу, заведующей молочной фермой Комлюк Ванде Никифоровне...

...наградить орденом Ленина... доярку Ситник Таисию Гавриловну».

Ванда вскочила из-за стола и заметалась по хате, не зная, за что приняться. Потом схватила с вешалки платок и кинулась из хаты. Скорей к Таисии!

Прикрепленный к столбу возле правления репродуктор гремел на всю улицу:

«...Калиту Андрея Степановича — секретаря партийной организации колхоза «Партизан», Голубовича Николая Демьяновича — старшего конюха колхоза «Партизан».

Таисия стояла посреди хаты и словно зачарованная смотрела на репродуктор. Со счастливым плачем, заглушающим репродуктор, Ванда крепко обняла Таисию.

— Таиса, любая!.. Ты слышала?.. Нас наградили!..

— Так чего ж ты ревешь?.. Успокойся!..

—  «Чего ревешь»... Я, глупая, когда-то хотела бросить ферму... Меня звали, чтоб в райбольницу возвращалась...

В раскрытые двери вошел с палкой дед Жоров.

— Вот вы где, героини! Поздравляю. И меня можете поздравить...

— Спасибо, дед Жоров. А вас с чем?

— Я-то немного недослышал. Что Жоров, так хорошо разобрал, а там будто уши заложило от радости... То ж виданное ли дело. Где Кремль, а где Пышковичи. И на тебе. Вс„ оттуда видят!..

Он по-стариковски опустился на стул. Таисия и Ванда все еще стояли обнявшись, пока не пришли Калита и Миколай Голубович. Скоро в хате нельзя было повернуться. Люди поздравляли друг друга, покуда все не перекрыл голос Калиты:

— Дорогие товарищи! У меня есть предложение. Давайте все в клуб на митинг.

— Как жаль, что нету здесь Софроновича! — вздохнул дед Жоров

— Что за разговоры у нас пошли! — возбужденно крикнул Калита. — Софронович в Москве по вызову, на пленуме. Там принимаются важнейшие решения по сельскому хозяйству. Надо к приезду председателя закончить дом. Все имеют свои хаты, один председатель, как бездомник, живет на чужой квартире. И никуда не годится, что по сей день у него нет домашнего комиссара.

Калита многозначительно посмотрел на Таисию и закончил:

— Но дней через пять мы и в этом деле наведем нужный порядок. Как только Софронович вернется домой.

По зову сердца

Корницкий вернулся домой через неделю. Калита первый пришел домой к председателю, чтобы послушать, о чем говорилось в Москве. Хотя многое было уже известно из газет и радиопередач, но живой рассказ о встрече с руководителями партии и правительства не может заменить никакая, даже самая подробная информация.

— Мы услышали там много нового и очень важного для нас, хлеборобов, — заговорил Антон Софронович, беспокойно похаживая по хате. — Закупочные цены на сельскохозяйственные продукты будут увеличены. Это значит, в колхозной кассе прибавится больше денег на новое строительство.

— Очень хорошо, — охотно подтвердил Калита. — В Москве будто подслушали, о чем думают колхозники.

— Экономика, уважаемый Андрей Степанович. Теперь, брат, самое главное — наибольшее получение продукции с каждого гектара при наименьших затратах труда. Тракторы, комбайны и прочие сельскохозяйственные машины, как тебе известно, решено передать из эмтээс колхозам. Думаю, что ты ничего не будешь иметь против такого постановления?

— Спрашивает, как кум солнца! — засмеялся Калита. — Мы, Антон, прикидывали уже, как говорится, на глаз, сколько чего можем купить у эмтээс. Получается миллион двести тысяч рублей. Генерал, услышав о такой сумме, аж за голову схватился...

— Генерал? — спросил с удивлением Корницкий. — При чем тут какой-то генерал?

— А разве Таиса еще ничего тебе не сказала? — в свою очередь переспросил Калита. — Твой дружок генерал Василь Каравай сидит у нас уже третий день. Правда, я не сказал бы, что Таиса встретила его очень приветливо...

— У нее есть для этого свои причины, — пояснил Корницкий. — Но где ж он остановился?

— Я поглядел на не особенно дружеское отношение Таисы к знатному гостю и пригласил его к себе. Понимаешь, в моей холостяцкой хате стало как-то теплее от золотых погон. Тем более, что товарищ генерал здорово-таки интересуется нашим хозяйством.

Корницкий только недоверчиво хмыкнул при последних словах Андрея Степановича:

— Насколько мне известно, он интересуется им, главным образом, как обыватель...

— А вот и нет! — решительно возразил Андрей Степанович. — С утра до вечера он торчит на фермах, на бригадных дворах, записывает наши надои, урожаи, нормы выработки, себестоимость продукции. Уж заполнил два блокнота и перебрался на третий. И очень подробно расспрашивает об использовании осушенных болот. Мне сдается, Антон Софронович, генерал достаточно правильный.

— Так, может, он приехал из Минска по поручению? Ну, например, областного комитета партии либо министерства?

— Нет, — уверенно разъяснил Андрей Степанович. — Приехал, как говорится, по собственному желанию. Посмотреть то, другое и посоветоваться с тобой.

— Ну что ж. Покуда Таиса занята на ферме, давай поищем этого товарища генерала. Послушаем, что он нам скажет. Диво, да и только! Василь Каравай заинтересовался сельским хозяйством!..

Антон Софронович вспомнил давний разговор с Караваем в Центральном штабе накануне партизанского парада. Тогда бывший его помощник даже пробовал отговорить его от переезда на постоянное жительство в родную деревню. Доказывал, что картошку и лук люди сумеют выращивать и без него, Корницкого. А ему, человеку заслуженному, найдется место и в городе: в Минске, в Москве либо где-нибудь возле теплого Черного моря. Однажды, после известного налета Полины Федоровны в Пышковичи, Корницкий даже поругался, встретившись со своим бывшим помощником у него на квартире. Там был еще один гость Каравая, работник министерства торговли, который несколько раз ездил за границу. Василь Каравай с восхищением слушал его рассказы о загранице и время от времени восклицал: «Вот не вредно б там побывать!» Корницкий не выдержал:

— А Испания? Забыл разве?

— Ну, я протопал по ней под фашистскими пулями как солдат! — сказал Каравай. — Нам тогда, как тебе известно, было не до красот. Теперь я проехал бы по некоторым зарубежным странам в качестве туриста. А-а?

— Что ж, это не плохо, — словно соглашаясь с Караваем, заговорил Корницкий. — Я уже встречался с некоторыми такими путешественниками за границу. Полетает такой высунув язык по Римам и Парижам, Афинам и Стамбулам и начинает слюнявить: «Ах, какая там прелесть! Ах, какие там древности!» Готов на брюхе, бедняга, ползать перед этими чужими прелестями и древностями. А спросите у него, что такое Заслав, так он и рот раскроет. Некоторые даже не знают, как выглядят Енисей, Байкал, Кавказские горы.

Надо сказать, что многое в послевоенном поведении Василя Каравая не нравилось Корницкому. Тут было и стремление к собственной шикарной даче, и вмешательство в семейную жизнь своего бывшего командира, чтоб он согласился с Полиной Федоровной и уехал из Пышковичей. Но больше всего раздражали Корницкого генеральские погоны Каравая.

Уже давно умолкли пулеметы и пушки, бывшие солдаты, лейтенанты, полковники, генералы, переодевшиеся в штатское, успели не только восстановить разрушенное гитлеровцами народное хозяйство, но и построить в Белоруссии такие гиганты, как тракторный и автомобильный заводы, камвольный комбинат, новые мощные электростанции, а Василь Каравай все еще никак не мог расстаться со своим блестящим вицмундиром. Как же: встречные солдаты и офицеры, военные и даже милицейские работники тотчас берут под козырек! Ой как оно приятно! Ну, и женщины, известно, иной раз шепнут одна другой: «Гляди, Женя, что за бравый генерал идет!..» А у штатских — разве что только знакомый кивнет тебе головой...

Таисия, когда доводилось вместе с Корницким выезжать в Минск, всегда становилась настороженной во время генеральских визитов в гостиницу, где они останавливались. Ей казалось, что Каравай встречается с Антоном Софроновичем только для того, чтобы лишить ее счастья. Стоит только ей, Таисии, ослабить внимание, и Корницкого снова потянет в старую семью. Он же ни на момент не прекращал связи со своими детьми, аккуратно высылал им деньги, писал письма. Правда, писала она, Таисия, а Корницкий только диктовал. Он всегда им в письмах говорил, что самая важная теперь для них задача — хорошо учиться, чтоб получить как можно больше знаний, быть правдивыми и добрыми, заступаться сколько сил хватает за слабых своих товарищей, когда их обижают сильные. На что уж маленькие и квелые пчелы, а и они побеждают, дружно обороняясь, косолапого разбойника и грабителя Мишку Топтыгина... И почти в каждом письме он напоминал Надейке и Анечке, чтоб они слушались мать. Когда Таисия замечала Корницкому, что Полина Федоровна может использовать этот его совет против него же самого, он отвечал уверенно:

— Ничего страшного нет. Дети временами чувствуют добро и зло даже лучше, чем некоторые взрослые.

Каждый раз, когда Антон Софронович выезжал куда-нибудь из колхоза, Таисия никак не могла спокойно дождаться его возвращения. Дома она оставалась одна. Костик уже был призван в армию и проходил службу где-то в Германии. Правда, часто заходили к Таисии соседки, чтоб рассказать про последние деревенские новости либо услышать что-нибудь свежее от нее. Так она узнала о неожиданном приезде в колхоз Василя Каравая. Они встретились утром на ферме, куда генерал заявился вместе с Андреем Степановичем. На Таисию не произвела никакого впечатления ни блестящая форма, ни отменная приветливость ее хозяина с доярками. Только одна Ванда, которая не однажды встречалась с Караваем на опасных партизанских дорогах, вся засияла в радостной улыбке.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — поздоровалась она по-девичьи звонким голосом. — Боец второго отряда первой партизанской бригады Ванда Комлюк...

— Добрый день, Ванда, — сердечно обрадовавшись такой встрече, перебил доярку Каравай. — Я слышал, что к Красной боевой Звезде тебе присоединяют еще звезду Героя Социалистического Труда. Молодчина ты. Поздравляю от всего сердца.

— Это я считаю как аванс, товарищ генерал, — нисколько не смутившись, отвечала Ванда. — Ее еще надо отработать, чтоб не стыдно было смотреть людям в глаза. А вы, товарищ генерал, может быть, снова собираете своих партизан на войну?

— Почему на войну, Ванда? Откуда ты это взяла?

— А военная форма зачем? Я даже подумала, увидев вас в шинели и при погонах, не протрубить ли боевой сбор!..

— Язычок у тебя, Ванда Никифоровна, по-прежнему острый как бритва! — весело закивал головой Каравай. — И нисколечко ты за эти послевоенные годы не постарела...

— Стареют, товарищ генерал, те, кому есть время думать о старости. А у нас каждый год новые планы, новые высоты. С худым здоровьем их не одолеешь. Ну так мы вместе с Антоном Софроновичем и стараемся быть всегда молодыми и сильными. Вы меня простите, но теперь у нас по графику самое доенье... я обязана заняться своими делами... Если что надо, заходите с Андреем Степановичем ко мне.

Нужно сказать, что Корницкий немного догадывался, почему приехал в Пышковичи Василь Каравай. Года два назад он, словно бы между прочим, пожаловался Корницкому, что работа в министерстве его не удовлетворяет, что от нее не остается никакого заметного и ощутимого следа. По дороге на ферму Калита рассказал про шутливую перепалку Ванды с Караваем.

— Ну и правильно сделала! — оживился Корницкий. — На кой прах ему, демобилизованному человеку, таскать погоны? Только потому, что у нас с уважением относятся к военным людям, любят их как защитников мирного нашего труда? Но ведь сеять хлеб или сажать лес можно без погон. Даже сподручней без них. По крайней мере, не зацепишься ими за сук. Просто он таскает их для форсу.

Таисия только что освободилась на ферме и уже возвращалась домой. Корницкий, не стесняясь Калиты, привлек ее к себе левой рукой, и так, рядом, они прошли несколько шагов. Потом она осторожно сняла его руку со своего плеча и, узнав, что мужчины идут искать Каравая, попросила долго не задерживаться.

— Знаешь что, Таиса, — ласково заговорил Корницкий, — приготовь, что там у тебя есть, для встречи с моим старым другом. Ну, понятно, Андрей Степанович также посидит часок с нами.

Уже зажигались в хатах огни, когда они подошли к усадьбе Калиты. В раскрытое окно Корницкий увидел склоненную над столом могучую фигуру Каравая. Он что-то писал, попыхивая папиросой. Видать, Каравай спалил немало папирос: воздух в комнате был сизый от дыму и новое облачко покачивалось около висящей над столом электрической лампы. Услышав во дворе шаги, бывший партизанский командир быстро вскочил из-за стола и высунулся в окно.

— Антон?

— Он самый, Василь! — весело откликнулся Корницкий. — Оказывается, ты еще не разучился различать мои шаги.

— Еще осталось немного партизанского духу. Это он и согревает нашу дружбу.

В хате они, однако, поздоровались сдержанно, как старые солдаты. Корницкий сел к столу и сразу же подвинул к себе все блокноты и тетради Каравая. Бегло стал проглядывать сделанные записи и подсчеты. Все тут для него было известно, то, что они уже сделали за послевоенные годы напряженной работы.

Все это Корницкий знал на память, все это перекипело у него в крови. Отодвинув коротким движением записи, Корницкий внимательно поглядел на Каравая и спросил почти сухо:

— На что тебе все это?

— Видишь, Антон, в чем дело, — выдержав требовательный и строгий взгляд друга, начал Каравай. — Мне нужен твой опыт, твой совет. Не так давно я ездил в свою родную деревню. И посмотрел, что там делается все не так, как надлежит. Мне кажется, у них нет и половины того, что есть в Пышковичах! А ведь природные условия и там и тут одинаковые. Председатель колхоза там хороший человек, но никак не может организовать людей. Залезли по уши в долги государству, урожаи и надои молока малые, себестоимость продукции высокая. Приходят ко мне колхозники, расспрашивают, как здоровье, давно ли я встречался с тобою. Понимаешь, какой деликатный намек мне: Корницкий-де помогает своим землякам, а ты в канцелярии осел!

— Что ж, может, они и правду говорят, — думая о чем-то своем, промолвил Корницкий. — На самом-то деле гроза гитлеровских гарнизонов, боевой командир целого партизанского соединения пошел на легкие хлеба. И даже меня соблазнял тихими закутками жизни. Помнишь наш разговор?

— Была у меня такая авария, — чистосердечно признался Каравай. — Теперь я подал заявление в обком, чтоб меня направили в родной колхоз. И мою просьбу удовлетворили. Как вы думаете, товарищи, выйдет что хорошее из моих планов?

Каравай вопросительно смотрел то на Корницкого, то на Калиту. Можно было сразу его успокоить, сказать, что все теперь изменится, забурлит в отсталом полесском колхозе, как только там появится бывший партизанский командир. Прикатит туда с готовыми планами, с самыми лучшими намерениями. Но перед Караваем сидели люди, которые самодельными гвоздями крепили обрешетку на первых коровниках и конюшнях, простыми железными заступами осушали первые гектары болота, лечили покрытых коростой коней, чтоб можно было их запрячь в плуг... Калита взглянул на Корницкого, Корницкий перекинулся взглядом с Калитой.

— Говори, Андрей Степанович!

— А что тут можно сказать, Антон Софронович? Все, мне думается, будет зависеть от самого товарища Каравая. Если он поедет туда навсегда как старый постоянный житель, так дело ясное. Иначе не стоило бы и возиться с этими тетрадками.

Корницкий согласно кивнул головою. То же самое мог сказать и он. Сказать открыто и чистосердечно. И то, что Каравай приехал к нему посоветоваться перед выбранной им нелегкой, но почетной и ответственной дорогой, взволновало Корницкого.

— Ступай, Василь, куда тебя зовет сердце, — промолвил он прочувствованно, — и помни, что я всегда помогу в трудную для тебя минуту.