Часть вторая.
«А бой ведь только начинался...»

Глава первая.

24 августа

ПОЛОЖЕНИЕ НА ФРОНТАХ.

Ставка. 24-го августа (ПИ А). В Рижском районе наши войска, перейдя реку Аа Лифляндскую, продолжают дальнейший отход до побережья Рижского залива в северовосточном направлении. В районе Псковского шоссе наша пехота отошла в район Зегеволъд — Лигат, в 25 верстах юго-западнее Вендена. Войска, действующие в восточном направлении от Риги, продолжая. под натиском противника отходить, достигли примерно линии Клинген-берг — Фридрихштадт. На Двинском направлении оживленный артиллерийский огонь. Па остальном фронте перестрелка.

1

Поручик Антон Путко и старший фейерверкер Петр Кастрюлин ехали в Могилев.

Поезд уже оставил позади фронтовой район и одновременно, будто обозначено было на некоей небесной карте, полосу беспробудных холодных осенних дождей и привез их в ясное лето. Тот же поезд, одолев невидимый рубеж, отъединил их от оставленных на позиции товарищей, с которыми еще несколько часов назад они делили общую судьбу, укладывавшуюся в два обнаженных понятия: жизнь и смерть. И уже нахлынули приметы тыловой жизни. Появились штатские пассажиры. В проходе мальчишка-нищий фальцетом пел:

Ты, говорит, нахал, говорит, Каких, говорит, мало, Но, говорит, люблю, говорит, Тебя, говорит, нахала! Ты, говорит, ходи, говорит,

Ко мне, говорит, почаще И, говорит, неси, говорит, Конфет, говорит, послаще!..

Конфет побирушке не давали — не было, но котомка его разбухла от хлебных корок. Ни Антон, ни Петр не чаяли, не гадали, что окажутся вдруг в этом поезде. Вчера вечером Путко вызвали с батареи в штаб дивизиона:

— Прочтите и примите к исполнению.

На бланке телефонограммы он прочел: «По требованию главкосева прошу командировать от вверенной вам части в Ставку одного офицера для ознакомления с системою английских минометов и бомбометов новейших конструкций и присутствия при испытании их для распространения сведений об этих минометах в войсках. Если представится возможным, прошу командировать поручика Путко».

— Ишь в какой чести вы в самом штабе фронта! — не без зависти откомментировал капитан Воронов. — Что ж, бог в помощь! Гляньте и на сию цидулю, — он протянул еще одну бумагу. — Может, посоветуете, кого?..

Это также была телефонограмма: «По требованию нач-штаверха для пополнения георгиевского батальона прошу командировать Могилев-губернский одного рядового или ефрейтора, имеющего хотя бы одну Георгиевскую награду, крест или медаль. Командируемый должен быть обязательно из раненых и отличной нравственности. Выбор под личную ответственность...»

Антон сразу подумал: Петр Кастрюлин! Хоть и жаль ему было расставаться с давним другом и отличным артиллеристом, но что-то подсказывало: солдат-большевик будет нужней всего там, в георгиевском батальоне. Всплыло перед глазами: штаб-ротмистр в Георгиевском союзе и ящики картотек. И разговор с Дзержинским перед отъездом.

— Кастрюлина надо послать, — назвал он Воронову. — Подходит по всем статьям: и крест, и медали, и раны только-только зализал.

— Ну что ж, — согласился командующий дивизионом. — На себя потом и пеняйте. Вот и отправляйтесь вместе. — Добавил:

— А вашу раздрызганную батарею мы все равно решили отвести во второй эшелон, на отдых и пополнение.

Пополнение... Эта последняя неделя была самой тяжелой за все многие месяцы пребывания Антона на фронте.

К вечеру шестнадцатого августа добравшись до позиций батареи в районе Икскюля — на юг от Риги по восточному берегу Двины, — он сразу уловил перемену, происшедшую за дни его отсутствия. Нависла напряженность. Противоположный берег, казалось, превратился в живое существо: беспрерывно сопел, урчал, ворочался. То и дело с того берега открывали стрельбу. Привычное ухо отмечало калибры орудий, мозг суммировал плотность огня. Противник расходовал боеприпасы щедро — это говорило о многом. Подтвердятся ли разговоры о новом наступлении немцев? С нашей стороны никаких реальных усилий для отражения натиска не предпринималось: ни резервов, ни замены негодной матчасти, ни подвоза снарядов хотя бы до комплекта. Доходили даже слухи, что части и слева, и справа, и сзади оттягиваются в тыл, перебрасываются на другие участки. Окопнику всегда самым важным кажется свой пятачок. На деле события, видно, развернутся совсем на другом, известном верховному командованию направлении... Но Путко вспоминал зловещие слова Корнилова, и тревогой сжималось сердце.

Восемнадцатое августа прошло необычно тихо, не считая стычек с разведчиками противника. Высоко в небе, недосягаемые для огня, проплыли через линию фронта германские цеппелины.

А на рассвете девятнадцатого началось. С того берега на русские траншеи и окопы обрушился яростный смерч. Немецкие орудия били прицельно. Еще до начала боя на батарее Путко вышли из строя две гаубицы и нескольких человек из прислуги ранило. Потом огненный вал пере» двинулся на второй эшелон, и пошла на форсирование реки немецкая пехота.

Артогонь не подавил сопротивления русских частей. Они стояли насмерть, контратаками сбрасывали немцев в воду, загоняли на противоположный берег. Держались целый день и утро следующего. От батареи Антона осталась половина. Подкреплений не было. И не было единого приказа на оборону или контрнаступление. Как будто выше штаба дивизиона или штаба полка командования и не существовало. Каждая часть действовала по собственному усмотрению, на свой риск. Единственное, что дошло до батареи, — это телеграмма из Главного комитета «Союза офицеров», адресованная всем частям действующей армии. Как не соответствовала она обстановке на фронте! «Главный комитет счастлив засвидетельствовать, что на его призыв к армии оказать полное доверие верховному главнокомандующему генералу Корнилову получены приветственные телеграммы со всех концов армии, за десятками тысяч подписей. Главкомитет Союза офицеров вновь призывает офицерство, солдат и всех честных граждан сплотиться вокруг вождя армии в тяжелый час, когда родине грозит новое тяжкое испытание на Северном фронте. Только полное доверие его власти, силе, знаниям, опыту и авторитету может облегчить ему тяжкую ответственную работу и обеспечит желанный результат начавшейся операции. Поможем же в этом верховному вождю генералу Корнилову и словом и делом. Ставка. 20 августа. Главкомитет Союза офицеров. Председатель полковник Новосильцов».

У Антона едва хватило времени дочитать, как немцы снова пошли в наступление. Удалось, уже из последних сил, сбросить их в Двину и на этот раз. Чутьем фронтовика уловил: противник выдыхается.

А ночью, как обухом по голове, — приказ. И батарее, и всему дивизиону, пехотным и кавалерийским полкам: прекратить сопротивление, поспешно отойти на восток, к Вен-дену. «Ввиду создавшегося угрожающего положения оставить Рижский район и сам город Ригу. Крепость Усть-Двинск взорвать и также очистить от наших войск...»

На следующее утро, не встретив сопротивления, германские дивизии на широком фронте форсировали Двину и начали преследование отступающих русских частей. В арьергарде путь им преграждали латышские полки. Батарея Антона действовала в их порядках, и Путко видел, как самоотверженно, до последнего патрона, дрались латыши: это были самые революционные, большевистски настроенные части.

За четверо последующих суток прорыв расширился до шестидесяти верст по фронту и на столько же в глубину. Русские войска отошли к Вендену. Они бы отступили и дальше, но немцы сами прекратили активные действия, довольствуясь, наверное, и этим нежданным успехом.

— Ничего не могу понять, — признался поручику в штабе дивизиона капитан Воронов. — Давно знали, что немцы готовят в этом районе наступление, а пальцем о палец не ударили... Но даже и так могли не отдать Ригу, выстояли бы!

Когда прощались, вспомнил:

— Да, из Главкомитета «Союза офицеров» поступила

еще одна бумага: предлагают сообщить в Ставку фамилии офицеров-большевиков. Вас это не касается? — он внимательно, с затаенной усмешкой, посмотрел на своего подчиненного.

— Приму к сведению, — ответил Путко.

И вот теперь поезд уже замедлял ход у перрона станции Могилев.

На платформах, в здании вокзала, на площади — шинели, френчи, гимнастерки. Многие с нашивками все тех же «ударных» и «штурмовых батальонов», с черепами и скрещенными костями. «Ударники» — мордастые, в новеньком обмундировании. Что-то на передовой этих «смертников» не довелось видеть... А здесь козыряют с шиком, грудь колесом.

К вокзалу подъезжают автомобили. Столько генералов разом Антону тоже видеть не привелось. Даже на Московском совещании их было меньше. Куда сунуться со своими предписаниями?.. Путко и Кастрюлин разыскали военного коменданта станции.

— Вам — в управление дежурного генерала, штабной автомобиль курсирует между вокзалом и Ставкой с интервалом в десять минут, — вернул поручику предписание полковник со значком генерального штаба.

— Тебе, — повернулся он к Кастрюлину, — в казарму георгиевцев, вторая улица налево, до конца.

Антон и Петр переглянулись.

— Не будем прощаться, — сказал Путко, когда они отошли от коменданта. — Я тебя разыщу.

В штабной автомобиль набились офицеры с поезда. Из оброненных ими фраз Антон уловил, что они тоже вызваны на испытания английского оружия. Однако в управлении дежурного генерала никто ничего не знал. Направили в главное полевое артиллерийское управление. Но и там лишь недоуменно пожали плечами: ни об испытаниях, ни о самих минометах и бомбометах ничего неизвестно. Посоветовали наведаться в генерал-квартирмей-стсрскую часть... Весьма странно...

— Эти командировки организованы Главкомитетом «Союза офицеров», — туманно объяснили у дежурного генерал-квартирмейстера. — Комитет и займется вами, господа.

Выписали направления «на постой». Не в гостиницы города, а в спальные вагоны на той же станции. Офицеры вернулись на вокзал. Нашли на дальних путях вагоны. Разместились. Днем из поездов, прибывавших с фронтов и из тыла, выплескивались новые команды «испытателей», и к вечеру спальные вагоны уже были заполнены.

— Никому никуда не отлучаться! — прошел по вагонам ротмистр, представитель Главкомитета. — С часу на час прибудет председатель. Он задерживается в Ставке, где идет важное совещание.

О чем говорят офицеры, предоставленные безделью?..

— У меня два года и один месяц старшинства в чине, да год старшинства за ранение, да одиннадцать месяцев старшинства за службу в штабе дивизии — получается четыре полных, ценз производства давно вышел, а они зажуливают капитанские погоны!..

— Вы, прапорщик, с Северного? Германец только сунулся — вы и в штаны! Ригу немцам отдали!

— Попрошу вас!.. Мы защищались до последней возможности!

— Знаем-знаем! Вот в газетах пишут: «Паническое бегство, войска отходят без приказа, солдаты бросают винтовки».

— Гнусное вранье! Я требую!..

— Зачем горячиться, господа? Объясните лучше, какая разница между бомбометами и минометами?

Вот это да: среди командированных на испытания есть даже и не артиллеристы... Антон как бы между прочим обратился к спрашивающему:

— А вы в каком роде войск служите?

— Казак! — с гордостью хлопнул себя пятерней по груди тот. — Да приказано сменить лампасы и околыши на ваше обмундирование.

О чем еще говорят мужчины в компании?

— Всему виной — женщины! Кто совратил военного министра Сухомлинова? Катька! Ему за шестьдесят, а ей двадцать пять! Будешь пыжиться!..

— После Евы так и идет: Далила погубила Самсона, Елена — Париса, Клеопатра — Цезаря... Красивая женщина — это рай для глаз, ад для души, чистилище для кармана.

— А вот когда мы стояли в Фокшанах, так там, я вам скажу!..

— Фи, подпоручик! Вы опускаетесь до армейского прапора!..

Председатель Главкомитета задерживался. По купе начался вист. Откупоривались штофы.

Антон выглянул в окно. Была полная луна. Серебрились рельсы. Вдоль спальных вагонов выстроились солдаты с винтовками в руках. Усиленная охрана?.. Он вспомнил свой зарешеченный арестантский вагон, который вот так же стоял когда-то на дальних путях. Его везли тогда на каторгу. И так же охраняли солдаты. Но сейчас... Это становится «оч-чень», как говорит Василий, любопытным...

2

В полдень Корнилов проводил на вокзал Савипкова. Вернувшись в губернаторский дворец, приказал адъютанту немедленно созвать на совещание всех лиц, перечисленных в списке, составленном ординарцем Завойко.

Управляющий военмина приехал накануне. Привез из Питера именно то, чего ждал главковерх: отшлифованный казуистами проект закона о введении смертной казни по всей России. На листе оставалось лишь поставить подписи. Привез согласие Керенского на подчинение Петроградского военного округа главковерху и объявление столицы на военном положении; просьбу министра-председателя направить к Петрограду конный корпус «для реального осуществления военного положения и защиты Временного правительства от возможных посягательств большевиков». Последний пункт был самым главным. Он развязывал Корнилову руки.

В кабинете Савинков с глазу на глаз высказал генералу и несколько других пожеланий Керенского:

— Изъявив готовность объявить Петроград на военном положении, Александр Федорович вместе с тем хотел бы выделить его из округа и оставить гарнизон в своем подчинении.

— Чем это вызвано? — с подозрением посмотрел на него Корнилов.

— Откровенно говоря: страхом перед вами. Как выразился Керенский, во всякое время вы его сможете тогда скушать.

— Выделим, — согласился, прикрыв веки, генерал.

— Далее. Керенский просит поручить командование корпусом не Крымову, а какому-либо другому генералу.

— Почему?

— Из политических соображений. Главное — Кры-мов монархист.

— Учту.

— Желательно заменить в составе корпуса Кавказскую туземную дивизию на регулярную кавалерийскую.

— С какой стати?

— В Кавказской офицеры преимущественно из гвардии, это настораживает: они также монархисты. Кроме того, если придется активно действовать в столице, подав-лепие Совдепов руками туземных, а не русских войск может произвести неприятное впечатление.

— Приму к сведению.

— Еще не все. До правительства дошли слухи о каком-то заговоре, во главе коего стоит Главкомитет «Союза офицеров». Чтобы отвести всякое подозрение о соучастии в этом заговоре чинов Ставки, Керенский просит перевести главную квартиру союза из Могилева в Москву.

— Не возражаю.

— И наконец, последнее. Это уже моя просьба: откажитесь от услуг своего ординарца. По данным контрразведки, он — темная личность.

— Завойко в данный момент уже нет в Ставке, — ответил генерал.

Савинков испытал полное удовлетворение: он и не рассчитывал, что Корнилов уступит во всем. Оставалось чисто техническое дело — с офицерами штаба нанести на карты границы военного округа, отошедшего под власть главковерха, и пределы, оставшиеся в подчинении министра-председателя. После прощального обеда Корнилов уточнил:

— Вы объявите закон и введете военное положение, как только конный корпус закончит полностью сосредоточение под Петроградом?

— Совершенно верно. А каково ваше отношение, генерал, к Временному правительству? — в свою очередь спросил Савинков.

Корнилову стоило большого труда ответить:

— Передайте Керенскому, что я буду всемерно поддерживать его, ибо это нужно для блага отечества.

Савинков отбыл. Гора с плеч! Теперь нельзя было больше терять ни часа. Надо сказать, что Корнилов не испытывал угрызений совести. Он почти не кривил душой, соглашаясь на просьбы Керенского и Савинкова: пусть разложившийся питерский гарнизон остается под их командованием — он все равно никакой боевой ценности не представляет, в любом случае его предстоит распотрошить. Заменить Крымова? Он уже и так назначен командующим Отдельной армией, а на Третий корпус поставлен генерал Краснов. Согласие на перевод Главкомитета «Союза офицеров» ничего не значило — это делается не в день-два. Завойко же в Ставке действительно не было, правда временно: Корнилов направил своего ординарца с особо секретным поручением на Дон, к атаману Каледину. Так что слукавил он лишь в отношении Кавказской туземной — эту дивизию главковерх заменять не намеревался.

Пока собирались участники предстоящего совещания, Корнилов принял генерала Лукомского. Начальник штаба был взвинчен:

— Отовсюду поступают самые резкие отклики в связи со сдачей Риги. Германская главная квартира торжествует. Союзники готовы списать нас со счетов.

— Могу лишь повторить вам то, что вчера сказал румынскому послу Диаманди, — ответил главковерх. — Я предпочитаю потерю территорий потере армии. Именно поэтому войска оставили Ригу. Рига должна произвести такое же впечатление, как тарнопольская катастрофа.

— В июне — июле вина была возложена на большевиков, а теперь ее возлагают на нас, — упрямо возразил Лу-комский. — Сами немцы признают: русская армия бросалась в отчаянные и кровавые атаки. Все армейские и фронтовые комиссары дали сообщения в газеты, что войска проявляли стойкость, самоотверженность, не было ни бегства, ни отказа от исполнения приказов, армии честно бились с врагом. Комиссары находят причины поражения в огромном перевесе противника в численности штыков и артиллерии, в плохой боевой подготовке наших частей и перебоях в работе механизма командования — и фронта и Ставки... Вот, — он достал и развернул газетный лист:

—  «...эти перебои сделали бесплодными порыв революционных солдат. Знайте и говорите всем: нет пятна на имени революционного солдата! Многие части дрались с доблестью. Считаю необходимым отметить подвиг латышских стрелковых полков, остатки которых, несмотря на полное изнеможение, сражались в арьергарде до конца». И это — о большевистских полках! Я привел вам сообщение для печати, сделанное комиссаром Войтинским.

— Этот Войтинский сам, видать, большевик!

— Говорят, действительно, он некогда был большевиком, но в годы войны стал ярым их противником и в июльские дни отдавал приказы о расстреле ленинцев. Поэтому теперь ему и вера у общественности.

— Арестовать и судить!

— Это не в компетенции Ставки. Комиссары подчиняются непосредственно Временному правительству.

Главковерх перекатил желваки. Процедил:

— Скорей бы... — Приказал:

— Найти факты о малодушии солдат и предать их гласности. Несколько нижних чинов расстрелять и трупы выставить по дорогам отступления. — Обернулся к карте:

— Какие сообщения от Клем-бовского?

— Противник прекратил преследование. Более того, несколько дивизий группы Эйхгорна перебрасываются на Западный фронт.

— Неужели они отказались от наступления на Петроград? — Корнилов проследил путь от Риги на северо-восток. — Испугались Кронштадта?

— Вряд ли у них и была такая утопическая идея, — Лукомский с отчуждением посмотрел на главковерха. — Мы, ваше высокопревосходительство, русские генералы. А Петроград — столица России.

— Военная хитрость заключается в том, чтобы умело использовать силы врага, — назидательно ответил Корнилов. — Использовать в своих целях. — Он вернулся к столу. — Пригласите остальных.

Собрались те же, кто встречался здесь пятнадцатого августа. Корнилов зачитал приказ о переформировании Кавказской туземной дивизии в Кавказский туземный корпус. Корпусу он решил придать еще два конных полка — Осетинский и Дагестанский. Осетинскую пешую бригаду он преобразовывал также в конный полк. Командующим корпусом назначал князя Багратиона.

— Недостающее оружие получите со складов в Пскове.

Начальник контрразведки, полковник туземной дивизии Гейман и полковник Сидорин, прибывшие накануне из столицы, доложили, что на местах все подготовлено. Сто офицеров-фронтовиков направлены в Петроград для координации действий «патриотических» союзов.

Встал председатель Главкомитета «Союза офицеров»:

— Около трех тысяч офицеров вызвано из частей. Это самые надежные и проверенные. Большинство уже в Могилеве, остальные в пути. Ночью они получат инструкции, и с утра, группами, начнется переброска их для выполнения задуманной операции.

Участники совещания по картам и во времени уточняли и согласовывали планы, когда дежурный адъютант доложил Корнилову, что некий Владимир Николаевич Львов, посланец Аладъина и Завойко, просит немедленно принять его по крайне неотложному делу.

— Господа, продолжайте работу. Вернусь — подведем итоги.

Корнилов отворил дверь, вмонтированную в панель стены за письменным столом.

— Пригласите этого, как его, Львова, — приказал он адъютанту.

3

Владимир Николаевич Львов, или, как называли его, Львов-2, дабы не путать с князем Георгием Евгеньевичем Львовым, премьер-министром первых составов Временного правительства, объявился в эти дни на подмостках театра истории неожиданно. Но именно ему, в нарушение всех замыслов авторов и режиссеров, предстояло перепутать и нарушить всю последовательность как по нотам разученного действия.

Это был малоприметный думец, бывший московский универсант, прослушавший курс Духовной академии, — тот самый, которого вдруг назначили членом Временного правительства в качестве обер-прокурора святейшего синода. В правительстве Львов, как говорится, пустое место, продержался недолго, ни в чьей памяти не оставив следа. Хотя и был, по всеобщему мнению, человеком весьма энергичным. Так бы и не удалось Владимиру Николаевичу растратить свою неуемную энергию, если бы по чистой случайности не оказался он сопричастен огромным замыслам коренного переустройства России.

Произошло это так. Вскоре после Государственного совещания Львов, задержавшись в Москве, встретился в гостинице «Националы) со своим давним знакомым, неким Добринским — статским советником, членом петроградского «Клуба общественных деятелей». Встретившись, они конечно же запели разговор о результатах совещания. У Добринского выявилась своя точка зрения: надобно, мол, по примеру кабинета Рибо во Франции или кабинета Ллойд-Джорджа в Англии реконструировать и российское правительство, включив в него представителей всех партий, от правых до социалистов, всех мастей и оттенков, исключая конечно же большевиков.

— Да вот кто смог бы возглавить такой кабинет?.. Я не знаком лично с Керенским, но вряд ли он подойдет, — усомнился Добринский.

— Что вы! — вскричал тут Львов. — Александр — мой лучший друг, я знаю его как самого себя! И я убежден, что Саша вполне соответствует требованию момента!

— Коль вы с ним в таких друзьях, не могли бы вы высказать ему кой-какие соображения?

— О чем речь! — воодушевился Львов. — Конечно, могу!

— В таком разе я познакомлю вас кой с кем... — многозначительно пообещал Добринский. И действительно, познакомил с Аладьиным — «полномочным представителем союзнических кругов», а сам представился уже и как член исполнительного комитета «Союза георгиевских кавалеров» (хотя ни о каких подвигах статского советника на поле брани Львов не слыхивал). Теперь, вдвоем, Аладь-ин и Добринский ввели бывшего прокурора святейшего синода в курс дела: Ставка и «общественные деятели» решили добиться коренных реформ управления страною. Желательно мирным путем. Хотелось бы эти пожелания приватно довести до сведения Керенского.

По чести говоря, Львов-2 не был ни ближайшим, ни отдаленнейшим другом «Саши». Более того, именно Керенский, став министром-председателем, поспешил избавиться от бесполезного члена кабинета, и Львов с большими основаниями мог бы считать его своим недругом. Но коль назвался груздем... К тому же Львов по характеру был оптимистом и всегда находился в приподнятом настроении. Вот и теперь он с жаром воскликнул:

— Немедленно еду к Александру!

Через сутки он уже сидел в кабинете министра-председателя:

— Высокочтимый Александр Федорович! Определенными кругами я уполномочен спросить, желаете ли мы вступить в переговоры об изменении состава правительства.

— Кто эти «определенные круги»? — насторожился Керенский.

— Общественные деятели, имеющие достаточно реальную силу.

— Деятели бывают разные, — заметил премьер. — И в чем их сила?

— Не уполномочен сказать всего, отвечу лишь, что это серьезные деятели, обладающие такой силой, с которой вам надо считаться, — напустил таинственного туману Львов. — Я же уполномочен спросить: желаете ли вы вступить в переговоры с ними?

— Пожалуй. Если будут выдвинуты конкретные предложения.

Этот разговор состоялся двадцать второго августа. А вчера, двадцать третьего, Львов уже снова объявился в Москве, в «Национале»:

— Саша отнесся к нашим предложениям с огромным вниманием и готов принять любые условия, — сообщил он Добринскому в присутствии Аладьина. — Моя миссия увенчалась полным успехом!

— Конкретней: Керенский готов вести переговоры со Ставкой? — начал уточнять Аладьин.

— Безусловно. Но только через меня.

— Так и запишем. Далее: он согласен на преобразование кабинета, на подбор такого состава, который пользовался бы доверием страны и армии?

— Об этом мы и говорили.

— Требования Керенского? Его программа?

— Александр готов выслушать наши требования и принять нашу программу.

— Вы, Владимир Николаевич, действительно блестяще справились со столь ответственным поручением, — оценил Добринский.

— Все в руках божьих и в его провидении... — скромно наклонил голову бывший обер-прокурор.

В этот момент в комнату вошел офицер. Сказав, что прибыл из Ставки, он протянул Аладьину засургученный пакет. Аладьин вскрыл, прочел вложенный лист. Изменился в лице, молча протянул бумагу Добринскому. Оба многозначительно переглянулись.

— Милостивые государи, коль я от вашего имени вступил в переговоры с главою правительства, вы не должны скрывать от меня... — с обидой начал Львов-2.

Аладьнн протянул бму лист. Это была копия приказа Корнилова атаману Каледину начать движение казачьих войск на Москву.

— Боже упаси! Это ужасно! — воскликнул Львов. — Зачем поднимать меч на первопрестольную, когда можно миром?..

— Верховный главнокомандующий лишь трубит сбор, — успокоил Добринский.

— Нет, нет! Заклинаю вас именем всевышнего!.. Я поеду в Ставку и сам призову Корнилова не возносить меч! Я выезжаю!

— Согласны. Чтобы вас допустили к главковерху без помех, сошлитесь на господина Завойко и на меня, — поддержал его порыв Аладьин.

За время, проведенное в пути между Питером и Москвой, а затем между Москвой и Могилевом, представление о собственной значимости в развивающихся событиях возросло в распаленном воображении Львова непомерно. Соответственно расширились и его полномочия: теперь он уже и сам не мог отделить воображенное от действительного и уверовал, что его поступки направляет всевышний. Поэтому, переступив порог комнаты в губернаторском дворце и увидев перед собою самого Корнилова, он вместо приветствия воскликнул:

— Я от Керенского!

В бурых глазах верховного главнокомандующего зажегся мрачный свет.

— Я имею сделать вам предложение! — заторопился самочинный эмиссар. — Напрасно думают, что Керенский дорожит властью — он готов, положась на милость божью, уйти в отставку, если вам мешает, но власть должна быть законно передана из рук в руки без кровопролития. Власть не может ни валяться, ни быть захваченной. Керенский готов на реорганизацию кабинета. Мое вам предложение: войдите в соглашение с Александром Федоровичем!

Корнилов озадаченно глядел на посланца. Дело принимало неожиданный оборот: ненавистный «штафирка» сам готов уступить власть. И если они договорятся, прикончить Совдепы и армейские комитеты будет легче легкого. А потом он разделается и с самим «танцором»... В военном же перевороте имелась доля риска. Луком-ский бубнит: надо учесть и то, и се, и пятое, и десятое. Так что же ответить?..

— Передайте пославшему вас: по моему глубокому убеждению, единственным выходом из тяжелого положения является установление военной диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении. Передайте: необходимо, чтобы Петроград был введен в сферу военных действий и подчинен военным законам, а все тыловые и фронтовые части подчинены мне. Я не вижу иного выхода, кроме немедленной передачи власти Временного правительства в руки верховного главнокомандующего.

— Военной власти — или также гражданской? — позволил себе уточнить Львов-2.

— И той, и другой, — отчеканил генерал.

— Быть может, лучше совмещение должности верховного главнокомандующего с должностью председателя совета министров?

— Согласен и на вашу схему, — хмуро кивнул Корнилов.

Одно обстоятельство в ходе этой беседы все же озадачивало Корнилова: почему Савинков, покинувший Ставку всего лишь несколько часов назад, оговаривал всякие мелкие частности: какую дивизию послать на Питер, да кого на нее назначить, да перевести из Могилева офицерский Главкомитет, — а этот чернобородый лысый человечек вдруг от того же «штафирки» привез на блюдечке полное отречение?..

— Вы когда в последний раз видели министра-председателя? — с металлом в голосе спросил он.

— Позавчера вечером. — Львов не уточнил, что это было и последнее, и первое их свидание за последние три месяца.

Позавчера. Савинков же покинул Питер на сутки раньше. Что могло произойти в столице такого за двадцать четыре часа, что побудило Керенского поднять лапки кверху? Может, и вправду испугался выступления большевиков?..

— Я не верю Керенскому, — угрюмо проговорил Корнилов. — И Савинкову не верю. — Сомкнул губы. Помолчал, сверля взглядом несчастного эмиссара. — Впрочем, независимо от моих взглядов на их свойства и на их отношение ко мне я считаю их участие в управлении страной безусловно необходимым.

Заложил руки за спину, отступил от Львова:

— Могу предложить Савинкову портфель военного министра, Керенскому же — министра юстиции. Однако предупредите и того и другого, что я за их жизнь нигде не ручаюсь, а поэтому пусть они оба прибудут в Стапку, где я их возьму под охрану. Замолчал. Бросил:

— Еще вопросы?

— Н-нет... — пробормотал Владимир Николаевич, вдруг почувствовав всю тяжесть бремени, которую возложил на свои плечи. — С-со-вершенно ясно, да ниспошлет господь...

Корнилов выразительно щелкнул крышкой часов, давая понять посетителю, что аудиенция закончена.

— Честь имею.

Он скрылся за дверью, откуда проник, тут же оборвавшись, гул голосов.

Львов понял, что ему нужно поскорей уносить отсюда ноги. Спросил у вновь появившегося в комнате адъютанта:

— Когда ближайший поезд на Петроград?

— Генерал просит вас задержаться в Могилеве. Завтра должен вернуться в Ставку советник верховного главнокомандующего господин Завойко, с которым вам надлежит обсудить детали. Разрешите сопроводить вас в гостиницу.

Владимир Николаевич совсем упал духом. Когда же он доберется теперь до столицы?.. Не раньше двадцать шестого августа...

Глава вторая.

25 августа

ПРИЗЫВ ВОЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПРИ ЦК РСДРП (б).

Товарищи солдаты! В связи с неудачами на фронте могут быть предприняты всевозможные провокационные выходки. Военная организация при ЦК и ПК призывает товарищей не поддаваться на провокацию и не предпринимать никаких уличных выступлений.

Военная организация при ЦК и ПК РСДРП (б)

ЗЛОВЕЩИЕ СЛУХИ

По городу идет-гудет «погромный гул». Зловещие слухи. Обещают «Большой заговор» на 27 августа. «Продовольственный бунт», «политический погром», «простой погром»... Свободному гражданину предоставлен свободный выбор соуса, под которым он желает быть зажаренным — сиречъ ограбленным и убитым.

«Биржевые ведомости»

1

За полночь дошли и до их вагона. Трое офицеров. Старший в звании — полковник с наголо выбритой головой, отражавшей на макушке свет лампы. Освещение было тусклым, но блик от движения скользил по лысине:

— Я — председатель Главкомитета, генерального штаба полковник Новосильцов. Прошу ваши командировочные предписания. — Собрал, приблизив к лампе, просмотрел. Одно отложил. Антону показалось — его предписание. Он насторожился. — Господа офицеры! Вы вызваны отнюдь не для испытания бомбометов. В Петрограде большевиками готовится вооруженное восстание под лозунгами: «Долой войну! Армию налево кругом, марш по домам! Резать офицеров и интеллигенцию! Всю власть — в руки большевистских вождей!» и так далее. На стороне большевиков все пролетарии Петрограда, почти весь гарнизон, все Совдепы и даже некоторые члены Временного правительства. Все это, конечно, организовано не без участия немецких марок.

Он снова сделал паузу.

— Однако «Союз офицеров», совместно с другими патриотическими обществами, опираясь на поддержку верных войск, под водительством нашего вождя генерала Корнилова принял все меры, чтобы разгромить это восстание. Войска уже на подходе к Петрограду. На вас же, господа офицеры, возложена почетная миссия выступить в самой столице, в тылу мятежников. Нанести согласованный удар по пунктам, которые будут указаны вам на месте, а также выполнить иные задачи, как-то: охрану мостов через Неву, охрану заводов, работающих на оборону, правительственных учреждений и так далее. На месте под начало каждого из вас будут даны пять — десять надежных нижних чинов.

Полковник поднял голову. Блик соскользнул со лба на кончик его носа.

— Участие — добровольное. На размышление даю пять минут.

— Откуда сведения о восстании? — спросил кто-то из артиллеристов.

— В Петрограде есть наши агенты, они внимательно следят за обстановкой, — ответил Новосильцов. — Кроме того, об этом же сообщил в Ставку сам Керенский. Он изъявил согласие передать власть генералу Корнилову на правах военного диктатора. Будет сформирован новый кабинет. От имени Керенского с таким предложением приезжали в Ставку управляющий военным министерством Савинков и Львов. Генерал Корнилов дал свое согласие.

Полковник посмотрел на часы, словно бы удостоверяясь, не истекли ли пять минут.

Антону были видны в окно тесно обступившие вагон солдаты-конвойные в косматых бараньих шапках.

Никто не отказался.

— Главкомитет высоко оценивает ваш патриотический порыв, — торжественно проговорил полковник. — Довожу до вашего сведения, что по ходатайству Главкомитета каждому из вас по выполнении задания будет досрочно присвоено очередное воинское звание. — Обернулся к своим сопровождающим:

— Капитан Роженко, объясните последующее.

Под лампу вступил сухощавый, стриженный под ежик мужчина:

— Утром каждый из вас взамен этого предписания получит новое, а также суточными сто пятьдесят рублей. Выедете немедленно, специальным эшелоном. По прибытии в Петроград явитесь не в штаб округа и не к комен~ данту, а по следующим адресам — прошу, господа офицеры, не записывать, а запомнить: Сергиевская, 46, — генерал Федоров; Фурштадтская, 28, — полковник Сидорин или хорунжий Кравченко; Фонтанка, 22, — полковник Дюсиметьер. Повторяю...

Антон напряг все внимание.

— К первому являются те, у кого фамилии от «а» до «з», ко второму — от «и» до «п», к третьему остальные, до конца алфавита.

— Безусловно, все, о чем здесь говорилось, держать в абсолютной тайне, — заключил Новосильцов. — Мы долж~ ны ошарашить большевиков неожиданным ударом. Желаю хорошего отдыха до утра, господа!

Поднес к глазам листок, который отложил ранее:

— Поручик Путко!

— Здесь! — отозвался, весь напрягаясь, Антон.

— Вас прошу следовать за мной.

Антон посмотрел в окно. Ему показалось, что шеренга конвоиров стала еще плотней. Капитан Роженко сопроводил его до штабной машины, а Новосильцов и третий офицер завершили обход вагонов.

«Дать ему под дых и скрыться?.. Смысл?.. Сообщить нашим адреса и новые сведения нужно во что бы то ни стало. Но добраться на попутных поездах раньше «испытателей» не успею... Да и вокруг города, и на всех дорогах — заслоны...» Он решил открыто рисковать только в самом крайнем случае.

У автомобиля их поджидали еще двое офицеров. Настроение у всех благодушное. «Нет, не раскрыли... Тут что-то иное...» Вскоре вернулись полковник со своим сопровождающим и с ними еще двое. Через несколько минут машина остановилась перед губернаторским дворцом.

Новосильцов плотно притворил дверь своего кабинета.

— На вас, господа, как на наиболее проверенных и надежных, возложена особая миссия... Соответственно вы будете и особо отмечены: и чином и наградой.

Кабинет был освещен ярко, разноцветные блики щедро рассыпались по выпуклостям головы полковника. Но выражение глаз, глубоко утонувших под надбровными дугами, Антон уловить все равно не смог.

— По прибытии в Петроград вам надлежит, переодевшись в солдатское или рабочее обмундирование, побудить чернь на заводах и в казармах столичного гарнизона к уличным выступлениям и организовать беспорядки. Непременно с кровью. — В слове «кровь» звук «р» прозвучал раскатисто. — Явитесь вы не по указанным адресам, а в гостиницу «Астория». Второй этаж, все номера левого крыла: от девятнадцатого по тридцать пятый. Выезжаете сегодня рейсовым курьерским.

— Почему именно нам оказана такая честь? — не удержался Антон.

— На каждого из вас мы располагаем рекомендациями от особо доверенных лиц, — ответил полковник.

«Вот как далеко простираются ваши заботы, милый Павел Николаевич!.. — усмехнулся про себя Путко. — Ну что ж, профессор, вы и вправду обхаживали меня не зря...»

До отхода курьерского у него еще оставалось немного времени. Надо было во что бы то ни стало повидать Петра. Антон поспешил в казармы Георгиевского полка.

На плацу солдаты упражнялись в метании деревянных болванок-гранат. В большинстве это были бородачи среднего, за сорок, возраста — умелые и степенные, без новобранческой резвости. Приветствовали с достоинством, выставляя грудь в медалях и крестах. Наконец Путко увидел своего фейерверкера. Кастрюлин был в поту.

— Ну, скажу, удружили — отдали под барабан! — он тяжело перевел дух. — Тут служи — не тужи!

— Иди прямо, гляди браво! — рассмеялся Антон. — Ничего, выдюжишь, это еще семечки! — Но шутить было некогда, да и настроение не то. Отвлек Петра в сторону, пересказал все, что узнал за минувшие ночь и утро. — Вот такая каша заваривается, товарищ Петр, успевай расхлебывать. Я предупрежу наших в Питере. А у тебя задача посложней. На пополнение георгиевских кавалеров затребовали не зря — хотят наверняка использовать как ударную силу. Отвести удар — вот твоя партийная задача.

Он положил руку на плечо Петра, посмотрел ему в лицо:

— Ты ни за что не должен допустить, чтобы полк выступил против революции. Как ты это сделаешь — не знаю. Но должен сделать.

Почувствовал, как затвердели под его пальцами мускулы на плече товарища.

— Как сделать? — повторил Антон. — Прикинь, на кого сможешь опереться, — не все тут служаки. Продумай, что должен будешь сказать, когда придет час, — в голосе его была тревога, и он не скрывал ее. — Теперь учить мне тебя нечего. Ты настоящий большевик. Ну, давай руку!.. Солдатам положено умирать в поле, а не в яме.

Через час поезд уже вез его на север, в столицу. Офицерам-провокаторам были предоставлены места в разных вагонах в первом классе. Попутчиком Антона оказался чернобородый, с обритой головой мужчина средних лет. Он то молча, нахохлившись, забивался в угол, то вскакивал, всплескивая руками и бормоча: «О господи, господи, грехи наши тяжкие!..», то вдруг начинал напевать, притоптывая штиблетами.

Попутчик показался Антону весьма странным. К тому же у Путко хватало своих дум, поэтому в общение с чернобородым незнакомцем он не вступал.

2

Завойко заехал в гостиницу «Днепр», где остановился Львов, уже через час после возвращения из Новочеркасска в Могилев. Корнилов сразу же передал ему суть вчерашней беседы с визитером Керенского. Теперь ординарец пригласил Владимира Николаевича вместе отобедать. Был он оживлен, розовощек, возбужден до крайности.

В ресторане за столом положил перед собой лист:

— Давайте прикинем состав будущего правительства. Львов оторопел. Завойко же с такой легкостью, как будто подбирать министров для него было так же привычно, как блюда меню, начал выписывать на листе в столбик:

— Лавр Георгиевич, безусловно, во главе. Керенского можно пока оставить товарищем премьер-министра... Портфели военного и морского?.. На выбор имеются четверо претендентов: Савинков, Лукомский, Алексеев и адмирал Колчак... Внутренние дела отдадим Филоненко... Торговлю и промышленность отдадим Москве, скажем Третьякову. Что дадим Милюкову?.. Может быть, земледелие? А финансы? Лучше, чем Родзянко, не найти. Да откажется он, шельма: любит быть в сторонке... Боюсь, придется мне...

В списке появился и министр по делам вероисповеданий. Но Завойко вписал неожиданно для Владимира Николаевича не его фамилию, а некоего Карташева. Львов обиженно заметил:

— Многие лица совершенно неизвестны. Перед составлением кабинета следовало бы пригласить в Ставку видных общественных деятелей и посоветоваться с ними.

— Так вот вам перо и бумага, — тут же предложил ординарец. — От имени верховного главнокомандующего можете написать кому угодно.

Львов тут же и написал. Своему брату Николаю Николаевичу, председателю «Всероссийского союза земельных собственников», жившему в Москве: «Генерал Корнилов просит приехать в Ставку выдающихся лидеров партий и общественных деятелей, в особенности Родзянко, немедленно. Предмет обсуждения: составление кабинета. Чрезвычайно важно поспешить откликнуться на его призыв. Телеграфируй число приезжающих и время приезда...»

Завойко следил за его пером. Досказал:

—  «По адресу Ставки, князю Голицыну». Подпишите. Ординарец главковерха оказался настолько любезен, что даже проводил гостя к курьерскому. По дороге Львов отважился спросить:

— Для чего вы оставляете Керенского в кабинете, когда все тут так его ненавидят? Да еще даете пост товарища премьера...

— Керенский — как громоотвод для левых. Надо для успокоения солдат. Дней на десять.

— А потом?

— Лишь бы он приехал сюда, — отозвался ординарец, и Владимир Николаевич уловил в его голосе нечто двусмысленное.

— Главковерх обещал: если Александр приедет, его жизнь будет в безопасности.

— А как он сможет это сделать?

— Но Корнилов так мне и сказал!

— Мало ли что сказал? Разве Лавр Георгиевич может поручиться за всякий шаг Керенского? Выйдет он, скажем, из дому, а тут его и...

— Вы хотите сказать!.. Кто же осмелится?

— Да хоть тот же самый Савинков, почем я знаю?

— Ах, боже мой! — перекрестился «ближайший друг Александра». — Но ведь это же ужасно! Господь нам завещал...

— Ничего ужасного, — успокоил Завойко. — Его смерть, пожалуй, была бы даже необходима — как вытяжка возбужденному чувству офицерства.

— Так для чего же Корнилов вызывает его в Ставку? — воскликнул нечаянный эмиссар.

— Может быть, Лавр Георгиевич и захочет его спасти, да не сможет, — спокойно разъяснил ординарец. И перед тем как помочь гостю забраться на ступеньки вагона, повторил:

— Итак, не забудьте, что от Керенского требуется следующее: объявление Петрограда на военном положении; передача всей военной и гражданской власти в руки верховного главнокомандующего генерала Корнилова; отставка всех министров, а также чтобы он сам и Савинков непременно к послезавтрашнему приехали сюда, в Могилев. Все понятно?

Львов покорно кивнул.

В купе его попутчиком оказался какой-то молодой бравый офицер с двумя «Георгиями». «Приставлен?» — с опаской подумал Владимир Николаевич. Но у него теперь хватало иных, куда более весомых поводов для страха — по собственной воле он оказался втянутым в такую переделку, что дай бог живым выбраться!.. «Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие... Пронеси, пронеси господи!..»

3

Визит Львова не изменил планов Корнилова. Он лишь сулил еще более легкое их осуществление. Поэтому, получив утром двадцать пятого августа сводку о планомерном продвижении войск к Петрограду с юга, запада и севера, главковерх в последний раз принял генерала Крымова:

— Выезжайте в Псков. Как только получите от меня или непосредственно с театра действий известие о начале выступления большевиков, двигайте без промедления свои дивизии на столицу. Захватите город, обезоружьте и уничтожьте части гарнизона, которые примкнут к большевикам, обезоружьте население и разгоните Совдепы.

— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство! — с воодушевлением ответил Крымов.

— По исполнении этой задачи выделите одну бригаду с артиллерией в Ораниенбаум. Под угрозой расстрела из орудий потребуйте от Кронштадтского гарнизона разоружения крепости и перехода на материк.

— Как прикажете поддерживать связь со Ставкой? — уточнил Крымов.

— Достаточно железнодорожного телеграфа, вы ведь идете на Петроград по требованию Временного правительства, — не придал значения такой малости верховный. — Ну, с богом! Увидимся в столице!

Они обнялись. Крымову пришлось изогнуться, чтобы низкорослый Корнилов не ткнулся ему лицом в живот.

Простившись с командующим Отдельной армией, главковерх пригласил к себе Лукомского и отдал дополнительные распоряжения:

— Пусть Балуев со своего Запфронта выделит в распоряжение главкосева две дивизии, пехотную и кавалерийскую. И Деникин пусть прибавит столько же. И тому и другому укажите, что части хотя и предназначены для Севфронта, но поступают в мое личное подчинение. Еще две дивизии отзовите из Финляндии. Перебрасываются, мол, на рижское направление. Однако через Петроград.

Начальник штаба сделал пометки в тетради. Поинтересовался:

— Что от Каледина?

— Атаман отдал приказ о погрузке казачьей дивизии. Якобы для укрепления войск в Финляндии. Дивизия будет следовать через Москву. В первопрестольной она должна оказаться в момент начала действий Отдельной армии против Петрограда. Москве я не верю. Вот пусть казачки и поработают там... Подтвердите Каледину: я придаю чрезвычайное значение срочной отправке донцов. Как дела у вас?

— С Юго-Западного фронта на подходе юнкерские «ударные батальоны». То же самое — и из Москвы. Один батальон сформирован из офицеров и юнкеров Александровского училища, второй — Михайловского. Из Ревеля в Царское Село подготовлен к переброске Омский «ударный батальон».

— Сколько частей мы будем иметь в итоге?

— С учетом ваших последних распоряжений — десять кавалерийских и пехотных дивизий. Это помимо «ударных» и «штурмовых батальонов», польских и чехословацких формирований, английского бронедивизиона, на которые мы тоже рассчитываем, и тех патриотических офицерских формирований, которые нанесут удар по противнику с тыла.

В это самое время, уже в вагоне, Крымов составлял приказ для каждой из дивизий своей Отдельной армии. Точно и последовательно генерал определял их предстоящие задачи: повелением главковерха надлежит «восстановить порядок в Петрограде, Кронштадте и во всем Петроградском военном округе... Против неповинующихся лиц, гражданских или военных, должно быть употребляемо оружие без всяких колебаний или предупреждений... Тотчас по получении сведений о беспорядках, начавшихся в Петрограде и не позднее утра 1 сентября вступить в г. Петроград... Разоружить все войска (кроме училищ) нынешнего Петроградского гарнизона и всех рабочих заводов и фабрик, поставить, где надо, свои караулы, организовать дневное и ночное патрулирование, силою оружия усмирить все попытки к беспорядкам и всякое неповиновение приказаниям... Занять вокзалы железных дорог, производить самую тщательную проверку документов у пассажиров и лиц, не принадлежащих к жителям окрестных дачных районов, из города не выпускать... Я буду первоначально находиться на Центральной телефонной станции».

На Уссурийскую коипуго дивизию Крымов возложил задачу продвинуться до Красного Села, занять позиции на Красной Горке, в Старом и Новом Петергофе, а затем «под угрозой батарей на Красной Горке потребовать, чтобы матросы и солдаты покинули Кронштадт и прибыли в Ораниенбаум, где их арестовать, после чего занять Кронштадт своими караулами для водворения порядка».

К приказу войскам был приложен и «Приказ главнокомандующего Отдельной армией № 1» для гражданского населения, коим Петроград, Кронштадт, а также все окрестные губернии объявлялись на осадном положении и учреждались в них и на Балтийском флоте военно-полевые суды, каждый суд в составе трех офицеров. В местностях, объявленных на осадном положении, запрещалось: жителям выходить на улицу ранее семи часов утра и позже семи часов вечера; открывать магазины, за исключением торгующих пищевыми продуктами; устраивать митинги, сборища и собрания как на воздухе, так и в закрытых помещениях и тем паче забастовки на заводах и фабриках. Запрещался также выпуск периодических печатных изданий, журналов и газет без предварительной цензуры и предписывалось населению немедленно сдать оружие в ближайшие комендантские управления. Виновные в нарушении каждого из большинства параграфов приказа подлежали расстрелу на месте, а за менее значительные проступки — передаче военно-полевым судам. «Предупреждаю всех, что на основании повеления верховного главнокомандующего войска не будут стрелять в воздух. Приказ этот вступает в силу со дня его опубликования...»

Крымов подписал бумаги, приказал размножить их и немедленно доставить в штабы дивизий.

4

Вернувшись из Ставки, Савинков поспешил в Зимний дворец. Сообщил Керенскому о блестящих результатах своих переговоров с Корниловым: тот уступил по всем пунктам. Со стороны Ставки опасаться нечего. Теперь нужно хорошенько подготовиться к отражению нападения большевиков.

— Вы действительно верите, что они в ближайшие дни пойдут на такой безумный акт? — задумчиво проговорил Керенский. — Ни я, ни министр внутренних дел не располагаем такими данными. Напротив, все их призывы...

— Маскировка, — нетерпеливо перебил управляющий. — Кто же в наши дни предупреждает: «Иду на вы»? Усыпить бдительность — и ударить!..

— Но у вас-то, Борис Викторович, откуда такие сведения?

— От французской военной миссии. И от моих контрразведчиков. — Он выложил на стол проект закона о казнях. — Главковерх одобрил. Вот его подпись. Вам надлежит лишь проставить свою.

— Я подпишу позже. Савинкову это не понравилось:

— За чем задержка?

— Есть кое-какие соображения. Оставим до завтра. Завтра я непременно подпишу.

Управляющий смерил взглядом министра-председателя. Хоть схвати его за руку и силой заставь вывести свой мерзкий автограф!.. Разгневанный, он молча повернулся и вышел из кабинета.

Керенский, в иное время чутко уловивший бы настроение своего помощника-недруга, на сей раз проводил глазами Савинкова без смятения. Его ум был отягчен ины-мы заботами. После Московского совещания все личности и сообщества, в коих он чувствовал опору, оборотились, говоря на политическом жаргоне, «вправо»: как по команде заговорили о «сильной личности», противопоставляя ее «слабой», то есть ему. Из-под ног ускользала почва, и он, как в ту минуту, когда кадеты в самый канун Государственного совещания предъявили свой ультиматум, теперь с новой очевидностью понял, что балансирует на одной ноге. Долго ли удержишься в такой позе?..

Только что закончилось заседание центрального комитета кадетской партии, на котором «сливки прогрессивности» обсудили политическое положение в стране после московского форума и свои задачи. Керенский познакомился со стенограммой выступлений. «Дело идет к расстрелу, так как слова бессильны. И в перспективе уже показывается диктатор»; «Другого выхода нет, как только через кровь!»; «Необходима хирургическая операция!»... Даже ехидна профессор Милюков — и тот: «Керенский засиделся у власти». Правда, оговаривают: может-де остаться, но должен разделить власть с «сильной личностью». Он прекрасно понимал, зачем это им нужно: «сильная личность» пустит кровь, а прикроют его именем. Разве не того же самого хотел он, прикрывшись именем «народного героя» Корнилова?.. Но что же делать?..

Визит Львова лишь позабавил его: Владимир Николаевич всегда поражал Керенского своей детски-простодушной наивностью и поразительным для такой густой бороды и обширной лысины легкомыслием. Церковник всегда отличался тем, что, не занимаясь своим делом, любил совать нос в дела чужие с необычайным жаром и воодушевлением. Без конца попадая впросак, он служил мишенью для злых шуток. Поэтому Керенский, приняв его, ожидал услышать обычную болтовню или фантастические прожекты. Но многозначительность, с какой Львов держался, его намеки на неких деятелей, «обладающих достаточной реальной силой»... От чьего имени он поет? Может быть, его подослали как раз те, на кого Керенский сможет опереться?.. Поэтому он и дал, в самой расплывчатой форме, согласие вести с кем-то какие-то «разговоры».

Дела шли своим чередом. Он уже и забыл о странном визите. А тут еще на последнем заседании Петроградский Совдеп неожиданно — подавляющим большинством голосов! — выступил за отмену смертной казни на фронте и прекращение арестов и преследований ленинцев. В таких условиях подписать закон о введении смертной казни в тылу — явно вызвать бурную вспышку. Он сам — за казни. Но отказаться от опоры на Совдепы, пока не найдена другая твердая опора?.. Два дня назад, на выборах в столичную думу, большевики получили треть всех голосов. Керенский тут же дал свой ответ: закрыл их газету «Пролетарий», реквизировал типографию «Звезда». С большевиками разговаривать только так. Но Совдепы...

Сегодня с утра он направил в Петроградский Совдеп помощника главнокомандующего военным округом Козь-мина, чтобы тот потребовал немедленно вывести из столицы пять полков — те, которые более всего заражены большевизмом. Под предлогом усиления войск фронта для защиты Петрограда от наступления немцев с рижского плацдарма. Козьмин был эсером. Только что он позвонил и сообщил, что председатель солдатской секции и его помощник поддержали требование о выводе полков. Завтра они поставят вопрос на Исполкоме. Председатель секции тоже был эсером, помощник — меньшевиком. На обе эти партии, слава богу, Керенский еще может положиться...

Но пришли председатель совета «Союза казачьих войск», атаман Оренбургского казачьего войска Дутов и терский атаман Караулов с требованием, чтобы министр-председатель разрешил казакам устроить парад-смотр в столице. Керенский не забыл дутовской телеграммы в поддержку Корнилова. Да и требовать таким тоном! Он даже топнул ногой.

В ответ Караулов опустил руку на эфес шашки:

— Казачество приходит к заключению, что для нас безразлично, кто правит в Зимнем: Александра Федоровна со скипетром или Александр Федорович со шприцем!

Что за намек?.. Керенский едва не приказал охране вытолкать наглецов взашей. Сдержал себя: еще и вправду начнут махать шашками. Смирил гнев. Пообещал разрешить парад. Убрались... Так на кого же опереться?..

А за несколько минут до прихода Савинкова на его стол начальник кабинета положил загадочную телеграмму:

«Министру-председателю Керенскому для Владимира Николаевича Львова. Обратным заезжайте Москву. Род-зянко Петрограде пригласите. Добринский. 25 августа...»

Эта телеграмма вернула его мысли к недавнему посетителю. Значит, Львов все же связан с группой всемогущего Родзянки?.. Но пройдоха Добринский, он знал, отирается около Ставки... Так от кого же исходило предложение начать «разговоры»?..

Царский кабинет был огромным, неуютным. Хоть освещен ярко, а по углам, в простенках меж шкафами словно бы клубились зловещие тени и попахивало псиной.

Глава третья.

26 августа

Обращение ЦК РСДРП (б) к рабочим и солдатам Петрограда.

Темными личностями распространяются слухи о готовящемся на воскресенье выступлении и ведется провокационная агитация якобы от имени нашей партии.

Центральный Комитет РСДРП призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокационные призывы к выступлению и сохранить полную выдержку и спокойствие.

ЦК РСДРП

Настроение паники

По имеющимся в распоряжении правительства сведениям, большевики готовятся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы.

Б Петрограде — общее настроение растерянности и паники, неуверенности, что власть достаточно сильна для защиты порядка и спокойствия. Распространяются уличные листки: «Будет резня!» Бабы грозят буржуазии «Еремеевской ночью». «Будут резать! Будут резать!» — эти слухи создают впечатление неизбежности резни и насыщают атмосферу энергией преступления.

«Биржевые ведомости»

1

Облупившаяся известка стены, обнажившая глину, замешанную с соломой, и дранку. Он дернул незапертую дверь.

Наденька выбежала навстречу:

— Живой!.. А я как услыхала про Ригу — умерла! Отступила, оглядела:

— И не раненый? Не контуженный? Счастье-то какое! Он заразился ее радостью. Улыбнулся:

— Вот видишь как: с порога — и на порог! Только и делаю, что гостюю...

— Хорошо-то как!.. Сейчас воды нагрею, накормлю! Она уже и печь начала растапливать, и на стол накрывать.

— А у меня ни к чему душа не лежала... Хорошо еще, Надежда Константиновна передыху не давала: то да се, и в школе, и в клубе, и в Союзе молодежи!.. И скажу вам по секрету: я теперь девчат наших заводских санитарному делу обучаю: как повязки накладывать, как первую помощь оказывать. Набралась кой-чему в лазарете.

— Зачем же санитарному делу их обучать?

— По секрету скажу... Другому нельзя, а вам можно, вы ж большевик: дружины рабочие у нас на Выборгской устраиваются. Боевые. С ружьями. А в каждой дружине санитар положен быть.

«Неужели действительно готовятся выступать?» — с тревогой подумал Антон. Поднялся из-за стола:

— Нет у меня времени баниться.

— Тогда пошли, хоть немного провожу... — Она уже повязала платок. Ее раскрасневшееся лицо было таким красивым, что он залюбовался. — Случаем вы меня застали, Антон Владимирович... Как что-то шепнуло, чтоб домой прибежала... Через полчаса в кулыпросветотделе

Надежда Константиновна делегаток эс-эс-эр-эм собирает, а я тоже теперь делегатка!

— Что это еще за эс-эс-эр-эм? — улыбнулся он.

— Так это же Социалистический союз рабочей молодежи!

— Не молодежи, а молодёжи, — поправил он.

— Какая разница? Главное — союз!.. Ну, мне сюда... А вы, как освободитесь, приходите!..

Через час Антон уже беседовал с Дзержинским. Показал командировочное предписание. Поручик получил его перед самым отъездом из Ставки: «Предписываю вам, с получением сего, отправиться в г. Петроград для производства испытаний и ознакомления с новыми образцами минометов и бомбометов. Срок командировки истекает 10 сентября...» Подпись генерал-квартирмейстера Романовского.

— Я обратил внимание, что на всех удостоверениях проставлен один и тот же номер — 800, одновременно со мной предписания получали еще несколько «испытателей».

Написал на листке адреса: Сергиевская, дом 46; Фур-штадтская, дом 28; Фонтанка, дом 22, — и фамилии тех, кто должен был принимать командируемых офицеров. Дословно воспроизвел разговор с председателем Главко-митета в его кабинете. Антону казалось, что его тревога должна заразить Феликса Эдмундовича. Но Дзержинский слушал хотя и очень внимательно, но спокойно.

— Это все не так уж и важно?

— Напротив. Чрезвычайно важно и своевременно. Хотя многое нам уже известно. Товарищи железнодорожники постоянно сообщают нам о продвижении войск к Питеру. Получили мы и копии телефонограмм о вызове офицеров в Ставку на испытания. Догадывались что к чему... Что же касается задания, которое получили вы, то агенты, переодетые в солдат и рабочих, уже действуют в городе, пытаясь спровоцировать пролетариат и гарнизон на выступления.

Антон почувствовал даже разочарование: а он так спешил!..

— Но вы помогли увязать разрозненные факты в общую картину, — продолжил Дзержинский. — Теперь мы лучше представляем, как должны действовать. Я немедленно сообщу о вашем докладе другим членам Центрального Комитета в в «военку».

— Может быть, не дожидаясь, пока они все соберутся и развернутся, ударить по их конспиративным квартирам? Я слышал: в районах созданы рабочие боевые дружины. И гарнизон нас поддержит!

Дзержинский свел к переносью брови. Резкая, глубокая морщина рассекла лоб. И снова Антон с болью увидел: много сил и здоровья унесли годы с момента их последней встречи в Кракове. Землистая кожа, провалившиеся щеки, обозначившие острые скулы. По-прежнему красивыми были большие, миндалевидного разреза глаза, но и в них появился металлический блеск.

— Корнилов, Керенский и вся их свора только и ждут повода, — сказал Феликс Эдмундович. — В июле у них не выгорело. Теперь они подготовились тщательней. Вы же сами разведали: стягивают карательные войска, засылают провокаторов. Нет! Мы повода им не дадим! Пусть они выступят первыми!

И тут Антон вспомнил: как раз об этом же писал Владимир Ильич! Еще в июне, когда и имя-то Корнилова не всплыло на поверхность!.. В статье «На переломе» Ленин предупреждал: пролетариат и большевики должны собрать все свое хладнокровие, проявить максимум стойкости и бдительности, и особо подчеркнул: «Пусть грядущие Кавеньяки начнут первыми». Тогда Антон не мог понять, почему же первыми. И не понимал до этой минуты. И вдруг теперь — как вспышка света: чтобы не дать врагам повода!.. Гениальное предвидение!..

— Что должен делать я?

Дзержинский задумался. Потеребил острую клинообразную бородку:

— Посоветуюсь с товарищами. Думаю, что должны продолжить то, что так успешно начали. Проникните в самое логово провокаторов. Играйте прежнюю роль. Разузнайте как можно больше. Главное — кто именно, в каком обличье, где и когда... — Он прошелся из угла в угол, заложив руки за спину. — Коль у них есть контрразведка, они могут следить и за вами. Поэтому ни с кем из наших больше не встречайтесь, немедленно отправляйтесь в «Асторию».

— Как я буду поддерживать связь с вами?

— Александр Долгинов, с которым вы знакомы, сейчас связной «военки». Будете встречаться с ним в Исаа-киевском соборе. Каждый вечер, в семь часов. Не сможете в семь — в девять или позже, через каждые два часа.

Александра переоденем прапорщиком. Желаю успеха. Антон добрался до Исаакиевской площади, на которую углом выходила гостиница «Астория», когда уже смеркалось. По дороге, пересекая Дворцовую площадь, увидел: в Зимнем почти все окна освещены.

2

Вильям Сомерсет Моэм в этот день давал очередной обед, или, как принято было здесь говорить, «открывал стол» в самом дорогом петроградском ресторане «Медведь». Он облюбовал этот ресторан не только из-за экзотического, сугубо русского названия, а и потому, что кормили в «Медведе» так, будто не существовало никакой мировой войны — напротив, весь мир только и заботился, как бы поставить к столу российских гурманов всевозможные яства: от средиземноморских устриц до тихоокеанских крабов и полинезийских черепах. Сам Моэм предпочитал русскую черную икру, заказывал ее целыми блюдами и поглощал ложками. Впрочем, его примеру следовали и гости. На керенки обеды стоили баснословно дорого. Для Вильяма это не имело абсолютно никакого значения — он мог тратить сколько угодно из тех сумм, которые зашили в его жилет в Нью-Йорке. Может быть, в пересчете на содержание русских полков каждый обед равнялся расходам на их месячное довольствие, но по сравнению с экономией на каждом не отправленном на Западный фронт американском полку это представляло сущую малость.

За минувшие дни Моэм уже совершенно освоился в русской Пальмире, обзавелся обширным кругом знакомств. Сашенька Короткова положила начало, а дальше покатилось само собой, во многом благодаря тому же «Медведю». Чувствовал себя Вильям отвратительно: кашель, снова кровь на платках. Но он уже вошел в азарт — и как разведчик, и как писатель. В первом своем качестве он начинал все более убеждаться, что вряд ли успешно справится с заданием: все говорят-говорят, бесконечно говорят там, где надо действовать; напыщенные декларации, ложь, а за этим апатия и вялость воли и мысли. Исключение составлял разве один Савинков. Зато как писатель Моэм испытывал истинное наслаждение. Какие типы! Впору было растеряться от такого разнообразия. Но он уже наторел и без особых усилий раскладывал их в своем сознании по полочкам. В обществе, где он привык вращаться прежде — в Америке, в Швейцарии и тем более в Англии и Франции, — индивидуальные черты были сглажены общепринятыми правилами поведения и скрывали лица, как маски. У него даже родился образ: люди напоминали камни, насыпанные в мешок, — их острые края постепенно стирались, и они становились гладкими и обкатанными, будто морская галька. Здесь же — то ли революция сорвала маски, то ли таков уж природный характер русских — каждый являл определенный тип: что Керенский (с ним он отобедал уже дважды), что профессор Милюков (три обеда), что Родзянко или Чхеидзе... Но особенно, конечно, Савинков.

С. управляющим военным министерством он встречался чаще всего. И потому, что с первых же слов, еще в уютной розовой гостиной на Лиговке, они поняли друг друга и открыли свои цели (перед остальными Моэм представал лишь во второй своей ипостаси, как знаменитый писатель-путешественник) , и, главное,, потому, что надеялся: именно террорист окажется человеком дела.

Вот и сегодня Моэм обедал в «Медведе» с Савинковым.

Поводом для встречи послужил разговор Моэма с сэром Бьюкененом, состоявшийся накануне вечером.

— Только что меня посетил русский друг, директор одного из крупнейших петроградских банков, — сказал своему соотечественнику английский посол. — Русский друг уведомил о готовящемся военном перевороте и попросил поддержки, в том числе и британскими броневиками. Этот визит меня несколько озадачил. Во-первых, было бы благоразумней, если бы генерал Корнилов, — дипломат не посчитал нужным скрыть, что он достоверно знает, кто возглавит переворот, — да, если бы генерал Корнилов подождал, пока большевики сделают первый шаг, а уже тогда пришел бы и раздавил их. Во-вторых же, для нас желательнее не единоличная диктатура, а некий триумвират. Хотя Керенский почти доиграл свою роль, Корнилов не сможет обойтись без него. Керенский своими пышными фразами еще пьянит русскую толпу. Он мог бы убедить общественность, что насилие над нею генерал совершает в интересах родины и революции. В ином же случае не исключена гражданская война, что совершенно противоречит как британским, так и франко-американским интересам: русские должны воевать против кайзера, а не друг против друга.

— Прошу извинить меня, сэр, но вы упомянули о триумвирате...

— Я не оговорился, — поджал губы сэр Джордж. — Керенский разглагольствует, генерал — воюет. Но я весьма сомневаюсь в его способностях как государственного деятеля, хотя бы мало-мальски сведущего в политике и дипломатии. Третьим и реальным лидером мог бы стать сэр Савинков. Он обладает и твердостью, и европейским кругозором. Что же касается его... гм... щекотливого прошлого, то оно нас не смущает, а толпе должно импонировать. И до поры мы, англичане, можем смотреть сквозь пальцы на его связь с Парижем...

Сейчас, в отдельном кабинете «Медведя», Моэм как бы продолжал эту тему, хотя и в несколько иной оранжи-ровке. Не раскрывая всего, что узнал от посла, полюбопытствовал:

— Ходят слухи, что некие войска движутся с фронта к Петрограду. Известно ли вам об этом, мистер Савинков?

— Более того, дивизии вызваны именно мною, мистер Моэм.

— Весьма приятно слышать. Ваше здоровье!

— Ваше здоровье!

Икра, севрюжка, семга, грибки — о, русские белые грибки! — превосходно шли под смирновскую.

— Но не преждевременно ли приближаются, высокочтимый Борис Викторович? Конечная цель каждого продвижения войск — стрельба, не так ли? — Вильям Сомерсет щедро намазал кавьяр на тонкий ломтик хлеба. — Если они вдруг, ни с того ни с сего, откроют огонь по столице — какое это произведет впечатление на союзные и противоборствующие нам державы? Мы будем огорчены, противники — обрадованы.

— Удар будет ответным. Первыми выступят большевики.

— М... ум... М... ум... — прожевал писатель. — Вы в этом уверены?

— Как в том, что русская водка самая лучшая в мире. Разрешите?

— Хотя я и патриот своего отечества, вынужден признать вашу правоту. Ваше здоровье!

— Ваше здоровье!

Напиткам вполне соответствовали соленья и маринады. Острая пища была противопоказана Моэму, но он не мог удержаться от соблазна.

— Разделяет ли вашу точку зрения о предстоящих событиях и мистер Керенский? Нам было бы весьма нежелательно, чтобы они застали министра-председателя врасплох. Он — милейший человек.

— Между мною и Александром Федоровичем установилось наконец полное единодушие: он так же остро ненавидит большевиков, как и я.

— М...ум... М...ум... Заливная осетрина великолепна!.. Весь мир объездил, а такой не едал. Вы можете гордиться не только водками... Но существует ли единодушие между Керенским и Корниловым?

— К заливному непременно нужно хренку. Позвольте? Жаль, нет Сашеньки — она превосходная хозяйка стола.

— И украшение. А все же?..

— Не скрою: взаимное напряжение между ними существовало. Но в результате моего последнего визита в Ставку — я простился с верховным главнокомандующим два дня назад — высший генералитет во главе с Лавром Георгиевичем согласился со всеми предложениями Временного правительства. Разрешите?

— О, количество поглощаемого вами спиртного соответствует масштабам вашей страны! Мы, по сравнению с Россией, крошечное государство. Разве что полрюмки... Вы сообщили мне одно из самых обнадеживающих известий. Однако русскому правительству пора уже отбросить прилагательное «временное», которое обязывает к полумерам... Разрешите, я прикажу подать горячее?

— Предоставьте это мне, господин Моэм, — даже в «Медведе» официанты вряд ли понимают по-английски.

Борис Викторович дернул шнур звонка, отдал распоряжение будто бы из под земли выросшему официанту.

— Для того чтобы усилия союзных держав быстрей увенчались блестящей победой и долгожданным миром, ваш народ, как и наш, и народы других союзных держав, безусловно, должен будет принести новые жертвы на алтарь Марса. — Моэм вонзил вилку и начал рассекать зажаренный по-английски, с кровью, бифштекс. — Но для этого, как справедливо сказал однажды ваш национальный герой генерал Корнилов, России необходимо иметь три армии: армию в окопах, армию в тылу — на заводах и фабриках, и армию железнодорожную, обеспечивающую фронт всем необходимым. А для этого обе армии тыла должны подчиняться тем же законам, что и армия в окопах... Кофе или чаю?.. Я пристрастился к чаю — волшебный напиток!

— За годы, проведенные на чужбине, я тоже соскучился по чаю. Но осмелюсь налить еще по рюмке. Как говорят у нас: «Посошок на дорожку».

— Любопытно! Я боюсь запамятовать, запишу: «По-со-шок». Меня всегда влечет к необычному, романтичному... Путешествовать, встречать интересных людей, животных. И в новом вдруг обнаруживать знакомое. Вы не можете представить моего изумления, когда однажды на одном из островов Малайского архипелага я вдруг увидел на дереве птицу, ранее примеченную мной в Британском зоологическом саду! Первой моей мыслью было, что она упорхнула из лондонской клетки... У меня уже шумит в голове. Но коль «по-со-шок»!..

— По-русски полагается и чокаться.

— Да-да, я уже приметил этот ваш милый обычай. Да... Так о чем шла речь?

— О введении военно-полевых судов и смертной казни для тыла. — Савинков залпом опорожнил рюмку и перевернул ее вверх дном. С нее не стекло ни капли. — Как раз это и явилось главной темой моей беседы с генералом Корниловым. Проект закона уже составлен, одобрен главковерхом и правительством и лишь ждет подписи министра-председателя. Окончательному утверждению его и будет посвящено заседание кабинета, которое начнется через час. В ответ на обнародование закона последует выступление большевиков и Совдепа, которое вызовет, в свою очередь, необходимость использования карательных войск и окончательно ликвидирует большевизм и Советы.

Савинков промакнул губы крахмальной салфеткой:

— Поблагодарив за столь приятно проведенное время, я вынужден буду откланяться, чтобы не опоздать к заседанию в Зимнем. Сегодня я заставлю Керенского подписать этот закон.

Он улыбнулся. Взгляд его удлиненных глаз был меланхоличен.

— Мы, высокочтимый Борис Викторович, — сказал Моэм, — я говорю «мы» в самом широком смысле — чрезвычайно высоко оцениваем вашу деятельность и жаждем в самом ближайшем будущем увидеть вас на посту, достойном ваших талантов и энергии!..

Выпили они порядочно. Но ни у того, ни у другого не было, как говорится, «ни в одном глазу»: профессиональный навык.

3

Львов примчался прямо с вокзала в Зимний, когда там уже началось заседание правительства.

Слава богу, в Малахитовом зале пока решались малосущественные вопросы, не требовавшие участия министра-председателя, и Керенский все еще пребывал у себя в кабинете.

— Доложите: мне нужно срочно, немедленно, сию же минуту переговорить с Александром Федоровичем! — набросился на дежурного адъютанта Львов.

Офицер не устоял перед таким бурным натиском. Скрылся за дверью.

— Проходите. Но у министра-председателя для вас лишь три минуты.

— Приветствую вас, приветствую, — рассеянно оторвался от бумаг Керенский. — Что еще стряслось? Новые предложения?

— Нет! Все совершенно изменилось! — вскричал Львов таким трагическим голосом, что Керенский, привыкший ко всяким выходкам записного шута, все же удивленно вскинул брови. — Я должен сделать вам формальное предложение!

— От кого?

— От Корнилова.

— Он вызывает меня на дуэль?

— Хуже! Генерал Корнилов поручил мне передать вам, что дальнейшее пребывание у власти Временного правительства недопустимо. Вы должны сегодня же побудить членов кабинета вручить всю полноту власти верховному главнокомандующему, а до сформирования нового состава совета министров передать текущее управление делами товарищам министров, объявить военное положение по всей России!

Владимир Николаевич выпалил все это единым духом, заглотнул воздух и продолжил:

— Генерал Корнилов нигде, кроме как в Ставке, не отвечает за вашу жизнь, а посему предлагает вам и Савинкову в эту же ночь выехать в Ставку, где вам предназначен пост заместителя премьер-министра, а Савинкову — портфель военного министра. О своем отъезде в Могилев вы никого предупреждать не должны!

Он снова судорожно заглотнул воздух, но смолк.

Керенский в изумлении глядел на него. Расхохотался:

— Бросьте шутить! Наплели такое!

— Какие шутки! — с новой энергией и отчаянием вскричал Львов-2. — Положение в сто раз хуже, чём вы даже можете подумать! Чтобы спасти свою жизнь, вы должны немедленно исполнить все требования генерала! Вы обречены!

Керенский все еще остолбенело глядел на бывшего обер-прокурора. Подумал было: не свихнулся ли он?.. Но тут же мозг начал лихорадочно выбрасывать, выстраивать, замыкать в единую цепь час назад еще разрозненные звенья: продвижение конных дивизий, заседание ЦК партии кадетов; «Союз офицеров»; визит казачьих атаманов, поведение самого Корнилова — начиная от первого ультиматума и кончая выступлением на Государственном совещании в Москве... И эта странная вчерашняя телеграмма — в его адрес для передачи Львову. От Добринского и с вызовом Родзянки. С вызовом куда, в Ставку?.. Без Родзянки и Милюкова, это он уже точно знал, не могло обойтись ни одного сколь-нибудь важного государственного дела!..

Он не заметил, что выскочил из-за стола и мечется, натыкаясь на кресла, по огромному царскому кабинету.

Замер перед бледным, взмокшим, перепуганным Львовым:

— А что, Корнилов вызывает в Могилев и Родзянко?

— Да, да! И его, и других выдающихся лидеров и деятелей!.. Я сам... — он запнулся, — сам видел, как он писал вызовы!

«А что же Савинков? — метнулась было спасительная мысль. — Он же только-только из Ставки... Он же доложил: Корнилов на все согласился! Или он с ними заодно?..»

— Вы когда приехали?

— Сию минуту! Прямо с поезда — к вам!

«Неужели все перевернулось за одни сутки?.. Или Корнилов обманул управляющего?.. Или Савинков с ними в сговоре?..»

Он все еще колебался.

— Вы сами понимаете, Владимир Николаевич, если я сейчас появлюсь в Малахитовом зале и сделаю такое заявление министрам, мне никто не поверит: меня поднимут на смех. Я отлично вас знаю, совершенно вам доверяю. Но не могу же я сказать такое голословно.

— Я передал все точно, — отозвался Львов, — Я ручаюсь за сказанное.

— В таком случае изложите требования главковерха на бумаге.

— С удовольствием! Вы же знаете: я никогда неправды не говорю!

Керенский пододвинул ему лист, перо и чернильницу. Проследил, как посетитель начал выводить:

«1) Генерал Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.

2) Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки верховного главнокомандующего.

3) Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя, и передача временно управления министерствами товарищам министров впредь до образования кабинета Верховным Главнокомандующим».

Последние два слова он вывел с прописных литер.

— Подпишите. Проставьте дату.

— Пожалуйста: «В. Львов. Петроград. Августа 26 дня 1917 г.»

Керенский больше не сомневался: да, так оно и есть!.. Но решение — как поступить? — еще не приходило. Подчиниться? Выступить против?..

— Хорошо... Хорошо... — пробормотал он.

— Вот и замечательно! — с облегчением проговорил Львов-2. — Куда вам против них всех!.. Теперь все разрешится миром. Господь вразумил вас... По-божески... Они там тоже хотят миром, чтобы власть перешла от одного правительства к другому законно... — Запнулся:

— Ну а вы что же, поедете в Ставку?

Керенский интуитивно уловил нечто, насторожился:

— Не знаю... Смогу ли я быть министром у Корнилова?.. Ехать или не ехать, вы как думаете?

— Не ездите! — не выдержал, вскочил и взмолился Львов. — Христом богом заклинаю: не ездите! Для вас там ловушка уготована — арестовать вас там и убить хотят!

Керенский почувствовал холодную сосущую пустоту под ложечкой. Еще никогда смертельная опасность не представала перед ним так явно: «Как только увидел эти бурые глаза вепря... Так нет же!..»

— А как быть?

— Уезжайте куда-нибудь подальше, только подальше! И уповайте на милость всевышнего, он милосерден!

Бывший обер-прокурор святейшего синода даже осенил Керенского крестным знамением. Но в душе министра-председателя еще теплилась надежда:

— А что будет, Владимир Николаевич, если вы ошиблись или над вами пошутили?.. Ведь это очень серьезно. То, что вы написали. — Он повертел перед лицом Львова листком, им написанным.

— Ни ошибки, ни шутки здесь нет, — с настойчивостью ответил Владимир Николаевич. — В Ставке вас ненавидят... Уезжайте немедля. Бог велик милостию.

«Бог-бог, да и сам не будь плох!..» Министры, зная легковесность Львова, не поверят его записке. Да и сама записка... У Керенского уже вызревал план действий.

Прежде всего надо «закрепить» соучастника, то есть заставить повторить все им сказанное при третьем лице, свидетеле. А перед тем стоит связаться по аппарату Юза со Ставкой и получить подтверждение из первых рук. А ну-ка!..

— Владимир Николаевич, а что, если я переговорю с с Корниловым?

— Замечательно! Вы убедитесь, что я не погрешил против истины!

— В таком разе через час приезжайте в военное министерство на Захарьинскую. Там есть аппарат. Будем вести разговор вместе.

Выпроводив посетителя, Керенский вызвал адъютанта:

— Распорядитесь, чтобы мне приготовили на восемь часов связь по Юзу с главковерхом, а к девяти пригласите в мой кабинет помощника начальника управления милиции Балавинского и помощника командующего округом Козьмина. — Оглядел комнату. — Пусть они оба, в момент моего возвращения, станут вон там, за портьерами.

— 3-за портьерами? — адъютант от изумления не мог закрыть рта.

— Вы плохо слышите? Исполняйте. Прикажите подать мой автомобиль.

По дороге на Захарьинскую министр-председатель еще надеялся, что Корнилов с недоумением спросит: «Какой-такой Львов? Что подтвердить?»

Телеграфист снял с аппарата ленту:

— Верховный главнокомандующий на проводе. Львова не было. Да оно и к лучшему. Керенский сыграет за двоих.

— Здравствуйте, генерал, — начал он диктовать. — У аппарата Владимир Николаевич Львов и министр-председатель. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведения, переданным Владимиром Николаевичем.

Аппарат застучал. Не в силах побороть волнения, Керенский склонился к ленте через плечо телеграфиста.

«Здравствуйте, Александр Федорович. Здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок».

Керенский изобразил из себя Львова, даже начал говорить, подражая его елейному голосу:

— Передавайте: «Я, Владимир Николаевич, вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили меня известить Александра Федоровича только совершенно лично? Без этого подтверждения лично от вас Александр Федорович колеблется мне вполне доверить».

Аппарат Юза выжал из себя ленту:

«Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федоровичу мою настойчивую просьбу приехать в Могилев».

Теперь министр-председатель снова воплотился в себя:

— Я, Александр Федорович, понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя, надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

«Настойчиво прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Савинкову. Очень прошу не откладывать вашего приезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас».

— Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае? — ухватился за соломинку Керенский.

Тук-тук-тук-тук... »Во всяком случае», — оттарабанил аппарат.

— Передайте: «До свидания, скоро увидимся».

«До свидания», — могильно отозвалось с дальнего конца линии связи.

Итак, прояснилось... Однако к концу разговора что-то в душе Керенского словно бы перевернулось. Вот так, за здорово живешь, отдать все, чего достиг: царский кабинет, покои Зимнего, почести, славу, власть?.. И кому!.. Angus in herba [Змея в траве (лат.). Иносказательно: скрытая смертельная опасность]. И он же ее пригрел!.. О нет!..

Обуреваемый жаждой немедленных контрдействий, Керенский сбегал по лестнице к выходу из министерства, когда увидел поднимающегося навстречу запыхавшегося Львова-2.

— Уже переговорили? Так что же, Александр Федорович, верным я вашим другом оказался, не обманул вас?

О, sancta simplicitas! [О, святая простота! (лат.)] Нет уж, упаси бог от таких друзей! А с врагами он разделается сам!..

— Прошу в автомобиль: вернемся в Зимний и отдадим необходимые распоряжения, — он пропустил Львова впереди себя. .

Войдя вместе с ним в свой — свой! — кабинет и убедившись по легкому колыханию штор, что свидетели уже на месте, он обернулся к спутнику:

— Прошу вас снова пересказать предложения генерала Корнилова по пунктам. В целях сохранения тайны мы обменялись с главковерхом лишь общими соображениями.

Львов повторил все слово в слово.

— И вы подтверждаете, что все предложения, изложенные в вашей записке, исходят от самого генерала Корнилова?

— Готов поклясться на распятии.

— Достаточно. — И, обернувшись к колыхающимся шторам, приказал:

— Выходите, господа! Вы все слышали и сможете подтвердить. Приказываю арестовать участника заговора! — он повелевающим жестом показал Козьмину и Балавинскому, выскочившим из-за штор, как артисты на публику из-за занавеса, на остолбеневшего Львова-2.

Когда же потерявшего дар речи Львова увели, обернулся к адъютанту:

— Вызовите из Малахитового зала Некрасова и Савинкова.

Адъютант бросился по лестницам и анфиладам Зимнего со всех ног.

— Где же вы, Александр Федорович? — укоризненно вопросил товарищ министра-председателя Некрасов, входя в кабинет.

— Мы вынуждены были без вас приступить к обсуждению законопроекта о тыле, — добавил Савинков.

— Ах, без меня? — с иронией произнес Керенский. — Так ознакомьтесь же вот с этим! — и протянул своим коллегам записку Львова и ленты переговоров с Корниловым по Юзу.

— Это серьезное преступление! — оценил Некрасов.

— Это какое-то недоразумение, — возразил Савинков. — Правительство обязано использовать все средства для мирной и без огласки ликвидации конфликта. Противоположное может привести к крайне тягостным последствиям. — Он еще раз перечитал документы. — Ваши вопросы главковерху и его ответы вам — одни общие фразы. Под ними можно подразумевать все что угодно.

— А записка Львова?

— Но ее же написал не Корнилов. А он, он мне обещал!

— Вам!.. — саркастически проговорил Керенский. — Нет! Никаких сомнений! Наш диалог: классический образец условного разговора, где отвечающий с полуслова понимает спрашивающего, ибо им обоим известен один и тот же предмет обсуждения, где все ясно для посвященного и загадочно для постороннего.

— Совершенно верно, — поддакнул Некрасов. — Нельзя же было говорить по аппарату открыто о столь секретном деле!

— Ответы Корнилова полностью совпали с пунктами записки Львова, — закончил дискуссию Керенский. — Налицо не конфликт, а преступление. Его нужно ликвидировать мирно, я согласен. Но не путем переговоров с преступным генералом, а волей правительства! Нарушивший свой долг генерал должен немедленно подчиниться верховной власти!

Савинков сам уже понял, что здесь все не так-то просто. Неужели Корнилов обманул его? Не он, Борис Викторович, использовал тупоголового солдафона, а солдафон одурачил его, как вислоухого простака!.. Нет, он не мог столь постыдно ошибиться: не генерал, а взявшие его на абордаж в Ставке Завойко, Родзянко и иже с ними осуществили свой хитроумный план. Обескураженный, разгневанный, он даже и в этот момент куда ясней, чем Керенский, понял, к чему может привести бескомпромиссный разрыв с Корниловым.

— Даю вам честное слово: в этой ситуации я на вашей стороне. Но огласка приведет к тягчайшим последствиям. Я сейчас сам переговорю с Корниловым по прямому проводу! — с решицюстью сказал он.

— Категорически запрещаю. Разговаривать больше не о чем!

— По крайней мере, разрешите мне связаться с Фи-лоненко: как-никак он комиссарверх и лицо, мне подчиненное.

— Пожалуй. В моем присутствии.

Связь была установлена. Но каково же было удивление Савинкова, когда он, поведя туманный, обиняками, разговор, понял, что его соглядатай при Ставке совершенно не в курсе дела!..

— Подтвердите комиссарверху, для передачи Корнилову, что вы и я завтра выезжаем в Ставку, — сказал Керенский.

Теперь уже настал черед удивиться Савинкову:

— Вы все нее собираетесь ехать в Могилев?

— Безусловно, нет. Нам нужно ввести в заблуждение Корнилова, чтобы выиграть как можно больше времени. — Керенский наконец понял, что ему нужно делать. Больше того, прострация первых минут сменилась в его душе ликованием. Ненавистный соперник сам дал повод низвергнуть его. Мало того, счастливая звезда осветила путь к самой вершине!.. — Какими силами мы располагаем, чтобы обуздать мятежного генерала?

— В его руках вся армия. Конный корпус и еще несколько дивизий уже на подходе к Петрограду. Вы сами их вызвали, — ответил Савинков.

Он не мог понять перемены настроения Керенского. Он был опытный заговорщик и долгие недели плел заговор. Теперь он оказался опутанным своею собственной сетью. Корнилов, как сабля в его руке, — это понятно. Но он не желает оказаться в подчинении у Корнилова-диктатора. Да и самому генералу он будет не нужен: эсер, террорист Савинков конечно же не меньше ненавистен Корнилову, чем все иные противники престола.

— А полки столичного гарнизона? А моряки Кронштадта? А фабричный и заводской люд? — продолжал выспрашивать Керенский.

— Они все заражены большевизмом.

— После июльских дней большевизм утратил всякую реальную опасность. А вот мне революционные массы поверят!

— Неужели вы захотите вооружить рабочих?

— Из двух зол выбирают меньшее. Сегодня вооружим, завтра разоружим. Как вы отнесетесь к моему желанию назначить вас военным генерал-губернатором Петрограда? Впрочем, к этому мы еще вернемся. А, сейчас я объявляю экстренное заседание правительства!

Никто из министров еще не покинул резиденции, и поэтому все собрались в Малахитовом зале уже через полчаса. Заявление министра-председателя о последнем ультиматуме Корнилова вызвало единодушную реакцию: испуг. Большинство испугались за себя, а кое-кто — министры-кадеты и «внепартийный» Терещенко, — что планы заговора оказались раскрытыми преждевременно и генерал чересчур зарвался.

— Я смогу бороться с мятежом, поднятым Корниловым, лишь при условии, что правительство предоставит мне единолично всю полноту власти! — вычеканил заготовленную фразу Керенский.

— Единоличная диктатура? — подал из угла встревоженный голос Церетели.

— Если хотите, можете назвать и так, — дерзко ответил премьер.

Куранты в этот момент начали отбивать полночь.

4

Корнилов вернулся из аппаратной в свой кабинет, где его терпеливо ждал генерал Краснов, с которым главковерх вынужден был прервать беседу на полуслове.

— Ну вот, все складывается как нельзя лучше, — торжествующе возгласил он. — Фигляр принял все мои условия: двадцать восьмого он будет уже здесь! Так на чем мы остановились, Петр Николаевич?.. — Он еще находился под впечатлением столь легкой победы над «штафиркой» и потерял нить беседы. — Да, так вы берете Третий корпус?

— Я старый солдат, ваше высокопревосходительство, и всякое ваше приказание исполню в точности и беспрекословно.

— Ну вот и отлично. Поезжайте сейчас в Псков. Отыщите Крымова. Явитесь и к главкосеву Клембовскому. От них получите последующие указания.

Краснов, казачий офицер «от младых ногтей», во многом походил на Корнилова: решительный, прямолинейный, не расположенный к лишним рассуждениям. Голос гулкий, с сипотцой — привычный к отдаче команд на ветру, на скаку. Но он был из старых «служилых» генералов, неторопливо поднимавшихся со ступени на ступень, и эта неторопливость и последовательность выработала у него основательность, которой не хватало главковерху. Поэтому, приняв предложение возглавить корпус, он высказал и некоторые сомнения:

— Разумно ли на такое... гм... гм... деликатное дело, как переворот, бросать туземную дивизию?

— Этим неграмотным, далеким от политики чучмекам все равно, кого резать, — лишь бы резать. Они верят своему командиру князю Багратиону. Кого князь прикажет, того они зарубят или расстреляют.

— Но туземцы не знают ни меня, ни Крымова. И Уссурийская дивизия не знает меня. Только донцы, которыми я командовал... К тому же разворачивать дивизию в корпус на походе, в вагонах... Для такой операции требуется особая подготовка: победные марши, напутственное слово, обещания добычи и наград.

— Не усложняйте, Петр Николаевич. Это будет лишь прогулка. В любом случае для усмирения столицы и первопрестольной хватило бы не десятка, а двух настоящих боевых дивизий. Керенского в армии ненавидят. Кто он такой? Шпак. Едва ли не еврей. Фигляр. А теперь и он у нас в руках. Власть он передает нам законно. Остается лишь утихомирить смутьянов.

— Коли так...

— Да поможет вам господь! С богом!..

И все же генерал Краснов покидал кабинет главковерха не в полном боевом настроении: действия начинать через день-два, а он даже не побывал в дивизиях своего корпуса, не встретился с офицерами. Да и где весь этот корпус?.. Правда, только что поступило донесение: Уссурийская конная начала на станции Великие Луки погрузку в эшелоны, чтобы следовать в Красное Село, а завтра поутру от станции Дно двинется на Царское Село Кавказская туземная и из Пскова на Гатчину — его собственная Первая Донская дивизия. На исходные рубежи корпус выйдет к вечеру послезавтрашнего дня, двадцать восьмого августа.

После ухода Краснова верховный главнокомандующий собрал у себя Завойко, Аладьина, Лукомского и еще двух-трех приближенных. Предстояло окончательно решить, какую форму военной диктатуры ему избрать — единоличную или же учредить совет оборины под своим председательством, а кабинет министров подчинить этому совету. Корнилов на дух не принимал само слово «совет», и вообще ему больше нравился первый вариант. Завойко же и Аладьин высказались за второй.

— Подождем приезда в Ставку Родзянко, Милюкова и князя Львова, — прервал дебаты генерал. — Прошу подтвердить им мою просьбу: хочу видеть их здесь не позже двадцать девятого. — Обернулся к ординарцу:

— Сейчас же пошлите телеграмму Савинкову: «Корпус сосредотачивается в окрестностях Петрограда к вечеру 28 августа. Прошу объявить Петроград на военном положении 29 августа». Моя подпись.

Глава четвертая.

27 августа

Обращение ЦК РСДРП (б) к рабочим и солдатам Петрограда. Темными личностями распускаются слухи о готовящемся на сегодняшний день выступлении, организуемом якобы нашей партией. Центральный Комитет нашей партии призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокацию, сохранить полную выдержку и спокойствие, не предпринимать сегодня никаких выступлений.

Центральный Комитет РСДРП

Из телеграммы министра иностранных дел Терещенко

дипломатическим представителям в Париже, Лондоне,

Вашингтоне, Стокгольме и Токио

...Ряд мер по обороне Петрограда и наведение в нем и в окрестностях порядка находятся в стадии, близкой к осуществлению... В отношении военной программы совместная работа Военного министерства и Ставки вполне налажена... Цель правительства Керенского прекратить во что бы то ни стало то фактическое состояние перемирия, которое весной позволяло переброску войск неприятеля с нашего на французский фронт, вполне достигнута.

1

Вчера вечером Антон, едва переступил порог «Астории» и назвал свою фамилию портье, как тот — внушительный, с седой скобелевской бородой, похожий на сановника, — с почтительностью протянул ему ключ от номера. На бирке значилось: «23».

По белой мраморной лестнице Путко поднялся на второй этаж. Площадка второго этажа образовывала холл с двумя массивными колоннами в центре. Мягкая низкая мебель. Ковры. В нишах — бронзовые скульптуры. Картины в золотом багете, бра на стенах, хрустальные люстры, китайские вазы на подставках красного дерева... Его номер был в левом отсеке вторым от холла. Белая резная дверь с бронзовой ручкой и овальным оконцем, застекленным и затянутым изнутри зеленой шелковой шторкой.

В левом отсеке были комнаты с номерами от девятнадцатого до тридцать пятого. Путко прошел вдоль полутемного коридора. Из-за дверей доносились голоса. «Заполняется коробочка...»

Он отпер дверь своего номера. В комнате было две кровати. Обе нетронутые. Он принял душ и, едва коснувшись головой подушки, заснул.

— У ты, ёшь-мышь двадцать! — разбудил его на рассвете зычный голос. Еще не открыв глаз, не увидев, Антон узнал: Шалый!

— Хо-хо, Тимофей Терентьич! Вот так встреча!

Тут же вспомнил, зачем здесь он, а значит, и есаул. Но, посмотрев на вошедшего, с трудом признал в нем бравого казака-рубаку: громадный краснорожий и красноволосый детина, усы ухарски закручены кольцами — однако ж одет! Лакированный козырек картуза надвинут на самые брови; косоворотка, белая на черных пуговицах; замусоленная куртка, брюки заправлены в сапоги с отворотами. Слободской рубаха-парень, да и только!..

— Артиллерист? — признал Шалый, — Антон Владимирович?

Глаза его были налиты кровью, из пасти напорно несло перегаром, а в руке была еще не откупоренная бутыль этак в полведра. Он с маху поставил ее на стол. Путко подивился, как она не разлетелась вдребезги.

— Не признать! Казачий офицер, георгиевских и прочих орденов кавалер — и вдруг в картузе!..

— Ишь ты, едрена вошь!.. — Тимофей тяжело опустился на кровать, продавив пружины. — А ты чего напялишь: может, бабские панталоны?.. Насмехается!.. Не в тряпках дело — в душе, которая горит и жаждет!

Он выдвинул из-под кровати чемодан, открыл, достал металлические стаканчики:

— Опохмелимся, — разлил из бутыли водку. — Жжет!.. А ты тоже, значит, с трусцы-рысцы на галоп перешел? — протянул Антону стаканчик.

— Натощак не принимаю.

— Была б честь предложена. Ну, бывай! — казак выпил, крякнул, отер усы кулачищем. Вспомнил с пьяной обидой:

—  «Картуз»! Ежели сам председатель совета «Союза казачьих войск» атаман Дутов рабочую робу надел, так и мне не зазорно!

— Да неужто сам Дутов?

— Шалый николи не брешет! Видел своими гляделками, вот те крест! Под большевика-агитатора речи произносит — как язык не занозил?.. Да и я-т — под сицилиста, мать его!.. И ты, артиллерия, не выкобенивайся — маршируй в двадцатую: там тебя переобмундируют и переименуют, будь здор-ров!..

Действительно, надо было объявляться. Поручик привел себя в порядок, натянул офицерскую гимнастерку с крестами:

— В двадцатой, говоришь, наши отцы-командиры?

— Иди-иди на рысях!..

За спиной Антона снова забулькало. Он постучал в дверь двадцатого номера. Услышал:

— Войдите!

Это утро приготовило ему еще одну встречу, куда более неожиданную, чем с Тимофеем Шалым: мужчина, поднявшийся с дивана, был не кто иной, как Олег Пашков — его однокурсник по Технологическому институту и близкий приятель, оказавшийся, как Антон узнал позднее, секретным сотрудником охранки. Они не виделись с седьмого года. Позже Антон слышал, что Олег благополучно окончил Техноложку, получил должность в правлении путиловских заводов, преуспел. А что известно Дашкову о нем?..

Бывший однокурсник глядел на вошедшего офицера выжидательно, не узнавая. Он тоже был обряжен то ли под приказчика, то ли под мастерового. «Пашков, как и Шалый, был рыжий. Со светлыми, навыкате глазами, с не принимающей загара красной, в конопатинах физиономией. Он почти не изменился со студенческих лет.

Антон решил первым перейти в наступление:

— Не признаешь, Олег... как тебя там, Иваныч, что ли?

— Не может быть} — пригляделся Лашков. — Неужто ты, чертов сын?.. Ух ты, какой стал! Медведище!

— Вот через сколько лет довелось... — Антон свободно сел. — Слышал, слышал, как же! Чуть не в управляющие у Путилова вознесся!

— Ну, не так высоко. А все же. Ты-то где пропадал все эти десять лет? Как в воду канул.

«Ага, не знает!..»

— Так я ж, как уехал тогда во Францию, так и заканчивал в Париже. Потом пригласили в фирму «Бразье — Белвилль», так у них и застрял до самой войны.

— О, Пари, о, Пари!.. — напел Олег. Он казался таким же беспечным, как в те давние времена. — Вернулся, чтобы сражаться за отечество?

— Как видишь. А ты освобожден от службы, поскольку незаменимая у Путилова персона?

— Ошибаешься! — рассмеялся приятель. — Тут я тебя общелкал: хоть и два у тебя «Георгия», а поручик. Я же — ротмистр.

— Кавалерист? — изумился Путко. В стародавние времена Лашков не питал страсти к верховой езде. Но тут же вспомнил: звание «ротмистр» — не только в кавалерии, оно было и у офицеров отдельного корпуса жандармов. — Ах, вот ты где служил!

— Угадал, да не совсем: не в департаменте, а в военной контрразведке.

— Понятно... Теперь дело прошлое, все трын-травой поросло... А признайся: был ты слухачом тогда, в шестом-седьмом?

— Когда вы все колобродили? Признаюсь: был.

— И много тебе за доносы платили?

— Смешно вспомнить: гроши. На карманные или просто на обед. Дело не в этом. Не хотелось мне прозябать. Я, как ты помнишь, из мелкотравчатых — ни отца-профессора у меня не было, ни матушки-баронессы. Кстати, как поживает твоя милая матушка?.. Департаментские помогли мне с устройством на службу. Без их протекции не видать бы мне путиловских заводов, как тебе своего затылка.

— Ну что ж... Выходит, своей шкурой я помог твоей карьере.

— Что с тебя было взять? — рассмеялся Лашков. — Ты был так, на побегушках у настоящих подпольщиков.

— А вот здесь, — Путко поскучал себя по груди, — не скребло?

— Признаюсь и в этом: тогда Харапало. А теперь вот нисколечко не жалею! Наоборот. Думаю: и что мы ушами хлопали, сентиментальничали? Негласный надзор, гласный надзор, строгий, нестрогий, высылка, ссылка!.. Вот и прохлопали Россию. А надо было всех — к стенке! — Он посерьезнел. — Хватит прошлое ворошить. Займемся будущим. Какой объект выберешь?

— Да я ведь и не знаю толком, зачем меня сюда прислали.

— В двух словах: мы должны выудить фабричных или солдат на улицы. Хоть горстку. Как выудим — тут же открыть стрельбу. По кому угодно. Лишь бы дать главковерху законный повод бросить на Питер войска.

— А если не выудим?

— На крайний случай: сами собьемся в кучу как демонстранты. Но это уже хуже. Хоть пяток — десяток настоящих пролетариев или «серых» нужно непременно заарканить. Меньше риска для нас самих.

«Ишь как ловко: и хочется, и колется, и болит, и матушка, не велит... — Антон посмотрел на Дашкова. — На фронте бы на тебя глянуть».

— А сколько же нас всего? Хоть кучка-то получится?

— С десяток наших уже на задании. Да еще столько на подходе... Ничего, облапошим этих заводских. Так какой объект возьмешь? — он показал на ворох тряпья в углу комнаты. — Вон и одежда, выбирай.

— Где набрали эту вонь? — Путко, обернувшись к тряпью, уловил специфический, знакомый запах.

— Из цейхгауза «Крестов» подбросили.

В ворохе были и солдатские гимнастерки, и рабочие блузы. «Вот так-то, товарищи...»

2

Экстренное заседание Временного правительства закончилось только под утро. Керенский добился, чего хотел: министры признали необходимым передать ему всю полноту власти «для борьбы с контрреволюцией» и дружно подали в отставку. Лишь министр юстиции Зарудный усомнился: надо ли предоставлять Керенскому права диктатора на том основании, что эти права вознамерился заполучить Корнилов. Однако и Зарудный лишь «высказал соображения», а заявление об отставке подписал. Свои дальнейшие планы Керенский не счел нужным доводить до сведения бывшего кабинета. Да и министры, сложив с себя полномочия, начали по одному покидать Зимний. Подальше от греха! Каковы планы Корнилова, чьи полки с часу на час ворвутся в Петроград?..

Из Малахитового зала министр-председатель едва не опрометью бросился на узел связи. Настрочил телеграмму, протянул дежурному:

— Передать немедленно!

На бланке значилось: «Ставка. Генералу Корнилову. Приказываю вам немедленно сдать должность генералу Лукомскому, которому, впредь до прибытия нового верховного главнокомандующего, вступить во временное исполнение обязанностей главковерха. Вам надлежит немедленно прибыть в Петроград. Керенский».

Выдав одним залпом сразу два «немедленно», он устремился назад в кабинет. Сейчас он находился в том состоянии, в каком пребывал в первые часы Февральской революции. Едва достигнув кресла, упал в него, погрузился в полуобморок. Через полчаса, придя в себя, он уже снова готов был к действиям. Восхитительное состояние: властелин! Вот, наверное, сущность самодержца, «царя ве-ликия и белыя и малыя Руси»! Но те, предшествующие, все же должны были спрашивать советов у своих премьеров, министров и прочих, а он отныне сам себе и премьер, и президент, и верховный главнокомандующий!.. Да, да, еще вечером, перед экстренным заседанием кабинета, он решил: возьмет на себя и Ставку. Чтобы никогда впредь не было соперничества, армия станет его и все отныне будут под ним!..

Игрок и артист, в данный момент он руководствовался не только азартом. По существу, он хотел получить от России то же самое, что и Корнилов. Но, выслушав Львова, а затем и сняв ленту с аппарата Юза, он понял: с Корниловым ему власти не поделить. Или он — или генерал. Победа главковерха будет означать для Керенского смерть. Все виды смерти: политическую, моральную и едва ли не физическую. Он глянул в самую пропасть ненависти Корнилова, как в черный бездонный колодец. Но если победит он, Керенский, то навсегда уйдет «народный вождь». Aut vin-сеге aut mori! [Победить или умереть! (лат.)] Только так. Остальные, все эти трусливо поджавшие хвосты министры и комиссары, еще как-пи-будь пристроятся, вымозжат теплые местечки: за них заступятся партии, союзы промышленников и торговцев. Не в счет, конечно, эсеры и меньшевики — их песенка тоже будет спета. И им, и их Совдепам Корнилов оторвет головы, как крикливым петухам.

У него тоже нет выбора. Но обостренной интуицией, по наитию он теперь знает, на кого опереться. Однажды, на старте, на самом взлете, ему это удалось. Та сила, которая всей тяжестью ударит по противоположному концу доски, на которой станет он, чтобы одним махом вознести его, как трамплином, под купол. «Страшная сила давления стихии расплавленных революцией народных масс». Такими словами определил он для себя эту силу.

Нет сомнения, генералитет и высшее офицерство — все на стороне Корнилова. Но надвигающиеся на Питер дивизии — не из одних генералов, штаб — и обер-офицеров. Их солдаты — часть тех же расплавленных революцией масс. Теперь он готов был молиться на «Приказ № 1», на армейские комитеты. Вот через кого он будет действовать!

И еще — пусть не покажется фантастичным — через своих злейших и не менее опасных, чем Корнилов, врагов. Да-да, врагов слева — большевиков. Они-то уж наверняка клюнут на удочку с наживкой-Корниловым.

А потом он повторит то самое, что уже проделывал не раз. Последний пример: июльские дни. Толпа, улица падки на красивые слова. Ему, Александру Федоровичу, в чужой карман за ними не лезть. Итак...

— Пригласите — и немедленно! — Бориса Викторовича!

Савинков почти в такой же степени, как и он, не мог рассчитывать на милость генерала Корнилова. Сейчас они должны действовать рука об руку.

— Александр Федорович, слушаю вас! — Теперь как исключение управляющий военмина, войдя в кабинет, тотчас вынул правую руку из кармана.

— Вы принимаете мое предложение стать военным генерал-губернатором Петрограда и его окрестностей с оставлением в занимаемых должностях?

— Обстоятельства побуждают, — наклонил голову террорист. — Другой фигуры подле вас не вижу. Но нужно попытаться еще раз миром договориться с главковерхом.

— Поздно. Я уже отстранил его от должности верховного. Впрочем, позже можете связаться с ним по Юзу.

А сейчас от моего имени отдайте распоряжение по всем железным дорогам — остановить движение эшелонов с войсками в сторопу столицы. И... — Керенский нарочно сделал паузу, чтобы почувствовать, какой эффект произведет последующее:

— Как генерал-губернатор, прикажите начать вооружение рабочих дружин по районам, на заводах и фабриках, а также, отменив все предыдущие распоряжения по упразднению крепости Кронштадт, вызовите с острова Котлин несколько тысяч моряков. Для охраны учреждений революции!

Он добился ожидаемого эффекта: с лица Бориса Викторовича спала всегдашняя меланхолия — он пронзил министра-председателя изумленным стальным взглядом.

— Вы учли все последствия, Александр Федорович? — медленно проговорил он.

— Вполне, — заверил Керенский.

3

Примерно в этот же утренний час телеграмма Керенского, принятая и расшифрованная в Ставке, была передана дежурным офицером-связистом начальнику штаба главковерха. Лукомский тут же поспешил с бланком в кабинет Корнилова. Генерал прочел — и лицо его окаменело.

— Не понимаю, — процедил он.

— Сейчас попытаемся разобраться, — отозвался Лукомский и приказал адъютанту:

— Разыскать Филоненко! Сюда его!

Комиссарверх появился через несколько минут. Начальник штаба сунул ему буквально под нос бланк:

— Вы, если не ошибаюсь, комиссар Временного и лучший друг Савинкова? Как прикажете понимать поведение ваших патронов?

Филоненко перечитал телеграмму:

— Это глупая шутка. Или подлог. Обратите внимание: на ней нет номера. Подписана просто: «Керенский». К тому же главковерх может быть уволен от должности только по постановлению правительства, а не волей одного министра-председателя.

И правда, документ был оформлен с нарушением элементарных правил.

— Я убежден — это подлог. Потому что не могу представить, чем могло быть продиктовано такое решение, — повторил Филоненко.

В кабинете уже были и Завойко и Аладьин. Телеграмма пошла по рукам.

— Это провокация, подстроенная «балериной»! — заключил ординарец-советник.

Филоненко должен был защищать честь мундира:

— В корне всего лежит недоразумение. Его можно и должно выяснить! Я свяжусь по прямому проводу с Савинковым.

Вскоре управляющий военмина был уже на проводе. Комиссарверх в сопровождении Завойко и Аладьина поспешил на узел связи.

«Телеграмма министра-председателя подлинная, — отстучал аппарат. — С первым же поездом выезжайте из Ставки в Петроград».

— Спросите, хочет ли Борис Викторович переговорить с самим Лавром Георгиевичем, — подсказал Завойко.

«Да, но позже, часа в два пополудни». Вернулись в кабинет верховного. Доложили.

— Тем лучше, — скупо процедил Корнилов. Перевел колючий взгляд на Лукомского:

— Ваш черед отвечать фигляру.

Начальник штаба тут же в кабинете написал ответ на телеграмму Керенского: «Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала. Я лично не могу принять на себя ответственность за армию, хотя бы на короткое время, и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию». Поставил точку, протянул лист главковерху.

— Благодарю. Не сомневался. Проинформируйте об этом инциденте всех главнокомандующих фронтами. Пора бумажную войну кончать. Где в данный момент дивизии Крымова?

Лукомский подошел к карте, взял указку:

— Здесь, здесь, здесь, здесь...

Точки пунктиром охватывали столицу со всех сторон. Но круг по диаметру был широк.

— Ускорить продвижение!

— Поступила депеша от главкосева, — доложил адъютант.

Генерал Клембовский в растерянности сообщал: Керенский потребовал, чтобы все эшелоны, направленные в район Петрограда, были задержаны и возвращены в пункты прежних стоянок, ибо в столице полное спокойствие и никаких противоправительственных выступлений не ожидается. «Я сообщил министру-председателю, что эти войска составляют резерв верховного главнокомандующего и передвигаются по его распоряжению...»

— Правильно. Исполнять только мои приказания. Войска к Питеру двигать. Всех сопротивляющихся продвижению расстреливать на месте. Так и передайте Владиславу Наполеоновичу. — Корнилов подошел к карте:

— Медленно. Медленно продвигаются! Приказываю комкору Третьего Конного, начдивам Уссурийской, Донской и туземной дивизий высадиться между станциями Гатчина и Александровская, в конном строю двигаться к Петрограду — к Нарвской, Московской и Невской заставам — и дать сражение войскам Временного правительства!..

4

Антон едва дождался семи вечера — времени, условленного с Дзержинским для встречи со связным. Из «Асто-рии» он весь день не выходил. Решил понаблюдать, как будет заполняться «коробочка». Лашков сказал, что действовать они начнут, по-видимому, завтра, как только получат сигнал из Ставки.

Шалый тоже не покидал номера. Отоспавшись, снова начал наливать себя водкой, методично опорожняя огромную бутыль. С каждым стаканом грузнел, багровел и свирепел:

— У-у, ёшь-мышь двадцать!.. Будет кровищи!.. — Со свистом рассекал воздух взмахом огромной руки. — Донцов бы мне моих сюды! Я б эту сволоту!.. — Пучил на Антона мутные, в красных прожилках глаза. — А-а, ваше благородие, баронский сынок! И тебе поприжали хвост, натянул рванье, ёшь-мышь!..

Как подсчитал Путко, в «Астории» набралось уже около тридцати провокаторов. Нелепо выглядели их рабочие блузы и заношенные солдатские гимнастерки среди белых, с позолотой, лепных стен, бархатных портьер и бронзово-хрустальных бра. Горничные шарахались.

Без пяти семь Антон уже маячил у Исаакиевского собора. Минута в минуту на ступенях из-за угла колоннады появился высокий, статный темнобровый прапорщик в ладно сидящем френче. Антон не без труда узнал в нем Сашку, Наденькиного братца.

— Здравь-желавь, вашбродь! — лихо откозырял Дол-гинов.

Сам Антон был в форме, иначе встреча с молодым офицером могла бы показаться кому-нибудь подозрительной.

— Мне надо как можно скорей к Феликсу Эдмундо-вичу.

— Так точно! Товарищ Дзержинский как раз срочно тебя требует!

Через час они были уже на месте, в доме на Выборгской стороне.

Путко с напором рассказал Феликсу Эдмундовичу обо всем, что разузнал от Олега.

— Лашков, есаул Шалый, да и остальные — собралась компания не приведи господь! Это опаснейшее осиное гнездо нужно разворотить как можно скорей! — закончил он.

— Теперь уже не так опасны, — спокойно отозвался Дзержинский. — Наверное, вы еще не знаете? Корнилов открыто повел войска на Питер, не дожидаясь выступления в городе.

— Значит, Кавеньяк начал первым?

— Да. Точно, как предвидел Владимир Ильич. А у нас хватило выдержки, — кивнул Феликс Эдмундович. — Это стало известно уже под утро. В Смольном, при Петроградском Совдепе, уже создан Народный комитет борьбы с контрреволюцией — по типу московского, как в дни Государственного совещания. И так же, как москвичи-большевики, мы вошли в комитет с информационными целями, сохраняя полную самостоятельность своей политической линии. Теперь у нас руки развязаны: мы уже начали вооружать рабочие дружины и воссоздавать по заводам и районам отряды Красной гвардии.

— Вот это по мне! — воодушевился Антон.

— Да, — кивнул Дзержинский. — Мы так и решили в руководстве «военки» и в ЦК: вы возглавите Выборгский районный штаб Красной гвардии. Вы же сами из этого района?

— Партийный билет я получал там! — хлопнул ладонью по нагрудному карману Путко.

— В Выборгский райком явитесь завтра с утра, — сказал Феликс Эдмундович. — А перед тем, на рассвете, выполните вот какое задание...

Главa пятая

28 августа

Ко всем трудящимся, ко всем рабочим и солдатам Петрограда. Контрреволюция надвигается на Петроград. Предатель революции, враг народа Корнилов ведет на Петроград войска, обманутые им. Вся буржуазия, во главе с партией кадетов, которая непрестанно сеяла клевету на рабочих и солдат, теперь приветствует изменника и предателя и готова от всего сердца аплодировать тому, как Корнилов обагрит улицы Петрограда кровью рабочих и революционных солдат, как он руками темных, обманутых им людей задавит пролетарскую, крестьянскую и солдатскую революцию. Чтобы облегчить Корнилову расстрел пролетариата, буржуазия выдумала, что в Питере будто бы восторжествовал мятеж рабочих. Теперь вы видите, что мятеж поднят не рабочими, а буржуазией и генералами во главе с Корниловым. Торжество Корнилова — гибель воли, потеря земли, торжество и всевластие помещика над крестьянином, капиталиста над рабочим, генерала над солдатом.

Временное правительство распалось при первом же движении корниловской контрреволюции...

Спасение народа, спасение революции — в революционной энергии самих пролетарских и солдатских масс. Только своим силам, своей дисциплинированности, своей организованности мы можем доверять...

Население Петрограда! На самую решительную борьбу с контрреволюцией зовем мы вас! За Петроградом стоит вся революционная Россия!

Солдаты! Во имя революции — вперед против генерала Корнилова!

Рабочие! Дружными рядами оградите город революции от нападения буржуазной контрреволюции!

Солдаты и рабочие! В братском союзе, спаянные кровью февральских дней, покажите Корниловым, что не Корниловы задавят революцию, а революция сломит и сметет с земли попытки буржуазной контрреволюции!..

Вы смогли свергнуть царизм, — докажите, что вы не потерпите господства ставленника помещиков и буржуазии — Корнилова.

ЦК РСДРП (большевиков) ПК РСДРП (большевиков) Военная организация при ЦК РСДРП

Центральный совет фабрично-заводских комитетов Большевистская фракция Петроградского и Центрального Советов рабочих и солдатских депутатов

ТЕЛЕГРАММА МОСКОВСКОГО ОБЛАСТНОГО БЮРО БОЛЬШЕВИКОВ

Тверь из Москвы. 28/8 21 ч. 43 м. Служебные пометки: задержана распоряжением генерала Стааля.

Срочная. Тверь. Красная слобода. Рабочий клуб — большевикам

Корнилов идет Петрограду целью провозгласить военную диктатуру. Областное бюро партии исходя этого предлагает местах немедленно приступить проведению жизнь следующих мер. Первое — через местные Советы послать требование ЦИК Советов немедленной организации власти центре, местах, опирающейся исключительно на представительство пролетариата, революционную армию, беднейшего крестьянства программой деятельности, изложенной резолюциях съезда партии экономическом, политическом положении страны. Второе — одновременно предъявлением требования и независимо окончательного решения ЦИК добиваться осуществления этих требований на местах, прежде всего — освобождения арестованных большевиков, меры против погромной агитации.

1

«Разворошить осиное гнездо» — такое задание дал Антону Путко Феликс Эдмундович Дзержинский. Заключалось оно в следующем. Затемно, в четыре утра — в этот час и запоздавшие осы слетятся в рой и угомонятся, — к гостинице подойдет боевая дружина: вот-вот должен прибыть первый отряд военморов из Кронштадта. Антон встретит дружину, возьмет под свою команду и совершит быстрый налет на «Асторию», чтобы ни один из провокаторов не улизнул. Все арестованные должны быть доставлены в Смольный, в Народный комитет борьбы с контрреволюцией.

Антон представил лицо Олега. «Долг платежом красен...» Вернувшись в гостиницу, сориентировался: осмотрел черный ход, поднялся на второй этаж. Как отворить двери номеров, не взламывая, без шума?.. Из-за дверей доносился негромкий гул — действительно, как рой ос. Маленькое никчемное насекомое, а может так укусить, что взвоешь... Как же захватить их врасплох?.. Он снова спустился в вестибюль, вышел на площадь. Бродил по окрестным улицам до полуночи. В городе нарастало напряжение: в темени проносились, слепя фарами, автомобили, маршировали колонны вооруженных людей. Скорей разделаться с гнездом — и на Выборгскую!..

Как он того и хотел, парадная дверь «Астории» оказалась на запоре. Позвонил. Портье — тот же, со скобелевской бородой, — отворил, принял щедрые чаевые как должное. Поручик изобразил загулявшего:

— П-послушай, любезный, д-давай ключ от номера!.. Когда выходил, ключ он не отдал. Хитрость удалась.

Старик начал искать, ворча. Но чаевые помогли, да и с пьяным офицером не было охоты связываться — протянул связку запасных, нанизанных на шнур:

— Отворите свой нумер и верните, ваше благородие!..

— Б-будет исполнено, сей м-момент!..

В туалетной он перебрал бирки, отсоединил ключи от «осиных» номеров и от черного хода и парадного подъезда. Остальные вернул портье.

В комнате богатырски храпел, раскинув волосатые руки, Шалый. «Шлепнуть бы тебя, не дожидаясь утра!..» — посмотрел Антон на его багровое, распухшее от беспробудного пьянства лицо. Сам он ложиться не стал. С нетерпением считал минуты. Не высидел. Вышел, оставив дверь полуприкрытой. Кое в каких номерах еще не спали. Остановился у двадцатого. Тихо. «Почивать изволите, ротмистр Дашков?.. За мной должок...» Вышел он через черный ход. Пока все складывалось удачно. С какой стороны подойдет отряд?..

Услышал: идут! Направился навстречу. К нему придвинулся вплотную парень в черном бушлате. Лица в темноте не разглядеть. На голове — бескозырка набекрень:

— Путко? — Представился:

— Боцманмат Чир! Вахта прибыла! — Обернулся к колонне:

— Стать на яшку!

Антон объяснил свой план.

— Есть! — воодушевился моряк. — Возьмем этих фраеров! — Приказал своим:

— Выбрать слабину!

Антона всегда забавлял их непременный, от салаги-юнги до адмирала, жаргон, непонятный всем остальным смертным — как клеши и походка вразвалку, будто шторм раскачивает под ними булыжную мостовую. Но сейчас было не до забавы.

У портье свалилось с носа пенсне, когда из коридора черными тенями выступили вдруг моряки.

— Ша, дед! — ткнул в его живот маузером предводитель отряда, оказавшийся на свету молодым, круглолицым и щедро улыбчивым. — Ни гу-гу! — И скомандовал своим «братушкам»:

— Все наверх! Навести чистоту до чертова глаза! Через пятнадцать минут — рандеву здесь!

Внизу, у стойки, остались двое. Остальные быстро и тихо поднялись наверх. Путко раздал ключи. Сам отворил дверь двадцатой комнаты, включил свет:

— Разрешите побеспо...

Комната была пуста. В спешке разбросаны бумаги, вещи. Постель не разобрана. Значит, с вечера не ложился Лашков...

— Коряво, — оценил Чир.

Путко и сам понял: коряво. Удрал дружок!..

— Скорей!

Из номеров уже выводили в страхе озирающихся, наспех одетых «ос». Есаул спал в прежней позе, поверх одеяла.

— Подъем, ваше благородье-отродье! — пнул его боцманмат.

Шалый взревел, но глаз не открыл.

— Найтовать? — обернулся к Антону моряк. — Вязать? Путко тряхнул казака:

— Есаул, встать!

— Ну, ёшь-мышь!.. — разлепил глаза Шалый. — Чего орешь? — И потянулся к бутыли.

— Именем революции вы арестованы! Встать!

— Эй, Савчук, Чертков, — сюда! — выкрикнул в коридор Чир. — Протрезвить эту морду!

Тимофей уже и сам протрезвел. Сопнул ноздрями, поднялся, как вздымается медведь из берлоги.

— Ну, ты мне! Влеплю в ендову! — уставил на него маузер командир отряда. — Двигай! — Спросил у своих:

— Как там?

— Шаире! Все кончено!

— Этого я сам откантую.

Есаул молча оглядел комнату. Увидел и узнал, наконец, поручика. Криво усмехнулся:

— Угу. Понятно... — шагнул к двери.

Антон захватил свой ранец, вышел следом. Задержался в коридоре, чтобы проверить, всех ли «ос» выкурили. Ком-ваты зияли распахнутыми дверями и были пусты.

Снизу раздались выстрелы, крики. Он бросился по лестнице:

— Что?

— Боцманмата! Чира! Выхватил у него маузер — и наповал!..

В застекленную проломленную, как от удара снаряда, дверь подъезда выскакивали в погоню за есаулом моряки. Стрельба доносилась уже с площади.

2

Минувшей ночью состоялось объединенное заседание ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов совместно с Исполкомом Совета крестьянских депутатов. Оба Совдепа под нажимом большевиков сначала отказались поддержать требование Керенского об установлении им единоличной власти. Меньшевики предложили, а эсеры подпели — и общими усилиями провели резолюцию, в которой предлагалось оставить у власти Временное правительство в прежнем составе, заменив лишь «демократическими элементами» ушедших министров-кадетов. Свою резолюцию этой же ночью они повезли в Зимний. Керенский отверг ее: он принял решение создать по наполеоновскому образцу Директорию, «Совет Пяти».

Эсеры и меньшевики противились недолго, дали свое согласие. Тут же министр-председатель огласил состав Директории. Глава конечно же — он. Далее — Терещенко, министр иностранных дел; Никитин — министр внутренних дел; Верховский — военный министр и контр-адмирал; Вердеревский — морской министр. Все, на взгляд Керенского, пешки.

Хотя, как тотчас стало известно ему, большевистская фракция на заседании в Смольном предложила резолюцию (конечно же отвергнутую лидером меньшевиков Церетели и его единомышленниками), в которой подчеркнула, что борьба между Временным правительством и партией Корнилова — это лишь «борьба двух методов ликвидации революционных завоеваний», — он в эти смутные часы решил защитить себя от корниловцев штыками именно большевиков: приказал, чтобы вместо юнкеров посты вокруг Зимнего и в самом дворце заняли матросы крейсера «Аврора». Позавчера Керенский считал экипаж этого корабля самым «разложенным» на всем Балтийском флоте.

Ночью же, еще до утверждения состава «Совета Пяти», в Зимний начали прибывать «заинтересованные лица». В полночь заявились от совета «Союза казачьих войск» давние знакомцы Дутов и Караулов. Они потребовали дать им пропуска на выезд из Петрограда в Ставку «для ула-жения конфликта».

— Убедите Корнилова отказаться от гражданской войны, а если генерал не согласится, призовите казачество встать на сторону Временного правительства. В этом случае пропуска я вам дам!

Керенский хорошо запомнил их последнюю встречу. «Со шприцем...»

Атаманы сказали, что обсудят условия министра-председателя.

Спустя два часа приехал во дворец вызванный срочной телеграммой генерал Алексеев.

— Предлагаю вам пост верховного главнокомандующего.

Старый штабист попросил ознакомить его с положением, сложившимся за минувшие сутки, со всеми документами. Перечитал телеграммы, перебрал сухонькими пальцами ленты переговоров со Ставкой по Юзу.

— Решительно отказываюсь, — заключил он. — Дело нужно закончить выяснением недоразумений, соглашением и оставлением генерала Корнилова в должности.

Отказ Алексеева не обескуражил Керенского. Не желает? Оно и к лучшему — меньше возможных претендентов. Но начали поступать ответы от главнокомандующих фронтами. Первым грубо и недвусмысленно откликнулся глав-коюз Деникин: «Я солдат и не привык играть в прятки... Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие еще спасти страну и армию, смещается с поста главковерха. Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду».

Ах так!.. Керенский решил внести раскол в генеральскую «семью»: тотчас послал главнокомандующему Северным фронтом Клембовскому телеграмму о назначении его исполняющим должность главковерха. Не устоит перед искушением Владислав Наполеонович!..

Однако Владислав Наполеонович устоял:

«Военному министру. Готовый служить родине до последней капли крови, не могу во имя преданности и любви к ней принять эту должность, так как не чувствую в себе ни достаточно сил, ни достаточно умения для столь ответственной работы в переживаемое тяжелое и трудное время...» Более того, Клембовский добавил: «Считаю перемену Верховного командования крайне опасной, когда угроза внешнего врага целостности родины и свободе повелительно требует скорейшего проведения мер для поднятия дисциплины и боеспособности армии». Значит, Корнилов опирается на главкоюза и главкосева!..

Подоспел отклик и от главнокомандующего Западным фронтом Балуева: «В отношении мер, какие должны быть приняты, я вполне согласен с генералом Корниловым. Считаю уход генерала Корнилова гибелью для армии и России... нынешнее положение России требует безотлагательного принятия исключительных мер, и оставление генерала Корнилова во главе армии является настоятельно необходимым, несмотря ни на какие политические осложнения».

Едва министр-председатель успел дочитать телеграмму главкозапа, как адъютант положил перед ним расшифрованное донесение из штаба Румынского фронта, от помощника главнокомандующего генерала Щербачева: «Вполне разделяя меры, предложенные генералом Корниловым для поднятия дисциплины в целях восстановления боеспособности армии, считаю долгом совести заявить, что смена генерала Корнилова неминуемо гибельно отразится на армии и защите России».

Вот оно что! Заговор генералов! Всех!.. Заранее сговорились! Объединились! Согласовали ответы! Ишь сыплют: «совесть, долг, родина, свобода, преданность и любовь к

России»!.. Знает он цену этим словам! Ригу отдали Вильгельму из любви к родине?.. А теперь открывают немцам дорогу на Питер тоже «во имя свободы и спасения России»?.. О, как они ему ненавистны!.. Знает, кто он для них: «фигляр», «балерина», «штафирка», «психопат»!.. И вправду станешь психопатом! Ох, тяжкий крест власти... А надобно тащить, как на Голгофу...

И вдруг подумал: а зачем? Не счастливей было бы заурядным присяжным поверенным — процессы по делам уголовным, гражданским и политическим, гонорары, спокойные вечера в кругу семьи или в ложе театра?.. Любовница?.. А что, может быть, хватило бы сил на все... Не говоря уже о деньгах...

Тряхнул головой, ебрасывая дурман: «Ну, нет! Вкусивший славы!..» Он — любовник революции. Избранник судьбы. Так угодно было провидению. Умрет, но не отступится!..

Словно бы поддержкой в эту минуту поступила телеграмма от главнокомандующего Кавказским фронтом генерала Пржевальского: «Я остаюсь верным Временному правительству и считаю в данное время всякий раскол в армии и принятие ею участия в гражданской войне гибельными для отечества».

Нашелся один... Но зато все остальные... А под их началом огромное количество войск: десятки и десятки дивизий, миллионы вооруженных солдат... Что он сможет противопоставить им, если двинут они все вослед конному корпусу?.. Куда ни кинь...

Пошли уже сообщения с «театра»: дивизии Корнилова сосредотачиваются вблизи Луги; через станцию Оредеж проследовало девять новых поездов с войсками, в головном — железнодорожный батальон; авангард мятежников — у деревни Семрино, что в сорока пяти верстах от столицы; саперы разрушают баррикады, возведенные поперек полотна, восстанавливают пути; какие-то части подходят по Северо-Западной железной дороге; еще какие-то — по Московско-Виндаво-Рыбинской; кавалерийские полки выгружаются в Вырице, в пятидесяти девяти верстах от Питера, чтобы идти по шоссе...

Снова заявились Дутов и Караулов. Теперь они уже не просили, а нагло требовали пропуска в Ставку.

— Никаких пропусков! — закусил удила министр-председатель. — Корнилов назвал меня и других членов

Временного правительства немецкими агентами, поэтому никаких переговоров!

Следом пожаловал Милюков. Любезно предложил свое посредничество: может-де выехать в Могилев, чтобы убедить главковерха пойти на уступки; может, и не покидая Питера, оказать содействие — переговорить с Лавром Георгиевичем по аппарату Юза.

— Нет и нет!

Министр иностранных дел и он же член «Совета Пяти», Терещенко передал декларацию, врученную дуайеном дипломатического корпуса:

«Представители союзных держав собрались под председательством сэра Джорджа Бьюкенена для обсуждения положения, создавшегося в связи с конфликтом между Временным правительством и генералом Корниловым. В сознании своего долга оставаться на своем посту для оказания, в случае надобности, защиты своим соотечественникам, они вместе с тем считают своей важнейшей задачей необходимое поддержание единства всех сил России в целях победоносного продолжения войны, ввиду чего единодушно заявляют, что в интересах гуманности и желания устранить непоправимое бедствие они предлагают свои добрые услуги в единственном стремлении служить интересам России и делу союзников».

Демарш послов заставлял призадуматься.

Керенский созвал совещание — бывших министров и новых членов «Совета Пяти». Почувствовал полнейший разброд в умах:

— Положение безысходно, через несколько часов кор-ниловские войска будут уже в Питере!..

— Только что позвонили из Луги: гарнизон сдался мятежникам, выдал все оружие! Казаки из Луги направляются к станции Тосно! Два эшелона прорвались из Нарвы и сейчас в полуверсте от Гатчины!

— Они уже на станции Антропшино! Это в тридцати верстах!..

— Кровопролитие в Петрограде неизбежно!..

— Что же делать? — Александр Федорович обвел глазами собравшихся. Министры были похожи на черных улиток, готовых юркнуть в свои скорлупки-убежища.

— Может быть, Александр Федорович, вам следует уступить кресло министра-председателя генералу Алексееву? — подал предложение Кошкин, один из кадетских вождей, вчера еще выдвигавшийся Керенским в «Совет

Пяти», срочно вызванный из первопристольной, а теперь, оказывается, подготовивший вот какую мину.

— Против генерала Алексеева Лавр Георгиевич не пойдет — и, таким образом, конфликт будет исчерпан. Как вы полагаете, господа?

Уже и не к нему, председательствующему, обращается!..

Адъютант, наклонившись, шепотом доложил, что прибыли представители от созданного в Смольном какого-то Народного комитета борьбы с контрреволюцией.

Керенский приостановил заседание:

— Одну минутку, господа!

Вышел в соседнюю комнату. Лица малознакомые и вовсе незнакомые. Но чувствуется в них твердость:

— Социалистические партии уступать Петроград генералу Корнилову не намерены. Против генерала поднялись все части гарнизона, все заводы и фабрики, весь пролетариат. На помощь идут моряки Кронштадта.

Один — угрюмый, злой — добавил:

— Говорю от имени партии большевиков: все, как один, будем бороться против Корнилова. Но не в поддержку Временного правительства.

Потом разберемся, в чью поддержку. Главное... Керенский вернулся в Малахитовый зал:

— Я остаюсь на своем посту, господа. Мое решение окончательное.

3

Савинков был весьма обескуражен тем, что не оказался в числе «Совета Пяти». Тем более что в первом, вчерашнем списке, составленном самим Керенским, он фигурировал.

Но ночью, узнав фамилии претендентов, делегаты от ВЦИК, представлявшие партию эсеров, рьяно выступили против кандидатуры Бориса Викторовича: не смогли простить, что он окончательно отмежевался от «своих». Министр-председатель поспешил согласиться. Хитер!.. Может статься, сам все и подстроил... Остальные-то члены Директории — тьфу, пешки.

Ну да ладно, поживем-увидим. Зато сегодня он — военный генерал-губернатор столицы, единственная фигура, реально ответственная за судьбу Петрограда. И он решительно начал принимать меры. Двоякого родаг чтобы преградить доступ войскам Корнилова и чтобы не дать возможности развернуться большевикам. Что касается последних, он не мог понять благодушия Керенского, наверное, потому, что ненавидел большевиков куда больше, чем министр-председатель.

Из Ставки прибыл в Питер Филопенко. По требованию Бориса Викторовича министр-председатель тут же назначил его помощником военного генерал-губернатора, командующим войсками округа. Сам Савинков в военных вопросах, а тем более такого — стратегического — масштаба, не разбирался: в армии он не служил ни часу; в бытность комиссаром на фронте интересовался только политическими аспектами. В делах обороны он целиком положился теперь на Максимилиана Максимилиановича: тот все же штабс-капитан, призванный из запаса гвардейской пехоты.

Филоненко развернулся: созвал штабистов округа, начал составлять планы обороны, направил один полк в сторону Тосно, чтобы помешать корниловцам прервать связь с Москвой, а москвичам приказал выдвинуть отряды в Бологое; распорядился о формировании отрядов в самой столице и в окрестностях; предложил командиру броневого дивизиона привести в готовность — на случай уличных боев — возможно большее число блиндированных автомобилей и вывести из Колпина, с Ижорского завода, те машины, которые еще находились в работе. Наметил по карте три линии укреплений, которые предстояло соорудить.

— Какими силами? — полюбопытствовал Савинков.

— Придется обратиться к рабочим.

Сам Борис Викторович начал»действовать в другом направлении. Он распорядился отправить назад, в Кронштадт, почти всех моряков, кроме одной роты, выбранной Керенским для защиты Зимнего дворца. Предлог: прибыли самочинно.

Издал целый ряд «Обязательных постановлений»:

«...Сим подтверждаю, что самочинная реквизиция какого бы то ни было имущества без надлежащего постановления представителей законной власти, будет наказываться согласно ст. ст.... Правил о местностях, состоящих на военном положении...» — это чтобы не допустить никаких большевистских экспроприации, в том числе и оружия.

«На основании ст. ... Правил... воспрещаю всякого рода собрания на улицах и площадях города Петрограда, а также призыв и подстрекательство к таковым собраниям.

Лица, виновные в неисполнении настоящего обязательного постановления, будут подвергнуты...»

От Керенского добился предоставления права генерал-губернатору, «впредь до устранения опасности, угрожающей столице», устанавливать чрезвычайное положение в отношении печати — иными словами, права закрывать газеты собственной волей.

И, вновь вызвав начальника контрразведки полковника Медведева, приказал:

— Еще раз проверьте и пополните список большевиков, подлежащих аресту.

4

Генерал Корнилов получил в копиях все те телеграммы, которые были отправлены главнокомандующими фронтами Керенскому. Он тут же отдал распоряжение Завойко распечатать их крупным шрифтом, размножить листками и расклеить по Могилеву, распространить среди солдат.

— Напишите также «Обращение к народу» — от моего имени.

Ординарец тут же составил обращение. Оно гласило: «Я, верховный главнокомандующий генерал Корнилов, перед лицом всего народа объявляю, что долг солдата, самопожертвование гражданина свободной России и беззаветная любовь к родине заставили меня в эти грозные минуты бытия отечества не подчиняться приказанию Временного правительства и оставить за собою верховное командование народными армиями и флотом.

Поддержанный в этом решении всеми главнокомандующими фронтов, я заявляю всему народу русскому, что предпочитаю смерть устранению меня от должности Верховного...»

Последние две строки были выделены особенно крупно и черно. Завойко составил их так категорично не ради высокого стиля — сделав ставку ва-банк, он решил окончательно отрезать своему подопечному все пути, кроме дороги на Петроград.

Далее снова шло: «кровный сын своего народа», «очнитесь, люди русские, от безумия ослепления» и так далее.

Пока ординарец трудился над этим «Обращением к народу», генерал, поддавшись воздействию его яркого слога, собственноручно начертал «Воззвание к казакам». Оно получилось неожиданно еще красочней завойковского: «Казаки, дорогие станичники! Не на костях ли ваших предков расширялись и росли пределы государства Российского? Не вашей ли могучей доблестью, не вашими ли подвигами, жертвами и геройством была сильна великая Россия? — живописал генерал. — Вы — вольные, свободные сыны Тихого Дона, красавицы Кубани, буйного Терека, залетные могучие орлы Уральских, Оренбургских, Астраханских, Се-миреченских и Сибирских степей и гор и далеких Забайкалья, Амура и Уссури, всегда стояли на страже чести и славы ваших знамен, и Русская земля полна сказаниями о подвигах ваших отцов и дедов... Казаки, рыцари земли Русской! Вы обещали вместе со мною встать на спасение Родины, когда я найду это нужным. Час пробил!.. Идите за мной!»

Излив в этих строках душу, он вызвал Лукомского:

— Передайте мое предписание командующему войсками Петроградского округа генералу Васильковскому: дабы избежать напрасного кровопролития, он с вверенными ему войсками должен подчиниться генералу Крымову и исполнять все его приказания.

Корнилов еще не знал, что Васильковский смещен и на его место встал недавний ближайший сподвижник главковерха, преобразовавшийся во врага, бывший комиссар-верх Филоненко.

— Командующему войсками Московского округа полковнику Верховскому: в настоящую грозную минуту, дабы избежать междоусобной войны и не вызвать кровопролития на улицах первопрестольной, он должен подчиниться мне и впредь исполнять только мои приказания.

Неведомо было Лавру Георгиевичу, что Ворховский, засвидетельствовавший верность Временному правительству, одновременно с присвоением генеральского чина введен в состав «Совета Пяти».

Отправив депешу также атаману Каледину — не в таком, конечно, тоне, а самую дружескую, — Корнилов распорядился объявить Могилев с окрестностями на осадном положении, распустить местный Совдеп, а главкозапу Балуеву занять конными частями Оршу и Витебск, чтобы преградить путь любым силам, если таковые окажутся, которые могли бы поспешить на выручку Петрограду.

И наконец, все свое внимание сосредоточил на дивизиях, которые неуклонно, хотя и медленней, чем ему хотелось, продвигались к ненавистной столице.

Начальник Дипломатической канцелярии при Ставке князь Трубецкой составил со своей стороны ноту не ноту, а некоторое резюме для сведения министра иностранных дел Терещенко, все еще значившегося его непосредственным шефом. Принес резюме для ознакомления главковерху. Лавр Георгиевич без особого внимания просмотрел.

«Трезво оценивая положение, приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым, — доносил князь. — На его сторону станет в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить превосходство военной организации над слабостью правительственных организмов, моральное сочувствие всех несоциалистических слоев населения, а в низах растущее недовольство существующими порядками. У большинства же народной и городской массы, притупившейся ко всему, — равнодушие, которое подчиняется удару хлыста. От людей, стоящих ныне у власти, зависит, пойдут ли они навстречу неизбежному перелому, чем сделают его безболезненным и охранят действительные залоги народной свободы, или же своим сопротивлением примут ответственность за новые неисчислимые бедствия...»

Князь Трубецкой дудел в ту же дуду.

— Можете отправлять, — разрешил Корнилов.

Да, вся армия, все казачество на его стороне. А народ, толпа, масса хоть и сильна, как вода, но глупа, как дитя: сойдутся — хоть сейчас воевать, разойдутся — на полатях лежать. Обшелушит он их, что луковицы.

И, даже получив неожиданное донесение, что командир Первого кавалерийского корпуса князь Долгоруков, накануне отбывший из Ставки, чтобы, добравшись до Гельсингфорса, двинуть на Питер свои дивизии из Финляндии, арестован Совдепом в Ревеле, — Корнилов хотя и огорчился, но не придал этому факту первостепенного значения. Генерал Крымов управится и сам!

Теперь только набраться терпения и ждать.

5

Этот день растянулся для Антона в бесконечность. Собственно, уже истекали вторые сутки, как Путко был на ногах.

Доставив иа рассвете в Смольный захваченных в «Лсто-рии» провокаторов-офицеров, он с трудом разыскал Дзержинского, а потом едва дождался, когда Феликс Эдмундо-вич освободится хоть на минуту — его буквально разрывали на части.

— Путиловский? Получайте двести винтовок и боеприпасы к ним. «Новый Парвиайнен»? Сто пятьдесят винтовок, два пулемета. Возьмете в Арсенале. Не захотят давать — берите силой. Вот вам мандат Народного комитета борьбы с контрреволюцией.

Став членом комитета от большевиков, Дзержинский получил право распределять оружие по рабочим дружинам.

Наконец, улучив момент, Антон пробился к Феликсу Эдмундовичу. Удовлетворенно показал на мандаты:

— Идет дело? Побольше бы добыть нам оружия, а уж из рук мы его теперь не выпустим!

— Эсеры, меньшевики и здесь ставят палки, — лицо Дзержинского было землистым и глаза воспаленными. Тоже, наверно, за все эти часы не сомкнул глаз. — Хитрят. Говорят, что, мол, вооружая рабочих, мы обделяем части гарнизона. Ничего, всем хватит!..

Выслушал рассказ Антона об операции в «Астории».

— Главарь, мой «дружок» «Пашков, успел смотать удочки: видимо, кто-то предупредил. Есаула сами упустили. Вот сколько промашек.

— На ошибках учимся. По вашим адресам Народный комитет провел облавы на Фурштадтской, Сергиевской и Фонтанке. Тоже удалось, видимо, взять не всех, и главари — полковники Сидорин и Десемютьер, как установлено, захватили все деньги организации и скрылись.

Дзержинский устало провел ладонью по лицу, придавливая пальцами веки. Скупо усмехнулся:

— Кое-кого из «артиллеристов» пришлось выковыривать из публичных домов — на явочных квартирах всем мест не хватило, и руководители распределили их по увеселительным заведениям. Козлищ от агнцев нам отделять помогло также ваше командировочное предписание. У других были точно такие же, даже под одним номером — 800. Думаю, что путчистов, которые должны были ударить в спину, нам удалось обезвредить. По крайней мере — почти всех.

— А что там? — взмахнул в сторону окна Антон.

— Да, главное — там. Начинаем посылать революционные полки и рабочие дружины. Приступили к формированию первых отрядов Красной гвардии. Но впереди полков и дружин направили навстречу дивизиям Корнилова агитаторов. Сотни большевиков.

— На верную смерть! — воскликнул Антон.

— Не думаю. И у питерских солдат, и у тех солдат одни чаяния, одни думы. Нужно только уметь растолковать. Вложить нашу правду в их души и сердца. Тогда не придется проливать кровь.

— Успеем ли? Дивизии Корнилова уже на подходе.

— С нами и Центральный комитет союза железнодорожников. Путейцы образовали свое бюро борьбы, дали товарищам указания прервать телеграфную связь станций со Ставкой, выводить из строя паровозы, разрушать полотно. По железным дорогам корниловцы не пройдут.

На Дзержинского снова уже наседали.

— Разыщите где-то на этом этаже Василия. Скажет, что делать дальше.

Выходя из комнаты, Антон услышал:

— Кто с Металлического? Получайте двести винтовок. Невский судоремонтный? Вам...

Василия разыскал. Он был такой же измученный, как и Феликс.

— Дуй на Выборгскую, Антон-Дантон, уговор остается в силе.

— Где на Выборгской?

— На Финляндском вокзале!

Добрался. Вокзал, как в памятные февральско-мартов-ские дни, снова гудел. Подумал: «Все начинается отсюда...»

И какова была его радость, когда в той же самой комнатке, где зимой собрались большевики, он увидел Ивана Горюнова, живого и невредимого!..

— Ваня!

— Антон!..

Путко знакома была эта меловая смуглость щек — памятка тюрьмы.

— Видишь, и тебе пришлось отведать казенного харча.

— Мелочишка по сравнению с вашими браслетами, — отверг Горюнов. — И двух месяцев не отстоловался. Теперь, как прижало хвост, Керенский спохватился о нашем брате!.. Всех выпустить заставим! И счетик выпишем этому свистульке!.. А тебя, знаю, «военка» в наше распоряжение прислала? Принимай районный штаб. Первые отряды уже сформированы. Выставили охрану на заводы и фабрики, направили патрули по улицам. Порядок полный.

Одну пролетарскую дружину вместе с отрядом Красной гвардии уже сегодня в ночь отправляем в сторону Луги.

— Послушай! — взмолился Антон. — Пошли меня с этой дружиной! Я ведь не штабной работник, а боевой офицер! И у вас здесь и так уже все на мази!

Иван задумался. Поскреб пятерней затылок:

— Пожалуй, твоя правда... Хлопцы там славные, да необстрелянные... И командир из вольноопределяющихся, студент. — Решил:

— Иди!

Сам и проводил на территорию завода — на тот самый «Айваз», где работал Сашка Долгинов.

Дружинники и красногвардейцы, отпущенные перед выступлением по домам, уже подтягивались: с котомками, в сапогах получше, попрочней.

Офицера, да еще георгиевца, встретили настороженно.

— Зря и напрасно вы так, товарищи! Антон Владимирович Путко хоть нонче и офицер, а в партии с седьмого года и еще меня, когда я был вот таким мальцом, учил уму-разуму! У него за спиной две царские каторги и все прочее...

У Антона оставалось время забежать к Наденьке. Не мог он уйти, так ее и не повидав.

Украинская мазанка, словно бы заблудившаяся среди краснокирпичных казарменных домов и северных рубленых изб рабочей слободы. От вишни к вишне была натянута веревка, и сушится постельное белье.

— Ах ты, господи! Миленький мой! Как же вас измочалило!

Он вспомнил: и правда — весь день во рту маковой росинки не было.

— Да когда ж это кончится?

Он рассказал. Об «Астории», о Шалом. Она охала, глядела расширенными глазами, растревоженная. От сытной еды, от тепла его разморило.

— Полей холодной водой, а то засну.

Наденька позвенела черпаком в ведре, начала лить студеную воду на шею, на спину. Он охал, фыркал. Она смеялась. Потом вдруг горестно вздохнула:

— А постель ждет...

— Где уж тут спать... Через час-другой уходить с отрядом.

— И вы, значит?.. — подняла на него лицо.

— Может, споешь на прощанье?

— Ну конечно! Тут одну новую песенку я слыхала. Она принесла гитару. Села, наклонилась. Ее короткие

волосы смешно, как у петрушки, торчали в разные стороны, и сквозь пряди просвечивало белое пятнышко макушки. Она перебрала струны и запела:

Ковыль качался. В нем вечер крался. Над полем полыхал

закат...

Но бой ведь только начинался, И не было пути назад... Лежало поле,

кровью полито, И гасла красная заря, И кони красные,

уже напрасные, Искали всадников тех зря. А бой ведь только начинался...

— Родная моя! — он притянул ее к себе. — Родная! Опа вся подалась, готовая услышать наконец то, что ждала все эти месяцы. И он почувствовал: эта девчонка, Наденька, дороже ему собственной жизни. Протянул к ее смешному ежику руку.

Но девушка неожиданно отстранилась, отвернулась, Отодвинулась на краешек дивана:

— У нас в культпросветотделе вместе с Надеждой Константиновной работает одна женщина, Ольга Мироновна...

Он не мог понять — к чему это вдруг она, зачем, о ком?..

— Ольга Мироновна от партийной ячейки у пас Социалистическим союзом молодежи верховодит...

Он уловил, что «молодежи» Наденька сказала правильно.

— Так Ольга Мироновна все о вас... — девушка заглотнула воздух и будто прыгнула с обрыва. — Каждый день все о вас... И когда я ей сказала, что вы под Ригу поехали, так она белей белого стала..

— Постой! Ольга... А кто... — У него перехватило дыхание. — Ее фамилию знаешь?

Наденька покорно опустила голову:

— Я так и знала... И она вас любит, и вы... Как в первый день пошла я тогда по вашему указу, Антон Владимирович, так к ней меня и определили... Я и сказала, дура, что вы послали... Все эти дни мучилась, не хотела вам говорить, ей отдавать... Да не по совести это... А фамилия ее Кузьмина.

Но он, хоть не ведал отчества Ольги, уже сам донял: она! Вскочил:

— Где ее отыскать?

— Да где ж, как не в Думе? Они там все нынче целыми сутками... — И горько, навзрыд, заплакала.

Он бросился на Сампсониевский. Даль бесконечная, а пролетел как на крыльях. Вот он, четырехэтажный угловой облупленный дом с частыми переплетами окон. Вбежал в арку, поднялся на этаж. Двери с картонками — названиями отделов. Народ в коридоре. «Культурно-просветительный...» Рванул дверь. Увидел против света обернувшуюся тонкую фигуру. И еще не разглядел, как все в нем оборвалось и покатилось:

— Оля!..

— Антон! Наконец-то! — просияла она от радости, покраснела, и глаза ее засветились. — Ты ли это?

Он взял ее за руки и начал разглядывать. Все такая же! Огромные зеленые глаза. Зеленые, если можно было смотреть в них вот так близко. А издали серо-голубые, так часто насмешливые или презрительно-холодные. Но в тот последний и единственный раз они изумрудно сияли — так же, как сейчас.

— Оля!.. Оля!..

Само звучание ее имени казалось ему чудом. Невысокая и тоненькая, едва ему до плеча, с густыми темными бровями и легким пушком над верхней губой. И натянутая на щеках кожа — будто фарфор. Только больше стало паутинок-морщин. Но так же, как тогда, свободно падает на плечи копна волос. Невозможно!..

— Уже вернулся с фронта? Вот ты какой!.. — Она не отнимала рук, не отрывала взгляда, словно вливаясь в него.

— Уже не мальчик? — счастливо пробормотал он.

Ольга была старше его на два года. И тогда, в ужасающе далеком прошлом, поддразнивала, называя мальчиком, а он обижался едва не до слез. Но потом была их ночь в «Бельфорском льве», в гостинице на парижской авеню д'Орлеан. Утром, проснувшись, он увидел ее, склоненную у его ног и с ужасом разглядывающую струпья-раны от кандалов на щиколотках. Он не успел отстранить ее, как она наклонилась и стала целовать раны, а он вспомнил мучительно-счастливые строки: «...и прежде чем мужа обнять, оковы к губам приложила...» Каждый, наверное, мечтает о Марии Волконской. И надо было ему пройти все то, что он прошел, чтобы найти ее. И потерять — тогда, шесть лет назад, он тем же вечером уехал в Питер, навстречу новому аресту. А она тоже уехала из Парижа — к своему мужу, в Женеву.

Он отпустил ее руки, не скрывая горечи, спросил:

— Ты вернулась с мужем?

— Нет, Антон, — не отрывая от него взгляда, покачала она головой. — Я глубоко уважаю Виктора, он очень хороший человек... Но я поняла, что люблю тебя. Давно поняла, еще до Парижа... Но до нашей последней встречи это было просто... Мечта, ожидание?.. Не знаю... А когда вернулась в Женеву, сказала. Он понял. Мы остались добрыми друзьями. А как же иначе, правда? — Лицо ее стало серьезным, но глаза все равно светились. — Зачем же мы тогда делаем все это, если не ради того, чтобы люди были свободны — в своих делах, в своих мечтах, в чувствах?

— А в обязанностях?

— Конечно! Но у чувств только одна обязанность — они должны быть искренними. Я и приехала теперь одна. Виктор еще остался там, в Женеве: готовит к отправке в Питер нашу библиотеку и партийный архив... Когда ехала, могла надеяться только на чудо...

— Ты давно вернулась?

— В одном вагоне с Владимиром Ильичей.

— Боже мой! Все эти месяцы!..

— Пыталась разузнать о тебе — и не смогла... Я ведь даже не знаю твоей настоящей фамилии, а Владимировых оказалось так много... — Она тихо засмеялась. — Пока не пришла эта чудная девочка, Надюша...

— Наденька! — Антон вложил в свой голос все тепло.

— Она такая молодая, такая хорошенькая. И все уши о тебе прожужжала: и такой ты, и этакий — и вообще лучше тебя на свете быть не может! — В насторожившемся взгляде, в тоне Ольги проскользнула ревность. — Надюша влюблена в тебя по уши, по макушку. Она тонет в этой любви.

— Это хорошо... Даже если любовь безответна. Она — как путеводная звезда: в тайге ли, в пустыне.

— Она так молода...

— Хорошо быть молодым... Все впереди. Я очень ее люблю. Как родную сестренку. И желаю ей счастья. И постараюсь помочь... Нет, счастье она найдет сама. Постараюсь, чтобы стала она личностью.

— Станет, — уверенно проговорила Ольга. — Помимо всего, у нее превосходный слух, прекрасный голос, музыкальное дарование. Вот увидишь, она станет знаменитой певицей, и ты будешь хвастаться: мы были знакомы!..

Она легко рассмеялась. И только сейчас они увидели, что в комнате полно народу — и девушек и ребят — и они с изумлением смотрят на эту странную пару, забывшую обо всем на свете.

— Сейчас я освобожусь, — смутилась Ольга. — Ты проводишь? Я живу тут рядом.

— Конечно! У меня самого остались считанные часы...

6

— Антон, Антон, посмотри: сколько у тебя уже седых волос, сколько шрамов на теле... А ты все такой же глупый...

Как тогда, в «Бельфорском льве», ветер качал за окном фонарь и стремительно, снегом в ладони, таяло время.

— Ты, Оля, как награда. В конце долгого-долгого пути... Не знаю только, за что удостоен я ею.

— Глупый ты, глупый...

Глава шестая.

29 августа

Резолюция собрания делегатов Военной организации при ЦК РСДРП. Контрреволюция, создавшаяся в обстановке благоприятствующего ей соглашательства вождей из большинства Совета р. и с. д. в прочную организацию, которая, идя шаг за шагом в укреплении своих позиций, подошла к настоящим событиям «корниловского наступления».

Это наступление открыло глаза всем ослепленным контрреволюционной политикой, и лозунг «Революция в опасности!» стал лозунгом для широких масс демократии.

Отдавая себе полный отчет в важности происходящих событий, делегатское собрание 28 августа в целях укрепления революционного фронта, выпрямления его и для боевой готовности, бодрости и мощи революционной армии постановляет:

1) Попытки уступок, соглашательства и поблажек всем контрреволюционным требованиям, усиленно проводившиеся составом Временного правительства, были той канвой, на которой буржуазия выполнила организованный и глубоко продуманный заговор против революции.

Нужно организовать власть народа — рабочих, солдат и крестьян, дав этой власти всю полноту гражданских и военных полномочий.

2) Чтобы готовность у вождей большинства Совета р. и с. д. окончательно порвать с контрреволюционной буржуазией выразилась на деле, необходимо:

а) освободить арестованных после событий 3–5 июля товарищей большевиков — солдат, матросов и рабочих;

б) арестовать весь контрреволюционный командный состав в воинских частях, предоставив в этом право решения солдатским организациям;

в) провести в жизнь солдат, и в управлении и в руководстве, широкое выборное начало и выборность командного состава.

3) Немедленно развернуть гарнизон Петрограда в боевой порядок и совместно с представителями солдатских организаций обсудить план обороны и подавления контрреволюционного выступления, а также и охраны в Петрограде всех опорных пунктов революции.

4) Вооружить рабочих и под руководством солдат-инструкторов организовать рабочую гвардию.

5) Протестуя против смертной казни на фронте, которую генерал Корнилов настаивал распространить и на тыл, и требуя немедленной ее отмены, делегатское собрание находит, что конец смертной казни на фронте должен завершиться на страх буржуазии смертью авторов и проводников ее, т. е. контрреволюционного командного состава на фронте во главе с ген. Корниловым как изменником и предателем народа.

Делегатское собрание Военной организации РСДРП

Предстоят новые аресты

В настоящий момент вся полнота власти сосредоточена исключительно в руках А. Ф. Керенского, который фактически является диктатором. Министр-председатель сегодня же предложит всем членам Правительства, в том

числе и кадетам, сохранить свои портфели. Сегодня, как нам передают из официального источника, предстоят новые сенсационные аресты.

«Биржевые ведомости»

1

Эшелон катил быстро. Только мелькали за окнами телеграфные столбы и частили колеса. Пока во дворе «Айваза» Путко строил, пересчитывал, распределял оружие, собирал командиров подразделений, уже занялось утро. Фронтовиков в отряде набралось всего десятка два. Остальные вовсе необстрелянные, винтовку держать как положено не умеют. Зато горят, жаждут дела! Значит, станут солдатами!..

И сам он, под стать этим юнцам с горящими глазами, чувствовал воодушевление. Его стихия! Самое же главное: впервые за все тяжкие месяцы фронтовой жизни, да и всей своей жизни вообще он поведет бойцов-товарищей против действительных врагов революции. Эх, сюда бы его батарейцев! Где-то сейчас друзья-артиллеристы, где Петр?.. Кастрюлин-младший должен быть где-то там, по ту сторону...

Еще когда грузились в эшелон, Антону передали, что авангард Корнилова вроде бы под Гатчиной. Поэтому он приказал остановить поезд за два разъезда до станции. Выставил охранение, выслал разведку.

— Нет, в Гатчине спокойно, — вернулись парни. — Местный гарнизон за нас, сидят по окопам. Сказывают: путь на Лугу свободен!..

Двинулись дальше, пока паровоз не уперся в разобранный, прегражденный наваленными поперек рельсов деревьями и шпалами путь. Антон спрыгнул на насыпь. Подошел к баррикаде. На срубленных стволах сидели, курили измазанные, черные от мазута и усталости рабочие-железнодорожники. Один, пожилой, небритый, трудно поднялся:

— Дале дороги нема. — Показал через поле:

— Во-он там ужо оне.

Путко приказал выгружаться. Место было удачное: взгорок, а перед ним широкое, версты на четыре, поле в рытвинах да еще рассеченное оврагом. За полем — лес. Через такое поле быстро не попрешь. Здесь они займут оборону и будут стоять насмерть.

— Рыть окопы по гребню! Тут, тут и тут — пулеметные гнезда. В роще оборудовать лазарет. Кухни расположить за бугром. Кашеварам приступить!..

Красногвардейцы почувствовали: их командир свое дело знает. Под утренним солнцем засверкали диски лопат.

— Александр, собрать ко мне командиров взводов!

— Слушь-сь! — весело отозвался адъютант Сашка Долгинов.

2

Моэм позвонил Савинкову и попросил неотложно назначить час встречи:

— Господин военный генерал-губернатор все же позволяет себе обедать?.. Тогда, если не возражаете, — там же, в «Медведе».

За икрой и водкой разговор быстро перешел в нужное русло.

— Мы, союзники и горячие друзья России, против разрастания междоусобного конфликта, — начал Моэм. — Но господин Керенский отверг предложение о посредничестве. Как сие можно объяснить?

— Он полагает, что подобные действия ставят его на равную ногу с Корниловым.

— Разве сейчас время амбиций?.. Чтобы наша беспристрастная точка зрения была ясна всем, мы вынуждены были пойти на опубликование «Совместного представления», не принятого министром-председателем. К тому же мы все весьма удивлены, что вы, такой выдающийся политический и революционный деятель, не вошли в состав «Совета Пяти».

— Я не домогаюсь постов и званий.

— Дело не в этом, Борис Викторович: Керенский окружает себя полнейшими бездарностями — взять хотя бы того же новоиспеченного генерала Верховского... Боже мой, военный министр!.. Или адмирал Вердеревский. Морской министр!.. У нас в Великобритании морскими министрами назначаются... Ну да что там говорить! Короче, все это не сулит ничего хорошего и на будущее.

Моэм перевел дух, перекусил, выпил и продолжил:

— Поэтому мы вынуждены выбирать. Сошлюсь на высказывание главы нашей военной миссии генерала Нокса:

быть может, эта попытка и преждевременна, но мы не заинтересованы более в Керенском. Он слишком слаб. Необходима военная диктатура, необходимы казаки. Русский народ нуждается в кнуте. Диктатура — это как раз то, что нужно.

— Не слишком ли прямолинейно? — поразился его откровенности Савинков.

— Нет. На войне либо стреляют, либо не стреляют. Полувыстрелов не бывает.

— А если мимо цели?

— Позвольте сослаться на мнение американских коллег, к тому же военных, а мы ведь с вами, коллега, сугубо штатские лица, писатели, не так ли? Так вот: военный и военно-морской атташе посольства сэра Френсиса полагают, что Корнилов овладеет ситуацией.

— Чего же вам надобно от меня?

Борис Викторович навел свой созерцательный взгляд на лицо Моэма. Прищурил левый глаз, будто целясь. «Неужели он посмеет предложить мне, генерал-губернатору, отказаться от обороны Петрограда?..»

Моэм так далеко не пошел:

— Ровным счетом ничего. Просто проинформировать. Для выводов на будущее.

— В таком случае я вам скажу следующее: повторяю, что и поныне целиком разделяю корниловскую программу. Но, вопреки самому генералу, полагаю, что проводить ее надлежит постепенно. Он не учитывает настроения общественности и солдатских масс. Поэтому я уже сейчас не верю в успех его затеи — урожай собирают, когда он созрел. Но я не стою и на точке зрения Керенского. У меня собственное мнение. Оно неизменно. И совпадает с выводом генерала Нокса, хотя и расходится с его мнением о личности того, кто должен взять в руки кнут.

— По-онятно, — оценивающе посмотрел на Савинкова англичанин. — Понимаю.

— И главная опасность для нас совсем не там, где сию минуту видит ее Керенский. Эта опасность — Ленин и большевики! — закончил свою мысль Савинков. — Против этой опасности я готов буду выступить и вместе с Корниловым, и вместе с чертом-дьяволом.

— Именно это нам и хотелось от вас услышать, дорогой мистер Савинков. Благодарю.

3

Двадцать девятого августа с неожиданной силой стали развиваться события, сигналом к началу которых послужило донесение в Ставку из Ревеля. Так бывает при тяжелой болезни. Вроде бы вид превосходный — кровь с молоком, да и только. На один-другой симптом не обращаешь внимания. И вдруг словно прорвет: жар, озноб, сыпь — и валит с ног.

Хотя с утра все протекало в ожидаемой Корниловым последовательности. Выступил с воззванием центральный комитет «Союза георгиевских кавалеров»: «Братья-георгиевцы, настал час последнего решения, когда еще не поздно спасти Россию. Этот великий подвиг смело и мужественно взял на себя наш народный вождь генерал Корнилов!.. Вся деятельность георгиевцев чиста и открыта, чему порукой море пролитой нами за честь и свободу родины крови и высокая доблесть нашего креста... Наш призыв ко всем георгиевцам и всем честным русским людям: встанем в этот грозный час вокруг народного вождя и принесем все жертвы для спасения России!..»

Георгиевцам вторил Главкомитет «Союза офицеров», разославший через узел связи Ставки телеграмму-воззвание в штабы всех фронтов, армий, флотов и даже в военное и морское министерства: «...Нет места колебаниям в сердце нашего передового народного верховного вождя генерала Корнилова. Да не будет же никаких колебаний и сомнений в сердцах офицеров и солдат нашей армии... Да здравствует наш вождь генерал Корнилов — избранник страны и армии, ставший во главе России для спасения ее от врагов внешних и внутренних!..»

Вроде бы и атаман Каледин потребовал от Керенского уступить Корнилову, иначе он донскими казачьими дивизиями отрежет обе столицы от юга России.

Но тут пришло донесение из Гельсингфорса: местный революционный комитет, под угрозой обстрела казарм из орудий кораблей Балтфлота, воспрепятствовал погрузке в эшелоны Пятой кавалерийской дивизии, которая также предназначалась для усиления армии Крымова. Из Выборга поступила паническая телеграмма: солдаты и матросы расправляются с офицерами и генералами, заявившими о верности Корнилову: одиннадцать полковников и генералов, в их числе командир Сорок второго корпуса генерал от кавалерии Орановский, расстреляны и сброшены с моста в воду, а весь корпус встал на сторону революции. В копии, для сведения, донесение, отправленное из штаба корпуса в Петроград: «42-й армейский корпус и Выборгский гарнизон весь в вашем распоряжении. По первому зову выступаем против мятежников, предводительствуемых генералом Корниловым».

И покатилось, понеслось!

Из Кронштадта — на пути бригады, которая должна была скрытно подойти к Ораниенбауму и форту «Красная Горка», — выставлены переправленные с острова Котлин и кораблей батальоны и отряды моряков и солдат: «Весь Кронштадтский гарнизон, как один человек, готов... стать на защиту революции». Больше того, из Ревеля на усиление столичного гарнизона отправлено шесть миноносцев, из Кронштадта — целый караван судов с 3600 матросами.

Из Москвы — гарнизон заявил о готовности дать отпор корниловским войскам с севера и калединским — с юга; в городе началась организация отрядов Красной гвардии и, особо, комплектование многочисленного отряда для выступления против самой Ставки.

И что показалось Корнилову уже совершенно невероятным — так это шифрограмма из Киева: солдатами арестованы главнокомандующий Юго-Западным фронтом Деникин и его ближайшие сподвижники, причастные к данной операции, — генералы Марков, Эрдели и другие. Все они по приказу Народного комитета борьбы с контрреволюцией посажены на гауптвахту!..

А где же Крымов? Что же он медлит? Почему не подает вестей?

— Что с Третьим Конным корпусом? Где Отдельная армия? Почему не несут донесения от Крымова? — вне себя от ярости, загрохотал по столу кулаком главковерх.

— С-связи с генералом Крымовым нет!.. — пролепетал бледный от страха адъютант.

4

Еще позавчера днем генерал Крымов вместе со своим штабом в головном эшелоне Первой Донской казачьей дивизии прибыл в Лугу.

До этого момента все шло в соответствии с планом операции. Однако уже тут начались осложнения. Железнодорожники, во главе с начальником станции, уведомили: дальше двигать поезда невозможно — все паровозы испорчены. Невозможно принять и новые эшелоны — все пути на станции забиты товарняком.

— Пути расчистить, паровозы найти. Иначе расстреляю! — Крымов не намерен был церемониться.

Но пока он объяснялся с железнодорожниками, на станцию нахлынули тысячи вооруженных солдат. Из рук в руки запорхали листки.

— Кто такие? Откуда взялись?

— Местного гарнизона, насчитывающего двадцать тысяч штыков. Все заражены большевизмом.

— Очистить станцию! Выставить оцепление!

Местные солдаты воинственности не проявляли. Однако сами казаки уже начали шептаться, отводить в сторону от офицеров глаза, собираться кучками.

Между тем Крымова вызвали к железнодорожному телефону:

— Говорят из Петрограда, из штаба округа. Вам приказано остановить движение эшелонов.

— Я подчиняюсь только приказам верховного главнокомандующего Корнилова.

Связь оборвалась. Вот когда он пожалел, что не настоял еще в Ставке на установлении собственной, помимо железнодорожной, линии телефона и телеграфа! Он почувствовал себя как без рук: где остальные войска? Каковы последние распоряжения штаба и самого главковерха?..

Крымову пришлось разослать по всем дорогам гонцов, а в ближайший, оборудованный всеми средствами связи штаб Северного фронта, в Пскове, отправить на автомобиле генерала Дитерихса.

Связные возвращались. Сообщали о невероятной путанице, по чьему-то неведомому умыслу происходившей на всех путях к Петрограду: эшелоны с полками и батальонами различных дивизий перемешались; отдельные части переведены с одной железной дороги на другую, загнаны в дальние тупики, где нет ни фуража, ни продовольствия для солдат; на многих участках разобраны рельсы, устроены завалы; всюду среди казаков и солдат корпуса появились агитаторы, распространяют листовки, устраивают митинги. В полках началось брожение. Офицеры опасаются за свою жизнь...

Наконец от своего начальника штаба генерала Дитерихса он получил донесение, пересланное из Пскова: главковерх приказал немедленно двигаться на Царское Село и Гатчину, сосредоточить корпус и быстро и неожиданно взять Петроград.

— Доставить сюда начальника станции. И когда того приволокли, Крымов сказал:

— Подготовить паровозы к отправлению. Даю полчаса. — И своим, посмотрев на часы:

— Не будет паровозов — через тридцать минут расстрелять.

Паровозы были поданы. Головной эшелон прошел выходную стрелку — «горловину станции». Через те же сакраментальные полчаса начал буксировать задним ходом: впереди путь был разобран.

— Выгрузиться! Дальнейшее движение до Гатчины — походным порядком!

От Луги до Гатчины по шоссе — более девяноста верст. Для дивизии в походной колонне, с обозами и артиллерией — это минимум сутки. Целые потерянные сутки! Да еще и не вся дивизия в сборе. И только одна дивизия. А где остальные?..

Явился представитель Лужского гарнизона:

— Вы сами видите, генерал, что до этого момента мы активных действий не предпринимали, хотя штыков у нас вдвое больше, чем у вас. Но если вы начнете продвижение на Гатчину, мы вынуждены будем дать вам бой. Прольется братская кровь.

— Я исполняю приказ верховного главнокомандующего. При исполнении боевых приказов говорить о пролитии братской крови не приходится.

Однако он понимал безвыходность своего положения. На данный момент. Надо собрать в кулак хотя бы одну дивизию. Тем более что эшелоны ее, пусть и невыносимо медленно, подходили к Луге один за другим. И он приказал:

— Отвести войска на десять верст к юго-востоку от Луги. Расположить по деревням. Выставить сторожевое охранение.

Это было похоже уже на отступление. Хотя и в полном порядке, и без потерь.

Местом для своего штаба Крымов выбрал деревню Стрешово. Сюда, с трудом разыскав его, нынешним утром и прибыл личный посланец главковерха полковник Лебедев. Он добрался из Могилева на автомобиле. Подтвердил требование Корнилова: наступать, наступать на столицу!

— Сейчас это невозможно, — вынужден был мрачно признаться генерал. — Я не знаю, где мои части. Имею лишь отрывочные сведения: эшелоны Кавказского туземного корпуса князя Багратиона застряли где-то у станции Оредеж; головной эшелон туземцев дошел до станции Вырица, но далее путь разобран; Уссурийская казачья дивизия достигла Ямбурга, далее путь также испорчен. К тому же дивизия где-то потеряла свой эшелон с артдивизионом и осталась без пушек.

Он повел карандашом по карте:

— Движение по всем железным дорогам остановлено. Как видите, многим частям предстоит в седле сделать до двухсот-трехсот верст. Это — двое-трое суток. Где по пути следования магазины с провиантом и фуражом? В моем распоряжении здесь пока только восемь сотен донцов.

— Что прикажете передать главковерху?

— Доложите обстановку. Испросите для меня указаний относительно дальнейших действий. Скажите, что я буду с генералом Корниловым до конца.

В голосе Крымова прозвучали мрачные ноты. Полковник Лебедев, даже не задержавшись на завтрак, укатил.

Днем вернулся наконец из Пскова Дитерихс.

— В Ставке с нетерпением ждут от нас активных действий, — сказал он.

— Ну что ж. Мы — солдаты. Будем продолжать движение на Петроград. К тридцать первому августа мы должны сосредоточить три дивизии в районе Вырица — Гатчина. Записывайте приказ по корпусу: в ночь с двадцать девятого на тридцатое Первая Донская казачья дивизия, при которой буду следовать я, двинется на север по Лужской дороге; туземной Кавказской дивизии от станции Оредеж идти походом; Уссурийской конной дивизии, насколько возможно, продвигаться по железной дороге на Гатчину. Если это невозможно — походом. К вечеру тридцать первого штабам туземной и Уссурийской дивизий выйти со мной на связь. Пункты промежуточных ночлегов доработайте. — Он тяжело поднялся из-за стола:

— Сказал бы я на добром русском языке, как все это называется... Ну да будем уповать на милость божью.

Глава седьмая.

30 августа

Воззвание ЦК РСДРП (б) к рабочим и солдатам

Товарищи рабочие и солдаты!

Контрреволюция наступает. Будьте настороже! Не предпринимайте никаких выступлений без призыва нашей партии. Ждите директив ЦК РСДРП.

Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии

1

Батальон георгиевцев, едва миновав Дно, застрял на маленькой станции Гачки. На соседних и всех остальных путях тоже плотно стояли вагоны с войсками.

— Опасаюсь, как бы не объявились агитаторы из Питера, — поделился своей тревогой с командиром батальона, пожилым подполковником, прикомандированный к эшелону офицер контрразведки.

— Мои соколики не подведут! Первого же вздернут на водокачке! — натуженно прогудел комбат. Но все же приказал:

— Выставить караулы! Никого чужого к вагонам не подпускать! В мазутные рожи стрелять без предупреждения!..

Георгиевцы — это была особая воинская часть. Куда до нее лейб-гвардии паркетным шаркунам! Здесь в большинстве собрались старослужащие, многие в возрасте, и все — пролившие на фронте кровь и этой кровью скрепившие свое братство. Все упорно-смелые, почти все — крестьяне. Тугие, жилистые, с мужицкой основательностью приспособившиеся к войне, гордившиеся Георгиевскими крестами и медалями, отметами за мужество и отвагу, хотя в душе, так же как и все солдаты, они истосковались по иной доле — по труду до семи потов на земле. Но коль приказано им идти, они пойдут. Хоть грудью на пулеметы. Полягут замертво, но не покажут спин. Надежная сила. Страшная сила, коль направлена на черное дело...

Комбат послал своего адъютанта на станцию:

— Душу вытрясти, а паровоз и бригаду добыть. Адъютант вернулся:

— Паровоз будет! До самого Царского Села!..

Петр Кастрюлин услышал слова адъютанта. Почувствовал: его час!..

Сердце заколотилось, как в последнюю минуту перед рывком в атаку. Даже дыхание перехватило. Осилит? Но разве не к этому готовил его товарищ Антон? Не к этому призвал, когда сказал: солдат умирает в поле, а не в яме?..

Георгиевцы, пользуясь затянувшейся стоянкой, повысыпали из вагонов, разминались, сворачивали длиннейшие козьи ножки, неторопливо, степенно переговаривались.

Петр забрался на ступеньки тамбура:

— Солдаты! Братья! Слухайте, что я вам сказать хочу!..

Обернулись. Начали подтягиваться. Ему показалось, со ступенек недостаточно высоко, не всем его видно и слышно. Он ухватился, подтянулся, забрался на крышу. Встал, поднял руку:

— Слухайте меня! На черное дело нас тягнут, братья! Супротив воли народа и жизни народа!

— Ну брехать! На предателев идем, которые Россию в кабалу германцу хотять! — выкрикнул кто-то снизу.

— Не, солдаты, вы меня слухайте! Рази ж и я за то, чтоб родимую землю врагу отдать? Моя сторона та, где пупок мне резан, и за ее я тоже кровь пролил. И мне родимое горе чужой радости дороже, и нашу родимую Россию я тоже буду защищать до последнего! Да генерал Корнилов на совсем другое нас ведет: чтоб бедноту снова в бараний рог скрутить, а помещика, капиталиста да царя-кровопивца над нами снова поставить и войну продолжать, за ихние Босфоры, контрибуции и Дарданеллы!

— Эй, слезай! Ты чего — о двух головах, что ль? — послышалось из сгрудившейся солдатской толпы.

— Нет, буду говорить! Сколько наших солдатских ртов досыть землей наелось за ихние Босфоры и Дарданеллы? Я старшого брата на румынской земле захоронил, а у него сам-десять ртов осталось. На кой была ему та румынская земля? Ею, что ль, накормит он десять галчат? Сам накормился — на сажень в землю ушел... И сам я воевал не хужей других, тоже изранитый и поконтуженный! У меня одна голова, и теперича она мне в десять раз нужней, чтоб брательниковых галчат прокормить и его жене, солдатской вдове, по хозяйству пособить!..

Солдаты примолкли, слушали. Потому что говорил он об их собственной доле.

— Но так я вам скажу, братья: не надоть нам иттить на Питер — таких же, как мы, мужиков да мозолистых рабочих изничтожать, катами-палачами делать себя! Чего Корнилов хотит? Чтоб, как раньше, тянулись мы перед офицерами, а они нам в зубы кулаками тыкали! Он — за смертную казнь солдатам и революции! Так что: за своей смертью мы сами идем?.. Я другое вам скажу: и Корнилов — предатель России, и Керенский — предатель! Один — царский генерал, другой — буржуйский холуй!.. Хоть поцапались они, как кошка с собакою — один фырчит да лает, другой мурлычет да фыркает, — а из одной кормушки едят, одному хозяину принадлежат!

— Где ж она тогда, правда? И твоя, и ихняя, и еще чьясь, а нет ее нигде!

— Есть! Есть правда! Она у тех, кто обещает замирение всем народам, землю — крестьянам, хлеб — голодным! А чтоб утвердить эту правду, надо власть самому народу в свои руки взять — солдатам, крестьянам и рабочим!

Он увидел, как кто-то врезался в толпу, протискивается сквозь нее. Разглядел поднятый околыш офицерской фуражки.

— Не слушайте его, солдаты! — зазвенел молодой голос. — Это ж германская марка! Так большевики говорят!

— А я и есть самый настоящий большевик! — торжествующе вскричал Петр. — Потому и говорю я самую большую правду!

— А-а, агитатор!

Никто не успел и опомниться, как подпоручик выхватил револьвер и начал стрелять в фигуру, резко обрисованную на фойе неба.

Петр покачнулся, взмахнул руками, как подбитая птица крыльями, сделал шаг и рухнул на головы солдат.

— Уаааа! — взревела толпа, разом ощетинившаяся штыками на сброшенных с плеч винтовках.

— Что вы? Что вы! — взвился молодой голос. Георгиевцы отхлынули. Офицер остался в пространстве меж эшелонами один. Штыки нацелились на него.

— Что вы! Да я же!.. На помощь!..

Он пригнулся, чтобы нырнуть под вагон, и захлебнулся в предсмертном, отчаянном, нечеловеческом крике.

От штабного вагона бежали офицеры, на ходу вырывая из кобур наганы. Но, встреченные настороженными жалами сверкающей стали, оторопело, будто споткнувшись, останавливались. Засовывали револьверы.

— Не пойдем на Питер! Завертай назад, в бога душу мать!.. Всех вас, гадов, порешим, а на Питер, народ губить, не пойдем!..

Будто голосом Петра Кастрюлина. Его словами, вошедшими в сердца и души братьев-солдат...

2

Сыпавшиеся со всех сторон вести — одна тревожней другой — наводили Корнилова на мысль: хотя генералы и офицеры на его стороне, но солдаты — те штыки и сабли, которые были нужны в первую очередь, — не хотят поддерживать «корниловское дело».

Он поручил ординарцу Завойко составить новое обращение к войскам, которое, тотчас утвердив, распорядился передать в части в виде «Приказа № 900»: «Честным словом офицера и солдата еще раз заверяю, что я, генерал Корнилов, сын простого казака-крестьянина, всею жизнью своей, а не словами, доказал беззаветную преданность родине и свободе, что я чужд каких-либо контрреволюционных замыслов и стою на страже завоеванных свобод при едином условии дальнейшего существования независимого великого народа русского». Тут уж получалась полная путаница, и становилось совершенно непонятным, против чего же и зачем он идет на Петроград.

А донесения поступали: Клембовский, отказавшийся принять должность главковерха, заменен на посту главнокомандующего Северным фронтом генералом Дмитрием Бонч-Бруевичем; главкозап Балуев и помощник главко-рум [Главкорум — главнокомандующий Румынским фронтом] Щербачев сыграли труса — переметнулись на сторону «фигляра». Значит, подались и генералы... Деникина нет. И он остался только с Крымовым, от которого ни слуху ни духу. Полковник Лебедев, посланный на связь, как в воду канул, — до сих пор не вернулся. Остается единственная надежда — Каледин.

Сообщение, переданное через третьи руки, что атаман предъявил Керенскому ультиматум, пригрозив отрезать от Питера и Москвы юг, не подтверждалось официально, хотя вполне соответствовало обещаниям, полученным Корниловым от предводителя донских казаков. Поэтому главковерх продиктовал адъютанту:

—  «Войсковому атаману Алексею Максимовичу Каледину. Сущность вашей телеграммы Временному правительству доведена до моего сведения. Истощив терпение в бесплодной борьбе с изменниками и предателями, славное казачество, видя неминуемую гибель родины, с оружием в руках отстоит жизнь и свободу страны, которая росла и ширилась его трудами и кровью. Наши сношения остаются в течение некоторого времени стесненными, прошу вас действовать в согласованности со мной так, как вам подскажет любовь к родине и честь казака». — За моей подписью отослать шифротелеграммой.

Не полагаясь на столько раз уже подводившую его связь, генерал вызвал Завойко:

— В такое время не хотел бы расставаться с вами. Но придется. Поезжайте снова на Дон, к Каледину. Подымите казаков.

— Когда ехать?

— Немедленно.

По выражению лица своего ординарца-советника Корнилов понял: тот рад возможности покинуть Ставку.

Крыса... Когда еще он доберется до Новочеркасска.... И доберется ли?.. И где же Крымов?..

3

Как и было запланировано Крымовым, сотни Первой Донской дивизии в ночь на тридцатое августа походной колонной двинулись в направлении Луги. У подступов к городу путь им преградили баррикады и ряды окопов. Казаки не захотели принимать боя. Не подчиняясь приказам офицеров, повернули коней назад.

Крымов уступил:

— Утром двинемся в обход Луги в направлении станции Оредеж. Будем заходить не со стороны Гатчины, а со стороны Царского Села.

Но утром его разыскали приехавшие из Петрограда двое офицеров — посланцы Керенского.

— Министр-председатель просит вас прибыть в столицу. Он гарантирует вам безопасность своим честным словом, — передал один из них.

Генерал задумался. Если смотреть на обстоятельства трезво, дело дрянь: под руками дивизия неполного состава, уже отказывающаяся подчиняться, да горстка неведомо откуда взявшихся юнкеров московских училищ. Где остальные части, и прежде всего Кавказский туземный корпус, которому «все равно, кого резать»?.. По сведениям двухдневной давности (а более свежими он не располагал), штаб корпуса все еще находился на станции Дно, хотя авангард — Ингушский и Черкесский полки — продвинулись по Витебской железной дороге едва ли не до Царского Села. Но тоже — лишь два полка. В преданности князя Багратиона и командира Первой туземной дивизии князя Гагарина верховному главнокомандующему Кры-мов не сомневался. Однако сейчас одной преданности было мало. Надо действовать решительно и стремительно. А неведомые силы, как Гулливера, опутали бесчисленными нитями и держат такого колосса — целую армию! — мертвой хваткой.

Время! Ему нужно выиграть время, пока так или иначе все дивизии сосредоточатся на подступах к Петрограду. Однако дела не так уж и плохи: железные дороги вокруг столицы забиты эшелонами его войск. Это дает ему возможность вести переговоры с министром-председателем не как побежденному, а как завтрашнему победителю.

— Я выезжаю в Петроград, — решил он.

Но прежде чем вернуться в Лугу, где ждал автомобиль, приказал командиру Первой Донской дивизии генералу Грекову:

— Движение к станции Оредеж продолжать!

4

В столице куда лучше, чем в Ставке и штабе Крымова, знали об истинном положении дел: для петроградских центров по борьбе с заговором Корнилова связь работала бесперебойно: и железнодорожная, и радио-, и телефонно-телеграфная. Ежеминутно поступали донесения в «воен-ку», в Народный комитет в Смольный, в кабинет военного министра и в Зимний — министру-председателю.

Решительный перелом обозначился поздним вечером двадцать девятого августа, когда со всех фронтов поступили подтверждения о «торжестве революции», а с линий железных дорог — о полной приостановке продвижения корниловских эшелонов.

Керенский более всего опасался Кавказского туземного корпуса. Но как раз в эти дни в столице происходило совещание «Всероссийского мусульманского совета». Совет заявил о своей поддержке революции. Большевики предложили направить делегацию из наиболее известных членов совета в район сосредоточения Кавказского туземного корпуса.

Уже утром двадцать девятого августа делегация вступила в контакт с солдатами Ингушского полка, а затем Черкесского, Кабардинского, Осетинского. Результат тут же сказался. Солдатские комитеты постановили: вперед не двигаться; две группы направить в оба конца по линии железной дороги для оповещения остальных частей о преступном замысле Корнилова, Багратиона и Крымова против революции; потребовать от князя Багратиона, чтобы он дал приказ впереди находящимся эшелонам о приостановке продвижения и предотвращении всяких действий против защитников Петрограда. И последнее: направить делегацию от солдат корпуса в столицу для выражения верности революции.

Князь Багратион вынужден был подчиниться. Собственноручно написал:

«Начальнику 1 Кавказской конной туземной дивизии. Копия всем командирам полков и командиру 8 дивизиона. Приказываю немедленно приостановить продвижение частей дивизии, сосредоточить их в районе Вырица и никаких выступлений против войск Временного правительства ни в коем случае не предпринимать». По железнодорожному телеграфу приказ для сведения был передан и в Питер. Со всей очевидностью он означал: попытка наступления корниловских войск на столицу завершилась полным провалом.

На первый взгляд малозначительными, на самом деле весьма важными свидетельствами банкротства Корнилова явились еще два факта: вчера же профессор Милюков, день назад порывавшийся ехать в Ставку, поспешно «отбыл на отдых» в Крым, а Родзянко публично заявил, что о заговоре главковерха он «узнал только из газет и к нему совершенно не причастен». Значит, и кадеты, и торгово-промышленные круги отказались от своего протеже in extermis [В момент приближения смерти, на смертном одре (лат.)].

Керенский ликовал. Вчера же поздним вечером он распорядился объявить по радиотелеграфу — «Всем! Всем! Всем!..» — что «мятежная попытка генерала Корнилова и собравшейся вокруг него кучки авантюристов не встретила поддержки армии» и что «двинутые на Петроград путем обмана войска остановлены». Тем же часом он предложил «Совету Пяти» и, конечно, получил безоговорочное согласие на то, к чему стремился с самого начала своего феерического взлета, и это свое вожделенное выразил в приказе, разосланном немедленно на все фронты:

«Приказ по Армии и Флоту 30 августа 1917 года № 47

Сего числа согласно Постановления Временного Правительства на меня возложено Верховное Командование вооруженными силами Государства... Вступая в Верховное Командование всеми вооруженными силами Государства Российского, я заявляю о своем полном доверии всем чинам армии и флота, генералам, адмиралам, офицерам, солдатам и матросам, вынесшим на своих плечах тяжкое испытание последних дней.... Пусть помнит каждый, кто бы он ни был, генерал или солдат, что малейшее неподчинение власти будет впредь беспощадно караться.

Довольно играть судьбой Государства.

Пусть поймут и глубоко проникнутся убеждением все русские люди, стремящиеся к спасению революции, достижению свободы и обновлению общественного строя Государства, что в эту минуту все наши помыслы и силы должны быть устремлены прежде всего на защиту Родины от врага внешнего, стремящегося поработить ее...»

О, с каким наслаждением вывел он: «Министр-Председатель, Верховный Главнокомандующий...» — и размашисто подписал! То, чего Корнилов хотел достичь огнем и мечом, он добыл своим умом и хитростью, а отчасти и благодаря тупоголовому генералу!..

В сегодняшних же номерах газет был опубликован за подписями Керенского и Савинкова указ Временного правительства об отчислении от должности с преданием суду за мятеж генерала от инфантерии Лавра Корнилова.

— Теперь, после ликвидации опасности справа, необходимо еще более решительно приступить к устранению неимоверно возросшей опасности слева, — настойчиво побудил Керенского военный генерал-губернатор, приехавший в Зимний. — Вот поименный список всей большевистской верхушки, за исключением Ленина, коего контрразведка усердно разыскивает и обещает в ближайшие дни найти.

— Знаю, — скупо ответил Керенский, как-то особенно взглянув.

«Входит в роль генералиссимуса», — усмехнувшись про себя, подумал Савинков.

Дело было не только в этом — Керенский уже предопределил судьбу самого генерал-губернатора и управляющего военмина.

Однако пренебрегать его настойчивыми советами не следовало. Да, последние дни с полной очевидностью обнаружили: именно большевики-ленинцы, а не Чхеидзе,-Церетели и их присные подняли солдатские и рабочие массы в Питере, в действующей армии и по всей России против Корнилова. Именно их Военная организация, «воен-ка», в считанные часы воссоздала отряды Красной гвардии, вооружила их и рабочие дружины, направила инструкторов. Как в панике писала милюковская «Речь», в втолице ныне сорок пять тысяч вооруженных красногвардейцев. Большевики, а не эсеры и меньшевики направили отряды навстречу войскам мятежного генерала, организовали строительство заграждений на подступах к столице; они же через путейцев устроили хаос на железных дорогах; вызвали моряков Кронштадта, Гельсингфорса и всей Балтики; настояли на посылке мусульманской делегации в Кавказский туземный корпус.

Что ж, спасибо. И довольно! Слова в «Приказе по Армии и Флоту» «пусть помнит каждый» адресованы отныне именно большевикам. Через недельку-другую с помощью тех же Церетели и Чхеидзе он, единоличный диктатор, проведет в послушных Советах и в «Совете Пяти» законы о борьбе против левой опасности.

А сейчас нужно укреплять завоеванные позиции.

— Пригласите ко мне генерала Алексеева.

Старый генерал ждал этого вызова. Накануне его посетил на дому Терещенко. «Если Керенский предложит вам должность начальника штаба — непременно соглашайтесь, Михаил Васильевич. Если откажетесь, Керенский назначит другого, и тогда Лавра Георгиевича, Антона Ивановича и иных сопричастных смогут и впрямь расстрелять!» — «Противно до глубины души прислуживать этому выскочке!» — «Ничего не поделаешь, я сам не лучшего мнения о нем. Но это ваш нравственный долг во имя спасения товарищей по оружию». Теперь, явившись во дворец и услышав предложение Керенского, генерал принял его, но с условием: сначала он должен переговорить с Корниловым.

— Никаких возражений, Михаил Васильевич!

В час дня такой разговор по аппарату Юза состоялся. Алексеев обрисовал Корнилову обстановку:

— Юзфронт лишился всех старших чинов своего штаба и снабжений. Все они арестованы, и управление фронтом находится в слабых, неорганизованных руках. Управление Северного фронта, по-видимому, не в лучшем положении... В тяжкие минуты развала управления армиями нужны определенные и героические решения... Подчиняясь сложившейся обстановке, повинуясь велениям любви к родине, после тяжкой внутренней борьбы я готов взять на себя труд начальника штаба. Но такое решение мое требует, чтобы переход к новому управлению совершился преемственно и безболезненно... Высказанные сегодня мною условия по оздоровлению армии исходят из начал, вами заявленных, и, кроме того, к ним присоединяются условия, вызываемые расстройством состава наших старших командующих лиц... Прошу очень откровенно высказать все, что можете. Ожидаю вашего ответа.

Корнилов высказал свое мнение: если будет объявлено по России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка и на его решения «не будут влиять различные безответственные организации», то он немедленно примет со своей стороны меры, чтобы успокоить круги, идущие за ним. Он требует приостановить предание суду Деникина и подчиненных ему лиц и выражает протест вообще против арестов генералов и офицеров, «необходимых прежде всего армии в эту ужасную минуту». Он требует, чтобы правительство немедленно прекратило дальнейшую рассылку приказов и телеграмм, порочащих его и «вносящих смуту в стране и в войсках», пообещав со своей стороны также не выпускать приказов и воззваний, кроме уже выпущенных. Немедленный же приезд Алексеева в Ставку необходим.

Смещенный главковерх все еще в ультимативном тоне диктовал свои условия, которые в целом совпадали с мнением Алексеева. Правда, он уже не заявлял категорически, что «предпочитает смерть устранению от должности верховного». Впрочем, то писал Завойко. А сам генерал никогда не придавал словам никакого значения — значение имеет только оружие. Сейчас, в разговоре по аппарату Юза, он подтвердил:

— Ваш приезд, Михаил Васильевич, необходим. Ответ по содержанию, приведенному выше, прошу дать мне в возможно скорейший срок, так как от ответа будет зависеть дальнейший ход событий.

В этой фразе тоже улавливалось нечто угрожающее. Алексеев заверил, что требования Корнилова он сейчас же доведет до сведения Керенского и ускорит свой приезд в Могилев.

— Мольба о сильной, крепкой власти, думаю, есть общая мольба всех любящих родину и ясно отдающих себе отчет в истинном ее положении, — иносказательно подтвердил он свою приверженность программе смещенного главковерха. — Поэтому вы можете быть убеждены в самой горячей поддержке вашего призыва.

И он попросил Корнилова продолжать управлять войсками и делать «распоряжения, которые подсказываются угрожающим положением неприятеля. Здесь важны не только дни, но и часы и минуты». Кого он подразумевал под неприятелем, Алексеев не уточнил.

Прочитав ленту, Корнилов согласился, однако же потребовал:

— Но для того чтобы я мог продолжать свою оперативную работу и создать положение, отвечающее обстановке, необходимо, чтобы правительство изменило свои распоряжения, в силу которых прекратились намеченные мною стратегические перевозки войск.

Иными словами, он пожелал добиться возобновления движения эшелонов с дивизиями Крымова на Петроград.

— Постараюсь настоять на этом, — пообещал Алексеев.

Он доложил о разговоре Керенскому. Министр-председатель, оставив без ответа большинство требований Корнилова, тотчас согласился на одно: по радиотелеграфу передал в Могилев и на все фронты, что оперативные указания, исходящие от генерала Корнилова, «обязательны для всех». Абсурдность этого распоряжения нисколько не смутила Керенского: сам он не имел никакого представления об оперативном руководстве армией и не знал, как направлять жизнедеятельность этого огромного механизма. Ну и что из того? Неужто Николай II понимал больше? За царя тоже все делал начальник его штаба.

Однако тем же часом он подписал постановление об учреждении чрезвычайной комиссии для расследования дела «о бывшем верховном главнокомандующем генерале Корнилове и соучастниках его, учинивших явное восстание», назначил председателем комиссии главного военно-морского прокурора Шабловского и дал ему указание вести следствие «самым энергичным образом, чтобы кончить в кратчайший срок, а посему ограничиться, по возможности, только обследованием виновности главных участников».

«Ограничиться» — потому, что не хотел разом лишиться всего генералитета и высшего офицерства. И побаивался, что расширение рамок следствия может протянуть «хвосты» не только до Тобольска, но и до него самого.

— Разрешите, ваше высокопревосходительство? — побеспокоил Керенского дежурный адъютант. — На ваше имя поступило письмо от арестованного Владимира Николаевича Львова.

«Что еще сморозил мой друг-приятель?» — подумал он, беря записку, начертанную незадачливым эмиссаром, содержавшимся под охраной на гауптвахте при комендантском управлении.

«Дорогой Александр Федорович! — писал оптимистически настроенный арестант. — От души поздравляю и счастлив, что друга избавил от когтей Корнилова. Весь Ваш всегда и всюду!..»

— Освободить из-под стражи этого дурака! — распорядился он.

5

Поздним вечером Корнилова снова вызвали к прямому проводу. Генерал Алексеев осведомился, получен ли в Ставке ответ Временного правительства. Корнилов подтвердил получение и то, что оперативное руководство армией он продолжает. Попросил:

— Окажите содействие, чтобы мне была предоставлена возможность переговорить по прямому проводу с генералом Крымовым.

— Сделаю все возможное, — пообещал Алексеев.

Не дожидаясь, пока такая связь будет установлена, Корнилов составил послание: «Глубокоуважаемый Александр Михайлович. Посылаю вам копии приказов и воззваний, с которыми я обратился к войскам и народу по поводу своего конфликта с Временным правительством.

Послал двух человек к Каледину с просьбой надавить. Ответ от Каледина можно ожидать примерно 4 сентября. Приказом Временного правительства я, Луком-ский, Деникин и несколько других генералов отрешены от должности и преданы военно-революционному суду за мятеж, но вместе с тем я получил приказание руководить операциями до приезда генерала Алексеева, назначенного начштаверхом. Алексеев приезжает завтра к ночи. Получился эпизод — единственный в мировой истории: главнокомандующий, обвиненный в измене и предательстве родины и преданный за это суду, получил указание продолжать командование армиями, так как назначить другого нельзя. С подателем сего доставьте мне возможно подробные сведения о расположении ваших полков, настроении ваших офицеров, казаков и всадников, о связи, имеющейся у вас с организациями, на которые мы рассчитывали, и на дальнейшие шансы на возможность крепкого нажима средствами, имеющимися в вашем распоряжении. Ориентируйте меня в обстановке и тогда получите от меня дальнейшие указания. Если же обстановка позволяет, действуйте самостоятельно в духе данной мною вам инструкции».

Приказал вызвать одного из самых преданных офицеров Текинского полка, подъесаула Кочи-Таган Дурдыева, и, когда тот явился, протянул конверт, сказал по-текински, что свидетельствовало о высшей милости:

— Умереть, но найти генерала Крымова. Умереть, но вручить пакет ему лично. Умереть, но не допустить, чтобы он попал в чужие руки!

Он все еще уповал на свою победу.

Глава восьмая.

31 августа

ИЗ РЕЗОЛЮЦИИ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА РСДРП (б)

Нетерпимы далее ни исключительные полномочия Временного правительства, ни его безответственность. Единственный выход — в создании из представителей революционного пролетариата и крестьянства власти, в основу деятельности которой должно быть положено следующее...

ПРИЗЫВ К РАБОЧИМ И СОЛДАТАМ МОСКВЫ

Московский комитет РСДРП требует: 1) Немедленное вооружение рабочих и солдат. 2) Энергичные массовые аресты контрреволюционеров, в особенности центров кадетов и их военных организаций. 3) Закрытие буржуазных газет и конфискации типографий. 4) Освобождение всех арестованных большевиков. 5) Урегулирование продовольственной и жилищной нужды.

1

Отряд Красной гвардии завода «Айваз» уже более суток занимал позиции, оседлав железную дорогу Петроград — Псков, в десятке верст не доезжая Луги. Бойцы окопались по всем правилам. Кончив рыть траншеи, выложили дерном брустверы. Потом оборудовали наблюдательный пункт. Взялись и за блиндаж. А противник все не появлялся.

Путко выслал разведчиков. Рабочие возвращались:

— Нема никого, одни крестьяне в деревне за лесом. Казаков не видать, не слыхать.

Все были огорчены: боевой порыв требовал разрядки, как сгустившийся в тучах электрический разряд молнии и грома.

— На других участках, видать, горячий бой!.. — долетало до Путко.

В этих словах вроде и укор: не повезло нам, не туда послали; а может, невезучий у нас командир.

— Носы не вешать! Займемся строевой и огневой подготовкой!

Нашли позади взгорка, у рощицы с лазаретом, лужайку-площадку. На ближних березках развесили самодельные мишени. А лужайку, как плац, поручик решил использовать для строевой.

— Это что еще за старорежимные штуки? — возмутился один из бойцов. — Ать-два! Шагом марш, кругом! Как при царе!..

— Строевая учит собранности, четкости движений, — терпеливо объяснял Антон. — Армия — это не толпа. В каждом подразделении должен быть строгий порядок.

Правда, козырять не заставлял — это уже отошло и в войсках.

Поползли у него и по-пластунски, неумело елозя по земле и высоко выгибая спины. Удовольствия красногвардейцам ползанье доставило малое.

— Напомню, что говорил Суворов, — оглядывая красно-грязные, взмокшие, сердитые лица, наставлял Путко. — Тяжело в ученье — легко в бою!

Видел: если б не папутствепные слова Вани Горюнова, айвазовцы не стерпели бы таких мук от офицера-георги-евца.

Зато стрелять по мишеням желали все, и как можно больше. Лупили в божий свет как в копеечку.

Сашка Долгинов, ординарец, старался на славу. Оказался он ловким и сноровистым, и глаз меткий, рука твердая!

— Быть тебе красногвардейским командиром!

— Не откажусь! — горделиво улыбался Александр. Днем приехали из Питера, с завода, привезли собранные по домам гостинцы.

— Как ероям!

Красногвардейцы даже совестились их принимать: награда за несделанную работу.

— Что нового в Питере, на Выборгской?

— Поднялись как один! Все при деле! Новые отряды сорганизовали! Скоро еще один к вам подойдет на подкрепление!

— К шапочному разбору.

— А вы много генеральских шапок насбивали?..

— Дак ведь такая загвоздка: может, они в обход нашей позиции проперли?.. — виновато отзывались бойцы.

И вдруг взбежал на бугор, к наблюдательному пункту, запыхавшийся парень из последней посланной Антоном разведки:

— Казаки! Впереди казаки!..

2

Тимофей Шалый добрался до своих доицов только на третье утро после схватки с моряками в «Астории».

Черно-рыжий, изодранный, изрезанный стеклом и подцепленный в ухо, едва не в затылок, пулей преследователей, он был страшен.

Есаул выбрался из города еще в предрассветье. На окраине стянул с седла какого-то сопляка-корнета. Загнал лошадь. Бросил. Как цыган-конокрад, увел под носом, с коновязи, еще одного жеребца. И этот едва не пал, когда настегивал его по проселкам на юго-запад, ориентируясь по солнцу и кронам деревьев, пока не увидел на окраине деревни всадников с пиками, в серо-синих шароварах с лампасами и не донеслась стройно и многоголосо исполняемая песня — их гимн:

Всколыхнулся, взволновался
Православный тихий Дон,
И послушно отозвался
На призыв монарха он!..