Грозное небо Москвы

Один шанс из ста

Комиссар Горелихин — сухощавый, среднего роста, в потертом черном реглане — обвел собравшихся внимательными глазами и развернул газету.

— Вот о чем сегодня пишет «Правда»: «Надо удесятерить стойкость защитников Москвы... Под Москвой должен начаться разгром врага!»

— Каждое слово нашей «Правды» пусть не дает нам покоя! — горячо продолжал комиссар. — Будем работать и сражаться, как лучшие товарищи. Всю ночь-сегодня трудилась группа механика Ковригина по замене поврежденного мотора, а утром их самолет ушел на боевое задание. Подбитый под Солнечногорском экипаж лейтенанта Берестова не свернул с боевого курса, сбросил бомбы на артиллерийские батареи фашистов. А стрелок-радист этого экипажа Синкевич сбил из своего пулемета Ме-109. Так ведь, Ваня? — обратился Горелихин к Синкевичу.

— Было дело, — смущенно отозвался стрелок. Несколько мозолистых загрубелых ладоней легли ему на плечи:

— Да ты не тушуйся, герой ведь, факт!..

— Не зря я тебе, Ванюха, на совесть пулемет снаряжал!..

Комиссар поднял руку:

— Удесятерим же наши усилия, как требует партия! Враг уже на своей шкуре почувствовал всю мощь наших ударов. Вот послушайте, как оценивают нашу боевую работу сами фашисты.

Горелихин вынул из планшета сложенный лист голубой бумаги, развернул его, пояснил:

— Убитый под Волоколамском эсэсовец Гюблер писал своей невесте в Хемниц: «Ни одного дня не обходится без бомбежки. Сегодня мы могли бы даже проверить наши часы по русским самолетам, настолько пунктуально они появляются. У нас невероятные потери».

Бойцы вновь оживились:

— Понятно, товарищ комиссар! Надо крепче бить фашиста!

— Не подведем!

— Спасибо, друзья, — устало улыбнулся Горелихин. — Я верю вам, не подкачаете. А теперь — по самолетам!

Он, придерживая планшет, прошел между рядами к выходу и там неожиданно встретился с начальником политотдела 43-й авиационной дивизии бригадным комиссаром Тулиным. Вероятно, чтобы не мешать, он незаметно вошел с последними бойцами.

Старший лейтенант хотел было подать команду «Смирно», но бригадный комиссар предупредительно поднял руку:

— Не надо... Я тут послушал вашу беседу, очень она мне понравилась. Вот что, Борис Константинович, поделись-ка опытом с комиссарами эскадрилий и полков. Накоротке организуем семинар. Согласен?

— Не справлюсь. Сами посудите, товарищ бригадный комиссар, политработники в нашей дивизии — народ опытный. Многие давно участвуют в боях. О чем им рассказывать?..

— Ну вот, считайте, что договорились, — настоял на своем Тулин. И по-дружески добавил: — Я только что от вашего комполка. Слышал, Борис Константинович, о твоем задании. Не всякому оно по плечу... Ну, желаю тебе, крылатый комиссар, удачи, — и крепко пожал руку.

...Мерно гудят моторы бомбардировщика. Высота три тысячи метров, курс — на Рузу. Там, на северо-восточной окраине города, по сведениям разведки, скопление танков противника. На них и предстояло обрушить бомбовый удар.

Горелихин, сжимая штурвал, поглядывает на сосредоточенную спину штурмана: старший лейтенант Сергей Рябиков выверяет прицел, вводит предполагаемые поправки на угол сноса, высоту, отставание.

— Серезка, делаем два захода, — напоминает Горелихин. — В каждом — по четыре бомбы.

— Понял, командир, — отозвался штурман. И затем неожиданно доложил:

— Вижу цель! Вон она, в парке, где церковь! Летчик прильнул к переплетам остекления фонаря.

Теперь он ясно видел: под густой сеткой заиндевелых ветвей темнели танки и бронетранспортеры.

— Ишь, замаскировались, гады! Сережа, на боевом курсе держи в створе церквушку и вон то отдельное красное здание — в самый раз будет.

— Ясно, командир...

— Стрелок, а ты что молчишь? Смотри, а то скоро жарко будет...

— Все нормально, — бодро ответил Григорий Козаченко. — «Мессеров» пока не видать. Наверное, нас за своих принимают.

— Это пока мы в стороне летим, — пояснил штурман. — Дай только на боевой курс встать, фашист сразу разберется, что к чему... — И тут же четко доложил:

— Командир! Разворот на боевой курс сто семьдесят пять градусов!

Борис выполнил разворот, скомандовал:

— Экипаж, на боевом!

Велика сила этих слов. Штурман — весь внимание, приник к прицелу. Летчик с ювелирной точностью выдерживает заданную высоту, скорость и курс.

— Командир, бомболюки открыты... Томительно тянутся секунды. Впереди по курсу сверкнули первые разрывы зенитных снарядов.

Горелихин почувствовал, как качнуло машину: четыре бомбы пошли вниз. И тут же круто развернул самолет.

— Командир, взрывы легли по центру колонны! — радостно крикнул стрелок Григорий Козаченко.

Фашистские зенитчики, отработав данные, открыли бешеный огонь. Вот уже в двух местах пробита правая плоскость, что-то случилось с рулем поворота, самолет все труднее стало удерживать на курсе. А тут новая беда:

— Ниже нас, в наборе, вижу шесть «мессеров»! — доложил стрелок.

Наконец-то долгожданное: «Сброс!». Самолет, подминая шапки разрывов, вошел в крутой правый вираж. Внезапно зенитки смолкли: очевидно, «мессершмитты» вошли в зону их огня.

«Жаль, что не успели передать своим, что задание выполнено, — с тоской подумал Борис, но тут же тряхнул головой, словно отгоняя от себя эту назойливую мысль. — Ну уж, черта с два! Мы еще повоюем!»

Обозленные безуспешными атаками, «мессершмитты» подошли почти вплотную к СБ, яростно обстреливая его из всех огневых точек. Но вот один из них, нарвавшись на острое жало очереди пулемета, перевернулся на спину и, выпустив черный шлейф дыма, круто пошел к земле. Однако и бомбардировщик тут же сильно встряхнуло от удара, послышался скрежет металла, звон стекла. Приборная доска разбита, фонарь кабины продырявлен в нескольких местах. Горелихин почувствовал, как нестерпимо обожгло правую щеку. Провел рукой — на ладони кровь. И тут же послышался сдавленный, хриплый голос Козаченко:

— Командир, я ранен, патроны кончились...

— Борис, еще четыре «мессера» заходят в лоб, — доложил в следующее мгновение штурман.

Сжав зубы, он цепко держал в перекрестии прицела первую пару надвигающихся «мессеров», от которых к их самолету уже потянулись цветные трассы. Выждав еще полсекунды, он полоснул по врагам длинной очередью и не поверил глазам своим: один из «мессеров», блеснув вспышкой взрыва, развалился на куски; второй, задымив мотором, резко пошел к земле. Это была редкая удача. Но Борис видел, как вторая пара с ревом пронеслась над СБ, ушла на боевой разворот, чтобы снова зайти в атаку. Теперь их семь. Семь против одного.

Самолет сильно кренило в левую сторону: наверняка разбит элерон. Командир понял, что наступает критический момент. Надо немедленно что-то предпринять.

Но что?

И тогда Горелихин резко перевел самолет в пикирование. Привязные ремни до боли впились в плечи. Через остекление кабины было видно, как с угрожающим ускорением надвигается земля. Вот она уже совсем рядом.

— Борис, выводи! — не вытерпел штурман, — гробанемся!

Горелихин уменьшил угол пикирования и вывел из него самолет в ста метрах от земли.

— Гриша, висят? — коротко спросил он у стрелка.

— Висят, проклятые! Открыли огонь с дальней дистанции.

И тогда комиссар воспользовался единственным и последним шансом, чего немцы никак не ожидали, — перевел плохо управляемый самолет на бреющий полет. Фашисты предприняли еще несколько безуспешных атак и несолоно хлебавши ушли восвояси.

Горелихин, убедившись, что «мессершмитты» наконец отстали, запросил у штурмана курс и, чутко прислушиваясь к надрывному гулу моторов, с тревогой подумал: «Ну, не подведите, родимые!» И вот, словно гора с плеч, гремит торжествующий басок Сергея:

— Командир, прошли линию фронта!

...И все-таки перед самым аэродромом правый мотор отказал: по-видимому, осколком снаряда пробило картер, и, пока держалось давление масла, он честно служил свою службу. Борис выключил двигатель и, с трудом удерживая самолет от разворота и крена, «блинчиком» зашел на посадочный курс.

Все ближе желанная земля. Вот она стремительно побежала под колеса. Еще немного, и СБ, вздрагивая всем корпусом и погромыхивая листами сорванной дюрали, побежал по земле. К нему тут же устремились две машины — санитарная и эмка, в которой были командир и начальник штаба 39-го полка, а также начальник политотдела 43-й дивизии.

Старшие командиры подошли к остановившемуся самолету, пораженные увиденным: от хвоста до моторов СБ был сплошь изрешечен пулями и осколками снарядов, левый элерон размочален в клочья, верхняя часть киля срезана, словно бритвой. Было трудно поверить в то, что он еще мог держаться в воздухе. И еще труднее — что кто-то остался в нем живой. Но прошло еще полминуты, и вот на крыло из кабины выбрались летчик и штурман. За ними, поддерживаемый товарищами, вылез и стрелок-радист.

Горелихин, заметив рядом машины и людей, спустился с крыла, подошел к командиру полка, вскинул ладонь к шлемофону. Но тот указал взглядом на начальника политотдела дивизии.

— Товарищ бригадный комиссар, — негромким голосом доложил Горелихин, — боевая задача выполнена. Бомбы сброшены в цель. В воздушном бою сбито три «мессершмитта «.

Командир полка и начальник штаба, хоть и повидали на своем военном веку всякого, но при последних словах Горелихина удивленно переглянулись. Тулин, едва справляясь с волнением, несколько секунд пристально вглядывался в окровавленное лицо старшего лейтенанта, словно видел его впервые. Затем шагнул навстречу, обнял Бориса и, желая его ободрить, напомнил:

— Ну вот, комиссар, а ты говорил, что не с чем выступить на семинаре политработников.

— Выступим! — улыбаясь, заверил Горелихин.

Под крылом — сердце Родины

Осенью 1941 года с фронтового аэродрома майора Федорова срочно вызвали в штаб ВВС Московского военного округа. Он сразу почувствовал: предстоит особо важное задание. Ведь к самому командующему так просто не вызовут.

Выйдя из гостиницы, майор взглянул на часы — время еще было. Не спеша пошел по Садовому к Маяковке.

Тишина. Утро дышит свежестью: перед рассветом прошел щедрый дождь, смыл пыль с асфальта и листвы. Но сейчас эта благодать не радует. Первое, что так бросается в глаза, — это крест-накрест заклеенные окна домов. И еще лица москвичей — суровы и озабочены.

На обочине тротуара собралась небольшая толпа. Люди молча глядят на противоположную сторону улицы. Там, в наспех поставленном ограждении, скорбно покоятся остатки трехэтажного дома, разрушенного фашистской бомбой. На груде битых кирпичей — распоротый осколком школьный портфель: тихий утренний ветерок осторожно листает страницы вывалившегося из него букваря...

Поневоле сжимаются кулаки. Майор ускоряет шаг, словно каждая потерянная минута — еще чья-нибудь загубленная жизнь.

Вот и площадь Маяковского. Из черного рупора репродуктора над ней величественно и звонко расплескиваются звуки кремлевских курантов. Затем приглушенно, словно издалека, доносится голос Левитана: «…Враг, несмотря на огромные потери, продолжает продвигаться на можайском и волоколамском направлениях... подбито тридцать семь фашистских танков... уничтожено шестьдесят четыре самолета...»

Алексей Федоров вздохнул с облегчением: ведь есть среди этих поверженных фашистских пиратов и те, что два дня назад сбил он со своим экипажем, участвуя вместе с истребителями на грозном Пе-2 в отражении ночных массированных налетов на столицу... Так думал высокий стройный майор в черном реглане, размашисто вышагивая по улице Горького, а за его спиной из того же репродуктора раздавалась волнующая мелодия такой знакомой песни:

Уже перед самым входом в штаб ВВС майор Федоров твердо решил: «Буду просить, требовать, черт возьми, чтобы снова отправили на фронт, а в тылу здесь и без меня обойдутся», — и ошибся. Ему предстояло выполнить задание особого рода...

В штабе ВВС Московского военного округа полковник Сбытов поставил его экипажу ответственнейшую задачу: в связи с продвижением фронта к Москве и вероятными дневными налетами авиации противника проверить с воздуха надежность маскировки важных промышленных объектов Москвы и Подмосковья. И вот скоростной бомбардировщик с фотоаппаратурой на борту стартует с полевого аэродрома.

Экипаж, набрав высоту три тысячи метров, прошел над пунктами Павшино, Архангельское, Истра... Мерно щелкает фотокамера, беспристрастно воспроизводя на пленке то, что не всегда доступно даже опытному глазу при визуальном осмотре.

Экипаж придирчиво приглядывается к маскировке многих важных промышленных и военных объектов.

— Ничего не скажешь, хорошо поработали маскировщики, — замечает штурман Владимир Король. — Ведь здесь должен быть завод, а на самом деле виден какой-то небольшой поселочек.

— Да и тот из фанеры, — соглашается Федоров. — Зато вон, смотри.

Внизу, над Москвой-рекой, четко просматривались переплеты железнодорожного моста. Штурман сличил его с картой и только удивленно присвистнул:

— Ну и молодцы! На такую приманку не один фашист клюнет.

Полет проходил нормально, и командир экипажа, не ожидая казуса, который им уготовила судьба, был в хорошем расположении духа.

— Илья! — окликнул он радиста Рабина. — Передай на КП проход пятого рубежа. — И штурману, — Володя, дай-ка курс на Люберцы.

— Командир, курс — восемьдесят пять градусов, -последовал тут же четкий ответ.

— Понял, восемьдесят пять, — отозвался Федоров и привычным движением штурвала ввел самолет в левый разворот.

Впереди по курсу показались пригородные кварталы столицы. Вот под крылом уже не спеша поплыли улицы и площади. Алексей поневоле залюбовался суровой красотой прифронтового города.

— Радист, что с запросом прохода на Люберцы?

— Молчат пока, — отозвался Рабин. — Трижды уже запрашивал...

— Почему молчат? Что-то не то... Запроси еще!

И вдруг вместо ответа впереди по курсу шаровой молнией блеснул разрыв зенитного снаряда, оставивший серебристо-пепельное облачко.

— Король! Дай сигнал: «Я свой самолет»! — прокричал командир, крепче сжимая штурвал бомбардировщика.

Штурман выпустил зеленую ракету, но она тут же потонула в набегающих по курсу плотных разрывах зенитных снарядов. Та же участь постигла вторую и третью ракеты. Огненное кольцо неумолимо сжималось вокруг боевой машины. Ее стало резко подбрасывать от близких разрывов. Вот уже появились пробоины в фюзеляже и плоскостях.

— Радист! Запроси же наконец проход! — крикнул Федоров, чувствуя, как холодная испарина выступает на лбу: нет ничего обиднее, чем быть сбитыми своими же зенитчиками, которые били уже в полную мощность орудий, особенно со стороны центра города.

— Командир! Что-то случилось с нашей радиостанцией, — ответил беспокойным голосом Рабин.

Самолет вновь сильно подбросило.

— Выключить аппарат! — приказал Федоров и резкими эволюциями стал выполнять противозенитный маневр.

Алексей мгновенно оценил ситуацию: разрешение на проход запросить не удалось, а до открытия огня их тоже наверняка запрашивали. И в ответ — молчание. Теперь все ясно: подвела радиостанция. Вот почему их экипаж приняли за врага. И правы. Потому что был уже, и не один случай, когда фашистские разведчики пытались пробиться к городу под видом наших самолетов и даже с нашими опознавательными знаками. Вот почему алые звезды на крыльях в данном случае зенитчиков не очень-то смутили. К тому же бомбардировщик СБ по гулу моторов и своему силуэту на такой высоте вполне можно принять за «Юнкерс-88»...

Взрывной волной от многочисленных разрывов то и дело подбрасывает самолет. Осколком пробито остекление кабины. Алексей, используя последний шанс, вошел в крутое пикирование, вывел самолет на высоте бреющего полета.

Зенитчики, решив, что бомбардировщик сбит, прекратили огонь. Низко под крылом замелькали кварталы, сливаясь в сплошной серый фон. Но вот мелькание застроек стало редким, и Федоров понял: они выскочили на окраину города.

— Командир, впереди Люберцы, — донесся хрипловатый голос Владимира, — доверни вправо двадцать градусов.

Алексей взял новый курс, подобрал штурвал, набирая высоту, но вдруг, словно видения, по бокам у консолей крыла появились два краснозвездных истребителя.

Третий вынырнул из-под брюха СБ и завис перед его носом, покачивая крыльями: «Следуй за мной!»

— Почетный эскорт, — невесело пошутил штурман Король.

— Рация проклятая, — пробурчал командир, в конечном итоге все-таки довольный таким «пленением».

Однако ведущий истребитель садиться не стал. Покачивая крыльями, повел экипаж СБ на свою точку. Куда, интересно?..

Сделали разворот на 180 градусов и пошли вдоль южной окраины Москвы.

Но вот левый истребитель подошел совсем близко, и Федоров ясно теперь видел лицо летчика, обрамленное черной кожей шлемофона. Тот махнул ладонью вниз: «На посадку». Алексей кивнул головой: мол, понял, — тут же убрал газ и, отжав штурвал, увидел впереди посадочную полосу какого-то полевого аэродрома.

Как оказалось позже, приземлились в расположении 10-го истребительного авиационного полка. Для «выяснения личностей» экипаж отправили в штаб, где, к удивлению конвоиров, Федорова радушно встретил знавший его лично командир. Он внимательно выслушал майора и по мере его рассказа все более приободрялся, с нескрываемой гордостью поглядывая на своих летчиков. Наконец сказал, улыбнувшись:

— Ничего, все обойдется. Нет, говорят, худа без добра. Ступайте пока в столовую, а я здесь свяжусь с кем надо, объясню все по порядку. — И, довольно подмигнув командиру звена, конвоировавшему СБ, крикнул адъютанту в соседнюю комнату: — Байков, отдай им пистолеты!

Уже через час Федоров говорил по телефону с полковником Сбытовым. Но никакого «разноса», как ожидал, не было. Видно, командир истребительного полка уже доложил, что подвела радиостанция. Николай Александрович приказал явиться на совещание руководящего состава ПВО. Так и сказал: «Раз уж вызвали огонь на себя, то теперь показания ваши о состоянии противовоздушной обороны в черте города для нас чрезвычайно важны».

И в конце уже неофициальным тоном спросил:

— Ну что, майор, здорово бьют наши зенитчики?

Алексей смущенно улыбнулся:

— Еще как, товарищ полковник!

Рассказ о трех Иванах

Нестерпимо жгло лицо и руки. «Вот и отлетался, — горестно подумал лейтенант Шумилов. — И это сейчас, когда бьем фашистов здесь, под Москвой!» Обожженными, дрожащими пальцами он с трудом отстегнул парашют, скинул его на снег, бросил прощальный взгляд на свой догорающий МиГ-3, сказал ему, как говорят другу в беде:

— Прости, не смог я. Такое дело, брат, было...

А дело было трудное. Воздушная разведка донесла: враг, измотанный боями под Москвой, начал отступление. Огромные его колонны замечены северо-западнее, в районе населенных пунктов Ильинское и Митлеево.

Командир 16-го истребительного полка подполковник Прудков собрал летчиков, сказал торжественно и кратко:

— Настал час возмездия! Фашисты бегут. Так будем же громить их, не щадя себя!

Через полчаса, взвихривая винтами снежную пыль, истребители с полным боевым комплектом стартовали на запад. Лейтенант Шумилов крылом к крылу шел в одной шестерке с комэском Иваном Голубиным и Иваном Заболотным. Три неразлучных Ивана — так и прозвали их в полку. А вот ведь довелось расстаться...

Нет, совесть их чиста. Они выполнили приказ командира: с дерзкой решимостью бросили свои «миги» на штурмовку колонны, огнем пулеметов, бомб и эрэсов сея смерть и ужас в стане врага. Сделав боевой разворот, снова ринулись в атаку. Горели бронетранспортеры, автомобили, повозки. Фашисты, обезумев от паники, бросались в придорожные канавы, зарывались в снег.

Но тут, когда снаряды и горючее были на исходе, к немцам подоспела подмога: сверкнув сизым оперением, из облаков вывалились восемь «мессершмиттов». Они сразу же устремились на нашу шестерку, МиГ-3 — король на высоте. У земли же он тяжеловат. Этим и воспользовались немцы. Иван Шумилов видел, как на Голубина навалились сразу три «худых». Только не дрогнул в бою отважный комэск, круто развернул свой «ястребок» навстречу фашистским асам, пошел «лоб в лоб», строча короткими очередями. Вот один фашист клюнул носом, отвалил в сторону, распустив космы черного дыма. Но два других неотступно преследуют командира. На помощь ему бросается Заболотный. Но и у него на хвосте два «мессера». Они без роздыха шпарят из пушек: снарядов у них навалом. И добиваются своего: Шумилов, делая энергичную горку, краем глаза видит, как самолет друга, кренясь на крыло и дымя мотором, со снижением потянул на восток, к своим.

Теперь и Шумилова преследует пара «худых». А патроны кончились. Иван заводит свой «миг» в такой глубокий вираж, что от перегрузки, кажется, трещит обшивка. Немцы не выдерживают перегрузки, расходятся на боевой разворот, чтобы начать новую атаку. Но тут наперерез Ивану выходит еще пара «мессеров». Перед глазами летчика огненными пунктирами замелькали трассы заградительного огня. Машина вздрогнула всем корпусом, из-под капота мотора полыхнуло в глаза оранжевое пламя...

Шумилов, пока работает мотор, дает взлетный режим, разворачиваясь на восток. Но почему его не добивают «мессеры»? И вдруг с радостной улыбкой видит: слева по борту — шестерка наших «яков». Они с ходу вступают в бой.

Но мотор уже объят огнем, пламя пробивается в кабину, обжигает лицо и руки. Трудно дышать, вот-вот вспыхнет одежда. Надо прыгать. Но нет, мала высота. И Шумилов, задыхаясь от дыма, отжимает ручки управления. Самолет кометой несется над заснеженным полем и, тараня сугробы, поднимает огромное облако...

Отбежав от самолета на тот случай, если рванут бензобаки, Иван, оглядевшись по сторонам, вытащил из кобуры ТТ, взвел курок. Повсюду виднелись следы недавнего боя: воронки от бомб и снарядов, отпечатки танковых траков, брошенные немецкие пушки, кровь на снегу.

Летчик спустился в заросший лещиной пологий овраг, который вел к деревушке. Но когда вышел к ней, ужаснулся: обугленные остовы домов чернели на белом снегу.

Деревню при отступлении сожгли фашисты. Кругом — ни души. Посередине широкой пустынной улицы на стылом декабрьском ветру раскачивались четверо повешенных: босиком, в исподнем. На груди у одного из них кусок фанеры с надписью: «Так будет каждый, кто помогай партизаны!»

Иван добрел до конца села. Из трубы крайней полусгоревшей избы струился сероватый дымок. Летчик поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман комбинезона, постучался в окно.

На пороге показался мальчишка в залатанном зипуне, стоптанных дырявых валенках. Недоверчиво покосился на угрюмого незнакомого человека.

— Вам чего, дяденька?

— Советский летчик я. Не бойся, парень.

— У нас тута, может, тоже есть летчик… — серьезно ответил мальчик.

— Заболотный! — вырвалось у Шумилова. Он порывисто вошел в избу, и точно: на лавке сидел Иван, живой и невредимый. Был он в реглане и носках. Унты сушились на печке. Лицо возбужденное, руку не успел вытащить из кармана, где наверняка лежал пистолет. Вот так встреча!

Оказывается, Заболотный недалеко отсюда сел на вынужденную. Самолет цел, но осколком заклинило двигатель.

— Видел, что сделали, изверги? — привстал Заболотный и показал в окно на виселицу.

— Видел... — сказал Шумилов и отвернулся.

— А если так, идем! Считай, что мы отдохнули.

— Куда ж вы, соколики родные, погрелись бы еще чуток, — засуетилась старуха хозяйка, которую только сейчас заметил Шумилов в темном углу избы под образами. — Может, кипяточку согреть. Боле-то нечего...

Летчики молча сложили свои неприкосновенные пайки на столешницу — колбасу, шоколад, галеты — и вышли на улицу. На прощание обернулись. Старуха, седая, простоволосая, с сухим блеском во впалых глазах, в которых, видно, уже не осталось места слезам, молча, по русскому обычаю, торопливо осенила их крестным знамением.

Через два дня летчики добрались до своей части. Больше всех обрадовался их возвращению комэск Голубин.

— Ну, Иваны, живы?!

— Живы, командир. Вот только «безлошадными» стали.

— Понимаю. Самолеты для вас найдутся. Да, слыхали? За штурмовку вражеских колонн нам благодарность от командования. В пух и прах разнесли!

Долго не выходили у Шумилова из головы страшные видения оскверненной фашистами подмосковной деревушки. Подлечившись, он снова стал летать. «Мстить, только мстить проклятому врагу!»

Не один стервятник врезался в мерзлую землю Подмосковья от меткого огня советского аса. А в январе 1942 года он таранил «Юнкерс-88», шедший на Москву. Тогда Иван с поврежденным винтом все-таки дотянул до своего аэродрома. Его наперебой поздравляли боевые друзья. А он, широкоплечий, крепко сбитый парень, застенчиво улыбаясь, повторял:

— Да ладно, ребята. Вот невидаль — фашиста таранить.

Тогда Голубин и Заболотный оттащили его в сторону, и командир, волнуясь, сказал:

— Поздравляю тебя, Иван...

— Да ну вас, — уже сердито отмахнулся Шумилов. Но Голубин перешел на официальный тон:

— Лейтенант Шумилов! Поздравляю вас с представлением к званию Героя Советского Союза!

— Только сейчас по секрету у начштаба узнал, — пояснил опешившему другу Заболотный, сияя улыбкой.

Повлажнели темные глаза Шумилова. С радостью глядел он на друзей и видел — не договаривают они что-то: у обоих бесенятами бегают в глазах искринки.

— И вас... Вас тоже представили, что ли?!

Голубин и Заболотный только улыбнулись в ответ.

— Так что же вы молчите, черти!

Три Ивана, голова к голове, обнявшись, стояли на летном поле. И была у них под ногами не топтанная фашистами московская земля, а над головой — родное московское небо.