Последний рубеж

В дни, когда под Наро-Фоминском шли ожесточенные бои, старшего политрука Ивана Давыдова видели в политотделе редко. И сейчас он прибыл прямо из боя: шинель помята, выпачкана окопной землей, в нескольких местах пробита осколками, лицо обветрено и сурово. Он подошел к заместителю начальника политотдела 33-й армии полковому комиссару Владимирову и начал было докладывать о выполнении задания. Но тот пожал Давыдову руку и сказал негромко:

— За выполнение трудного задания — спасибо. Иного от вас и не ожидал. Но сейчас о другом. Есть очень важное дело. Нас ждет командующий, генерал Ефремов.

— Товарищ полковой комиссар, что же, прямо в таком виде? — смутился Давыдов.

— Ничего, командующий поймет. Вы ведь из боя! Да и времени у нас в обрез. — Владимиров многозначительно посмотрел на старшего политрука и уже на ходу пояснил: — Получен приказ Ставки пятого — шестого декабря — генеральное наступление по всему фронту.

Давыдов даже остановился от неожиданности.

— Значит, подошел резерв, товарищ полковой комиссар?!

— Подходит, — облегченно вздохнул Владимиров. — Сейчас на марше от станции Бекасово следует по Наро-Фоминскому шоссе. Мы должны удержать фронт до подхода свежих сил, дать им возможность приготовиться к бою. Вы, конечно, понимаете, что эти данные пока совершенно секретные?

Давыдов молча кивнул.

— Особенно тяжелое положение, — продолжал Владимиров, — сложилось на участке у деревни Шеломово. Немцы второй день всеми силами пытаются перерезать шоссе, упорно атакуют позиции отдельного батальона, поставленного там в заслон. Командир ранен, политрук убит... Надо поднять дух бойцов. Выстоять надо.

— Понятно, товарищ полковой комиссар. Приказ будет выполнен, не сомневайтесь!

Владимиров потеплевшим взглядом посмотрел на Давыдова.

— А я и не сомневаюсь! Мы помним, как вы с горсткой бойцов отразили атаку фашистских автоматчиков, прорвавшихся к штабу. Голову нашей тридцать третьей армии, можно сказать, спасли...

— Было дело, товарищ полковой комиссар, — как-то буднично согласился Давыдов.

И Владимиров по его сосредоточенному виду понял: он всем своим существом уже там, где, истекая кровью, насмерть стоят солдаты.

— Вот только одно плохо, — шагая в ногу с Владимировым, задумчиво произнес Давыдов.

— Что именно? — насторожился полковой комиссар.

— Да то, что нельзя солдатам сказать об этой замечательной вести: только одно слово о наступлении, о резерве удесятерило бы их силы.

— Вы правы, но говорить об этом пока нельзя. Удар должен быть внезапным. Да разве у нас нет других средств, чтобы поднять дух бойцов, вдохновить их на подвиг? Мы же комиссары!

Владимиров, отбросив условности субординации, по-отечески положил ладонь на плечо Давыдову:

— Ты комсомольский вожак армии. Что мне тебя инструктировать? Не в одном переплете уже побывал... В общем, назвал я командарму тебя, Иван. И думаю, не ошибся.

Давыдов посмотрел на полкового комиссара и тихо сказал:

— Спасибо за доверие, Александр Федорович.

— Ну, брат, это после войны, если уцелеем, ты мне спасибо скажешь, — отозвался комиссар, пропуская Давыдова вперед к двери КП армии.

Там собрались командиры и политработники. Просторную горницу крестьянской избы освещала лампочка от аккумуляторной батареи. Из-за стола с развернутой оперативной картой устало поднялся высокий, плотный человек с коротко подстриженными волосами. Это был генерал Ефремов. Он только что ознакомил своих ближайших помощников с планом большого наступления, которому суждено войти в историю.

Никто тогда не знал, что и сам генерал войдет в нее, что, отлитый в бронзе годы спустя, поднимется он над пьедесталом памятника в Вязьме. Там, где в 1942 году, попав в окружение, вместе со своими солдатами будет сражаться до последнего патрона...

Владимиров доложил генералу о прибытии, добавив при этом, что задача старшему политруку Давыдову поставлена. Ефремов оглядел стоящего у входа Давыдова, медленно заговорил:

— Противник крупными силами танков и пехоты упорно стремится перерезать Наро-Фоминское шоссе в районе деревни Шеломово и тем самым лишить наш участок фронта возможности подвода резерва. В нынешней ситуации это грозит срывом готовящегося наступления. Шоссе прикрывает отдельный батальон. Общее руководство его боевыми действиями возлагаю на старшего политрука Давыдова. Вы его, товарищи, знаете. Человек он надежный, не подведет. — И, обращаясь к Владимирову, спросил: — За геройство при обороне штаба армии к награде его представили?

— Так точно, товарищ генерал, к ордену Красного Знамени.

Генерал Ефремов в упор посмотрел на Давыдова:

— Товарищ старший политрук, приступайте к выполнению боевой задачи. В расположение батальона вас доведет прибывший с донесением ефрейтор Шубин. Возьмите с собой в подкрепление десять бронебойщиков. Больше поделиться ничем не можем — каждый боец на счету. Приказываю стоять насмерть. Наступление начнется по сигналу двух зеленых ракет. Разумеется, кроме вас, об этом никто не должен знать. Запомните и передайте солдатам: для нас это последний рубеж!

На рассвете прибыли в расположение батальона. Давыдов приказал бронебойщикам оборудовать огневые позиции и спустился с Шубиным в наскоро сооруженную землянку. Бойцы приводили сюда раненых товарищей, и они усаживались или ложились на ящики с боеприпасами. Тускло светил фитиль, вставленный в гильзу от противотанкового ружья. В спертом воздухе крепко пахло портянками, махоркой.

— Э-э, братцы, да тут у вас задохнуться можно, — недовольно протянул Давыдов. — Проветрить помещение. Курить запрещаю: здесь раненые...

Комбат, старший лейтенант Нефедов, бледный и осунувшийся, тяжело поднялся с деревянного настила, поддерживая подвешенную на бинте руку, через силу улыбнулся Давыдову:

— Вовремя подоспели, товарищ старший политрук. Да еще с бронебойщиками! Спасибо за подмогу. Как там наши?

— Держатся. А у вас?

— Перед самым вашим приходом атаку отбили. Но ганс опять зашевелился. К полудню снова двинет. У них как по расписанию. Точность любит, проклятый. Да я вот ранен некстати... Пойдемте, проведу по позиции. О резерве ничего не слыхать?

Нефедов сделал несколько шагов и вдруг, качнувшись, тяжело опустился на ящик с гранатами, прикрыв лицо ладонью.

Ефрейтор Шубин, поддержав командира под руку, пояснил:

— Разрывной пулей его в плечо. Много крови потерял. Разрешите, я вас сопровождать буду?

— Ничего, присмотри за старшим лейтенантом, я сам. Народ здесь знакомый... Вот только себя немного; в порядок приведу. В армии, товарищ ефрейтор, все начинается с порядка. Верно?

Наскоро побрившись и пришив подворотничок, политрук вышел из прокопченной дымным светильником! землянки, полными легкими хватил свежий, обжигающий морозцем воздух и зашагал вдоль траншеи. Повсюду копошились солдаты: отрывали осыпавшиеся? окопы, устанавливали оружие в ячейках, набивали диски патронами. Многие, узнав политрука, здоровались, подталкивая соседа: «Видал, из самого политотдела армии прибыл. Просто так не пришлют!»

Весть о прибытии Давыдова быстро разнеслась по окопам. Оставив на местах наблюдателей, солдаты стали подтягиваться к центру позиции, поближе к старшему политруку, Иван, переждав разноголосицу и шум, громко, чеканя каждое слово, начал:

— Товарищи бойцы, боевые друзья! Меня к вам прислал командарм Ефремов. Он просил передать, что надеется на вас. Вся наша тридцать третья армия героически удерживает рубеж. Никто не дрогнул. Не отступим же ни на шаг и мы. Сейчас от нас зависит многое, если не все. Враг в агонии бросает последние силы, — Давыдов резким жестом указал на горелые коробки танков перед окопами, — но он уже выдохся. Расстрелял, как говорится, всю обойму, а у нас она еще только начинается...

Иван глубоко вздохнул и, чувствуя, как от волнения комок подступает к горлу, протянул руку на восток:

— За нами Родина! Надо только продержаться, совсем немного... Политрук обвел пристальным взглядом бойцов.

— Наша задача — встать насмерть, товарищи. Действовать спокойно и наверняка. — И с улыбкой добавил: — Паника, она ведь кому полезна? Фашисту! Слишком далеко он зашел, а тут морозище подпирает. Впору за теплыми подштанниками в фатерлянд бежать!

Бойцы дружно рассмеялись.

А Давыдов уже спешил к землянке Нефедова. Беспокоила мысль: как там раненые? Там разместили пятнадцать раненых. Комбат лежал на том же деревянном настиле в полузабытьи. Возле него хлопотал ординарец, молодой, широкоплечий и с виду неповоротливый. Заметив политрука, он проворно поднялся, собираясь доложить. Давыдов предупреждающе поднял ладонь:

— Здесь шуметь не надо. Вам задание: собрать раненых и организовать их эвакуацию в медсанбат. Тяжелых переправьте первыми. Для помощи вам выделим еще человек пять легкораненых.

Солдат покраснел и вдруг выпалил:

— Не могу, товарищ старший политрук. Что я, дезертир какой, что ли?

— А за жизнь командира кто в ответе? Выполняйте!

— Вот ведь беда, — прерывисто вздохнул ефрейтор Шубин, почувствовав, что снова жжет в боку, задетом вчера осколком. — Поначалу, вгорячах, вроде бы ничего, а вот сейчас...

Переждав боль, он выложил в нишу противотанковые гранаты, поудобнее расставил сошки «Дегтярева» на бруствере окопа. Невдалеке у своего «максима» одиноко возился Остапчук с видневшейся из-под ушанки окровавленной грязной повязкой. Вчера его второй номер был убит наповал, а заменить пока некем: в батальоне осталось всего с полсотни человек...

Федор Шубин и Тарас Остапчук не первый день воевали рядом. С боями отступали от самой границы, выходили из окружения, участвовали в контрударе под Ельней, вновь отходили, теряя товарищей. Обо всем уже переговорили друзья, и все было в этих разговорах: досада, боль за истерзанную землю, ненависть. Не было только одного — отчаяния. Не было и сейчас, хотя от этих боевых позиций до Москвы — рукой подать...

— Тарас, — набивая патронами запасной диск, окликнул друга Шубин. — Знаешь, неловко перед ребятами, что в утреннем бою отсутствовал. Старший лейтенант с донесением к самому командарму посылал. Ну а потом сопровождал старшего политрука Давыдова. Я тебе скажу: хоть и строгий он, но и справедливый! Все время в окопах. А ведь мог бы в политотделе своем подольше задержаться. Чай, дела-то нашлись бы... И голос особенный какой-то: станет говорить — будто душу наизнанку тебе выворачивает. Нет, мужик он правильный. За таким — в огонь и в воду. Говорят, будто из московских сам будет... Слышь, Тарас, а я в Москве, однако, один разок побывал. В сороковом году. Лошадей тогда на сельскохозяйственную выставку возил.

— А Москва, какая она? — спросил Остапчук.

— Москва-то? Всем городам город! Улицы нарядные. Одна Красная площадь чего стоит! Народ бойкий, приветливый. И все спешат куда-то, будто все дела враз поделать хотят. А ты, стало быть, в Москве-то и не бывал?

Остапчук молчал, разглядывая воспаленными от бессонницы и пороховой гари глазами завьюженное поле боя. По-волчьи подвывала метель, словно саваном обволакивая трупы врагов, валявшиеся в полусотне метров от окопа. Чутьем старого солдата он угадывал: это будет последняя схватка. Кто кого?! Может быть, оттого он так отчетливо видел сейчас каждую былинку, гнущуюся под безжалостным ветром.

Подошел старший политрук Давыдов, выбритый, подтянутый, со свежим подворотничком, сверкающим на темной шее. Скользнул придирчивым взглядом по оружию.

— Готовы?

— К бою готовы! — ответил Остапчук и, пытаясь скрыть волнение, спросил: — Когда же наконец подмога, товарищ старший политрук?

Давыдов встретился глазами с Остапчуком, но тот не отвел взгляда. И политрук понял: ответа ждали все. Это чувствовалось по их напряженно застывшим позам.

Давыдов понимал Остапчука. Знал — не из малодушия спрашивает он, старый, израненный солдат. Не смерти боялся Тарас. Ею здесь никого не удивишь. Боялся другого, что и выговорить страшно, — отдать Москву.

Давыдов понимал, что сейчас, в самый критический момент, ни призывами, ни лозунгами не поможешь. Сказать бы то, что знал здесь только он один! Но не имел он на это права... И, встретив десятки нетерпеливых взглядов, произнес лишь два слова:

— Теперь скоро... — И тут же, словно одумавшись, жестко добавил: -По местам!

Первые пули, повизгивая, ударили по смерзшемуся от декабрьской стужи брустверу окопа. Давыдов надвинул каску на глаза, окинул взглядом траншеи.

— Батальо-о-он, к бою! — резко крикнул он, не узнавая своего голоса, и впился глазами в показавшуюся вдруг непомерно узкой полоску земли между окопом и дальним лесом.

От хорошо видимой отсюда деревни с одиноко маячившей над ней церковкой выползало с десяток приземистых танков.

Политрук легко разгадал замысел врага: пойдут на правый фланг, потому что перед левым — овраги. Он повернулся к бойцам:

— Бронебойщики Нургалиев, Солодов, Пряхин — на правый фланг живо! Шубин, Остапчук — отсекать пехоту!

Дождавшись, когда немцы вышли на голое поле, громко скомандовал: «Ого-онь!» — и, навалившись на бруствер, полоснул длинной очередью из автомата.

Траншея разом взорвалась сотнями выстрелов. В морозном воздухе запахло пороховой гарью.

— Ого-онь! — вновь закричал Давыдов, глядя, как танк закрутился на месте.

Почти весь огонь был перенесен теперь на левый фланг противника. Пехота залегла. Гитлеровцы, потеряв три машины и лишившись поддержки своего десанта, стали отползать на исходные позиции.

Давыдов отложил горячий автомат и, встретившись глазами с Шубиным, подмигнул ему:

— А тонковата кишка у фрица!

— Так-то оно так, да ведь опять полезут, товарищ старший политрук.

А Остапчук добавил негромко, с тоской в голосе:

— Еще две-три атаки отобьем...

Глаза Давыдова вспыхнули колючими огоньками.

— Нам приказано выжить! — сказал он с металлом в голосе. — Быть может, от этого зависит и ее судьба, — показал пальцем через плечо в сторону Москвы.

— Товарищ политрук, посмотрите! — раздался тревожный голос.

От леса снова отделилась волна наступающих фашистов. Теперь пехота вплотную прижималась к танкам. Немцы шли сразу в два эшелона с небольшой дистанцией между цепями.

Неожиданно из пологого оврага вынырнул лобастый танк, безостановочно строча из пулемета. Скрипнув зубами, Давыдов нащупал в нише связку гранат и, напрягшись до предела, размашисто метнул ее навстречу стальной махине. Сверкнул огонь под танком, завывая мотором, он закрутился на месте, сбросив на почерневший снег перебитую гусеницу. Но из-за него тут же выскочил второй. Он шел на полной скорости, поспешно стреляя из пушки и пулемета. За ним в полный рост бежали автоматчики. Теперь были хорошо видны их лица, обезображенные злобой и страхом. Не сговариваясь, Шубин и Остапчук метнули гранаты в готовый навалиться на траншею танк. Он вздрогнул от могучего взрыва, грузно осел набок и замер.

Давыдов перевел дыхание и посмотрел на правый фланг. Там жарко пылали еще четыре машины.

— Молодцы, бронебойщики! За Москву! За Родину нашу! — закричал он.

Острая, нестерпимая боль прошила ему плечо. Качнулась и поползла наискосок желтоватая насыпь бруствера. Но сознание не ушло. Политрук медленно осел на лежавший у ног патронный ящик, но тут же приподнялся, до дрожи в локтях напрягая враз одеревеневшие руки, и снова грузно, со стоном повалился навзничь.

Над ним склонилось потное, разгоряченное лицо Остапчука:

— Я зараз перевяжу...

— Отставить! — тихо сказал Давыдов. — К пулемету!

Остапчук просунул жилистую шею под здоровую руку комиссара, приподнял его и придвинул к брустверу, а сам, припав к «максиму», нажал на гашетку.

Давыдов потянулся к автомату, одной рукой с трудом уложил его на бруствер и, удерживая прыгающую мушку на цепи гитлеровцев, дал очередь; ППШ задрожал и внезапно умолк: в диске кончились патроны.

Здоровой рукой Давыдов нащупал ремешок от пистолета. В висках гулко стучала кровь, горячий пот заливал глаза. «Почему нет зеленых ракет? Где же подкрепление? — пронеслось в сознании. — Неужели не успеют?..» Он вытащил из кобуры ТТ, холодный и увесистый, привычным движением взвел курок. «Можем сойтись врукопашную, — подумал он. — Кто знает, чем это кончится...» Он стоял без каски, злой холодный ветер трепал его волосы, забивал дыхание.

— Шубин, поддержи правый фланг. Там у них жарко...

— Есть, товарищ политрук, — отозвался Федор, рывком доворачивая «дегтяря» вправо. — Вот вам гостинцы, гады фашистские, получайте!..

Давыдов его не услышал. Потеряв равновесие, он скользнул по стенке окопа, но удержался, впившись пальцами в промерзлую землю. Голова его бессильно опустилась на вытянутую, дрожащую от напряжения руку. Стоны, крики и пальба доносились теперь до его притупленного сознания, словно далекое эхо. Напрягая последние силы, он выпрямился и неожиданно твердым голосом крикнул:

— Стоять насмерть! Ни шагу назад!

Внезапно оборвался грохот стрельбы. Плотно и звеняще навалилась на уши тишина.

— Что такое? Почему? Шубин, Остапчук, в чем дело? — прошептал Давыдов, чувствуя, как по спине бежит знобкий холодок.

— Мы здесь, товарищ старший политрук. — Федор расстегнул ему шинель, просунул под мышку перевязочный пакет. — Драпанул фашист. Теперь он не скоро очухается. Эвон, все поле в трупах!

Остапчук уточнил:

— Они ж, ворожьи души, деревню подпалили, что под-над леском, с церковкой которая...

— Что? Что ты сказал?! — Давыдов вдруг, не мигая, глянул на Тараса Остапчука.

Остапчук снял с себя обгорелую, припорошенную землей ушанку, осторожно надел ее на голову политрука.

— Да шо ж я такого сказал? — растерянно спросил он.

Давыдов облизнул горячие губы:

— Ладно, ребята, теперь они не сунутся... А вы в тыл, на лес смотрите: сигнал будет...

Политрук не ошибся. Он знал, что это должно случиться: над дальним косогором медленно поднимались две зеленые ракеты. И тут же из-за синеющей на горизонте гряды леса, глухо и тяжко сотрясая воздух, донесся мощный орудийный гул.

Началось!

— Шубин, собирай людей, будем отходить.

Федор посмотрел на Давыдова большими главами:

— Как... отходить? Куда? Ведь дальше... нельзя.

— Теперь можно! Я приказываю!

Они брели по снежной целине через перелески и овраги в направлении угасших ракет. Где-то там проходит Наро-Фоминское шоссе. Ради него они стояли насмерть.

До дороги оставалось не более двухсот метров, когда донесся тягучий, приглушенный гул моторов.

Все как по команде остановились, настороженно прислушиваясь. Руки сами потянулись к автоматным дискам, гранатам, висевшим у пояса. Нервно залязгали затворы.

Но комиссар, поддерживаемый бойцами под руки, вдруг улыбнулся, быть может, вкладывая в эту счастливую улыбку свои последние силы, и сказал невероятное:

— Убрать оружие! Это... Это наши.

Солдаты вышли из густого ельника к широкому шоссе. По нему нескончаемым потоком к фронту двигались войска.

Остапчук, восторженно сияя глазами на почерневшем от пороховой гари лице, прошептал:

— Вот она, пошла, Рассея!

— Ну вот, а ты спрашивал, Тарас, когда же наконец, — дрогнувшим голосом сказал Давыдов, опираясь на плечо Остапчука.

Горячая слеза застилала глаза, комиссар все смотрел и смотрел жадно, неотрывно на бесконечную грозную силу, текущую от самого горизонта, от синеющей дымки лесов. И, казалось, нет ей ни конца, ни края, как и самой России.