ПОЧЕРК ЦВИШЕНА
1
В начале лета предполагалось приступить к поискам Винеты, но пограничников опередили.
Александр вызван к комдиву.
По тому, как спокойно тот держится, подчеркнуто неторопливо закуривает, Александр понимает, что дело срочное, важное и, вероятно, связано с Винетой.
Так и есть.
— Новое поручение для вас!
Многозначительная пауза. Но, беря пример с комдива, Александр уже научился при любых обстоятельствах сохранять спокойствие. Комдив благосклонно кивает:
— Да, по вашему особому департаменту. Не аквалангисты. Пока не аквалангисты. Какой-то черный макинтош.
— Опять у Мурысова?
— Нет. Рядом. Рывчун доносит, что на том берегу замечено подозрительное "шевеление". Прибыл какой-то черный макинтош. Из соседней гостиницы для туристов. Вы ведь любите ловить рыбу? — неожиданно спрашивает комдив.
Александр удивлен:
— Рыбу? Я бы этого не сказал.
— Почему?
— Да как-то не волнует, товарищ комдив.
— То есть как — не волнует?! — Комдив повысил голос. — Вас это не может не волновать! Вы же заядлый рыбак! Уверяю вас! Вот и отправляйтесь себе на рыбалку к Рывчуну. Завтра, кстати, воскресенье. Не будем раньше времени поднимать шум. Может, все это зря. Поняли?
— Так точно. Понял, товарищ комдив... Вообще-то жить на Карельском перешейке и не увлекаться рыбной ловлей — выше сил человеческих.
Еще весной в Ленинграде Рывчун настойчиво приглашал Александра к себе.
— Лещи у нас — во! — соблазнял он. — И щуки есть. Метра в два! Не веришь? Ну, пусть будет полтора. А окуньки, те, брат, сами в лодку сигают. Ей-богу, не вру! Побывай у нас — убедишься! Лучше приезжай вечерком, под выходной. Перевернем с тобой чарочку, заночуем, а в два часа утра, хочешь не хочешь, а разбужу. И — позорюем!
Так у них и все пошло: по расписанию.
Александр в ожидании ужина немного погулял в одиночестве вокруг дома, посидел на берегу залива, с рассеянным видом пошвырял в воду камешки.
— Ну как? Нагулял аппетит? — Рывчун уже суетился вокруг стола, накрытого к ужину.
Приятели, согласно программе, перевернули чарочку, отужинали, присели на крылечке посумерничать.
Быстрый дождик прошел. Небо — июльское, очень яркое, желто-зеленое. Облака разметались по нему оранжевыми и красными прядями. Солнце село, но еще светло.
В летней столовой, сбитой из досок, стоящей у берега на сваях (шутливое прозвище ее — "Наш поплавок"), бодро звякают ложки. Аппетит у пограничников богатырский, но сегодня возникают "неудовольствия". Едят, морщатся, приговаривают: "Плохо печет соседка. Плохой хлеб у соседки, кислый!" Вчера пекарь заболел и отправлен в госпиталь. Хлеб приходится пока брать у "соседки", то есть на соседней заставе.
Наряды уже ушли на охрану государственной границы. Оставшиеся пограничники разбрелись по двору.
Несколько человек уселись с книжками на высоком камне. Пока светло, в помещение не тянет.
В другом конце двора происходит коллективная — всей заставой — стрижка Вовки, трехлетнего сына замполита. В руки он дается одному лишь старшине, а тот был в отпуску, только что приехал. За это время малыш зарос, как дикобраз. Сейчас он сидит на коленях у старшины, щелкающего ножницами, и, нагнув голову, рыдает басом. А вокруг толпятся его взрослые приятели и хором уговаривают:
— Ну, Вовка!.. Не плачь, Вовка!.. Давай, Вовка! Вполуха Александр слушает вечерние мирные звуки отходящей ко сну заставы. Постепенно шум глохнет. Краски блекнут, со стороны залива медленно наплывает туман...
Молчание нарушает Рывчун.
— А у нас происшествие, — говорит он, желая занять гостя. — Недавно два человека утонули. Не наши, с того берега, но ведь тоже люди — жалко.
Жена Рывчуна подает голос из дома.
— И таково жалко-то! — округло, по-володимирски, говорит она.. — Оба молодые совсем. Хуторские. Ее-то нашли, а его по ею пору ищут...
2
На противоположном берегу залива живут хуторяне. Народ хороший. Не очень веселый, зато степенный, работящий. Есть победнее среди них, есть побогаче. Тех, говорят, специально расселяли здесь после сорокового года.
По хуторам кочуют странствующие батраки — совсем уж невидаль для советского человека. Приходят в поисках работы издалека, с другого конца страны, и все имущество умещается у них в небольшом сундучке да в карманах просторной суконной куртки.
Перед глазами пограничников проходит чреда сельскохозяйственных работ: пахота, сев, сенокос, снова пахота. Земли для прокорма маловато. Но ведь есть еще вода. На рассвете и под вечер, хлопотливо стуча моторами, выходят в залив рыбачьи лодки.
В праздничные дни на той стороне устраиваются гулянья или состязания в лодках под парусами. Соседи любят спорт. На лесистой горе темнеет пятиэтажное здание. Это гостиница для лыжников и туристов. Сюда приезжают не только из соседнего городка, но даже из столицы.
По возвращении на заставу старший наряда обстоятельно докладывает обо всем, что довелось видеть. Память у пограничников цепкая, хорошо тренированная:
— Доктор, стало быть, на тот хутор больше не приезжал. Но мальчонка еще ходит с перевязанной рукой. К хозяину поступили два новых батрака. Снова приезжал человек в черном клеенчатом плаще. Неизвестно, из города или из гостиницы. Машина у него — микролитражка, темно-коричневая, старая. Наблюдал за нашим берегом в бинокль, прячась на сеновале. После обеда обратно наблюдал — уже через окно. Хозяин ему что-то объяснял. А вечером дед, хозяйкин отец, удил рыбу с лодки...
Положено докладывать обо всем, что заслуживает внимания, в том числе и мелочи. Кто их знает, может, только с виду мелочи, а присмотришься да сопоставишь с другими мелочами — вдруг и выйдет важное!
В общем, картина открывается однообразная. Происшествий почти не бывает.
Но недавно, в воскресенье, случилось происшествие, и очень печальное.
Утром, как водится, хуторские жители отправились в кирку. Звонарь зазывал их затейливым колокольным перебором.
— Ишь вызванивает! — одобрил один из пограничников. — Чистенько выбивает сегодня! — Он сказал это тоном знатока, хотя до прихода на границу и не слыхивал колокольного звона.
А после богослужения начался сельский праздник. Тут-то, во время катания на лодках, и случилось несчастье. Оно случилось за мыском — пограничники не видали подробностей. Сначала за деревьями белел парус. Потом смотрят — нет паруса, исчез! Ну, значит, спустили его спортсмены. И вдруг к мыску гурьбой понеслись лодки. Туда же побежали люди по берегу, некоторые с баграми. Пограничники поняли: лодка перевернулась!
Подтверждение пришло на следующий день. С той стороны сообщили через пограничного комиссара, что утонули двое: девушка и молодой человек. Просили принять участие в поисках.
Застава тотчас же откликнулась. Несколько пограничников прошли вдоль нашего берега, осматривая заросли камыша и бухточки, куда могло прибить трупы течением. Ничего обнаружить не удалось.
Обычные доклады приобрели грустную окраску:
— Сегодня мать водили под руки по берегу. Или его мать, или ее. Очень плакала.
— Опять водолазов привозили из города. Все ищут. Родственники сильно убиваются.
На третий день поисков кого-то прибило к берегу. Пограничный наряд видел, как рыбак, удивший с мостков, бросил удочки и побежал, нелепо размахивая руками. Собралась толпа. Она долго стояла у воды, потом двинулась к домам. Что-то несли, тесно сгрудившись. Простыня, нет, подол белого праздничного платья волочился по земле. То была утопленница.
— Как Офелия, — дрогнувшим голосом добавил пограничник.
За что получил замечание:
— Вы свои поэтические сравнения — в стенгазету! Офелию, товарищ Кикин, в рапорт не надо... Спутника девушки так и не нашли...
— Куда же он девался? — Александр удивлен и обеспокоен, но не показывает виду.
— Могло в море вынести. Или под корягу прибило. Тут, знаешь, коряг у нас много. То и дело лески рвут. Заклинило между корягами, он и качается себе под водой. До будущей весны прокачается. А весной вытолкнет его при подвижке льда на поверхность. Обязан всплыть.
— Ну, наговорился? — укоризненно спрашивает жена Рывчуна. — За разговорами зорьку бы не проспать!..
Стемнело. Лают собаки. В квартире замполита — она напротив — осветилось окно. Шторы не задернуты.
Видно, как хозяин садится к столу, придвигает тетрадки и учебники. На загорелом лице его — кроткое, почти детское выражение, чуточку даже грустное.
Одно за другим темнеют окна.
Тревожная группа спит в одежде и сапогах, чтобы не мешкать с одеванием, если раздастся телефонный вызов с границы.
Вот и день прошел. Что принесет ночь? С этой мыслью отходят ко сну на заставе...
3
Мертвец, которого так долго искали, всплыл именно в эту ночь.
Он всплыл метрах в ста от нашего берега, напротив бухточки, осененной тенистыми деревьями, где вдобавок камыши гуще, чем в других местах.
Заметили утопленника не сразу — он очень долго покачивался посреди плеса, словно был в нерешительности.
Ночь — лунная, но небо сплошь затянуто облаками. Свет какой-то рассеянный, колеблющийся, тускло-тоскливый.
Пограничный наряд медленно проходит вдоль берега, прячась за кустами.
Чтобы прогнать тоскливое чувство, более молодой пограничник начинает разговор вполголоса:
— Тут старший лейтенант недавно рыбу подлавливал. На спиннинг. Однако не пошла. Все нервы ему повыдергивала. Играла, играла, так играючи и ушла.
— Тише ты! — останавливает старший. — Посматривай!
На плесе играет большая рыба; может, та самая, что "все нервы повыдергивала". Взблескивает плавник. Раздается характерный шлепок хвостом по воде.
Опять тускло блеснул плавник. Что это? Неужели не плавник — рука?!
Пограничники, не сговариваясь, разом присели. Из-за кустов неотрывно наблюдают за диковинной рыбой.
Все-таки, пожалуй, не рыба. Скорее пень с торчащими короткими корнями. Подмыло его весной в ледоход и вот носится, как неприкаянная душа.
Покачиваясь с боку на бок, пень неторопливо пересек залив.
У гряды подводных камней, очерченных рябью, надо бы этому пню остановиться. Течение завихряется здесь. Над камнями постоянно кружатся щепки, ветки, пучки водорослей. Но он не задержался — плывет дальше.
Напряженный шепот в кустах:
— Человек?!
— Умолкни ты!
"Пень" продолжает приближаться к нашему берегу.
Сейчас подплывет, распрямится, "обернется" человеком. Потом человек сгорбится, "обернется" зверем и на четвереньках со всех ног, обутых в медвежьи или собачьи когти, побежит в лес.
"По старинке, однако, работают", — хочет сказать младший пограничник, но ему перехватывает дыхание.
Нет! Это не человек, притворившийся пнем. Это мертвец! Он плывет на спине, закинув голову. В затененном, словно бы из-за штор, лунном свете лицо видно неясно. Однако угадываются неживая белизна, пугающая, зловещая окостенелость скул, носа, подбородка.
Мертвец плывет навзничь, чуть покачиваясь, как на катафалке. Лоб его пересекает узкая темная полоса, не то запекшаяся рана, не то водоросли.
Пограничники ждут, не шелохнутся, будто вросли в землю.
Встревоженно бормоча, волна подносит мертвеца все ближе.
Заскрипел песок. Волна протащила труп еще немного.
Ноги остались в воде, туловище уже на берегу. Оно лежит так близко, что можно дотянуться до него стволом автомата.
Держа палец по-прежнему на спусковом крючке, младший пограничник всматривается в запрокинутое лицо. Оно страшно. Бело и неподвижно. Один глаз вытек, другой отсвечивает, будто капля росы.
Пограничники ждут. Незаурядное терпение надо воспитать в себе пограничникам!
Проходит еще минут пять... Младший, пожалуй, поверил бы мертвенной неподвижности и вышел бы из-за кустов. Но старший опытнее. Что это сверкнуло тогда над водой? Рука?
Утопленник пошевелился.
Нет! Его качнула волна. Она медленно переворачивает труп на бок, кладет на живот. Однако волна-то ведь совсем маленькая?..
Пограничники ждут.
Очень жутко наблюдать за тем, как оживает мертвец. Медленно-медленно поднимает голову. Оперся на локти. Замер в позе сфинкса.
Это поза ожидания и готовности. Малейший подозрительный шорох на берегу — и мнимый мертвец отпрянет, извернется угрем, в два-три сильных взмаха очутится в безопасности на середине плеса...
4
Но неизменно тихо вокруг.
"Течет ритмичная тишина", — это, кажется, из Киплинга?
Так, впрочем, и должно быть. "Маскировка под мертвого". Ловко придумано! У шефа, надо отдать ему должное, светлая голова. Пусть он придирчив, высокомерен, с подчиненными обращается хуже, чем обращался бы с настоящими батраками, зато выдумщик, хитер, изворотлив — сущий бес!
Выжидая, человек лежит до половины в воде, будто взвешенный в лунном свете.
Монотонно поскрипывает сосна: рип-рип!.. рип-рип!..
Вначале план был другой, более громоздкий. Но, к счастью, подвернулась эта гибель во время катания на лодках.
Шеф и его "батраки" наблюдали за катастрофой с сеновала.
Лодка перевернулась в тот момент, когда спортсмен, сидевший на руле, ложился на другой галс. Упавший парус сразу накрыл обоих — и молодого человека и девушку.
Толпа повалила к месту гибели. Шеф длинно выругался.
— Поднимется кутерьма! — пояснил он. — Начнутся поиски, погребальный вой, плач, то да сё. Верных пять-шесть дней задержки.
Он оказался прав. Поиски утопленников затянулись. Из города понаехало множество народу: чиновники, полицейские, родственники, праздные ротозеи. На берегу вечно толклись люди.
Шеф выходил из себя.
— Ну что за дурни эти утопленники! — говорил он. — Где их угораздило утонуть? Перед самым наблюдательным постом русских, и как раз теперь, когда мы здесь!
"Батрак" постарше соглашался с начальством. Ожидание всегда изматывает нервы.
Второй "батрак" высокомерно молчал, курил и сплевывал в сторону.
Это раздражало его напарника.
Познакомились они уже здесь и с первого взгляда безотчетно возненавидели друг друга.
Безотчетно? Пожалуй, нет. Сумма вознаграждения очень велика, а шеф пока только присматривается к своим помощникам. Кто из них пойдет на задание, а кто останется в резерве? "Батраки" видят друг в друге конкурента.
Второй "батрак" — немец. Лицо у него узкое, злое, заостренное, как секира. А глаза темные, без блеска, будто насквозь изъедены ржавчиной. Лет ему не более тридцати, но волосы на голове и брови совершенно белые. Ранняя седина, что ли, а может, он альбинос?
Первый "батрак" постарше. На вопрос о национальной принадлежности отвечает уклончиво. Всякое бывало... Иной раз — особенно с похмелья — долго, с усилием припоминает, кто же он сегодня: грек, турок, араб?
Впрочем, где-то на дне памяти сохраняется расплывчато-мутное видение: остров Мальта, трущобы Ла-Валлеты. Там он родился. Но это было очень давно, около сорока лет назад. Пестрым калейдоскопом завертелась жизнь. И сорокалетний возраст — почти предельный в его профессии.
Поскорее бы сорвать это вознаграждение! Убраться бы в сторонку, приобрести бар, доживать жизнь на покое. Но задание, наверное, перехватит альбинос. Он моложе.
И тут, как повсюду, безработные отталкивают друг друга локтями. Молодые, понятно, поспевают раньше пожилых.
Злые, как осенние мухи, бродят по хутору "батраки", выполняя для отвода глаз пустячную работу. Того и жди, вспыхнет ссора между ними. Шеф предотвращает ее коротким "брек{46}".
На третий день он с биноклем забирается на сеновал. Там есть узкое отверстие под крышей, нечто вроде амбразуры. В нее часами разглядывает противоположный, русский берег. И скалит зубы при этом. Ого! Маленьких детей пугать бы такой улыбкой!
Наутро он сообщает "батракам" свой план.
Альбинос вынул трубку изо рта:
— Придумано хорошо. А кто пойдет?
— Он.
— Почему не я? Шеф нахмурился:
— Я решаю!
Потом все же соблаговолил объяснить:
— Он уже ходил на связь с этим Цвишеном, бывал на борту его лодки. В Басре, в сорок первом, — так, кажется?
— Да.
Альбинос неожиданно захохотал:
— Вы правы, как всегда. Старик лучше меня сыграет роль покойника.
Мальтиец обиделся:
— Я ненамного старше тебя, зубоскал! Впрочем, с твоей унылой неподвижной рожей не надо и маски, чтобы...
— Брек, брек! Вам еще пригодится злость. Конечно, вы сыграете лучше. Ведь это не первая ваша роль, не так ли?
И в этом он тоже прав.
Сейчас мальтиец — на русском берегу. Глаза его широко открыты. Уши наполнены вкрадчивыми шумами ночи.
А в закоулках мозга проносятся тени.
Они кривляются, дергаются, словно в танце. Это — босой, в подвернутых штанах фотограф на пляже в Констанце. Это — сонный портье второразрядной афинской гостиницы. Это — дервиш{47} из подземной тюрьмы в Басре.
Особенно ему удался дервиш. Как был продуман характер! Как тщательно отделана каждая деталь!
Этого дервиша заподозрили в том, что он — переодетый европеец, и сволокли в тюрьму.
Перешагнув ее порог, он спросил, в какой стороне восток, потому что окон в камере не было, и потребовал коврик для совершения намаза. Тюремщики грубо высмеяли его. Но кто-то ради любопытства швырнул ему грязную циновку.
Узник не удовлетворился этим и попросил кувшин с водой, чтобы совершать ритуальные омовения. В воде ему было отказано.
Тогда он принялся проклинать своих палачей.
Глотка у него была здоровая, и он вопил так, как могут вопить только ослы и дервиши.
— Смерть людей, — кричал он, — предначертана в книге судеб, и он не страшится смерти! Да будет на то воля аллаха, единого, премудрого, вечносущего! Но, препятствуя совершать предписанные кораном обряды, его лишают райского блаженства, которое обещано каждому правоверному. О гнусные палачи, сыны греха, зловонные бешеные псы!
Покричав несколько часов, он умолк. Заглянули в замочную скважину. Узник был занят тем, что отковыривал глину в стене и старательно растирал между ладонями. Его спросили, зачем он это делает. Он ответил, что при обряде "тейемун", предписанном пророком, разрешено вместо воды пользоваться песком, если час намаза настиг путника в пустыне.
Дервиш упрямо боролся за свой рай. Он неукоснительно совершал ритуальные омовения размельченной глиной и громко молился, стоя на циновке лицом к востоку.
Под дверями его камеры толпились любопытные. Сам начальник тюрьмы неоднократно спускался сюда и садился на стул у двери, чтобы послушать, как молится узник: не перепутает ли слова молитвы?
На исходе третьей недели стало ясно, что дервиш — настоящий. Перед ним с извинениями распахнули ворота, и он гордо удалился, неся под мышкой подаренную ему циновку и продолжая зычным голосом проклинать своих обидчиков — сынов греха.
Да, сыграно было без запинки!..
Он вжился в свою роль даже больше, чем Вамбери, знаменитый английский шпион.
Известно, что, возвращаясь из своего "путешествия" в Среднюю Азию, куда он ездил под видом турецкого дервиша, Вамбери едва не был разоблачен в Герате. Во время парада перед дворцом афганского эмира он стоял подле оркестра и машинально отбивал ногой такт, что не принято делать на' Востоке. Промах был замечен самим эмиром, впрочем, без неприятных для шпиона последствий.
В "репертуаре" мальтийца роль упрямого дервиша, пожалуй, наилучшая. Но тогда он был моложе на одиннадцать лет. Ему было примерно столько же, сколько альбиносу сейчас.
Ну что ж! Остается сыграть свою последнюю роль — утопленника. И — со "сцены"! Куда-нибудь подальше, в глушь! Смешивать коктейли у стойки бара, ни о чем не думать, никого не бояться, стать наконец самим собой. Можно же под старость позволить себе роскошь — стать самим собой?
5
"Утопленник" выпрямился во весь рост, огляделся. Бухта ему нравится. Глубокая, тенистая. Облюбована заранее, во время длительного просмотра местности из узкой амбразуры на сеновале.
Пограничники слышат самодовольный смешок. Это страшнее всего. Лицо "мертвеца" при этом неподвижно, лишено всякого выражения.
Он делает несколько шагов, разводя ветки руками, словно бы еще плывет. Кусты смыкаются за ним, как вода. Теперь его нельзя увидеть с того берега, если бухта просматривается в бинокль. Лишь тогда нечто холодное, твердое упирается между лопаток. Рядом раздается тихий, но внятный голос:
— Руки вверх! Не оборачиваться!
Интонации убедительные, их нельзя не понять, даже если не изучал русский язык в специальной школе.
Но мальтиец не трус, и он выходил из еще более опасных переделок.
Он покорно поднимает руки. Одновременно, пригнувшись, как бы ныряет вниз головой. Пули со свистом пролетают над ним.
Лежа на земле, он стреляет несколько раз.
В такой тесноте промахнуться невозможно.
Стон боли!
С силой оттолкнувшись носами, мальтиец хочет откатиться к воде. Но движения скованны, баллон пригибает, а сверху навалились, приемом самбо выкручивают руку, в которой зажат пистолет.
Удар прикладом по голове! Мальтиец теряет сознание.
Старший наряда, стараясь не стонать, — он ранен, — вызывает на помощь товарищей с заставы.
Тем временем его товарищ укладывает нарушителя ничком, чтобы удобнее было держать.
— Поаккуратней, Кикин! — просит старший наряда, скрипя зубами от боли. — Не повреди его там! Мордой-то, мордой в землю не очень, задохнется еще!
Прибывают с заставы пограничники во главе с офицером и осматривают местность. В прибрежных кустах нет ничего. Вода залива — как гладкий лунный камень, Противоположный берег темен, тих.
Нарушитель пришел в себя, его конвоируют на заставу. Сзади несут раненого пограничника. Все, тесно сгрудившись, перебираются по валунам, прыгают через ручьи, ныряют в заросли ежевики и шиповника.
Рука у мальтийца, кажется, сломана, голова гудит, как котел, но, по привычке, он напряженно вслушивается в реплики, которыми обмениваются его конвоиры. Отлично знает русский язык. Однако никак не может понять, почему один из пограничников, обращаясь к нему, повторяет имя "Офелия". Произносит его даже с каким-то ожесточением:
— Ну, давай, давай! Иди уж... Офелия!
Впрочем, у нарушителя немного времени для догадок. Застава размещается неподалеку от бухты. Скрипят ступени. Его обдает теплыми домашними запахами, Сильнее всего запах сапог и масла для протирания оружия. Последний шаг — и он в кабинете начальника заставы.
Мнимый утопленник — с плеча его еще свисают водоросли — угрюмо молчит. Заранее решил не отвечать на вопросы. В кабинет входят русские офицеры, но он опустил голову, делает вид, что не смотрит по сторонам.
На него тоже не смотрят. Общее внимание привлекает маска, брошенная на стол. Она сделана очень искусно, "под мертвеца".
— Вот же гады! — удивляется Кикин, придерживая у ворота разорванную гимнастерку. — Что делают, а? Под чужое лице маскируются!
Впрочем, сейчас лицо нарушителя не краснее снятой с него маски. Бледность даже ударяет в какую-то зеленоватость. Челюсть у него очень длинная, нижняя губа выпячена, как у щуки.
Из-под полузакрытых век он следит за тем, что происходит вокруг.
Молодой моряк — почему на заставе моряк? — осматривает баллон, ласты, долго вертит в руках маску.
— Притворился мертвым! — негромко и со злостью говорит он хмурому приземистому офицеру. — Но это же почерк Цвишена!
Нарушитель не поднимает головы, но по спине его проходит дрожь...
Комендант участка, прибывший на заставу по телефонному вызову, сидит у стола, с подчеркнутой небрежностью перебросив ногу за ногу, и поглядывает на бледного немолодого человека без маски.
— Ничего не говорит, товарищ майор, — огорченно докладывает Рывчун. — Притворился немым.
— Заговорит, — уверенно замечает майор, покачивая ногой. — Это он еще не просох, не очухался. А переоденут его во все сухое да посадят против следователя, сразу весь наигрыш — как рукой! Он же, видать, не дурак. Дело идет о его жизни. Заговорит — будет жить. А уж если не заговорит...
Он очень проницателен, этот майор, старый пограничник! Нарушитель быстро взглянул на него, снова опустил голову.
Заговорит!..
6
Но, когда его доставили в Ленинград, он еще упирался некоторое время — по инерции.
Потом, подобно действию пружины часового механизма, инерция кончилась. Он вздохнул, провел по лицу тяжелой, со вздутыми венами рукой:
— Буду говорить!
И словно бы прорвало его! Стенографистка не успевает записывать, то и дело меняет остро отточенные карандаши.
Зачем ему, в самом деле, упираться, мучить себя? Бара уже не будет, это ясно. Обещанное вознаграждение потеряно. Честь? Долг? Это давно слова-пустышки для него. Родина? Но у него нет и не было родины.
И он устал притворяться. Последняя роль сыграна, больше ему не играть. Можно дать себе волю, расслабить натянутые нервы. Все кончено. И в этом есть какое-то облегчение.
Но, чем дольше говорит нарушитель, торопясь, поясняя, уточняя, тем более озабоченным делается лицо полковника, который снимает допрос...
Через несколько часов он является с докладом к генералу.
— Ага! — удовлетворенно говорит генерал. — Вы были правы. Это связано с прошлогодним нарушением.
— Но сам он клянется-божится, что ему ничего не известно об этой первой попытке нарушения.
— Темнит, как вы думаете?
— А зачем ему темнить? Он очень словоохотлив. И ведь это дело прошлое. Он ничего не скрыл от нас насчет будущего, насчет своего напарника, которого пока придерживают в резерве на том берегу. Вы знаете, у меня мелькнула догадка: не имеем ли мы в данном случае дело с двумя разведками?
— Которые соперничают между собой, не зная друг о друге?
— Да.
— Любопытно!
— Второй нарушитель пытается уменьшить свою вину. Прошу взглянуть, страница пятая протокола допроса: "Мое задание особого рода. Я не должен был убивать ваших людей или взрывать мосты, электростанции и заводы. Я послан изъять очень важную международную тайну".
— Вот как! Даже международную! Но сути тайны, по его словам, он не знает. Врет?
— Вряд Ли. Простой исполнитель. Так сказать, рука, а не голова. "Потом я должен был включить часовой механизм, — сказал он. — До остального не было дела. Ведь я хотел остаться в живых, вернувшись домой. А меня учили, что есть тайны, которые убивают".
— Резонно. Он заботился о своем здоровье. Как, кстати, самочувствие раненого пограничника?
— Умер по дороге в отряд, товарищ генерал. Не успели довезти до госпиталя.
Генерал, стараясь скрыть волнение, низко наклоняется над столом и без нужды передвигает тяжелый письменный прибор. Пауза.
— Продолжайте, — говорит он своим обычным ровным голосом. — Что сказал еще этот мнимый мертвец, столь заботящийся о своем здоровье?
— Он готов, по его словам, сам показать нам вход в эту Винету. К сожалению, нарушителя немного повредили при задержании — сломали ему руку. А там, как он говорит, надо проплыть метров десять под скалой.
— Но он набросал на бумаге план?
— Да. Остров обозначен под условным наименованием "Змеиный".
— Ну что ж! Главное — это план. Ведь лейтенант Ластиков аквалангист?
— Так точно. Но у меня есть вариант решения.
Полковник кратко докладывает свой вариант. Несколько минут генерал в раздумье барабанит пальцами по столу.
— Рискованно, вы не находите? Мы ставим Ластиков а под удар.
— Я подумал об этом. Его будут страховать запасные аквалангисты и Рывчун. Зато эффект двойной.
— Сомневаюсь в том, чтобы этот так называемый шеф решился на новую попытку. С противоположного берега был слышен шум, видны вспышки выстрелов. Логический вывод: нарушитель схвачен, возможно, признался.
— А мы прибегнем к хитрости, товарищ генерал. Представьте себе: до этого шефа — не уточняю, каким путем, вероятно, окольным — доходит весть: нарушитель при задержании принял яд. Кстати, капсула с ядом была при нем.
— Так. Продолжайте!
— Тогда вплавь направляется к острову второй нарушитель. Но Ластиков наготове и...
— Согласен! — Генерал прихлопнул ладонью листы протокола допроса. — Хоп, майли!
В молодости он служил в Средней Азии и, по старой памяти, любил иногда употреблять местные выражения.