ПО ВЫЗОВУ: "АУФВИДЕРЗЕЕН"...
1
Выйдя к границам Восточной Пруссии, Советская Армия натолкнулась на так называемый вал "Великая Германия", простиравшийся на глубину до шестидесяти километров. Лишь на линии внешнего оборонительного обвода, окружавшего Кенигсберг, стояло девятьсот дотов. Отдельные форты носили названия прославленных прусских полководцев: Врангеля, Гнейзенау.
Только что в небольшом городке, неподалеку от Кенигсберга, с чугунным грохотом свалилась наземь статуя Гинденбурга. Ее подорвали немецкие минеры. По пятам за отступающими немецко-фашистскими войсками шла Советская Армия, и они страшились возмездия. Во временно оккупированных русских городах памятники Ленину расстреливались прямой наводкой из орудий. Фашисты мерили на свой аршин: думали, что русские тоже воюют со статуями.
Фельдмаршал Гинденбург лежал, поверженный в прах своими же солдатами. Но еще стояли, превратившись в форты, Гнейзенау и Врангель. Они смотрели на восток. Это было подобие тех аку-аку, каменных статуй, которые стерегут остров Пасха, устремив вдаль свои слепые глаза. Магией воспоминаний, словами-фетишами, своими мертвыми полководцами пытались немцы загородиться от опасности, неотвратимо, как океан, надвигавшейся с востока.
Туман, туман... Земля, размокшая от стаявших снегов... Голые, дрожащие леса...
По дорогам идут на Кенигсберг советские войска. Бредут в грязи пехотинцы, ползут, лязгая гусеницами, танки, громыхает артиллерия.
А моряки идут морем вдоль берега, чтобы тоже принять участие в битве за Восточную Пруссию.
В течение нескольких дней советские войска прорвали внешний, долговременный пояс обороны, овладели городами Инстербург, Тильзит, Гумбинен, Прейссиш-Эйлау и подступили к окраинам Кенигсберга.
В штабе фронта стоял фанерный макет города, очень большой, тридцати шести метров в диаметре. Командиры частей по многу раз проигрывали здесь предстоящий штурм.
Он был звездным — то есть начался сразу со всех сторон. Согласованность во время такого штурма особенно важна.
На исходе четвертого дня ожесточенных уличных боев генерал от инфантерии Ляш подписал в подземном блиндаже акт о капитуляции. Из ста пятидесяти тысяч человек немецкого гарнизона остались в живых только девяносто две тысячи.
Сражение за Восточную Пруссию подходило к концу. Поляки настойчиво нажимали с берегов Вислы. Кое-кто из фашистов уже бежал на полуостров Хелл и оттуда через Борнхольм — в Швецию.
Но аванпорт Кенигсберга — его морские ворота были еще на замке. Крепость Пиллау держалась.
Это была первоклассная, неоднократно модернизированная крепость. В учебниках истории с гордостью упоминалось о том, что в свое время ее не сумел взять Наполеон.
После падения Кенигсберга в Пиллау продолжали беспрерывно поступать подкрепления из Данцига (Гданьска) по узкой косе Фриш-Неррунг, перегораживавшей залив.
По ней же эвакуировали технику и раненых.
Для того чтобы взять Пиллау, нужно было перехватить косу клещами. Сделать это приказали морякам.
2
С суши крепость должен был одновременно штурмовать армейский корпус.
Для согласования действий Шубин побывал в его штабе.
Попутно он не преминул поинтересоваться результатами расшифровки донесения, которое было передано армейцам.
Да, специалисты сумели раскусить этот орешек! Он, впрочем, оказался не из твердых. Для более сложной зашифровки, видимо, не было подходящих условий.
На первом клочке бумаги прочли:
"...Пирволяйнен, летчик из города Котка... не было моим упущением... командир сам... срочном погружении, как я уже доносил".
Из этого можно было заключить, что кто-то, помимо командира, регулярно информировал свое начальство обо всем происходящем на подводной лодке. В какой-то связи вспоминался и случай с финским летчиком.
Однако это относилось к прошлому.
О настоящем и будущем говорилось на втором клочке, который был еще более скомкан и надорван по краям, чем первый.
Вот что удалось разобрать на нем:
"...Пиллау в ожидании... кладбище... взять на борт пассажира... условному сигналу "Дуфвидерзеен"..." Перебрасывая мостики между словами, нетрудно было восстановить фразу целиком. Она, вероятно, выглядела так:
"(В настоящее время находимся в) Пиллау в ожидании (чего-то!) на кладбище, (готовясь или будучи готовы) взять на борт пассажира (по) условному сигналу "Ауфвидерзеен".
Шубин был ошеломлен. Буквы прыгали и кувыркались перед его глазами, словно бы он еще стоял в рубке своего подскакивающего на волнах катера.
Сначала больше всего поразили слова: "условному сигналу "Ауфвидерзеен".
Так, стало быть, этот надоедливый мотив, впервые услышанный в шхерах, был условным сигналом!
А Шубин-то считал, что мотив привязался к нему по случайному совпадению!
Ничего подобного! "Ауфвидерзеен" был связан с "Летучим Голландцем", имел самое прямое и непосредственное отношение к тем еще не разгаданным тайнам, которыми битком набита окаянная лодка!
Шубин со вниманием перечитал текст.
Итак, "Летучий" — в Пиллау! По крайней мере, был там в момент отсылки донесения. Будем надеяться, еще не ушел.
Но зачем ему забираться на кладбище! Как это понимать — "кладбище"?
Шубин в раздражении сломал папиросу.
Однако главное было не в этом. Главное было в словах: "взять на борт пассажира".
Кто этот пассажир?
Шубин, конечно, сразу же раскалился добела:
— Вот бы меня в Пиллау с корабельным десантом! Я бы пошуровал там! Вскрыл бы подводную лодку, как консервную банку, выковырял оттуда этого пассажира!
— А вы не волнуйтесь, капитан-лейтенант! — сказали ему. — Вскроют вашу "консервную банку" без вас. Все будет нормально. Занимайтесь своим делом. Спокойно высаживайте десант, топите корабли!
В общем, на Шубина побрызгали в штабе холодной водичкой. А он, понятно, зашипел, как утюг.
Каково? "Не волнуйтесь"! "Спокойно топите, высаживайте"!
Шубин, очень недовольный, уехал.
В машине он не переставал бурлить.
Князев и Павлов, сидевшие на заднем сиденье, многозначительно переглядывались. Они хорошо знали своего командира, понимали его и любили со всеми его слабостями.
Дело в том, что Шубин очень ревниво относился к славе своего отряда, своего дивизиона, своей бригады. К этому прибавилось сейчас и некое искони существующее боевое соперничество между флотом и армией.
Шубину казалось обидным, что "Летучего Голландца" захватит кто-то другой, а не он, Шубин. И добро бы еще захватили моряки, а то ни с того ни с сего почему-то армейцы, — впрочем, конечно, вполне уважаемые товарищи.
3
В центре Кенигсберга спустил скат. Князев и Павлов остались помогать шоферу, а Шубин решил пройтись, чтобы поразмяться и успокоиться.
Вокруг был притихший город-пепелище.
"Как аукнется, так и откликнется, — подумал Шубин, вспомнив про Ленинград.
— Аукнулось на одном конце Балтики,откликнулось на другом".
Сюда бы специальными эшелонами этих фабрикантов оружия, военных монополистов, всю злую, жадную свору! Взять бы за шиворот их, встряхнуть, ткнуть носом в эти кучи щебня, в свернувшуюся клубком железную арматуру, в то, что осталось от знаменитого некогда Кенигсберга! Смотрите! Осознайте! Прочувствуйте! Это вы превратили его в пепелище, ибо такова неотвратимая сила отдачи на войне!
Странно было видеть здесь сирень. Нигде и никогда не встречал Шубин так много сирени, и такой красивой. Махровая, необыкновенно пышная, она настойчиво пробивалась повсюду между руинами. В зарослях ее начинали неуверенно пощелкивать соловьи, будто пробуя голос и с удивлением прислушиваясь к тишине, царящей вокруг.
Шубину пришло на ум, что штурман "Летучего Голландца" родом из Кенигсберга. В кают-компании, за обедом, он спросил мнимого Пирволяйнена, не бывал ли тот в Кенигсберге. И мнимый Пирволяйнеи едва удержался тогда, чтобы не созорничать, не брякнуть: не бывал, мол, но надеюсь побывать!
Вот и побывал!
Тихий голос рядом:
— Эссен{31}!
Пауза.
Снова робкое:
— Эссен...
Шубин опустил глаза. Рядом стоял мальчик лет шести в штанах с помочами. Обеими руками он держал маленькую пустую кастрюльку. Такие ребятишки с кастрюльками, судками, мисочками всегда толпились у походных кухонь во взятых нами немецких городах.
Шубин присел на корточки перед малышом:
— Ви хайст ду, бубби{32}?
— Отто...
Кого-то смутно напомнил этот малыш. Кого?.. Худенькое серьезное лицо, удивленно поднятые темные бро" ви... Нет, не удалось припомнить!
"Эссен"...
Сила отдачи на войне слепа, как всякая сила отдачи. Орудие, которое стреляло по Ленинграду, откатившись, ударило не Гитлера и не Крупна, а этого несмышленыша, горемычного Отто из Кенигсберга!
Шубин вернулся к машине. Рывком он вытащил оттуда взятые в дорогу консервы, черный хлеб, пакеты с концентратами.
Мальчику представился, наверное, добрый Санта Клаус с его рождественским мешком. Только мешок этот был цвета хаки, солдатский.
Шофер, мигая белесыми ресницами, с удивлением смотрел на Шубина.
— Ты что?
— Сказано же, товарищ гвардии капитан-лейтенант: убей немца!
— Дурень ты! О вооруженном немце сказано, с автоматом на шее, оседлавшем танк, и тем более на нашей территории! А из этого немца еще, может, выйдет толк!.. Как считаешь, Отто? Выйдет из тебя толк?
Подарки не умещались в кастрюльке, вываливались из рук. Шубин огляделся. В пыли лежала пробитая немецкая каска. Он поднял ее, перевернул.
— Вот и кастрюлька нашлась!
И на серьезном личике наконец появилась улыбка, слабое отражение всепокоряющей шубинской улыбки.
Шубин пошел вместе с Отто, чтобы у него по дороге не отняли еду. Из подвалов, щелей, дверей и окон, как скворцы из скворечен, высовывались молчаливые немцы и смотрели на это шествие. Впереди шагал немецкий мальчик, прижимая к себе перевернутую каску, доверху наполненную продуктами, следом шел русский моряк.
Дом Отто был пещерой в буквальном смысле слова. Над низким входом нависали какие-то рельсы и бетонные плиты с торчащими прутьями арматуры.
Из пещеры выглянула старая женщины — или она только казалась старой? Изможденное лицо ее было припорошено пылью.
Шубин кивнул малышу и быстро зашагал к машине, испугавшись изъявлений благодарности.
Потом "Виллис", виляя меж развалин, быстро проехал через Кенигсберг и скрылся в облаке пыли...
Каким же ты будешь, бубби, когда вырастешь? Двадцать тебе сравняется, наверно, в 1959 или 1960 году. Забудешь ли ты этого русского военного моряка, который подарил тебе полную каску продуктов среди руин Кенигсберга?
Неужели забудешь?..
4
В город Пальмниккен, где стояли гвардейские катера, Шубин вернулся к вечеру.
Все заметили, что он не то чтобы невеселый — командиру перед боем нельзя быть невеселым, — а какой-то вроде бы задумчивый.
Он присел на бухту троса, закурил, загляделся на светлое, почти белое море, приплескивавшее у его ног.
Привычные, домашние звуки раздавались за спиной.
Боцман жужжал неподалеку, как хлопотливый шмель: жу-жу-жу, жу-жу-жу! Кого это он жучит там? А, юнгу!
Потом юнга вприпрыжку пробежал мимо, напевая сигнал, который исполняют на горне перед ужином:
Бери ложку, бери бак И беги на полубак!
Значит, команда садится ужинать.
У Шурки в детстве было мало детского. Блокада, потом пребывание в дивизионе среди взрослых наложили на него свой отпечаток. (Впрочем, Шубин с гордостью говорил о своем воспитаннике: "Возмужал, не очерствев!") Но тем трогательнее были прорывавшиеся в нем порой мальчишеское озорство и смешные выходки.
Шубин подозвал юнгу, всмотрелся в его лицо, вздохнул:
— Худой ты у нас какой! Вытянулся за этот год! Не надо бы тебе в операцию!
— Почему?
— Опасно!
Шурка был поражен. Опасно? Но ведь на то и война, чтобы было опасно. И он не первый год воюет! Командир еще никогда не заводил таких разговоров. А вдруг на самом деле не возьмет? Он капризно надул губы. Когда же и покапризничать, как не перед операцией?
— Ну ладно, ладно! Пойдешь в операцию! Чтобы утешить юнгу, Шубин показал ему карту побережья, на которой коса Фриш-Неррунг выглядела, как ножка гриба-поганки.
— А мы чик по эгой ножке! Перережем, и шляпка отвалится!
— Перережем, отвалится, — повторил юнга, с обожанием снизу вверх глядя на Шубина.
И всегда что-нибудь придумает командир!
Не мешкая, Шурка отправился рассказывать приятелям про "гриб-поганку", выдавая, по обыкновению, командирскую шутку за свою. Он не успел еще насладиться всеобщим одобрением, как боцман окликнул его и приказал ложиться спать.
Как! Так рано — спать?
Но это было распоряжением гвардии капитан-лейтенанта, а в таких случаях пререкаться не полагалось. Ночью предстоит трудная работа, надо получше отдохнуть.
Сам Шубин остаток вечера просидел над планом Пиллау, который удалось раздобыть в штабе.
Князев с интересом прислушивался к его бормотанию.
— Кладбище? — рассуждал вслух Шубин. — Что это за кладбище?.. Погребальная романтика, черт бы ее драл!.. Корабль мертвых... Стоянка на кладбище...
Он долго возился с картой, что-то измеряя на ней. Наконец с удовольствием потянулся — так, что кости хрустнули!
— Ну, понял? — спросил Князев.
— Да есть догадка одна. Подожду говорить пока. Возьмем Пнллау,проверим!
Но настроение у него определенно улучшилось. Он отправился спать на катер, в моторный отсек. Любил спать на моторе, подложив под себя капковый жилет. Хорошо! Как на печи в русской избе! Снизу, от мотора, исходит приятное тепло н легкий усыпляющий запах бензина. Авиационный бензин пахнет очень уютно!
Шубин заснул мгновенно, едва лишь накрылся регланом. Бессонница — это для нервных и малокровных! Военный моряк должен уметь спать где угодно, когда угодно и даже сколько угодно — про запас!
Сон был сумбурный, но приятный. Бензин, что ли, навевает такие сны?
Густые заросли были вокруг, и листья, падая, кружились — совсем медленно и беззвучно. В парке не было никого. Только он и Виктория были там.
Они стояли друг против друга, тихо смеясь, держась за руки. Между ними возникло и все усиливалось острое и томительное ощущение близости...
Вдруг из-за огненной куртины выступил Фаддеичев. Вытянувшись, он приложил руку к фуражке:
"Разрешите доложить, товарищ гвардии капитан-лейтенант..." Открыв глаза, Шубин смущенно взглянул на стоявшего над ним боцмана, словно бы тот мог подсмотреть его сон.
— Приказали разбудить! Время — двадцать два тридцать!
Шубин плеснул себе в лицо холодной воды, энергично вытерся полотенцем, и сонной истомы как не бывало. Только осталась смешная досада на боцмана: почему не дал досмотреть такой хороший сон?
— Князев! Подъем! Начинаем посадку десанта!