Грибов
ВВОДНАЯ ЛЕКЦИЯ ПО КОРАБЛЕВОЖДЕНИЮ
1
Он возобновил в этом году чтение лекций в Ленинграде.
С рассчитанной медлительностью раскладывая свои заметки на столе — тем временем стихали шелест тетрадей, приглушенный шепот, скрип стульев, — Грибов поймал себя на странном ощущении. Показалось, что не произошло, не изменилось ничего, что все еще предвоенный, 1940 год — те же стены вокруг, тот же привычный пейзаж за окном: гранит, Нева, туман над Невой.
Это было, конечно, не так.
Шел 1947 год — второй послевоенный.
И стены вокруг были уже не те. На фасаде военно-морского училища даже не успели закрасить надпись, которая предупреждала, что эта сторона улицы наиболее опасна во время артиллерийского обстрела.
Но главное — люди в училище другие.
Среди курсантов и слушателей насчитывается немало бывших фронтовиков. В 1941 году они ушли с первого курса в морскую пехоту — прямо в окопы под Ленинградом, некоторые заслужили там офицерские погоны и вот — после победы — вернулись доучиваться.
Грибов с интересом вглядывается в лица сидящих перед ним молодых людей. На фронте кое-кто отпустил усы, как положено ветеранам. Но есть и юноши среди двадцатипятилетних усачей. Вот того румяного, загорелого лица наверняка не касалась бритва. Курсанту лет восемнадцать, не больше. Между тем на его аккуратно разутюженной фланелевке висит медаль Ушакова. Значит, воевал, и воевал хорошо!
Втайне Грибов испытывает волнение, почти робость, точно это первая его лекция в жизни, профессорский дебют.
С чего начать курс? Как с первых же слов овладеть вниманием людей, которых в течение долгих лет учила, воспитывала война?
И курсанты испытующе посматривают на своего Грибова. За годы войны он похудел, но держится, в общем, так же подтянуто и прямо, подчеркнуто бесстрастно, как держался всегда. Ради сегодняшнего торжественного случая, видимо, больше обычного занимался своей внешностью: серебристый ежик на голове тщательно подстрижен, в ботинки можно глядеться, как в зеркало, погоны и нарукавные знаки внушительно отливают золотом. Грибов верен себе. Грибов традиционен...
Знает ли он, что традиционен? Вряд ли. То-то удивился бы, если бы ему шепнули на ухо, что аудитории известны не только первые, вступительные слова его лекции, но даже жест, которым они будут сопровождаться!
Начиная курс кораблевождения, принято давать лишь самые общие понятия о метеорологии, океанографии, навигационной прокладке, мореходной астрономии. Вскользь упоминается и "плавание при особых обстоятельствах", то есть во льдах, в узкостях и шхерах.
Однако Грибов считал более педагогичным чуточку забежать вперед. В нарушение общепринятых правил позволял себе привести в вводной лекции какой-нибудь необычный случай из собственной своей богатой штурманской практики. "Хочу раззадорить молодое воображение", — пояснял он коллегам.
Но необычное с годами делается обычным. Так и навигационные "головоломки" Грибова стали в конце концов училищной традицией, даже удостоились включения в "фольклор", в изустные предания, которые с улыбкой передаются из поколения в поколение, от старшекурсник ков новичкам.
Заранее известно, что профессор округлым движением поправит манжеты со старомодными запонками, кашлянет. Затем возможны были варианты.
Он мог вспомнить ночь на Черном море, когда, находясь на вахте, вдруг увидел по курсу медленно приближавшийся ряд огней. Спустя минуту или две он явственно услышал лай собак и кукареканье петухов.
Берег? Неужели ведет корабль прямо на берег?
В холодном поту молодой штурман кинулся к прокладке. Все было правильно! До берега оставалось семь миль. Но огни делались ярче, петухи заливались громче.
Лишь приблизившись к огням, Грибов понял, что перед ним не деревня на берегу, а караван барж.
Готовясь к путине, местные рыбаки переправлялись на Тендрскую косу — по обыкновению, со всем своим домашним скарбом и живностью...
Впрочем, профессор мог начать лекцию иначе: с вопроса.
— Назовите-ка самый длинный в мире пароход! — требовал он.
Курсанты принимались наперебой щеголять своей осведомленностью: "Титаник", "Куин Мэри", "Нормандия".
Грибов отрицательно качал головой. Хор голосов недоуменно смолкал.
— Обыкновенный грузовой пароход "Харьков", — невозмутимо объявлял профессор. — В течение месяца корма его находилась в Николаеве, а нос — неподалеку от Стамбула.
Грибов не улыбается, только в глазах его прыгают веселые искорки. Выдержав паузу, он с удовольствием поясняет, что у входа в Босфор есть бухта, именуемая Ложным Босфором, — столь сходны очертания их берегов. Однажды, в плохую видимость, капитан парохода "Харьков" принял Ложный Босфор за настоящий и, войдя в узкость, посадил судно на камни. А трюмы были доверху набиты мешками с горохом. Тот размок в воде, набух и разорвал судно пополам. Пришлось сначала отбуксировать в док его корму, а потом уж и нос, чтобы снова склепать их вместе. Грибов присутствовал при этой удивительной отбуксировке.
Итак?..
2
Округлым движением профессор поправил манжеты, кашлянул. Карандаши с готовностью поднялись и в ожидании повисли в воздухе. Но ни один из традиционных примеров не был приведен.
— Вот шхеры! — Профессор повернулся к карте Финского залива, висевшей на стене. — Всмотритесь в них внимательно, товарищи слушатели и курсанты!..
Северная часть залива как бы украшена на карте бахромой или кружевами. Таков тамошний берег. Он состоит из бесчисленных мысов, перешейков, заливов, проток и островов, окруженных опасными подводными и надводными камнями, которые называются в тех местах "ведьмами".
Это и есть шхеры.
Возникли они в результате торжественно-медленного прохождения древних ледников. Когда-то грозные ледяные валы с грохотом прокатились здесь, вздымая водяную пыль до небес, гоня перед собой множество камней и обломков скал. Пробороновав северный берег залива, ледники спустились к югу и растаяли там. А шхеры — след от гигантской бороны — остались.
— Писатель, наверно, заметил бы, что природные условия сами по себе обостряют сюжет, — сказал Грибов. — Не берусь судить, я не писатель. Но в шхерах под конец войны имел место случай, который, по-моему, следовало бы включить если не в курс кораблевождения, то хотя бы в роман.
Указка прочертила быстрый зигзаг над картой.
— Так ходят в шхерах. Это лабиринт, и запутанный. То и дело приходится пользоваться помощью створных знаков, особых ориентиров на берегу. Их механизм чувствителен, как часы. Но одному нашему военному моряку, который забрался внутрь "часов", удалось их разгладить. Он заставил служить себе створные знаки в шхерах. Моряка звали Шубин. Он был одним из моих учеников и незадолго перед войной закончил наше училище. Фамилия его уже принадлежит истории. Профессор мельком оглянул аудиторию. Пример забрал за живое! Слушают не дыша. А курсант с медалью Ушакова, подавшись вперед, даже в нетерпении приоткрыл рот.
— Этот район шхер был в руках врага, — продолжал Грибов. — Шубин вошел сюда ночью. Катер его был подбит, торпеды израсходованы. Но, сражаясь в необычных условиях, нашим с вами особым, "штурманским", оружием, он все же сумел посадить на камни немецкий корабль...
— Не просто корабль! Подводную лодку! По аудитории прокатился шорох негодования. Это еще что за подсказка? Прервать профессора во время его лекции! Неслыханно! Черт знает что!
Опустив голову, курсант с медалью поднялся с места. Был он высокий, по-юношески угловатый и нескладный.
— Прошу извинить, товарищ капитан первого ранга!
— Но вы совершенно правы, — учтиво сказал Грибов, с интересом вглядываясь в пылающее от смущения простодушное лицо. — Я, конечно, оговорился, Шубин посадил на камни подводную лодку, которая двигалась в надводном положении.
Он помолчал, ожидая, не скажет ли курсант еще чего-нибудь. Но юноша сел и сконфуженно уткнулся в свои тетрадки.
Возмущенное перешептывание стихло. И вводная лекция продолжалась без реплик и пауз, пока в коридоре не прозвенел звонок.
3
Коридоры в военно-морском училище представляют собой лабиринт, подобный шхерам.
Если идти к выходу от кафедры кораблевождения, то первый отрезок зигзага — это коридор Героев. Стены его увешаны портретами Героев Советского Союза, когда-то учившихся в военно-морском училище. Их много. Катерники, подводники, минеры, они неустанно утверждали и умножали славу своего училища на всех флотах и флотилиях.
Коридор Героев разделяется на две части круглым компасным залом, в нишах которого стоят бюсты великих астрономов и мореплавателей: Коперника, Галилея, Колумба и Магеллана, а на полу нарисована картушка компаса, подобие огромной звезды с торчащими в стороны острыми углами румбов.
Только адмиралам разрешается пересекать этот звездообразный круг. Но и адмиралы обходят его по узкой закраине — из уважения к компасу.
Грибов свернул затем в Адмиральский коридор — вторую портретную галерею. Со стен строго смотрели Ушаков, Нахимов, Бутаков, Можайский, Даль, Станюкович, Верещагин, Римский-Корсаков — бывшие воспитанники морского корпуса, преобразованного после революции в военно-морское училище. Некоторые из них не носили черных адмиральских орлов на погонах, зато прославились в литературе, живописи и музыке. Курсанты гордятся разносторонностью своих знаменитых предшественников.
В Адмиральском коридоре профессору встретился давешний курсант с медалью. Он вытянул руки по швам, резким рывком повернул голову, а Грибов с подчеркнутой вежливостью поднес кончики пальцев к козырьку фуражки — терпеть не мог небрежно отмахиваться ладонью, как делают порой некоторые офицеры.
Выражение наивного юного лица заставило его замедлить шаг. Курсант как будто хотел обратиться к профессору. Но, видимо, не решился, оробел.
Это было жаль. Грибов спросил бы его, откуда он знает, что Шубин посадил на камни подводную лодку.
Впрочем, будет еще, конечно, время спросить об этом.
Не спеша профессор спустился по лестнице. Поднес руку к козырьку фуражки, отдавая честь училищному знамени, подле которого стоял часовой с винтовкой.
И вот — набережная. У стенки покачиваются корабли. Пасмурно. Осень...
4
С неохотой покидал Грибов здание, где все так похоже на военный корабль, а под старыми сводами бодро и жизнерадостно звучат молодые голоса.
Дома была тишина. И она пугала.
Стены новой грибовской квартиры были очень толстые, старинной кладки. Шум почти не проникал сюда из других квартир. Раньше профессор был бы доволен этим. Но после войны тишина разонравилась. Пожалуй, он с удовольствием услышал бы из кабинета беззаботный смех, шарканье танцующих ног, пробежку неуверенных детских пальчиков по клавишам рояля. Но немо, тихо было за стеной.
А сегодня в особенности не хотелось тишины. Когда-то день этот отмечали дома как маленький праздник. Папа начал новый учебный год! Он прочел вводную лекцию по кораблевождению!
Вечером собирались на старой квартире гости: несколько профессоров с женами, подруги дочери и два-три курсанта — из числа наиболее одаренных, которых Грибов предполагал оставить при кафедре.
Дочь была пианисткой-консерваторкой. Но она со смехом объявляла, что сегодня только танцует. И за рояль, при всеобщих одобрительных возгласах и даже рукоплесканиях, усаживали самого Грибова. Тапер он был не очень искусный, но старательный.
Последний раз отмечали этот день осенью 1940 года...
Профессор устало присел к столу. Чтобы отвлечься от печальных мыслей, вытащил из кармана толстую записную книжку, заботливо перетянутую резиночкой. Сюда год от года заносил фамилии своих учеников, которые вышли в офицеры флота.
Никто не подвел своего профессора. Многие из бывших курсантов удостоились звания Героя Советского Союза, некоторые дослужились до адмиральского чина и во время войны командовали флотами и флотилиями.
Опустив книжку на колени, профессор откинулся в кресле и принялся представлять себе бывших учеников.
Рышков? Ну как же! Кудрявый, импульсивный, на редкость способный. Но не было у него, к сожалению, усидчивости, терпения. Все брал с лету, все давалось легко. "А я хочу, чтобы вы не только получали отличные отметки, — сказал как-то Грибов, — но и характер свой изменили!" Все на курсе считали, что профессор "придирается" к Рышкову. Не считал этого лишь сам Рышков. Сейчас он адмирал, занимает большой пост в отделе разведки флота. При встречах, пожимая руку, улыбается: "Спасибо, профессор, за то, что были такой строгий!" Донченко?.. А, тот с ленцой! Три раза подряд пришлось "провалить" его, пока, рассердившись, будущий знаменитый подводник не взял себя за шиворот, не посадил за учебники и не сдал экзамен с подлинным блеском. В 1942 году прославился поединком с немецким подводным асом в Варангер-фьорде. Вступил с немцем в бой и потопил его.
И Донченко и Рышков выдвинулись во время войны, пошли вперед, и очень ходко. Только один Шубин, бедный... А ведь был прирожденный военный моряк! Ясная голова и отважное сердце!..
Как живой, поднялся он со страниц записной книжки, выпрямившись перед своим профессором, развернув широкие плечи. Невысокий. Плотный. В лихо сдвинутой набок фуражке с тупым нахимовским козырьком. Щуря и без того узкие, очень веселые глаза, чуть улыбаясь длинным, твердых очертаний ртом.
Что бы сейчас прозвенеть звонку у двери и Шубину .появиться на пороге! Он бы вошел, размашисто шагая, держа фуражку, как положено, на сгибе левой руки, — был службист, отличный знаток устава. "Здравия желаю, Николай Дмитриевич! — сказал бы он, сдерживая из вежливости раскаты своего громкого, "командирского" голоса. — Позвольте поздравить с возвращением в наш родной, выдержавший осаду Ленинград!.." И вдруг — звонок у двери!
Не веря себе, Грибов бросился открывать. На пороге стоял давешний курсант.
5
Он молодцевато козырнул, не сгибая ладони и высоко подняв локоть. Затем последовала серия обращений, положенных по военно-морскому этикету:
— Разрешите войти... Разрешите представиться... Но, переступая порог, курсант споткнулся и фамилию свою произнес неразборчиво. Грибов догадался, что гость очень волнуется.
— Виноват, — сказал он, любезно провожая его к вешалке. — Неясно расслышал фамилию.
— Ластиков, — повторил курсант. — Ластиков Александр, товарищ капитан первого ранга.
— Ага! — пробормотал Грибов, по-прежнему ничего не понимая.
Он пропустил гостя впереди себя, усадил в кресло. Затем, готовясь слушать, начал вытаскивать из карманов и методично раскладывать на столе трубку, зажигалку, автоматическую ручку, блокнот. Так делал всегда на экзаменах — давал время курсанту успокоиться, привыкнуть к новой обстановке, собраться с мыслями.
— Извините, что я вас обеспокоил, — неуверенно начал гость. — Но, прослушав лекцию вашу...
— Неужели не понравилась? — пошутил Грибов.
— Что вы! Очень понравилась!.. Особенно когда вспомнили про гвардии капитан-лейтенанта.
— Шубина?
— Да. Он мой командир!
Курсант сказал это, чуть вскинув голову.
С новым, обостренным интересом Грибов всмотрелся в своего гостя. Перед ним сидел юноша, медлительный, чуть ли не флегматичный. Даже сейчас, в минуту волнения, лицо его с крупными, не совсем еще оформившимися чертами оставалось сосредоточенным и немного печальным. Светлые волосы были острижены под машинку, Грибов перевел взгляд с лица на руки. Гость напряженно сжимал их, сам того не замечая. Были они шершавые, красные, словно бы обожженные.
— Я знаю, кто вы! — удивленно сказал Грибов. — Вы тот юнга, который зажал перебитый трубопровод, чтобы катер Шубина не сбавил ход!
Курсант смутился и обрадовался:
— А откуда вы знаете об этом?
— Была маленькая заметка в газете без упоминания фамилии.
— Но я только помог мотористу, — честно пояснил курсант. — Его гораздо сильнее обожгло. Еле выскочили тогда из шхер. Ну, думаем, всё! Клюнет нас жареный петух в темечко. Однако выскочили... В первый раз встретились с Летучим Голландцем, — многозначительно добавил он.
— С кем, с кем?!
— С Голландцем Летучим. Есть такая байка матросская, вы, наверное, слыхали?
— Байка? То есть сказка, легенда, хотите сказать?
— Ну, легенда... Я-то, конечно, только в шхерах о ней услыхал. Когда подлодка всплыла, командир ее и скажи: "Мой "Летучий Голландец" стоит трех танковых армий". А второй офицер тут же сподхалимничал. "О да! — говорит. — Где появляется Гергардт фон Цвишен, там война получает новый толчок!" Вроде бы представились нам... Разве не рассказывал гвардии капитан-лейтенант?
Грибов покачал головой.
— После начала войны мы уже не виделись с ним. В Ленинград я вернулся только в этом году. А он еще в сорок пятом на Южной Балтике... В апреле, кажется?
— Двадцать пятого апреля, товарищ капитан первого ранга. За несколько дней до победы.
Грибов с сердцем передвинул зажигалку и блокнот на столе.
— Ни одного поражения не знал, — пробормотал Ластиков. — Все в жизни ему удавалось, все!..
— Да. Шутка в духе мадам Судьбы. По-бабьи неумно и зло.
Курсант вдруг закашлялся. Грибов знал этот трудный кашель, этот мучительный спазм, который вдруг перехватывает горло и похож на сдерживаемое мужское рыдание. Но юноша пересилил себя.
Минуту или две профессор и курсант сидели так — молча и неподвижно, глаза в глаза. Подобное короткое молчание — над чьей-то дорогой могилой — сближает лучше самых хороших и правильных слов.
— Ну, ну! — Профессор первый отвел взгляд. Когда опять поднял глаза, курсант был уже спокоен.
— Цвишен, Цвишен! — в раздумье повторил Грибов. — Позвольте! Припоминаю: был такой командир подводной лодки! Но его, к вашему сведению, потопил Донченко, тоже мой ученик. Еще в 1942 году.
— Значит, не потопил! — Курсант упрямо мотнул головой. — Гвардии капитан-лейтенант этого Цвишена через всю Балтику гнал: от Ленинграда до Кенигсберга! У банки Подлой мы его, можно сказать, в полный рост на всплытии видели. Однако опять не дался. Не такой он примитивный, чтобы, даже со второго раза, дать себя потопить.
— Со второго раза, вот как? Был, значит, и второй раз?
— Это не считая того, — педантично уточнил курсант, — что гвардии капитан-лейтенант лично побывал на борту "Летучего Голландца".
Грибов в изумлении откинулся на спинку стула:
— Даже на борту?.. В официальных документах этого нет.
— Врачи поднапортили, товарищ капитан первого ранга. Когда гвардии капитан-лейтенант лежал в госпитале, признали у него сотрясение мозга. Что ни скажет, отвечают: "Брому ему дать, валерьянки!" Он о "Летучем Голландце" начинает докладывать, а врачи: "Успокойтесь, больной! Думайте о чем-нибудь другом!" Подошли к вопросу со своей узкоформальной медицинской точки зрения.
Грибов невольно усмехнулся. Все больше нравился ему этот юноша, который сидел перед ним выпрямившись, с силой сцепив пальцы. Как ни волновался, но докладывал о событиях неторопливо, рассудительно, только немного вразброс.
Некоторое время профессор молча смотрел на своего гостя. Потом снял трубку телефона и набрал номер:
— Товарищ Донченко? Здравствуйте. Грибов. Хотелось бы поговорить об одном эпизоде войны... Да, угадали! О вашей встрече с этим Цвишеном. Нет, истории пока не пишу. Просто заинтересовался по ряду причин. В будущее воскресенье удобно вам?.. Часов в девятнадцать? Очень хорошо. Жду.
Грибов повесил трубку на рычаг и повернулся к курсанту:
— Понятно, вы тоже приглашены. Он придвинул к себе блокнот, медленно отвинтил крышку автоматической ручки.
— Ну-с, а теперь попрошу со всеми подробностями и, главное, в хронологическом порядке. Стало быть, встретились с "Летучим Голландцем" впервые весной тысяча девятьсот сорок четвертого?
— Так точно.
— Что ж, Донченко будет очень огорчен, узнав об этом в будущее воскресенье...