6
— Говоришь, Маскем протирает штаны в палате лордов?
— По словам О'Греди...
— Ладно, ладно! Знаю, что «по словам». Живуч лорд, и мне дал понять, что значит родиться дважды. Ох дал!.. Сволочное это состояние находиться на мушке. В бою, к примеру, не думаешь: колупнет не колупнет, ломишься до первой пули, а тут...
Наверху гремело:
...р-реб-бята, сюда мы бегали когда-то, когда-то,— Ч-черт, вот заладили! Озвереть можно!
— С самого утра, Володя...
— Ну?! Пойду попрошу хлопцев сменить пластинку Я понимаю: жить невозможно без наслаждений, но».
— Иди-иди...
— Иду-иду!..
...Он прав. Страшно знать, что ты обречен, что спасения нет, что эту секунду ты еще живешь, дышишь и мыслишь, но миг и... Тьма. Небытие. С тобой? Не может быть! Как это представить? Даже присутствовать ПРИ ТАКОМ и то страшно, и это вот «присутствие» тем страшно, что ставит человека перед выбором, и очень непросто бывает выполнить солдатский девиз: «Сам погибай, а товарища выручай». Когда человек в бою, когда, по словам Володьки, «ломишься до первой пули», наверное, легче. Да, нужно поступать, чтобы не казниться потом. Так и поступать во всех случаях жизни, чтобы не казниться и не чувствовать себя дерьмом до конца дней своих.
«Господи, ну что за мысли приходят в голову, когда перед глазами ТАКОЕ море! Ласковое... шумит... плещет...» — Я уговаривал себя, но уже не мог прогнать из глаз другое море: Балтику. И свой бронекатер, набитый солдатами и моряками, отходящий со шхерных островов. Ко мне набилось не меньше сотни. Забрали всех, вышедших на берег, зато не повернуться ни на палубе, ни в низах. Отошли, но кабельтовых в пяти заметили шлюпку, а в ней — человека, полураздетого, замерзшего, еле живого. Он стоя греб какой-то доской, причем шлюпка, буквально на глазах, погружалась в воду. На полном ходу подойти нельзя — потопим, на малом — не успеем. А уж и думать некогда: боец-то уже в воде, уже захлебывается и почти не кажет макушки. Секунда-другая — и хана! Но подскочили близко, я даже глаза его увидел. Огромные глазищи, обмерзшие... в эдакой оторочке из бровей и ресниц. Какая обреченность была в тех глазах! И ужас был, и оторопелость, крик немой, и тоска смертная, и неверие, что кто-то может его спасти. Дело-то секундное! А может, и хотели глаза попросить о помощи, да не успели. Тут и сработало реле... Как был в меховом реглане и тяжелых, до пояса почти, сапожищах, так и ухнулся с мостика за борт. Должен сказать, что когда есть силы, инстинкт у человека срабатывает экономно и разумно У меня тоже подкорка сработала: сейчас уляжемся рядышком на дне — вот и вся моя «помощь»! Как удалось, почти мигом, избавиться от одежек — ума не приложу, но сбросил и бойца добыл, вынырнул на поверхность. С борта нас приняли в два багра, чуток поцарапали — ничего, зато — в тепло, да спиртом, да суконной портянкой! Я-то переоделся и — на мостик, ну а парня дольше приводили в себя: крепко продрог, всего скрючило, а сердце, видно, захолонуло. Когда оклемался, вроде и не совсем поверил, что жив остался. Ползет, вижу, по щеке единственная слеза-слезинка... И я понял, что родился сегодня этот парнишка вновь...
Я вообще не могу видеть, когда плачут мужчины, но когда вот так, когда все проливается одной каплей — совсем худо делается. Тем более вижу, жжет ему та слезинка щеку, а пальцы скрючило. Скребет рядом — достать не может. Война...
...Арлекин, черт старый, вприпрыжку скатился на пляжик и с ходу упал на прежнее место. И вдруг подумалось мне, а сколько же раз он тонул за войну? Сколько раз — он-то?
— «На ложе из ила прилягут матросы, чтоб вечностью стать, как морская волна...» — пропел свое, старое, и — непостижимо! — угадал мои мысли: — Девять раз.. Девять раз тонул, а вот купаюсь и не имею зла на эту распроклятую и милую соленую водицу!
...Мир полон радости и счастья.— Вот поросята, не мытьем так катаньем... — начал он, но я спросил невпопад:
— А шотландца... Роберта Скотта тебе не хочется увидеть?
— Мало ли... Хочется-перехочется!.. Мы и виделись с ним только один раз после объятия-поцелуя. Допустили попрощаться, и на том спасибо. И о чем, думаешь, я его спросил первым делом? О бабочке на щеке. Почему да как... Оказывается, в Гонолулу его подловили по пьяному делу дружки-приятели. Ну и... отметили. Что-то подсыпали в зелье и разрисовали иголками. Конечно, повидаться неплохо, но он, Федя, не лорд Маскем и даже не кептен О'Греди, а медный британский винтик Сработан вроде надежно, но если закатится в щель — попробуй отыщи.
— Если захотеть...
— Брось! Ты знаешь, сколько было Роберту в ту пору? Не поверишь — полста! Я и то удивился: как, мол, угодил на военный флот? Полста — в сорок третьем, а нынче какой год в календаре? Ну-ка, проэкстраполируй, товарищ судоводитель. Да на поправки возьми: на болезни там, раны, на те же годы и мины-торпеды. Это мы с тобой — жучки-бодрячки, но нам-то, скажи, сколько было в ту пору? То-то!..
— Эк ты заладил: то ему «сколько», то нам...
— «Заладил»! Столько лет прошло, а все как наяву!..
Арлекин покинул крейсер к норду от Фарерских островов.
Отряд шел в Портсмут, на юг, и только «Черуэлл» — фрегат лейтенант-коммандера О'Греди, отворачивал на вест, чтобы, миновав Оркнейские острова и уваливаясь к зюйду, отшвартоваться в Ливерпуле. Имелись повреждения корпуса, требовавшие капремонта, а условия для него могли представить только западные порты метрополии.
Арлекину предложили перебраться на фрегат.
Что ж, яснее ясного: Маскем хочет поскорее избавиться от человека, из-за которого на борту крейсера слишком много болтают, слишком много шепотков и пересудов, не устраивающих коммодора. Арлекину, положим, все равно, что на «Абердине», что на «Черуэлле». Убраться — даже лучше. Все-таки подальше от постной рожи Маскема, хотя они больше и не виделись со времени трибунала.
Путешествие с борта на борт предстояло совершить способом, применявшимся только в шторм, да и то в случае крайней необходимости. Нынче шторм существовал в воображении Маскема, однако приказ коммодора — закон, а мнение «пассажира» просто не принималось в расчет. Да его и не спрашивали об этом. Поставили в известность и назначили время. Он не гордый — переживет, да и волна небольшая. За то спасибо, что позволили повидаться с Робертом Скоттом.
...В карцер проводил давешний капрал.
Роберт похудел, сдал. Он и раньше не выглядел толстяком, а нынче, сказал улыбнувшись, «стал окончательно стройным».
Им отпустили около получаса. Услышал Арлекин про бабочку, узнал, что Роберт с детства скитается по свету, что единственная сестра перебралась в Абрайрон, и если еще жива (года назад желудок не давал житья), то по-прежнему помогает мужу. У того — овощная лавка, а сам он — первостатейная сволочь: за пару пенсов продаст мать родную. Давным-давно он, Роберт, набил зятю морду и больше не появлялся в доме сестры.
«Давным-давно» — любимое присловье шотландца Хорошее и плохое, даже случившееся вчера, относил к стародавним событиям.
— Заставить бы Адольфа подавиться собственным дерьмом и...
— И что же? — подзадорил Арлекин.
— Жаль, не удалось конвою прорваться в Россию... — Скотт улыбнулся. — Быть может, я и побывал бы в Архангельске.
— А что, уже бывали там?
— Давным-давно... Кажется, в одиннадцатом году
— Погоди, Роберт, сколько же вам лет?
— Пожалуй, многовато для матроса, — снова улыбнулся и уточнил: — На рождество стукнет сорок девять.
— Как же... Каким образом — на «Абердин»?!
— Война!.. — пожал плечами шотландец. — Я много переменил флагов, но когда Адольф полез на остров — вернулся. Доброволец. Ну и... опыт у меня, практика... Взяли.
— Ясно-понятно, но — Архангельск! Сколько же вам было в ту пору? Это же начало века, почти другое столетие! — продолжал удивляться Арлекин. — В те годы погиб «Титаник» — история.
— «Титаник» — позже. Мне исполнилось тринадцать, когда я попал на лесовоз «Консул Торн», а я с девяносто четвертого.
— Выходит... в девятьсот седьмом? Ну да!..
— Так и получается. На «Консул» меня взяли камбузным мальчишкой. Сразу и отправились в Архангельск за балансами. Грузили с «Эконома». Это — лесопилка Был у нас матрос-латыш. Он привел «зайца» перед выходом в море. Говорил, столковались за пару бутылок водки. Привел и спрятал, да сам и сказал механику, как только «Торн» миновал горло Белого моря. Людей в машине не хватало, механик и поставил русского масленщиком, уголек штивать заставил из ямы... У Ивана ни мыла, ни полотенца — гол! Одной ветошью и пот смахивал, и машину протирал. Я ему как-то зеркальце сунул, то-то было смеху — чистый нигер! В Гамбурге пришлось ему подписать контракт, по которому Иван мог уйти с судна только в русском или германском порту, а «Консул Торн» больше не заглядывал в эти страны. Иван, правда, не рвался домой — было что-то за кормой, связанное с полицией. По-моему, у вас незадолго до того случилась революция или что-то похожее?
— Ну как же — в девятьсот пятом!..
— Я почему так подробно? Никогда и никто не заступался за меня. Только Иван. Часто спасал от тумаков или настоящего битья. Он мне в ту пору стал чем-то вроде старшего брата.
— И вы решили, что сможете отыскать его в Архангельске?
— Конечно, нет... Есть у вас город Фятка? Он был оттуда.
— Может, Вятка? Конечно, Вятка!
— Вот-вот! Иван Маркофф из Вятки. Он сбежал в каком-то канадском порту. Уже кочегаром стал, но... И меня звал с собой, да я не посмел. И не то, чтобы струсил... Просто «Консул» — верный кусок хлеба, а время такое, что с работой туго. Не разбежишься. Ивана я больше не видел, но помню всегда.
— Потому, верно, и за меня заступились?
— Может, и это... Но, уверяю, не главное! — Роберт поднялся, прислонился к переборке. — Говорят, вы ухлопали наци? Ну вот... Я поскитался по свету. Знавал фашистов в Италии и Абиссинии, насмотрелся на них в Германии, да и в Испании тоже. А Маскем... — шотландец заговорил шепотом. — Маскем — фашист. Поклонник Гитлера и нашего Мосли. Верно говорю! Воюет не по своей воле — обстановка вынудила, но если хорошенько пошарить у коммодора в каюте, то и фюрера портретик сыщется, и Мосли. Этого — наверняка!
— Мама Адеса!..
— Бывал!.. Прекраснейший город, прекрасные люди!
— Но снова будет прекрасным, когда мы, сообща, накормим Адольфа, как ты изящно выразился, дерьмом. Что касается Мосли и Маскема — займитесь сами.
«Мистера Арлекина» потребовали на палубу. Они обнялись, чтобы расстаться. Навсегда...
Корабли сближались на параллельных курсах.
Когда форштевень «Черуэлла» поравнялся с кормой крейсера, их разделяло не более четверти кабельтова. Момент удобный. Боцман «Абердина» тотчас воспользовался им — жахнул из линемета и забросил на фрегат тросик-проводник, снабженный пеньковым фалом — «монорельсом» для переправы русского моряка.
На корме «Абердина» — никого лишнего: вахтенный офицер, боцман и два матроса. Уже прилажен к тросу блочок-ползун, на нем — петля, в которую предстояло забраться пассажиру. Боцман привязал к блоку фал, и Арлекин понял: пора!
— Прощайте, камрады! Попутных вам ветров и благополучного возвращения! — Помахал рукой, ухватился за петлю: — «Карета» подана, в путь? — Боцман, старая кочерыжка, остановил — набросил на плечи добротный флотский плащ. Непромокаемый. С себя снял. Хотя и презент, но на офицера взглянул, а тот отвернулся: ничего не вижу, ничего не слышу. Вери вел!
— Отправляй! — подал команду лейтенант и приложил руку к виску. — Счастливого возвращения в Россию!
На фрегате, а он сблизился с крейсером на предельно безопасную дистанцию, выбрали втугую фал и трос Арлекин, сидевший в петле, изо всех сил толкнулся пятками и... взмыл над морем. Блочок визжал, петля с человеком промчалась над гребнями и зависла между кораблями. На фрегате четко фиксировали трос.
«Ловкие парни у этого О'Греди! — Когда рванули за фал, успел подумать: — Чистый экспресс, еще секунда и...»
И тут же полетел кувырком, с маху обрушился в тусклую оловянную воду. Рывок был таким, что дзинькнул гитарно и лопнул трос — потому и швырнуло в головокружительное сальто, едва не сломавшее шею и спину. Одно понял: на «Абердине» сыграли боевую тревогу, крейсер врубил ход. Да и фрегат стремительно увеличивал скорость, отбрасывал к пловцу лохматый бурун, на котором плясал и подпрыгивал спасательный плотик, обычный четырехугольный понтон, сваренный из жестяных труб-поплавков. Его несло прямо на Арлекина, и, забравшись в него, он решил, что если и на сей раз «выйдет сухим из воды», то возблагодарит неведомого О'Греди и окончательно проклянет Маскема.
На плотике не укроешься от ветра. Да он и не рассчитан на длительное путешествие, тем более в мокрой одежде. И весел не оказалось. Будь хоть один гребок — махал бы им, как проклятый! Что ж, придется согреваться иным способом.
Все сбросил с себя — голым остался. Зуб не попадал на зуб, но терпел и выжимал тряпки. Каждую каплю выдавил, а начало сводить судорогой лопатки и руки, долго лупцевал себя по бокам и груди, спину, где мог достать, тоже бил, и тоже остервенело. Не слишком помогало — придумал другое и принялся щипать и мять свое тело с таким усердием, что запыхался и устал. Тогда и оделся. Все на себя натянул, кроме носок. Их спрятал на животе, а накинул плащ, задумался о дальнейшем. О ближнем дальнейшем, но не о дальнем.
Как поступят англичане? Коммодор, скорее всего, постарается забыть о своем «протеже». У-у, банный обмылок, аристократ зачуханный! Карусель-то явно подстроена! А фрегат? Должен вернуться. Это ж с него сброшен плотик. Значит, рассчитывали на что-то... Они, что ж... Они могли рассчитывать только на него, на его здоровье, руки и шкуру. Теперь-то уже дубленую. Ох-ох, кто за нее. не брался! И Арлекин, стащив плащ, снова принялся терзать свое тело.
Щипки и тумаки не только согревали, но и отвлекали: нервы что-то стали пошаливать после стольких событий. Только однажды он встрепенулся и замер, услышав далекий грохот пушек. Потом они стихли, потом наползли сумерки, а вскоре тьма прикрыла даже ближние гребни, оставив плеск да изнуряющие взлеты, падения в неудобном и жестком плоту...
С началом ночи холод стал одолевать по-настоящему.
Теперь он всерьез занялся «нанайской борьбой», понимая, что спасти может только постоянное движение, гимнастика тела. Вспомнил читанное где-то о японцах, которые разогревали тело на морозе, непрерывно напрягая и сокращая мышцы. И это — находясь в статичном положении, не двигаясь. Кажется, разговор шел о часовых, вынужденных стоять истуканами. Что ж, если могли японцы, сможет и он, однако у него все-таки свой способ.
Помог серебряный доллар, обнаруженный в плаще. Забыл о нем боцман, а может, оставил на память. Если на память — хорошо. И ежели встретятся, вернет боцманюге СВОЙ сувенир! Арлекин устроился сколь можно удобно и принялся гнуть — сгибать и разгибать крупную монету.
Это было настоящее единоборство! Ведь силы — не те. И корм на «Абердине» не в коня, как говорится, а голодовка — диета с техжиром — не шутки все-таки, и уж никак не пампушки... Согрелся через час и достал с живота сухие носочки. Стал обуваться — пребольно ударился коленом о какой-то выступ, а сообразив, что выступ — ЭТО КРЫШКА ОТСЕКА, отсека с аварийным запасом, пребольно, по-настоящему звезданул — искры, во всяком случае, полетели! — себя в лоб кулаком: «Хорош капитан дальнего заплыва, если забыл об элементарной вещи!»
Да и было за что ругать себя, было!.. Он выгреб кучу напарафиненных свертков и множество разных вещей. Ракеты засунул обратно (пульнешь в небо — всплывет фашистская лодка!), туда же вернул отражатель-гелиограф для подачи солнечных сигналов. Солнца нет — пусть полежит и зеркальце. Оставил нож, шоколад, фонарик и галеты, а бутыль с второсортным виски вообще не выпустил из рук. В ней наверняка больше кварты. Посветил фонариком — точно, черным по белому: две пинты. Это же литр спирта! Хватив добрый глоток и набив рот шоколадом, Арлекин плеснул из бутыли в ладонь и полез за пазуху. Кряхтя и ухая, изгибаясь так и сяк, он тер плечи, поясницу и даже спину, где мог достать хотя бы кончиками пальцев.
Массаж, сухие носки и полный живот вселяли надежду, что продержится до утра. Из плаща получился шалаш. Капитан плотика (он мог и уже называл себя так) расслабился — совсем немного, и вдруг вспомнил, какой сегодня день. Бог ты мой, КАКОЙ СЕГОДНЯ ДЕНЬ!.. Сегодня ему стукнуло ровно три десятка.
Тридцать лет. Событие. Круглая дата. К тому же неординарная. Причем в этой лохани! Он снова, как в колыбели, вот только качают его не ласковые мамины руки, а ледяные, костлявые пальцы войны. Тридцать лет! Событие, которое нужно отметить, черт возьми, назло обстоятельствам, вынудившим болтаться в этом корыте по океану. Назло обстоятельствам и Маскему, который уже записал, поди, «мистера Арлекина» в покойники. Назло всему!
Надо же — день рождения!.. А он, без руля и без ветрил, у черта на куличках... И пляшут вокруг, Красотуля, черные горбы, волны пляшут, раскачиваются, застилают мир, замыкают, подлые, в одиночество, прячут именинника от чьих-то глаз — хорошо, если от вражеских, а если и от глаз спасателей? Хотят, чтобы взвыл от тоски? АН нет! Не выйдет, мама Адеса, синий океан, не получится, хоть ты нынче и не синий, а черный! Не будет ни тоски, ни одиночества!
Это — фонарик, вот — зеркало-гелиограф. Фонарик подвесим к пуговице плаща, фильтр передернем на синее стеклышко и подмигнем зеркальцу: «Здравствуй, дорогой товарищ! Здорово, Арлекин! День рождения, капитан, а выпить не с кем? Понимаю — неприятности: зад мокрый, кругом вода, на душе лягушки квакают... Но я-то, мил друг, всегда с тобой, а ты — со мной, приятель!» Глотнул из бутылки, отдышался и снова поднес горлышко к губам: «Твое здоровье, Красотуля, милый далекий Пьеро! Помни обо мне, и я доберусь до дома!»
Он не спешил, но время от времени зажигал фонарик, улыбался отражению и прикладывался к бутыли.-Когда произносил тост во здравие Лопеса и Бонифация, слегка посветлело — вызвездило высокое небо, и черные волны колыхались отчетливо и резко на фоне мерцающих глубин верхнего океана. Арлекин (а он сейчас «назло врагу» ощущал себя прежним Арлекином!) выпил за звезды — верных подруг всех судоводителей, начиная от... от... Во всяком случае, даже не от Магелланов и Колумбов — от безвестных кормчих, которые, подобно ему, вот так же болтались одинокими среди волн.
Бдение продолжалось до утра.
Он пил вонючее виски, грыз каменные галеты и не хмелел. Лишь однажды затуманилась голова и не было сил припомнить, пил ли уже за здоровье Роберта Скотта Для верности повторил и решил все-таки вздремнуть. Роберт привиделся в пурге, под всполохами полярного сияния, укутанный в меха и принявший обличье знаменитого тезки, замерзшего в Антарктиде. Замерзшего... Но в Антарктиде не бывает сияний. Или бывают?.. Так и не припомнив, вздрогнул от озноба и окончательно проснулся: и без Антарктиды в пору околеть!
Наконец в бутылке осталось на последний глоток Взболтнул остатки и посмотрел в зеркало: «Боже, что за синяя харя!.. — сморщился и скорчил рожу, которой и подмигнул отяжелевшим веком. — Так выпьем, мой друг, за синих людей на голубой планете!» Глоток оказался последним в буквальном смысле: в голову ударило резко, сокрушительно и моментально сморило Сонными уже пальцами отстегнул фонарик и кинул в отсек, сунул следом бутылку и гелиограф. Даже крышку ввернул в гнездо, после чего сразу повалился, сунул ладони в скрюченные колени — и сразу уснул.
...Далекий стук. Дизеля? Не похоже. Стук-бряк. Неразборчивый, каким может быть он только во сне. И снова забытье. Не слышал, не видел, как подошел фрегат, как его, вместе с плотиком, взяли на борт.
— Джек, взгляни на этого парня. Он жив?
— Похоже, что мертвый, сэр!
— А ты взгляни получше...
— Сэр! Да от него несет виски, как от сотни кабаков!
Над ним разговаривали, и это казалось продолжением сна. Казалось потому, что английская речь, воспринимавшаяся им естественно и свободно, без напряжения воображения и памяти, теперь входила в мозг чужеродными, чужеземными, пусть и понятными, звуками.
Фразы скользнули, царапнув сознание, и пропали. Тут же пришло ощущение, что его поднимают, придерживают за локти и плечи, пытаются распрямить скрюченные, закоченевшие члены. Но голова отказывалась просыпаться, хотя уши слышали, как волокут куда-то плотик, а после гремят и скребут в его разоренном отсеке, весело смеются и перебрасывают друг другу пустую бутыль. К этому времени он наконец сумел прогнать тяжелую дремоту, но окончательно вернулся к реалиям дня, услышав высокий петушиный голос, крикнувший весело после удивленного присвиста: «А парень-то и впрямь опрастал бутылку!»
Наконец-то и он смог: глаза в глаза. Редкостный голос у этого офицера, коренастого да рыжеволосого. Широкие плечи делали моряка еще приземистее, а толстая куртка-канадка, небрежно брошенная на плечи, и вовсе превращала фигуру в некий человекообразный квадрат. В эдакий куб!
Несмотря на похмелье и тупую боль в темени и надбровьях, соображение работало теперь достаточно быстро и четко. Сомневаться не приходилось: он находился на фрегате «Черуэлл», а перед ним, собственной персоной, лейтенант-коммандер О'Греди.
— Так это вы меня искупали?.. — сипло пробормотал Арлекин, начиная вдруг ощущать себя военмором и капитан-лейтенантом и потому бесконечно злясь (конечно же, на себя) за то, что был найден (...обнаружен!) и поднят на борт в таком непотребном виде. Стыд и срам! Вдобавок за ночь голос сел и, хотя горло не болело, что-то мешало говорить в полную силу, как привык и с матросами, и с начальством.
— Мы?!! — О'Греди оттопырил нижнюю губу. — А может, «Абердин» и ваш личный друг коммодор Маскем?!!
— Вы оба!.. — отрезал, но сразу и поправился, понимая неосновательность своей злости: — Простите, сэр, я продрог, окоченел и... Спасибо за плотик. Приношу извинения за свой вид, однако условия автономного плавания... — Он усмехнулся, О'Греди захохотал. — Нет-нет, я имею в виду другое! Дело в том, что есть веская причина, и причина — круглая дата: я ровно тридцать лет прожил на этом свете, и не окажись вашего плотика, то прямиком бы отправился на тот.
О'Греди поморгал, осмысливая и склонив голову, потом... залился снова, да заразительно так и так задорно, что заржали, иначе не назовешь, стоявшие вокруг моряки. И только виновник смеха моргал и маялся, встряхивая головой: «Проклятый самогон! Из какой дряни гонят его англичане?!»
— Веская причина! — фыркнул О'Греди. — Куча веских причин! — Лейтенант-коммандер, кажется, был в восторге. — День рождения! Каково?! — Он хлопал себя по ляжкам и привставал на цыпочки. — Веская! Веская причина! Вы слышали, парни? Именинник в одиночку — посреди океана! — разделался с бутылкой, рассчитанной на четверых! Веская причина! Да-да! Куча, куча веских причин! И такого парня едва не шлепнул занафталиненный коммодор? Конечно, ты русский! Разве тевтон способен на такой подвиг?! Да-да!
Признание покоробило: что это — пренебрежение к русским, желание показать, что они не способны ни на что другое, кроме выпивки? Или же этот О'Греди — бесхитростная душа?
— Конечно, вам лучше знать, на что способен тевтон, — вставил не без ехидства. — Вы — Европа, мы — азиаты, а тевтоны-то англосаксам — ближние родственники.
— Вот!!! — Конопатый кулак, поросший блестящей рыжей шерстью, взметнулся к его носу. — Вот что приготовлено у меня для ближнего родственника! Да-да! Я не Маскем, которого адмиралтейские пердуны вытащили из нафталина! Да-да-да!! Я вам не коммодор, чтобы подставлять задницу вместо груди, да-да! Я умею воевать!
— Сэр, мне говорили о вас на «Абердине»... — Арлекин кивнул, соглашаясь, принимая услышанное к сведению (...ишь разошелся, карапет английский!) и пытаясь втиснуться в темпераментный монолог. — Если угодно, сэр, могу помочь, по мере сил, разумеется, громить тевтонов.
— Можете помочь?! Громить?!! — О'Греди подпрыгнул. — Мне?! В таком деле? Это не с виски воевать! Да-да-да! — Лейтенант-коммандер еще петушился, но больше не вспоминал Маскема, сообразив, видимо, что и без того наговорил лишнего при подчиненных. Заложив руки за спину, качнулся на каблуках. — Вот что я думаю, парень... В метрополии, конечно, разберутся, кто ты такой, там есть специалисты. Да-да! Скорее всего, ты и впрямь русский капитан, но... — лейтенант-коммандер обернулся, словно призывая в свидетели стоявших вокруг. — Мне не нужны капитаны! Да-да! Мне нужны рулевые. У меня нехватка рулевых, да-да-да-да!
— Согласен рулевым. Согласен работать за харч.
О'Греди не понял иронии, но взглянул на него с веселым изумлением. Внимательнее, что ли, и гораздо теплее.
— О-о, харч непременно! И портер каждый день, да-да!
— Оставьте портер любителям. Я пью лишь в крайней необходимости, как на плоту, к примеру, чтобы не замерзнуть.
— Вижу, ты парень не из робких! — О'Греди снова взглянул на своих моряков, как бы посоветовался с ними. — Хорошо, проверим в деле. Только учти: мне нужны классные рулевые. Классные! А не водители провинциальных катафалков! Да-да! Понятно?
— Да, вам нужны классные рулевые. Такие, как я.
— Посмотрим. Да-да! Посмотрим и проверим! — Лейтенант-коммандер фыркнул совершеннейшим котом. — А как звать тебя, рулевой?
— На Черном море звали Арлекином... — ответил, как решил, а решил просто: если суждено ему стать рулевым братишкой, то побоку и звания и амбиции. До Ливерпуля — подать рукой, так пусть же останется в памяти моряков фрегата этаким рубахой-парнем, умеющим постоять за себя.
— Арлекин?! О-о! Вы слышали? — О'Греди обратился к офицерам: — Слышали?! Его зовут Арлекином! Цирк! Настоящий цирк! Белый клоун, рыжий клоун! — Он снова подпрыгнул. — Я — рыжий? Если ты Арлекин, то, может быть, мне перевоплотиться в Пьеро?!
— Пьеро уже имеется, — ответил серьезно, без улыбки. — В России. Что касается цирка... Если вы командуете фрегатом так же классно, как я стою на руле, мы заставим тевтонов кувыркаться, и подохнут они точно не от смеха.
— Отставить! — рявкнул О'Греди, враз став серьезным. — Пока ты не сошел на берег, пока твоя личность не установлена, ты — матрос, ты — мой подчиненный, ты на Его Величества фрегате «Черуэлл», бортовой номер К-475! Матросу от бога и короля: «Подчиняться беспрекословно, не размышляя, всечасно, всегда!»
— Слушаюсь! — выкрикнул с гвардейским шиком, даже пятками пристукнул, да вот незадача — не получилось лихого удара: ноги-то в носках, и тогда добавил по-русски: — Есть подчиняться, но с умом!
О'Греди почмокал губами, словно бы обсасывая какую-то мысль и соображая, как понимать усердие новоиспеченного «волонтера»: на самом деле знает дисциплину или зубоскалит? Так и понял Арлекин его подозрительный взгляд, но примиряюще улыбнулся и повел плечами: готов хоть сейчас заступить на руль!
Он чувствовал симпатию к кораблю, его командиру и экипажу. Но уже почти не держался на ногах.
Повреждения, полученные в последнем бою, усугубили прежние. Фрегат уже не мог держать двадцатиузловую крейсерскую скорость. С увеличением оборотов возникала вибрация. Дефекты лежали в труднодоступных местах, не могли быть исправлены подручными средствами. Арлекин понимал это, как понимал и то, что решение коммодора отправить корабль, имеющий серьезные повреждения, без надежного сопровождения, хотя такая возможность имелась, чревато непредвиденными последствиями. Да, фрегату не обойтись без докования, да, конечно, только западные порты метрополии могли предоставить док «Черуэллу», но почему все-таки... «Потому, — сказал без обиняков один из лейтенантов, — что коммодор Маскем ненавидит нашего О'Греди за удачу, умение и строптивость».
Ну вот, теперь все стало на место.
Итак, «Черуэлл» направлялся в Ливерпуль, и командир фрегата рассчитывал затратить на переход... Точную цифру лейтенант-коммандер обещал назвать по прибытии в порт.
Северный вечер медленно скатывался в ночь.
Рассеянно поглядывая вокруг, новый рулевой следовал за О'Греди. Командиру захотелось представить фрегат с наилучшей стороны. Он выбрал время для личного сопровождения «волонтера», чтобы продемонстрировать на ознакомительной экскурсии боевую мощь фрегата, и начал с бака, где размещался «хеджехог» — двадцатичетырехзарядный бомбомет, кидающий на триста пятьдесят метров двадцатишестикилограммовые бомбы.
О'Греди замедлил шаг: пусть этот русский полюбуется и на главный калибр — стодвухмиллиметровые орудия, расположенные выше «хеджехога» и ближе к рубке. Лейтенант-коммандер, предложивший экскурсию, преследовал и другую цель. Хотелось приглядеться к новому человеку. Новому в буквальном смысле. «Что мы знаем о русских? — размышлял он. — Тот же Маскем, помнится, с презрением уверял, что Советам не продержаться и месяц. Потом дал срок до зимы, после продлил до лета, потом... Потом мы считали, что с Россией покончено, так как тевтоны вышли на Волгу, окружили Сталинград и... Маскем заявил: «Снимите, господа, головные уборы, нам придется воевать одним: восточного союзника больше нет, Россия не существует!» А русские? Взяли да и устроили зимний аттракцион, и тевтоны, как сказал этот парень, помирали точно не от смеха. Да-да-да! Им было не до смеха! Сэр Уинстон Черчилль вручил в Тегеране рыцарский меч дядюшке Джо, вручил от нашего короля Георга и от имени народа... Говорят, в московском парламенте — одни лишь фермеры да шахтеры. Невероятно! Но чего не бывает... И этот, — О'Греди покосился на спутника, — может оказаться не только капитаном, а какой-нибудь шишкой».
Предположив такое, О'Греди на первых порах, до начала чисто служебных отношений, решил проявить дипломатический такт и оказать внимание... Скажем так: гостю. Тем более симпатичному малому, а не размазне. Пусть убедится в огневой мощи «Черуэлла», который и в нынешнем состоянии может постоять за себя.
Фрегат понравился Арлекину — ладная штучка! Вооружение, как говорится, на уровне. Кроме «хеджехога» и главного калибра имелись тяжелые однозарядные бомбометы. Там и тут, но больше — в корме. Особенно понравились сорокамиллиметровые зенитные автоматы — «бофорсы». Аккуратные пушечки! И вынесены умно — к самым бортам позади дымовой трубы, что увеличивает зону обстрела. И еще — «эрликоны». И-эх, двадцатимиллиметровые да скорострельные!.. Эти — на крыльях «веранды», так называют англичане мостик перед боевой рубкой. «Заозерску» бы такие стволы! Будь в наличии, глядишь, и капитан бы уцелел... А значит, и танкер в опытных руках старика. И не мотался бы он сейчас по чужим кораблям черт знает в качестве кого!.. То ли пленный, то ли действительно волонтер; готовишься стать рулевым, но можешь оказаться «хидодли» — уборщиком гальюнов, хотя с кораблем знакомит не какой-нибудь лейтенантишка, а сам командир. Ходишь и не знаешь, что взбредет в голову сумасбродному ирландцу...
Море шипело за бортом и, казалось, поддакивало.
О'Греди поздно заметил, что спутник витает мыслями, как и он сам, тоже в неизвестных пределах. Объяснений, во всяком случае, почти не слушает. Да нет, слушает, но без воодушевления и ожидаемого восторга Поскучнел лейтенант-коммандер и, кивнув на тонкие стволы «эрликонов», с деланной прохладцей заметил, что оные снабжены электрическими прицелами. Арлекин вежливо удивился:
— Да ну?! Меня умиляет другое: эти вот мешки для отстрелянных гильз, что болтаются под казенной частью. Хозяйственно!
— Зачем пропадать добру? — буркнул О'Греди. — Цветной металл не валяется на дворе Адмиралтейства.
— Именно! Целиком согласен с вами, сэр!
— Именно... — О'Греди не мог понять, когда русский говорит серьезно, когда подпускает шпильки. Однако не сомневался, что сейчас присутствует скрытая издевка, и потому пустился в объяснения: — Британия уже несколько столетий считается «мастерской мира», и мы, естественно, всему знаем цену. Маскем, к примеру, уверял при одном из посещений фрегата, что когда «хеджехог» швыряет полтонны прекрасного металла, в казну королевства льются дождем золотые соверены. А чтобы золотой дождь никогда не прекращался, нужно брать под контроль любой источник сырья.
— Понятно, мешок — тоже источник.
— Совершенно верно.
— И потому коммодор пускал на дно суда с ценным грузом, не сделав попытки спасти их? — съязвил Арлекин.
— С какой стати ему переживать из-за тоннажа, предназначенного Советам? Тем более личные доходы контр-адмирала — в нефтяных скважинах Персии.
— Контр-адмирала?!
— Да. Вчера коммодору присвоено очередное звание.
— О господи, — вздохнул Арлекин, — неисповедимы пути твои!
— Если первый лорд Адмиралтейства вытащил из отставки эту бездарь да еще повысил в чине, значит, дела у господа идут из рук вон плохо! — ворчал О'Греди. — Придется мне поинтересоваться у капеллана здоровьем всевышнего: вдруг зацепило отца небесного шальным осколком...
Арлекин рассмеялся. Пожалуй, лейтенант-коммандер — выходец из низов. Начинал матросом, дослужился до офицера. Типичный «хозпайп», как их называют англичане. Воюет не за страх, за совесть, потому и фрегат О'Греди — «versatile combatant vessel», боевой корабль, способный выполнить любые (точнее, посильные его классу) задачи; а его командир — «versatile line officer». Да, всесторонне подготовленный строевой офицер. Всесторонне — это уж точно. Начинал-то с матросов. Да, именно так: Hawsepipe officer. «Хозпайп».
Думая каждый о своем, они добрались до кормы.
О'Греди, потерявший всякий интерес к экскурсии, прошел к стеллажу с глубинными бомбами. «Волонтер» остановился в стороне и принялся разглядывать парочку олушей, что держались за кормой и сварливо переругивались какими-то не птичьими, ржавыми голосами: «Р-раб! Р-рраб!» Ишь клювасты! Не зря говорят, что один лишь поморник может испугать олуша и заставить его отрыгнуть проглоченную рыбу. Арлекин улыбнулся: О'Греди чем-то напоминал олуша. Но этот добычу не выпустит. Не из пугливых.
— Что ж, волонтер... Теперь вы имеете представление о фрегате. Отдыхайте. Ваша первая вахта с ноля.
— Слушаюсь, сэр!
— Мы в неофициальной обстановке, не так ли? И незачем тянуться. Или я похож на контр-адмирала Маскема?
В рубку он прибыл, а не явился. Вошел по-хозяйски, но не развязно. С достоинством. Сейчас он, конечно, рулевой, но пусть видят и знают, что перед ними все-таки капитан.
О'Греди встретил добродушным кивком, вахтенный офицер предложил осмотреться, привыкнуть к новой рубке и обстановке. На руль, видимо, решили пока не ставить, и он поступил, как советовали.
С наступлением ночи к «эрликонам» были вызваны расчеты и удвоено количество сигнальщиков. На правом борту увидел О'Греди.
— К рулю вам, пожалуй, вставать сегодня нет никакого смысла, — решил лейтенант-коммандер, — Не будем ломать эту вахту. А мы... Не откажетесь от чашки чая? Тогда — прошу ко мне.
— На море тихо, на море спокойно, а мне — не по себе... — О'Греди рывком снял фуражку и дернул себя за рыжую прядь, но тут же пригладил вихры и вдавил кнопку звонка. — Поскорее бы добраться до Ливерпуля.
Не люблю подобной тишины, а тут еще проклятая трясучка мотает нервы. Да-да — скверно! Плохо! Издерганный человек не сможет выложиться сполна в нужную минуту. В определенном смысле, корабль — тот же человек, и корабль болен. А я привык к здоровому организму и боюсь допустить промах в нынешних обстоятельствах. Скажете, подобные мысли опасны для командира? Да-да-да! Согласен. Но что же прикажете делать?
— Вы очень откровенны...
— Пустое! Своим не скажешь, а вы... Вы — нейтральная сторона, да и расстанемся скоро. — О'Греди предложил гостю диван, сам пристроился в кресле. — Простите, вы на самом деле русский?
— Еще бы!..
— Но ведь... Арлекин — это псевдоним?
— Просто так меня называли друзья. Была причина.
— Говорят, что вы — капитан. И это тоже не выдумка? Полагаю, я не обидел вас вопросами?
— Полагаю, что нет, — улыбнулся Арлекин. — А мое капитанство... И это соответствует истине, клянусь собором святого Павла!
— Бывали в Лондоне? — заинтересовался О'Греди.
— Однажды. В качестве практиканта, когда заканчивал институт водного транспорта в Ленинграде.
— Значит, вы из «купцов»... — О'Греди был разочарован.
— У меня звание капитан-лейтенанта, — пожал плечами гость, — но вы правы. Я офицер военного времени.
Вестовой принес чай, разлил в чашки, снял салфетку с горки сандвичей и бесшумно исчез. О'Греди закурил — извинился, предложил сахар. Дождавшись, когда Арлекин сделает глоток, сам отхлебнул из чашки и снова взялся за сигарету.
— Воевали на суше? — Командир фрегата походил сейчас на любопытного мальчишку. Даже уши покраснели. Это был какой-то новый О'Греди, способный улыбаться с оттенком вины: — Для меня не морские бои — что-то немыслимое, а уж в России тем более. Послушать наших мудрецов — Советы выдохлись и вот-вот начнут агонизировать, хотя реальные факты говорят иное.
— Конечно, проще слушать берлинские барабаны. Нам и сейчас нелегко, но ваши «мудрецы» не хотят взглянуть в корень. — Отхлебнул остывшего чая, задумался. — Да, я воевал и на суше...
Меньше всего хотелось ему что-то вспоминать, о чем-то рассказывать, даже этому симпатичному офицеру. Можно, конечно, отделаться общими фразами, но если рыжий моряк искренен, а это — несомненно, то представляется единственная возможность отблагодарить хозяина за спасение и удовлетворить его желание узнать как можно больше о нашей войне. Нельзя сфальшивить, необходимы точные и честные слова, чтобы он все УВИДЕЛ И ПОНЯЛ.
Начал через пень-колоду, но постепенно увлекся.
Пережитое оживало в неожиданных деталях, которые, оказывается, с готовностью подсовывала память, сохранившая, черт возьми, мельчайшие и страшные подробности, которые, в сущности, хотелось бы поскорее забыть. Два года с лишним идет война... В далекой Атлантике, на борту чужого фрегата, он, может быть, впервые понял и осознал истинную величину жертв, выпавших на долю родины, цену крови, пролитой людьми не только во имя ее, но и для спасения всех народов.
— А Маскем стал контр-адмиралом... — О'Греди чиркнул зажигалкой, выругался и глубоко затянулся дымом. — Аристократ и джентльмен, и выглядеть хочет соответствующим образом, а сам!.. Не удалось вас шлепнуть, решил избавиться иначе. Вы его крепко уязвили чем-то. Да-да! Маскем, как всякое ничтожество, злопамятен и щелчков по носу не прощает. Могу с уверенностью сказать, дорогой Арлекин, что ваша смерть была запланирована коммодором. Да-да-да! Она таилась в самой идее леерной переправы, а рывок крейсера был предусмотрен и рассчитан. Ведь акустики доложили о появлении субмарин до того, как мы пошли на сближение с «Абердином», чтобы принять вас к себе на борт. Хорошо, что я был начеку и успел уравнять ход.
— Ну... Мой случай — частность. Маскемы, как сказал наш Верховный, приходят и уходят, а мы с вами остаемся. Поэтому, сэр, еще раз благодарю от всей души: проснулся бы я, если б не «Черуэлл»? Вряд ли.
— Н-да... Спали вы на редкость крепко! — рассмеялся О'Греди. — Да-да! Наверное, фаталист и верите в судьбу?
— Как вам сказать... Судьба — индейка. Надеюсь, моя — не рождественская, обреченная под нож.
Сэр! («Ого!» — даже брови приподнялись у Арлекина.) Забудьте о моем предложении стать рулевым фрегата.
— Нет, отчего же...
— Все! Отныне вы — гость «Черуэлла». Да-да-да!
Слова эти были произнесены за несколько секунд до боевой тревоги, но, заслышав колокола громкого боя. вскочили оба.
..На «веранде» привычнее, потому что — в стороне. Знал, как нервирует командиров присутствие постороннего человека. А на боевом корабле посторонний в рубке вообще недопустим. Тем более во время боя. Выскакивая из каюты, О'Греди крикнул ему: «Можете находиться где хотите, помогайте, как можете, только не мешайте!» Фраза, очевидно, претендовала на юмор, но Арлекин шутки не принял — решил и в самом деле не мешать экипажу. И чтоб не путаться под ногами, однако ж верный правилу — во время боя удерживать, елико возможно, в поле зрения море и небо, занял место на левом крыле мостика.
Горбатый силуэт «эрликона» и неподвижные фигуры пушкарей напоминают принюхивающегося комара: опущенные стволы — нетерпеливое жало. Подрагивает, предвкушая жертву. Но врага скрывает осенняя ночь. Океан угадывается по скользяще-неуловимым бликам, а они гаснут быстрее, чем глаз успевает разглядеть беспокойное кружево: мерцает тьма, рябит крапчатая глубина, и каждый всплеск — тревога; среди неясных сгустков синевы еле виден зеленоватый пунктир, обрамляющий треугольник носовой палубы, и только он, более заметный у форштевня, говорит о движении, так как фрегат еле ползет. Внутри треугольника слегка различимы и «хеджехог», и «primary armament» — стволы главного калибра задраны на предельное возвышение, но едва ли вступят в дело: субмарина, нащупанная акустиками, совсем близко, и если не случится какая-то неожиданность, обойдутся бомбометами и глубинными бомбами.
Оказавшись не у дел, можно без зудящей тревоги наблюдать за окружающим. Конечно, от тревоги не избавиться — куда же денешься от нее. Но теперь вся ответственность за людей и корабль легла на другого, а своя стала как бы отвлеченной и, может быть, подчиненной.
Только не мешать, сказал О'Греди, но отстраненность, оказывается, бывает тяжелее, чем возможность действовать самому и как-то влиять на ход событий. Все-таки он не мешал Ждал и был готов ко всему, но все-таки вздрогнул и невольно подобрался, когда над головой вспыхнул прожектор, а на баке хахакнул, заложив уши. залп бомбомета.
Луч облизал неживым белым светом вспухшие на воде желваки разрывов и тут же метнулся в сторону, зацепив какое-то черное вздутие. Как ни коротко было мгновенье, глаза успели засечь рубку подлодки.
В английском языке наводчик орудия именуется как-то по-собачьи — pointer. «Пойнтеры», что вострили уши рядом с Арлекином, тоже заприметили рубку и ударили наугад. Ударили и уже не могли остановиться. Кончики стволов занялись судорожными вспышками. Главный «пойнтер», пристегнутый ремнем к плечевым упорам, заперебирал ногами, стиснув рукоятки наводки и припав головой к прицелу Ею, кажется, и выдавил разом грохочущую очередь, опрастав оба магазина-»улитки».
Можно было не тянуть шею — лодка находилась слишком близко к фрегату. Главный калибр бесполезен, «бофорсам» и правому «эрликону» мешали надстройки, а левый, как и «хеджехог», ударил с перелетом.
Вспыхнул второй прожектор. Лучи вильнули под острым углом и — наконец-то! — вцепились в рубку, которая торчала примерно в кабельтове. Ночь делала расстояния неуловимыми, но Арлекин, кажется, не слишком ошибался, решив, что лодка «под носом». Даже мелькнула мысль о таране. В этот-то миг и забренчали в мешке гильзы, мелкая дрожь палубы отозвалась в подошвах и коленях отвратительным зудом — «Черуэлл» рванулся вперед.
Значит, О'Греди решился! Обороты прибавил, но вибрация терпима, следовательно, предусмотрительный ирландец побаивается аварии и «чешет» на среднем!.. Но достаточна ли такая скорость? Эх, наосторожничается сэр на свою голову!..
Последующие события спрессовались так плотно, что позже он мог бы поклясться: в другое время содержимого тех напряженных минут и секунд не расхлебать и за день.
Прожектора вцепились в субмарину по-бульдожьи, мертвой хваткой, удерживая в мельтешащих лучах слепую рубку и притопленный нос. Один из лучей выхватил и корму, оттуда, скользя и падая, бежали, словно под горку, черные фигурки — возвращалась аварийная партия! Мелькнули — пропали. Луч потерял корму, но ведь с рубки размахивали белым: субмарина сдавалась! Ага, фашисты подняли свой «уайт энсайн», поняли, что не уйти от фрегата!
Наверное, у О'Греди сработал рефлекс: лежачего не бьют. Нос фрегата покатился влево, одновременно исчезла вибрация. Ясно: сбросил обороты. А лодка... оказалась в «мертвой» зоне. Исправить маневр не удастся — слишком поздно!
Арлекин бросился вдоль «веранды» на правый борт и выскочил за спиной О'Греди и старшего офицера, который крикнул, не оборачиваясь, крикнул вообще, никому и всем сразу: «Мы все-таки ее долбанем!» В тот же миг с рубки подлодки «долбанули» автоматы и пулемет — посыпались стекла, погас прожектор. На баке закричали жалобно и страшно. «Волонтер» остановился, и в это время ему на грудь отбросило лейтенант-коммандера. Пачкаясь в крови, Арлекин подхватил обмякшее тело ирландца, втащил в рубку, едва не наступив на старпома, срезанного той же очередью.
Командира тотчас подхватили. Старпома тоже снесли в низа, но события набирали темп: фрегат ударил лодку форштевнем, со скрежетом вполз на корпус субмарины и задрал нос, слегка завалившись на левый борт. Потеряв ход, замер, словно спрашивая упавших во время удара: «Что дальше?» Люди подымались, но, в течение секунды, решили вопрос по-своему: в рубке не осталось никого из офицеров. Только рулевой, только старшина при машинном телеграфе да он, советский моряк, которому тоже были отпущены мгновенья, чтобы определиться и решить: оставаться ли в рубке и предпринять какие-то действия или мчаться на бак, куда кинулись офицеры и куда бежали вдоль борта вооруженные матросы? Штурман, правда, тут же вернулся, но все время порывался снова мчаться на бак и хватался за пистолет. В минуту тарана, как говорится, транзитом скользнуло удивление: «Горячие хлопцы у рыжего! Но где же хваленая британская дисциплина?! Скопом, без приказа, бросились на абордаж. Знать, допекло в конвое!» Эти мысли припомнились потом, а тогда сразу пропали. Вышиб их крик сигнальщика: «Слева, сорок пять, две торпеды!»
«Ай, молодцы, хоть вы не забыли службу!» — уже не Арлекин, а капитан-лейтенант взглянул на бак, где все еще мелькали вспышки выстрелов. Зная, что за спиной белеет напряженное лицо старшины, невольно рявкнул голосом О'Греди, вернее, подражая ему:
— Обе — полный назад! — И тут же рулевому: — Право на борт!
«Черуэлл» качнулся, дернулся, скрежетнул днищем — сталь проволоклась по стали, корпус фрегата мял субмарину, взбивая винтами зелено-черные буруны, на которых подскакивала корма. Капитан-лейтенант, как прежде О'Греди, как сам он на танкере, действовал рефлекторно, воплощая защитные импульсы в четкие и ясные команды.
Фрегат спятился нехотя, в каких-то судорогах, наконец колыхнулся и подал корму к носу субмарины, но припадочно затрясся, подчиняясь новой команде: «Прямо руль! Обе — полный вперед!» Рывок обеими машинами был силен: борт с визгом, от которого заныли зубы, скользнул мимо подлодки. Фрегат, кажется, ударил ее кормой, но теперь это не имело значения. Все теперь сосредоточилось на ином. Значение имели лишь две торпеды, устремленные к «Черуэллу», и секундные стрелки, жадно обегающие циферблат.
— Стоп левая! Правая — средний вперед! — крикнул старшине, взметнув, для ясности, левую руку вверх, а правую выставив перед собой.
Ах, какими злыми зелеными искрами взбликивало море под лучом уцелевшего прожектора! Встревоженный голос акустика выкрикивал дистанцию — торпеды приближались. «Доплер выше, доплер выше!..» — слова повторялись, взвинчивая напряжение. Хотелось, как наверняка рулевому и старшине, услышать наконец, что проклятый «доплер» понизился, но нет — тон акустического эха повышался и, значит, торпеды приближались, целя в беззащитный борт фрегата, который, как теперь казалось Арлекину, задерживался в развороте. Неужто медлит?! Рулевой крутил головой, в голосе — неуверенность, почти мольба: «Сэр!..» У телеграфа — молчание, но чувствовалось, и старшина сверлит взглядом его спину: напрягся и ждет, ждет, ждет... «Сейчас, хлопцы, сейчас, леди и джентльмены!..»
— Лево на борт! — Это — рулевому, и сразу же старшине: — Приказ работать машинами враздрай, чтобы ускорить маневр.
Кого молить? Небо, бога, черта, судьбу?! Молить об одном, чтоб хватило секунд-мгновений на спасительный поворот, чтобы выдержали подшипники, чтобы продержались и дальше, когда придется бросить фрегат между торпедами. Они, только они стали средоточием мыслей человека, забывшего обо всем и, конечно, совсем не думавшего, почему он здесь, почему командует в чужой рубке, отчего подчиняются ему эти матросы.
«Чужие? Шут с ем, что с дитем, лишь бы поворачивались, лишь бы расторопничали и дальше... — от напряжения у него защипало глаза. — И еще чуть-чуть прежнего везения!..»
— Как торпеды, сигнальщик?
— Справа, курсовой десять!
— Расстояние визуально?
Секундное замешательство, но и нервы на пределе:
— Примерное — жив-ва-о!
— Полтора кабельтова!
— На румбе?
— Триста тридцать, сэр! — гаркнул рулевой.
— Тринадцать — право! Старшина — полный вперед! и... сто чертей Адольфу в задницу! — Арлекин стиснул зубы, стараясь не думать о тряске, которая начала отдаваться уже и в макушке, сверлила череп. От нее, кажется, чесались мозги. — Одерживай! Прямо руль! Старшина, — в двери на дубляж! — и выскочил на «веранду».
Пушкари вглядывались в море, подсвеченное прожектором. Луч метался то влево, то вправо. Коснулся бака — осветил расчет «хеджехога», изготовленного к залпу, выхватил несколько тел в изломанных смертью позах, перескочил на море и уткнулся в близкие уже бурунчики: вот они, курносые!
«А, ч-черт, узенький коридорчик!.. Неужто не впишемся?!» — подумал, когда пошли самые тягостные, последние секунды.
Молчали пушкари, молчал и самозваный командир. Застыл в дверях коренастый старшина — на миг показалось, что сзади стоит О'Греди. Не двигался суб-лейтенант, подошедший тихо и незаметно. Все, затаив дыхание, мысленно следили за форштевнем «Черуэлла», который резал воду точно по центральной оси узкой щели, с обеих сторон очерченной смертью.
Сосредоточившись на одном, на самом главном, на «проскочим не проскочим?», Арлекин не сразу осознал, что за кормой перестали рваться глубинные бомбы. Когда они начали ухать, встревожился, во-первых, боялся, что с лодки швырнут гранату: «бочонки» с взрывчаткой — соблазнительная мишень не только для отчаявшихся моряков, во-вторых, характер разрывов говорил о том, что бомбы снаряжены для малых глубин и, видимо, скатываются вручную, — как бы чего не вышло! Но обошлось, и он, помнится, даже похвалил их в душе.: «Браво, бритты, дело есть дело, несмотря ни на что!» И вот взрывы как обрубило. Наверное, и на корме замерли, тоже ждут: пронесет или...
Луч метнулся и погас. Это могло означать только одно: смерть шла уже под самыми бортами фрегата.
Пушкари сбились в кучу, свесились наружу — здесь, мол, все в порядке! А справа? Не выдержал — пошел взглянуть. Спокойно отправился, понимая, что «выпал орел», но вздрогнул, когда за кормой грохнул и рванулся в небо смертоносный фонтан: одна из торпед ударила подлодку. Вторая рванула дальше и глуше. Очевидно, после того как был выработан дистанционный ресурс, сработало реле самоуничтожения торпеды.
Все... Теперь все. Или что-то не сделано? Как же!
— Пусть «хеджехог» накроет вторую подлодку, — посоветовал суб-лейтенанту. — Она где-то здесь, если не удрала. Что акустики?
— Контакт потерян!.. — Суб-лейтенант чувствовал себя виноватым. По крайней мере, так это выглядело и заставило улыбнуться Арлекина.
— Ну все равно. На всякий случай, для профилактики. Поиск, погоня — это не для нас. Снимая командирские полномочия, — он снова улыбнулся, — советую не форсировать двигатели. В противном случае фрегат не доберется до Ливерпула.
Суб-лейтенант юркнул в рубку.
«Volley! Залп!» — мысленно поторопил Арлекин, и «хеджехог» послушно отозвался — жахнул, швырнул оранжевые молнии; откликнулись остальные бомбометы, замкнув «Черуэлл» в кольцо разрывов. Море вскипело, густо усыпало волны взлохмаченным частоколом, и тогда он увидел ожидающие глаза старшины: «Что? Ах, да!..»
— Старшина! Сбросить обороты до малых. До самых малых! — отдал наконец припоздавшую команду.
И сразу — тишина. В уши ворвались плеск и шипенье, но, увы, все, что могло, по-прежнему дребезжало, не очень сильно, но, к сожалению, достаточно, чтобы дать знать: предельные обороты и частая смена реверсов на сей раз не обошлись без последствий и, может быть, еще заявят о себе.
В рубке — незнакомый лейтенант. Встретил почтительно. Козырнул и предложил носовой платок:
— У вас на лице кровь.
— Это — вашего командира. Кстати, как он?
— Плохо. Командир у себя, — ответил лейтенант, и Арлекин увидел, что он далеко не молод. — У него врач, но... Лейтенант-коммандер не приходит в сознание.
— До сих пор? — и быстро взглянул на корабельные часы: «Просто не верится: прошло всего пятнадцать минут!» А что со старшим помощником?
— Убит.
Снилась вражеская подлодка, ее последние минуты.
...Взрывы глубинных бомб корежили и рвали металл, в душном чреве субмарины лопались и гасли плафоны, дымился и вонял хлором, выплескиваясь из аккумуляторов, электролит, и эта едкая щелочная отрава, пропитавшая остатки спертого воздуха, нестерпимо драла горло, заполняла отсеки, и напрасно боцман дергал рукоятки контакторов: рули заклинило, глубиномер застыл на пределе, а бородатый корветтен-капитан, но почему-то с лицом «оберста», рвал на себе ворот его, Арлекина, свитера и падал, падал, падал вместе с лодкой в черную ненасытную глубину, глубину, глубину...
Чертовщина! Проснулся — губы пересохли: страшная смерть! И ведь не себя увидел во сне — фашиста. Переживания, правда, слышал в госпитале. От своего брата моряка, подводника, травленого щелочью, но выкарабкавшегося из глубин. И хотя не пожалел «оберста» даже во сне, от увиденного содрогнулся: никак не думал, что пережитое кем-то может воплотиться в такую реальную картину, полную жутких подробностей.
Иллюминатор светился и походил на жемчужную луну, обод часов на переборке мерцал, стрелки вытянулись в струнку, приветствуя начало утра: «Шесть ноль-ноль... Когда же я просыпался вот так в последний раз? Не будят, не беспокоят... Может, я после ночных подвигов превратился в «персону грату»? Подвиги!..
Корректные офицеры не помешали командовать чужаку... Или сдерживал комплекс вины? Командира не уберегли, мостик бросили, то и се... Есть о чем задуматься мужикам, и мне, кстати, тоже: что из этого всего получится. Эх, мама Адеса, синий океан!» Вспомнился вдруг молоденький суб-лейтенант, вызвавший командирского вестового, который и проводил Арлекина в эту каюту. Сейчас он разглядывал ее без любопытства: голая какая-то и неживая. И вдруг понял, что принадлежит она убитому старпому. Пока Арлекин прохлаждался в чистой постели, ее хозяин лежал где-то в недрах фрегата, довольствуясь простыней, наброшенной на лицо, и навсегда отрешившись от моря и «Черуэлла», от жизни, от этой вот тесной каютки, в которую НИКОГДА не войдет. «Война — океан скорби, и я не единственный пловец в его суровых водах... Тонет один, но другой обязан добраться до цели, верно, Красотуля? Слышишь ли ты меня? Ох, далеко ты, далеко, далеко, далеко... За морями, за волнами, за фиордами норвежскими, за лесами финскими, за фронтами российскими и, скорее всего, на одном из них: последнее письмо было из санитарного поезда. При нем, значит, она, при нем...»
Вспомнил санитарный поезд, пропахший лекарствами и гнилостным запахом застарелых ран, и соседа-подводника. Травленый-перетравленый, да не до смерти! Спасло их чудо, и чудо это — выдержка и мастерство командира. Ну, и везение тоже. Чего же не хватило этой ночью О'Греди? Неужели сказалась неуверенность, о которой обмолвился в каюте? Ладно, О'Греди еще на плаву. «А на плаву ли?» — подумал об этом и снова ощутил безжизненное тело лейтенант-коммандера, его мертвую тяжесть в своих руках. — Ночь прошла. Мало ли...»
«В случае смерти О'Греди меня бы обязательно разбудили. Он жив!» — Не зная, чем, собственно, вызвана его уверенность, но чувствуя, что это действительно так, он быстро поднялся, быстро убрал постель (еще и вестового пришлют!) и разыскал бритву, без труда ориентируясь в каюте, словно жил в ней всегда. Выскоблившись и сполоснув лицо, нашел чистое полотенце, набросил на ореховую рамку небольшого квадратного зеркала. Пусть висит.
На мостике встретили сдержанно. В молчании моряков чувствовалась уважительная признательность. «Слава богу, обошлось без гонора и амбиций. Вэл!» — Спокойствие этой мысли, отразившей удовлетворение и гордость, позволило просто и естественно спросить о состоянии командира.
— Слаб, но в сознании. Хотел видеть вас, будить не позволил, а сам не спит уже давно, — сообщил вчерашний лейтенант, показавшийся самым старым из офицеров. Ощущение подтвердилось — не молод. Выглядит уставшим, видимо, не менялся с ночи. Однако запавшие щеки были выскоблены до синевы — служака! — Позвольте мне задержать вас на две-три минуты, — сказал лейтенант и предложил выйти на крыло. — Вам, конечно, известно, что мы направлялись в Ливер-пул? — удовлетворившись кивком, продолжил: — Теперь положение изменилось. Видите, еле ползем.
— Ясно.
— Но доползем ли — не ясно! — и, увидев, что собеседник пристально разглядывает горизонт, объяснил: — Это — Оркнейские острова. Северо-западная кромка архипелага, откуда уже подать рукой до Скапа-Флоу, где размещается база нашего флота.
— Мне это известно.
— Есть база флота, но нет ремонтной базы, — скаламбурил лейтенант чисто механически, без улыбки. — Скапа предназначена для линкоров и тяжелых крейсеров, которые уходят на ремонт в метрополию, куда направлялись и мы. Теперь идем в Скапа, а вам предстоит отправиться в Керкуолл, административный центр архипелага.
— В Скапа... Настолько плохо состояние фрегата?
— Да. Но, видите ли, получена радиограмма о том, что в Скапа-Флоу пришла плавучая ремонтная мастерская с водолазами и специалистами-корпусниками. Как раз то, что нам нужно.
— Но я, очевидно, покину борт до того? И теперь фрегат направляется в Ке... в Керкуолл?
— Увы!.. Для нас — это лишние мили. Довольно много лишних миль. Конфигурация архипелага такова, что вы легко попадете в город прямо из бухты. Катер береговой охраны доставит вас в Южную гавань, откуда до города всего лишь несколько миль. Оттуда можно и в Лондон...
— А как с сообщением?
— Это уж как вам повезет с самолетом, — пожал плечами лейтенант. — У командира — доктор. Он летал с архипелага и, думаю, поделится с вами опытом.
Воспаленный взгляд запавших глаз, осунувшееся лицо и желтый лоб, стиснутый бинтами, — так выглядел О'Греди.
— Понаслышан... — Глаза, в траурной кайме, блеснули. Голос сиплый, губы пересохли от внутреннего жара; доктор вскочил из-за стола, поднес ко рту командира чашку с водой, оттеснив Арлекина, который сел в стороне и вместо ответа приподнял брови: уж так, мол, получилось — пришлось покомандовать, и, спрашивая взглядом, как чувствует себя лейтенант-коммандер, взглянул и на доктора, но тот лишь встопорщил плечами халат.
— Говори... чего мнешься... — О'Греди прикрыл глаза.
— Предплечье, сэр... — Доктор покосился на раненого, но тот словно бы не слышал ничего. — Раздроблена правая лопатка. Навылет! Пуля в легком. Ну и... так, мелочи, — склонив голову, оценивающе взглянул на О'Греди. — Главное сейчас — покой. Не утомляйте его разговорами, сэр!..
— Иди!.. Больше всего меня утомляешь именно ты... Я устал от твоих забот... — Лейтенант-коммандер открыл глаза и, когда эскулап исчез, криво улыбнулся: — Нарвался бульдог на наковальню и... морда всмятку, и отвалился хвост.
— Хвост, положим, укорачивают в детстве, а «морда», что ж, она заживет. Кто из нас не дрался? — бодренько заметил Арлекин, потому что невеселая шутка О'Греди слишком уж смахивала на самобичевание, а это совсем ни к чему.
— Ладно... Пустая болтовня все это... Но вам — спасибо. Скоро расстанемся, но вряд ли забудем эту ночку, а?
— Да-а... А ночка темная была! Не забудем, если других не будет, более приятных.
— Два слова... о дальнейшем, — каждое слово давалось О'Греди с трудом. Арлекин снова хотел подняться, но лейтенант-коммандер остановил его: — Выяснилось... Маскем не сообщил на берег о вашем появлении на крейсере и о последующих событиях... Я это сделал и, кажется, всех удивил. Надеюсь, ваше посольство уже поставлено в известность... — О'Греди изнемогал, но все-таки закончил: — Обдумайте свое поведение в недалеком будущем. Возможно... у вас еще будут осложнения Доктор поджидал в коридоре.
— Как он вам?
— Мне кажется, выкарабкается, — улыбнулся Арлекин, вынужденный успокаивать доктора. — Говорят, вы недавно летали в Лондон с архипелага. Может, посоветуете что-нибудь?
— Недавно? Чушь! — Очки возмущенно блеснули. — Я летал полгода назад. Это ж... это ж, по нынешним временам, словно в другой жизни! Сообщение — от случая к случаю. Как повезет. Слышал, вам зарезервирован номер в гостинице. Если не удастся сразу улететь — воспользуйтесь обстоятельствами и по возможности отдохните. Поверьте, вы, капитан-лейтенант («Смотри-ка, осведомлен!..»), тоже нуждаетесь в отдыхе, как все мы, как наш «Черуэлл», а может быть, и гораздо больше Да, я знаю некоторые перипетии, так сказать... детали недавних дней и... — Он смущенно развел руками и умолк.
Фрегат полз вдоль западного берега острова Мейнленд.
Тоска!.. Серо вокруг, вверху и внизу. Серенькое, убогое, невыразительное... Что море, что небо, что берега У таких берегов чувствуешь себя бродягой-викингом, но он не хотел быть викингом, и под ногами у него не быстроходный «драккар», а палуба изувеченного фрегата. Он хотел домой, в Россию, он не хотел отдыхать, тоска и беспокойство звали его на свои — свои! — родные берега.
Левее курса, но далеко-далеко, серая и, очевидно, гигантская скала за серенькой сеткой мелкого нудного дождичка.
— Маруик-хед... — обронил суб-лейтенант. — По сути, до пролива подать рукой, но при нашей скоростишке.. Вряд ли доберемся до конца моей вахты.
Скоростишки, собственно, не было. Удивительно, что фрегат все-таки двигался, а пейзаж за бортом постепенно менялся, хотя по-прежнему не радовал разнообразием-И вообще не радовал.
Желтые с рыжиной холмы, но это — на свету. Преобладают черные, бурые краски с фиолетовыми пятнами, разбавленными проникшей везде жемчужностью, которой добавлялось к югу, как прибавлялась высота утесов, что подпирали холмы, не давали им сползти в море. Стоило на миг проясниться — холмы слегка веселели. Курчавились голым уже кустарником, а скалы старели, выставляя напоказ множество морщин, трещин, осыпей, черных промоин и складок. Стража времени!..
Подошел штурман. Молча встал рядом, безучастно вглядываясь в очертания скал.
— Скоро пролив? — спросил Арлекин. — Как в Хой-Саунде, сносно? — уточнил, не выдержав молчания соседа.
— Паршиво... — спустя некоторое время откликнулся молчаливый навигатор. — Я предпочел бы входить в Скапа с юга, но ведь по нынешним временам — везде поджидают напасти.
— Здесь-то какие?
— Здесь — банки и рифы, в Хокса-Саунде — подлодки и торпеды. Все-таки Хой-Саунд предпочтительнее: постараемся проскочить с семиузловым течением во время прилива. Фарватер — полтора кабельтова, минимум огней — военное время! — а скал и банок вокруг!.. Риск, риск, везде риск.
— Буксир бы нужен...
— Заказан, да всякое может случиться. Ждем из Стромнесса, а там любой капрал — большой начальник.
...Утром подняли ни свет ни заря. Так рано, что лейтенант, встретивший на мостике, извинился.
— Поворачиваем в пролив. Буксир, как я и ожидал, будет нас ждать только у острова Грамсей, — пояснил штурман. — Видите утес? Блэк-Крейг — сто девять метров. Отличный ориентир, авось обойдемся без проводки. Впрочем, буксир нас ждет тоже в скверном месте — у банки Шоубелли.
— Возле нее и расстанемся, капитан-лейтенант, — сказал подошедший доктор. — Буксир доставит вас в Стромнесс.
— Благодарю. Могу я попрощаться с командиром?
— Непременно! Лейтенант-коммандер сам хотел видеть вас, потому и не дали досмотреть сон. Я послан за вами.
«Сэр!
Я скоро расстанусь с госпиталем, а «Черуэлл» — с доком. Да-да, нас все-таки, не меня, конечно, а фрегат, притащили в Ливерпул. Пишу, впрочем, не для того, чтобы сообщить о столь незначительных событиях. Причина в другом.
Помните, мы говорили о Маскеме? Я не скрывал, что считаю его никудышным моряком, а благодаря Вам, тому, что случилось с Вами на «Абердине», окончательно убедился, что и человеческие качества новоиспеченного адмирала оставляют желать лучшего. Жаль, но часто подобный опыт дорого обходится людям. Я знал это и продумал дальнейшую линию поведения.
Из Скапа-Флоу мною был направлен рапорт по начальству, в котором подробным образом изложена суть имевших место событий и всех обстоятельств, сопутствовавших вашему появлению на «Черуэлле» и далее, вплоть до момента, когда Вы покинули фрегат. Кроме того, к рапорту прилагалось ходатайство офицеров о награждении Вас британским орденом за проявленные в ТУ ночь мужество, высокий профессионализм и союзнический долг. Причем офицеры честно признавали, что оказались не на высоте, оставив в ответственнейший момент мостик на нижних чинов и... пассажира.
Вначале не хотелось сообщать Вам об упомянутых документах. Зная долгий путь бумаг подобного рода в отделах Адмиралтейства, я полагал доставить Вам приятную неожиданность КОГДА-НИБУДЬ. Пусть бы она оказалась еще одним напоминанием о «Черуэлле» и его экипаже. Правда, я рассчитывал на помощь прежних сослуживцев, работающих ныне в аппарате Адмиралтейства, но... От них и получил известие, вынудившее Вашего покорного слугу взяться за перо.
Очевидно, Ваше посольство делало запрос о некоторых деталях описанных событий. Это, в частности, касалось и «Абердина». Адмирал Маскем давал объяснения и, кажется, преуспел в инсинуациях, основательно извративших суть происшедшего. Так ли это, сказать с уверенностью не могу, но если в Адмиралтействе возобладала точка зрения Маскема, становится понятным, почему и рапорт и ходатайство оказались «под сукном». Друзья обещали предпринять возможные контрмеры, но не поделились подробностями о характере предполагаемых усилий. Я же пользуюсь возможностью лишний раз выразить Вам свои уважение и признательность, с которыми будет всегда пребывать командир фрегата «Черуэлл» лейтенант-коммандер
Джордж О'Греди».
Арлекин улыбнулся, взглянув на размашистую подпись, и спрятал письмо в карман. Слишком долго добиралось оно до адресата. О'Греди не доверил его почте — послал с оказией, а в этом случае действуют всевозможные случайности и задержки. Письмо Арлекина тоже плутало, и, хотя добралось до фрегата, ответил мальчишка суб-лейтенант, сообщивший адрес эдинбургского госпиталя, куда был отправлен О'Греди и откуда было получено сегодняшнее письмо.
Письмо... Оно многое объясняет, но и запутывает многое. Офицеры «Черуэлла» ходатайствовали, и это естественно, о британском ордене, а он получает... американский «Нейвал Кросс». Сегодня и вручат в посольстве США, на большом приеме по случаю двухлетней годовщины подписания Вашингтонской декларации двадцати шести государств антигитлеровской коалиции. Орден США безвестному капитан-лейтенанту? Полная неожиданность даже для сотрудников посольства. Их не поставили в известность заранее и ничего не объяснили теперь.
Итак, «Морской Крест» приколот к тужурке «за личное мужество и образцовое выполнение союзнического долга в боевой обстановке». Те же слова, что и в письме О'Греди. Совпадение или преднамеренно взято из ходатайства офицеров? Он поблагодарил посла (читавшего, кстати, по бумажке), «а в его лице президента Рузвельта и американский народ, за высокую награду, которой отметили его скромный вклад в общее дело разгрома фашизма». Словом, обменялись обычными фразами, сказанными хотя и от души, но составленными гладко, по дипломатическим канонам: протокол есть протокол.
Возвращаясь «к своим», небольшой группе работников миссии и посольства, Арлекин увидел в группе английских моряков долговязую фигуру контр-адмирала Маскема. Как будто ничего особенного и неожиданного: адмирал «у себя дома» и приглашен на прием, демонстрирующий единство товарищей по оружию, иначе не назовешь представителей коалиции, ведущей борьбу с общим и ненавистным врагом, тем не менее отчего-то подумалось с обидой: «Вот наглец!» Захотелось рассказать принародно обо всем случившемся на «Абердине», но внутренний позыв, само собой, пропал втуне.
Взял бокал с коктейлем и пристроился в стороне разглядывая гостей: «Наверное, Маскем не знал, что и я оказался в списке награжденных. Впрочем...» Адмирал повернул голову, — их взгляды сошлись. Арлекин даже напрягся и стиснул зубами соломинку: глаза, как прежде, холодные и, как прежде, недобрые. Более того, ненависть и презрение (а сколько желчи в поджатых губах!) в них читались теперь открыто, без труда. Все ясно, адмирал Маскем не считал нужным скрывать от него свои истинные чувства! Значит, О'Греди прав, и затея с леерной переправой не была случайной. Поняв, облегченно вздохнул и вдруг, неожиданно даже для себя, взял да и подмигнул адмиралу: знай, мол, наших! Нырнули — вынырнули и стали еще красивше! И по груди себя похлопал, по ордену то есть, Маскема аж передернуло, чуть соломинку не проглотил.
Награждение советского моряка, как и награждение любого другого, дело обычное. Необычным в данном случае было лишь то, что награждали-то американцы, и награждали за мужество, проявленное этим советским моряком на английском фрегате. Что и говорить, пикантное обстоятельство в пресной атмосфере приема: виден явный демарш Вашингтона. Но почему? Чем провинился Лондон? Присутствующие не были новичками в дипломатическом мире и прекрасно понимали, что, несмотря на союзнические обязательства, соперничество продолжается во всех сферах, на всех уровнях. Война, быть может, даже обострила некоторые разногласия, но их прячут, не выпячивают до времени. Следовательно, соль заключалась в том, чтобы раньше других пронюхать о безделице и, демонстрируя осведомленность, солидно противостоять тем, кто на песке строит домыслы и бездоказательно рассуждает о нюансах отношений между Соединенными Штатами и Соединенным Королевством.
Хозяин, американский посол, обходил гостей.
В группе англичан он словно бы исчез: подобрались на редкость высокие мужчины под стать Маскему, и когда седовласый американец вынырнул из-за плеч «английской эскадры», он вел, именно ВЕЛ, самого рослого и худого — контр-адмирала Маскема. Вел с явным желанием столкнуть его с капитан-лейтенантом, новоиспеченным кавалером ордена «Морской крест»..
— Представьте, господа, мой друг адмирал и наш именинник, — посол добродушно склонил перед Арлекином седой хохолок, — оказывается, старые знакомые и, так сказать, соплаватели: один нес свой флаг на «Абердине», другой пользовался гостеприимством крейсера. Вот она — солдатская скромность! Предлагаю поднять тост за океан, который тесен для настоящих моряков!
Советский военно-морской атташе, знавший истинную подоплеку «гостеприимства», предложил выпить за нашу общую победу.
Маскем держался хорошо. Улыбался. Одними губами, которые, как и раньше, были еле заметны. Неприязни не скрывал, но и не выпячивал. Выслушал посла, выслушал атташе, капитана второго ранга, склонил породистую голову с аккуратным пробором и, слегка приподняв бокал, сухо поздравил с наградой «мистера Арлекина». Поздравил сухо, но все-таки с оттенком иронии.
Никто из присутствующих не слышал об Арлекине. Для этого, как говорится, не было повода. Заметив на лицах понятное недоумение, Маскем добавил с оттенком пренебрежения, что «экстравагантность... гм, псевдонима неким образом согласуется с тем фокусом, что имел место на фрегате «Черуэлл», и поистине изумляющей осведомленностью наших славных союзников и братьев по оружию (корректные поклоны присутствующим и самый глубокий — послу США и кептену, военно-морскому атташе) С ТОЙ СТОРОНЫ Атлантики о событии на корабле, входящем в состав эскорта, которым командовал ваш покорный слуга».
Намек на что-то нечистое, на какую-то закулисную игру? Можно понимать, как хочешь. Адресовав этот витиеватый и туманный комментарий к награждению русского моряка американцам, адмирал повернулся к русским «собратьям по оружию».
— За вашу удачу, господин Арлекин! — бокал был поднят вторично, Маскем ждал ответного жеста от капитан-лейтенанта, но тот бокала не поднял, а медленно заговорил:
— На крейсере, помнится, вы признали за мной право считаться европейцем. В вашем понимании, естественно. Не знаю, как поступают НАСТОЯЩИЕ европейцы в подобных случаях, но я — славянин и не пью со своим палачом даже за удачу, ибо его удача — мое поражение.
Лицо Маскема, как когда-то на крейсере, покрылось краской, потом стало белым, словно простыня.
— Предлагаю выпить... — Капитан-лейтенант повернулся к американцам: — Удача — это случайность. Выпьем за неизбежное и закономерное, за победу над фашизмом любого вида и любой национальности. За нашу свободу!
Атташе, наш атташе, капитан второго ранга, сжал локоть Арлекина: мол, сбавь обороты, сердешный! Кептен, атташе американского посольства, широко улыбаясь, прятал в футляр ополовиненную «гавану», как бы знаменуя этим окончание небольшого дипломатического спектакля.
Да, он близился к финалу. Адмирал Маскем, кроме упомянутой белизны, никак не проявил своего неудовольствия. Разве что подбородок задрал, Рывком. И стал как бы еще прямее и суше. Несколько секунд адмирал стоял совершенно неподвижно, бессмысленно взирая перед собой, затем постепенно розовея и этим возвращая Арлекина к событиям на крейсере, глубоко вздохнул, круто развернулся и зашагал к дверям, сжимая в руке бокал с коктейлем.
Только теперь Арлекин заметил отсутствие американского посла — исчез «под шумок». Но скандал, если случившееся можно назвать скандалом, не получил развития и тем более какого-то резонанса. Адмирал не повышал голоса, Арлекин тоже не кричал, обошлись без жестикуляции, взаимных обвинений и апелляций к окружающим. Маскем ослеп от ненависти и злобы, а капитан-лейтенант довольствовался тем, что не растерялся в непривычной, несколько чопорной обстановке посольского раута и высказал все, что думал, человеку, которого вряд ли увидит, но который должен и знать и помнить, что последнее слово осталось за Арлекином.
...Все-таки за Арлекином!
Посол прощался с гостями, атташе, кептен О'Нил, — с Арлекином, которого, как бы это выразиться, насторожило, что ли, ирландское звучание фамилии американца и его заинтересованное внимание к русскому офицеру. Было бы естественным предположить за этим за всем какую-то подоплеку. Арлекин ждал разъяснений, и они были сделаны в шутливой форме, которая давала понять, что всякое уточнение, любая дотошность в собирании фактов просто неуместны в настоящее время, а сказанное О'Нилом — любезность, которая хотя и приоткрывает «профессиональные тайны», но не врагу, а союзнику, и это одно гарантирует ему защиту от обвинений коллег в разглашении дипломатических секретов.
Словом, О'Нила интересовала проблема конвоев. Интерес имел практическую сторону, чисто внешнюю, где преобладали анализ, сопоставления и цифры, и сторону внутреннюю. К ней атташе относил все факты, раскрывающие суть человеческих взаимоотношений, взаимодействие интернациональных экипажей и психологическую ситуацию в караванах на разных этапах войны.
Да, кептен О'Нил был историком и по крупицам собирал малейшие свидетельства очевидцев, которые, как он надеялся, лягут когда-нибудь в основу фундамента капитальной монографии о войне на море. Еще он надеялся, что история полярных караванов окажется самой трагической и самой интересной главой этой монографии, главой, которая если и не вскроет сложной сущности взаимоотношений между государствами, не отразит все аспекты неминуемых противоречий, то на основе человеческих судеб покажет возможности сотрудничества между нашими народами и отдельными людьми.
«Благие намерения... — думал Арлекин, слушая, как показалось, слишком развернутое «предисловие» О'Нила, начатое буквально в тот момент, когда спина Маскема еще виднелась в дверях. — Благими намерениями устлана дорога в ад...»
— Я отправился к контр-адмиралу Маскему, имея самые благие намерения, — продолжал атташе, — и получил красочное описание злополучного похода, после чего попросил поделиться со мной его соображениями относительно причин новой неудачи. Говорю «новой», так как трагедия конвоя PQ-17 до сих пор кровоточит в памяти. — Они отошли и встали у окна, где никто не мешал одному говорить, а другому слушать. Адмирал, намеками и недомолвками, дал понять, что во всех бедах виноваты «тихоходы» и усилившееся давление авиации и субмарин рейха. О'Нил достал из кармана простенький алюминиевый портсигар с изображением крейсера на крышке — обычную поделку флотских умельцев, какие были распространены в Мурманске, и закурил папиросу. — Подарили русские моряки, — пояснил, пряча портсигар. — Итак... Маскем ни слова не упомянул о русском танкере, и я бы ничего не узнал о «Заозерске», его истории и о вас, если бы не мои знакомства среди офицеров Адмиралтейства. Тогда и появилась на свет фамилия О'Греди, заинтересовавшая меня в силу понятных причин: мы оба — ирландцы, оба имеем отношение к морю..
— И к нынешней войне, — подсказал Арлекин.
— Вот именно! — согласился О'Нил. — Кстати, недавно я побывал в Эдинбурге, разыскал госпиталь и навестил командира фрегата. Вам передали письмо?
— Конечно.
— Ну, а я уполномочен добавить к нему словесный привет и самые добрые пожелания от вашего боевого друга. Он надеется, вы сочтете возможным считать его. Ну, вы понимаете?
— Понимаю и благодарю. Вы специально ездили в Эдинбург?
— Нет... Но выбор маршрута, естественно, был предопределен желанием увидеть автора рапорта в известные вам (как мне дали понять) инстанции и одного из инициаторов ходатайства, подписанного офицерами «Черуэлла».
— Да, теперь я вижу, вы в курсе всего...
— Вы должны понять мой интерес, мистер... Позвольте мне называть вас Арлекином? В неофициальной обстановке? Отчего-то мне нравится это имя. Вот и О'Греди, по его словам, был неравнодушен к нему.
Капитан-лейтенант рассмеялся:
— Да ради бога! Во-первых, у нас, русских, есть пословица: «Называй хоть горшком, только в печь не сажай», во-вторых, думаю, вам не придется слишком часто пользоваться этой возможностью. Вы не находите?
— Да. Скорее всего, да... — О'Нил разыскал на столиках пепельницу, выбросил окурок и вернулся в нишу у окна. — Видите ли, Арлекин, я получил копии обоих документов и передал их послу. Выполняя просьбу офицеров Адмиралтейства, а значит, О'Греди и его подчиненных, я просил босса оказать нажим на английских коллег, а в результате...
— Этот орден?
— Да, результат на вашей груди.
Тусклый зимний вечер, узкая Хаймаркет...
Я подымался от Трафальгар-сквера, рассчитывая на Пикадилли забраться в автобус, и вдруг, можно сказать, на пороге «Маджестика» столкнулся с... Арлекином, выбравшим этот день и этот театр, а не «Хаймаркет» или «Комеди», для того, чтобы провести вечер не в номере гостиницы, а «в приятном одиночестве среди людей». Что ж, мне, например, казалось, что было в нашей встрече что-то предопределенное, словно бы разыгранное на подмостках лондонской сцены, однако, прежде чем мы обрели способность говорить связно и членораздельно, мы, так сказать, собственноручно намяли друг другу бока без всяких там сценических условностей и отправились в ближайший ресторанчик, чтобы отдышаться и промочить горло перед долгой беседой. Да, нам было о чем поговорить.
...Разговор закончился далеко за полночь, закончился в номере Арлекина. Да, мне пришлось вытягивать из него каждое слово, а разговорился он, когда мы перебили сон, рассказ близился к концу, и мне оставалось услышать немногое о днях, проведенных в Керкуолле и о путешествии на «материк», как мой друг называл большой английский остров, в отличие от крохотного в Оркнейском архипелаге, на котором застрял, расставшись с «Черуэллом».
Власти не могли или не хотели помочь русскому моряку. В штабе укрепрайона ссылались на погоду, на отсутствие бензина, на отмену рейсов, на приказы Лондона и т. д. Небольшая сумма, полученная благодаря радиограмме с фрегата, подходила к концу. Гостиница осточертела, и стены, сложенные из красного песчаника, нагоняли тоску... Люди, ежедневно (а некоторые по многу раз) встречавшиеся на трехсотметровом отрезке улицы между ее порогом и собором Святого Магнуса, стали хорошими знакомыми. Все они, или почти все, были местными рыбаками, ловившими из-за войны тут же, в заливе Бей-оф-Кёркуолл. Они-то, успевшие в общих чертах узнать историю Арлекина, очень скоро стали недоумевать: зачем ему небо, когда есть море? Зачем самолеты, когда существуют пароходы? И он решился.
Запросив телеграфом небольшую сумму в нашем посольстве, Арлекин заявил властям, что намерен, получив деньги, выехать пароходом из Стромнесса в Скраб-стер, небольшой городок на севере Шотландии, чтобы остаток пути совершить по железной дороге. «Остаток» пересекал всю Англию с севера на юг. Сказали, чтоб не дурил, и запретили трогаться с места, потом решили дать сопровождающего, но в конце концов подчинились обстоятельствам. То ли пожалели денег, то ли под рукой не нашлось подходящей няньки, зато оказался самолет, и Арлекин вылетел в Лондон.
Моя командировка в Англию была краткосрочной и заканчивалась утренним свиданием с нужными людьми. Два часа мы все-таки вздремнули. С Арлекином я простился заранее, так как по завершении дел сразу же вылетал на родину.
О'Греди проводил меня до выхода из порта, а потом и до мэрии. Но и тут мы не расстались: удобные скамейки, фонтан, чьи струи уже подсвечивались разноцветными лампочками, суховатое здание мэрии напротив с башней, напоминавшей маяк, — прекрасно! Но все-таки — скамейки. Очень хотелось присесть и вытянуть ноги. И сели, и вытянули. И я не удержался, спросил кептена, — единственное, что я позволил себе, — за что, за какие заслуги им получен советский орден. Я так и спросил:
— Какая из ваших заслуг отмечена нашим Знаменем?
— Заслуга, выслуга... При чем здесь это? Как военный моряк, как профессионал, я выполнял свой долг, выполнял то, что вменялось мне в обязанности. Другое дело, что в силу субъективных и... скажем, общечеловеческих причин я выполнял их иначе, чем, предположим, выполняет ландскнехт, наемник.
— Ясно. — Расспрашивать я не решился, но сам-то О'Греди, видно, был не прочь поговорить, — душу разбередили воспоминания, а мой вопрос лишний раз напомнил об Арлекине.
— Накануне моего ранения Арлекин рассказал мне о случае на Черном море, когда командир тральщика подставил корабль под торпеду, чтобы защитить, загородить собой транспорт с людьми. На нем были женщины и дети. Я полагаю, что он рассказывал о себе.
— Да, это был его тральщик.
— Вот видите, я не ошибся! И... словом, мне тоже представилась такая возможность. Правда, я... мы прикрыли «Черуэллом» свой крейсер. Все тот же «Абердин».
— Но уже без Маскема?
— Конечно. Фигура адмирала стала слишком одиозной после разгрома каравана. Вспомнили, что коммодор — креатура Адмиралтейства. Чья конкретно? И Тихо-мирно убрали со сцены, не допустили скандала.
— А «Черуэлл»? Погиб?
— В другой раз, но уже без меня. Да-да-да! Торпеда ударила нас к востоку от Медвежьего. Он был на плаву, а ваши парни прикрыли нас, помогли добраться до Мурманска. В этом городе я был представлен к ордену, в нем и получил.
— Ах, синее море, фрегат «Черуэлл»... Жаль, не увиделись больше: пора о душе подумать, годы-то ушли.
— Ты прав... Душа грустит о небесах, она не здешних нив жилица. Но мы-то, мил друг, пока еще топчем землю!
— И будем топтать, — усмехнулся Арлекин, — а что нам остается делать? Тем более, кажется, там Красотуля высматривает абреков. Там, там, видишь, курсовой двадцать! — Он ткнул пальцем в корявый обрыв, где виднелась тропа, сбегающая на пляж далеко за танцплощадкой. — Она? Может, твоя дальнозоркость лучше моей. Вроде бы она стоит, моя старушка.
— Стоит, но она ли? Не забывай, что я помню Красотулю только молодой, да и то... в гимнастерке и халате.
— Она это, Федя, она... — Он засобирался да и мне успел портфельчик подбросить, чтобы, значит, не мешкал. — Не вижу, но сердцем чую. Хотела сразу со мной на берег, когда узнала в конторе, кто ошвартовался в гавани, да я не пустил. Сказал, что сначала мы одни потолкуем за жизнь. Вдруг, говорю, сцепимся, как Лопес и Бонифаций. Отпустила... Поиграть. Давай, старпом, собирай шмутки!
— Будем собираться, капитан!
...Красотуля с улыбкой наблюдала, как мы пыхтим, придерживая сердце, одолеваем подъем. Конечно, она лишь отдаленно напоминала Красотулю нашей молодости, но ведь и мы...
Глаза у нее остались прежними — такими же черными, как спелый инжир. Этими глазищами она долго разглядывала меня и наконец вздохнула:
— Господи, какие вы оба старые да плешивые!
— Да?! — подбоченился я. — А мне так кажется, я парень еще хоть куда!
— К своему парню привыкла, Федя, не замечаю, а вот взглянула на тебя и сразу поняла, сколько же много воды убежало из наших бабьих глаз в ваши моря!..
— Вот-вот, Адеса-мама! Потому и солоны моря-океаны, что ваши глаза постоянно на мокром месте! — поддразнил муж.
Она погладила его плечо и ничего не сказала.
— Когда ты превратился в Арлекина, мудрец, ее глаза были на сухом месте. Э-эх... Помните, други? — и я пропел как мог:
Любой бичо, любой пацан во всех портах— Федя, и ты не забыл, ты помнишь, ее целиком? — Красотуля всплеснула руками и быстро взглянула на мужа.
— Ну-ну... Всякая чепуха обязательно застревает в мозгах, — проворчал он. — Нашли что вспоминать!
— Память у меня неважная, — сказал я, — но вот это еще помню:
Хотя и звался Арлекин, но морю верен до седин,— И в Сочах пляс! Не ест, не спит!.. — расхохотался Арлекин, по-старому, «по-арлекиньи», но допел переиначив: — А ждет — придет Красотка! То есть Кр-расотуля — рекомендую! — и поцеловал жену. Она подхватила нас под руки и вздохнула:
— Когда ж это было, чтобы «в Сочах пляс»? В прошлом веке, наверное, а в этом, старички, накормлю вас сейчас, спать уложу и приснятся вам...
— Лопес и Бонифаций? — предположил я.
— Скорее, Сэр Тоби, — поправил Арлекин. — После нынешних-то воспоминаний. Ты знаешь, — он повернулся к жене, — Федор недавно виделся с Джорджем О'Греди.
— Ну и как? Тоже, поди, как вы, «седой боевой капитан»!
— Ветеран.
— Я и говорю! Хорошо, что и он жив, Володя Тропинка свернула в яблоневые посадки «Старые да плешивые... Она права. Поскрипывает в суставах «морская соль», побаливает поясница, мозжат места, где терзали тело осколки и пули, рваное железо родных кораблей, на которое часто кидала нас, безжалостно швыряла дура-война...»
Обрывы наливались закатной краснотой. Тишина спадала с небес на море, на сухую крымскую землю.
— Смотри-ка, вечер!.. — удивился Арлекин.
— Если бы я не пришла за вами, сидели б на бережку и пели: «Еще не вечер, еще не вечер!» И в это время за спиной грянуло:
...р-ребята, сюда мы бегали когда-то, когда-то,У моря вспыхнули лампионы, и к танцплощадке, как мотыльки на свет, начали слетаться парочки и вездесущие мальчишки. Белая раковина оркестра светилась сквозь черную листву. Там чувствовалось движение, оттуда доносился глухой рокот, вобравший в себя плеск волн, голоса и слабый гул ночного ветра.
«Не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море», — звучало теперь уже вдали, а рядом начинали пробовать скрипучие ночные голоса невидимые цикады.
Я словно очнулся и вдруг обнаружил, что мы давно сидим на скамье под тонкоствольными яблоньками.
— Слетаются, будут кружиться и... гореть, — встрепенулась Красотуля и потащила нас за руки: — А может, диды, и мы заглянем на танцы?
— А что?! Возьмем и заглянем! — тряхнул Арлекин лысой головой. — Что нам терять, кроме бессонницы, мама Адеса, синий океан!