5
«Уйдут! Ох уйдут!.. — Он сверзнулся в каптерку, но не увидел ракетницы, которая обычно лежала возле баклаг с жиром. — Уйдут же, уйдут!.. — подстегивало отчаяние, чехлы, мелкие скобы — откуда взялись силы! — разлетались по углам. — Где ж ракетница?! Где? Они ж меня ждать не будут, нырнут в туманец и... быть может, навсегда!» — выстукало торопливое сердце, а руки (ох, не знаем мы своих сил!..) махом выбросили тело из каптерки. Арлекин вскочил, замахал, но сразу же обессилел и прислонился к «кактусу».
Нет, корабли не исчезли, а ближний корвет заложил крутую циркуляцию. От борта оторвался катер, ринулся к ржавому обломышу, мягко ткнулся кранцем в обшарпанный бок. Первым ловко выскочил молоденький лейтенант английской морской пехоты, за ним — капрал и матросы-автоматчики. Один остался возле офицера, остальные принялись греметь и шарить в каптерке, переворачивать все, что могло быть поднято и перевернуто. Добыча — ракетница, лодка, ремки.
— Капитан советского танкера «Заозерск»... — начал Арлекин, но ему приказали «заткнуться и поднять лапы». Он не стал перечить, потому что офицер спешил, лейтенанту хотелось как можно скорее покинуть ненадежную палубу. К тому же самое страшное позади, он, слава богу, попал к своим, к союзникам, и нет ничего страшного в том, что объяснится не здесь, а на корвете.
— Люфтваффе? — Лейтенант рванул полу залоснившегося кителя, выхватил из кобуры «вальтер» и ловко выщелкнул в ладонь патроны.
— Я советский моряк, а мундир... Он действительно принадлежал фашистскому летчику, мундир — мой трофей.
— А лодка? А ракетница и комбинезон? Комбинезон-то был спрятан! — Лейтенант сунул в карман пистолет и патроны. — Капрал, браслеты! — и наручники защелкнулись на запястьях.
— Эгей, да я же русский моряк, камрады!
Не ответили — сбросили в воду бесцеремонным толчком и попрыгали в катер. Нахлебаться, правда, не дали — сразу подцепили отпорным крюком и выволокли из купели. Тут же и посмеялись, бросая его на решетку: мол, стоило ли крестить образину? Ведь черного кобеля не отмоешь добела!
— У-у, джентльмены и лорды, сучьи морды! — обозлился Арлекин и, получив прикладом по спине, решил оставить на время свои черноморские присказки. От купанья заныли зубы и даже корешки волос. Он сплюнул соленую жижу, сполз под защиту борта, чтобы окончательно не заколеть на ветру и, наверное, впервые пожалел, что напялил мундир, а не остался в кальсонах: «Подштанники как-никак более достойный мандат!»
Корвет — рядом, но катер не пошел к нему, взял вправо и начал огибать корму крейсера, застопорившего ход Проплыли литые буквы: «Абердин». Ого, везут на флагманский корабль! «Ежели со мной решил потолковать сам коммодор Маскем, — это вселяет надежду на взаимопонимание! — воспрянул Арлекин, склонный уже считать встречу с «солдафонами-недоумками» актом недоразумения и ошибки. — Авось уже сегодня всему найдется соответствующая оценка и, само собой, объяснение случившемуся».
Объяснение получилось своеобразным.
В катер подали манильский трос. Капрал скрутил петлю, набросил ее (заставив вздрогнуть) на пояс Арлекина, сдвинул под мышки и... На палубе взвизгнул блок — Владимир взлетел на борт, словно куль муки, и снова оказался в руках дюжих ребят из морской пехоты. Приняли, сказали «С приездом!» и на всякий случай дали по шее. Не слишком сильно, но он упал — ослаб с голодухи, но ведь не будешь объяснять этим боровам, что почем, и что ел он вовсе не овес, а не досыта половы.
Ладно... Хоть позволили отдышаться на палубе, а уж потом засадили в карцер. Или не в карцер, а, как он назвал, в «суровую каютку» без всяких излишеств. Накормили баландой. Горячей и с галетами. Наутро кормежка улучшилась, однако начались допросы, продолжавшиеся весь день. Два последующих обошлись без формальностей, каковыми Арлекин посчитал малозначащие вопросы и свои обстоятельные ответы, которые никто не фиксировал и которые, кажется, не заинтересовали толстого майора-брюзгу, спрашивавшего по бумажке и все время теребившего оттопыренные уши.
Он чувствовал в майоре врага и не ошибся, увидев, с какой радостью толстяк объявил ему, что военно-полевой суд над ним состоится завтра в двенадцать часов пополудни.
С ума сойти! Суд... Неужели коммодор Маскем принял это решение?! Они не встречались ни в Акурейри, ни в Хваль-фиорде, не знали друг друга в лицо, однако низший в чине всегда рассчитывает на ум вышестоящего начальника. Правда, забывает порой, что начальник, по тем или иным причинам, считает нужным прикинуться непонимающим, и тогда нижестоящий остается в дураках. Как правило, в больших дураках. Крупных. И, что интересно, ни о чем не догадываясь. Вернее, догадываясь, но не об истинных причинах и не зная истинного виновника.
Откуда, к примеру, мог знать капитан «Заозерска», что Маскем затеял расправу без сантиментов, чтобы встряхнуть команду и снять с людей тяжелый осадок, а он не мог быть легким после стольких трагедий, разыгравшихся на глазах моряков. Сами они остались в живых волей случая, так пусть же наполнятся «священным гневом» и прольются ненавистью. В адмиралтействе, коммодор не сомневался, отнесутся с пониманием к действительным и мнимым промашкам своего протеже. Труднее сохранить ЛИЦО в глазах кораблей эскорта, тем более «Абердина», сознающих, что большая часть каравана потоплена, часть разбрелась, часть выбросилась на берег, а судьба тех и других неизвестна.
Самое неприятное — потери эскорта. Несколько боевых единиц — сотни жизней. Но ведь не станешь объяснять матросам, что нынешняя война — своего рода крупная игра, где потери естественны и, более того, предусмотрены. Это — шахматная партия, когда пешки жертвуются ради короля и, что более важно, ради истинных, не подлежащих огласке, интересов Соединенного Королевства. Люди — трава. Сколько ни коси, завтра нарастет новая, еще более густая и, увы, горластая. Значит, к дьяволу так называемое христианское милосердие! Мы не в божьем храме — на войне, и кем бы ни оказался подобранный в океане, а он, видимо, русский (немца, кстати, можно бы приберечь, чтобы получить сведения и просто из европейской солидарности!), все равно этому человеку суждено стать громоотводом. Усталость и раздражительность моряков нужно снять во что бы то ни стало! Толпа жаждет зрелищ? Она, черт возьми, их получит с пайком и кружкой грога!
...Коммодор Маскем и офицеры с минуту вглядывались в заросшее обожженное лицо Арлекина, а он не смотрел на них. Разглядывал кают-компанию и только однажды встретил взгляд черных, с неразличимым зрачком, глаз коммодора, встретил и заставил опустить их, Адеса-мама, синий океан!..
Судилище началось.
Коммодор, словно спохватившись, выпрямил плоскую спину, утвердился за столом и приказал майору морской пехоты открыть заседание. Значит, майор — председатель скоропалительного трибунала.
Приступили, как водится, к вопросам-ответам.
Попытка обвиняемого хотя бы теперь внести желаемую ясность в суть дела не достигла цели, хотя члены трибунала внимательно выслушали все перипетии одиссеи капитана «Заозерска», начиная с Хваль-фиорда и до нынешнего дня. Коммодор отрывистыми репликами умело поддерживал настроение открытой неприязни. Потому и жестко оборвали рассказ: легенда правдоподобна и... неубедительна. Маршруты, даты выхода караванов и — чего греха таить! — радиокоды не есть тайна за семью печатями для немецкой разведки. Не исключено, что фамилии капитанов и содержание грузовых коносаментов тоже известны врагу.
— И не уверяйте меня, что вы — капитан «Заозерска»! — безапелляционно заявил Маскем. — Я встречался с настоящим. Это — убеленный сединами ветеран и настоящий ллойдовский мастер. — Коммодор повернулся к офицерам, окинул их пристальным взглядом. — К тому же нам известен груз танкера — авиационный бензин. И надо случиться чуду: экипаж гибнет в огне, а капитан — командир! — вы, кажется, уверяли, что имеете звание капитан-лейтенанта? Так вот, капитан остается в живых, правда, не один, а с любимой собакой. Это нонсенс, господа. Абсурд!
Господа офицеры немедленно согласились с доводами коммодора. Безусловно! Высокооктановый бензин способен в считанные минуты испепелить танкер, превратить его в огнедышащий Кракатау, и было бы абсурдно думать, что кто-то мог уцелеть в пламени.
— Я остался жив, потому что спускался в трюм, пес — потому что увязался следом...
— Собака имела кличку? — быстро спросил майор.
— Ее называли Сэром Тоби, но...
— К-ка-а-ак?!!
— Так! Что слышали, то и повторяю, — усмехнулся моряк. — Пес откликался на Сэра Тоби, неужели не понятно?
— Господа, он издевается над нами!.. — скрипуче заявил молчавший до сих пор старший офицер. — Чего стоит после этого утверждение, что перед нами русский моряк? Давать собаке подобную кличку, — значит, оскорблять достоинство дворянина, титул баронета и рыцарскую честь! Но, главное, чего не мог сделать русский, ЭТО ОСКОРБЛЕНИЕ НАЦИИ СОЮЗНИКА!
— Но...
— Никаких «но»! — вмешался коммодор. — В пистолете использовано три патрона. Достаточно, чтобы убить настоящего капитана и его собаку, если она была. Почему вы сорвали погоны? Почему спрятали лодку и комбинезон? А ракетница? Вы не решились использовать ее, увидев корабли противника. Наши корабли, подсудимый! — Восклицания и вопросы сыпались горохом, без промежутков. — И потом, зачем капитану лезть в трюм? А боцман, а чифмейт? В конце концов осмотр пробоин — их прерогатива. Место капитана — рубка, а русские капитаны — мой опыт общения с ними достаточно убедителен — весьма дисциплинированны и обладают повышенным чувством долга, сознанием ответственности, однако... При всем уважении к ним, должен — обязан! — заметить, что ни один из них не говорил по-английски, словно выпускник Кембриджа или Оксфорда.
— Ну, так вы встретились с первым! — воскликнул, чувствуя кружение головы от этих словесных вывертов. — И все-таки вы льстите мне, коммодор, где уж нам до выпускников Оксфорда!
— Еще бы! Я, так сказать, наглядно проиллюстрировал свою мысль. Так владеть языком... Да, согласитесь, не каждый может похвастать такой легкостью и свободой. Господа, делайте вывод!
Происходящее выглядело бредом. Ах, джентльмены и лорды, ах сучьи вы...
Он взял себя в руки и снова принялся объяснять, что учился у человека, прожившего много лет в Соединенном Королевстве, что имел достаточную разговорную практику и до начала войны, и во время ее. Разве этого мало? Ответили — мало! В ваших знаниях чувствуется академическая подготовка. Солидный багаж знаний предполагает широкий кругозор. Быть может, даже трагедии Шекспира предпочитаете на языке оригинала?
— Разумеется! — ответил с бесшабашной и злой радостью, не думая о впечатлении, но стремясь уязвить Маскема. — Стыдно читать великого Шекспира в переводах, если владеешь языком, словно выпускник Оксфорда.
— А вы прочтите нам что-нибудь... Хотя бы... из «Короля Лира».
— Извольте... — Подумал, звякнул наручниками. — Послушайте Глостера:
Король безумен, а мой жалкий разумВ этом месте у Шекспира — барабаны. Не забудьте приготовить их для меня, коммодор...
Пробежал удивленный шепоток, и на лице старпома, единственный раз вступившегося за нацию и дворянскую честь, появилось удивительное в своем разночтении выражение, могущее означать как одобрение, так и требование вздернуть на рее этого наглеца. Маскем не мог не учитывать и другую реакцию офицеров.
— Господа офицеры! — В голосе коммодора звучало торжество. Чувствовалось, сейчас он положит конец сомнениям. — Этот человек упорствует в желании выдать себя за советского моряка и так же упорно отрицает свою принадлежность к асам Геринга. И знаете, в этом упорстве, кажется мне, есть свой резон. Он действительно... Он не русский моряк и не германский летчик! Кто же он в таком случае? — Маскем умолк и закурил сигару. Дальнейшие домыслы коммодора, выпускаемые с дымом, были таковы, что у обвиняемого вытянулось лицо. — Законы военного времени, господа, — разглагольствовал Маскем, — тождественны в любой цивилизованной стране. Они беспощадны к врагам явным и тем более к тайным. Конечно, господа, этот человек не летчик! Пилот бы наверняка погиб в утлом резиновом челне. Не вам ли, офицерам морской державы, лучше, чем кому-либо, известны нравы открытого моря, вам ли не знать, как ничтожен человек в его просторах и не готов психически — ведь он не моряк! — к нервным перенагрузкам. — Сделав комплимент подчиненным, коммодор продолжал: — Но этот человек и не русский моряк. Его... гм, культурный уровень превосходит известное НАМ С ВАМИ о восточных славянах. — Выделив ударением «нам с вами», Маскем хотел поправить сбой на «его культурном уровне», но снова потерял безукоризненную четкость слога: — Тем более, гм... о моряках. — Новая заминка вынудила коммодора оставить излишнюю эмоциональность и закончить речь сухим выводом: — Он, безусловно, европеец, из чего следует вывод: он — проклятый нацистский агент, высаженный на остаток танкера с подлодки, недавно потопленной лейтенантом-коммандером О'Греди с фрегата «Черуэлл».
...Вот это да! Даже присвистнул: вот так повернул, старый мерин, вот так «удружил», сукин кот!
— Почему на этом человеке оказался мундир летчика? — Свист, совершенно неуместный в кают-компании крейсера Его Величества «Абердин», заставил коммодора Маскема прибегнуть к новым доказательствам и вынудитъ в конце концов к капитуляции этого без пяти минут покойника. — Господа, чего проще, кажется, переодеться в русскую форму и... никаких подозрений! Однако нацистская разведка, хотя и питает склонность к театральщине, и Канариса не без основания кличут «лисой», все предусмотрела. А вдруг мы поверим, что ОН — РУССКИЙ? Тогда нам придется депортировать его Советам. Но Канарису, этой хитрой лисе, хочется внедрить агента в метрополии, отсюда намек: не верьте этому человеку, когда он выдает себя за русского — это от страха. На самом деле он пилот, он из люфтваффе, считайте его пленным и отправляйте в метрополию... — Взгляд коммодора стал суров и непреклонен.
«Демагог, казуист, сволочь!.. Каких тенет наплел — ни хрена не поймешь. А этим, — Арлекин скользнул по сонным физиономиям презрительным взглядом, — все до феньки. Лишь бы не проморгать оргвыводов и вовремя одобрить...»
— Но враг просчитался, господа! — Голос Маскема наполнился гневом. — Мы разгадали хитрость. Перед нами профессиональный шпион, и наш приговор, согласно законам военного времени, должен быть суров! Он должен донести до каждого моряка уверенность в правоте нашей борьбы, уверенность, что кара человеческая и кара Всевышнего не минует каждого негодяя! Я говорю: «Расстрел!» Я предлагаю расстрел, я голосую за расстрел обеими руками!
«Оказывается, смерть не обманешь... Обрадовался спасению! Так получай удар. Подлый, с самой неожиданной стороны... — Только сейчас увидел Арлекин устремленные на него взгляды, только теперь дошел до него смысл сказанного коммодором. — Расстрел?!! Кому? Да мне же, мне! Господи, ну что за окаянство: из огня да в полымя!»
— И последнее, господа... — Коммодор Маскем поднялся, оперся о стол костяшками пальцев. — Господа, хотелось бы узнать подлинное имя этого человека.
— Это нужно для протокола, — майор отпустил уши и придвинул к себе бумаги. — Итак, ваше подлинное имя, возраст и звание?
«Никогда не влезай в чужие обноски!..» — запоздало упрекнув себя, Арлекин взглянул на лица и не увидел сочувствия: одно лишь холодное любопытство и ожидание ответа.
— Чушь собачья!.. — произнес наконец, пытаясь собраться, чтобы не показать внутреннего смятения. — Все, сказанное здесь, коммодор, собачья чушь! Иначе не назовешь эту белиберду. Да не обидится на меня Сэр Тоби, однако покойник был не глупее вас, сэр, зато, и я отдаю ему должное, душа его была гораздо человечнее, чем у вашего трибунала.
Похоже, Маскему грозил удар: розовая волна выплеснулась из-под накрахмаленной белизны воротничка, прокатилась через шею и щеки, выкрасила нос и схлынула на лоб, где апоплексическая багровость удерживалась до момента, когда коммодор снова обрел дар речи. Пока что он мог только шевелить пальцами, что и проделал весьма энергично, адресуясь к майору. Председатель трибунала готовился занести в протокол недостающие сведения, но преступник не спешил сообщить их, поэтому майор грыз кончик «паркера» и мял левой пятерней только один лопух, совершенно игнорируя интересы другого.
Пальцешевеление коммодора было воспринято майором столь же энергично, причем сначала он попытался оторвать собственные уши, а уж после прищелкнул пальцами, давая знать капралу на языке глухонемых, что «нацистского шпиона» пора вышвырнуть из общества господ офицеров.
Капрал ограничился кивком, — матросы повернули приговоренного лицом к двери, и эта их жесткая .грубость вернула Арлекину прежнюю бесшабашность, заставила обернуться и отчеканить:
— Уж если требуется запротоколировать мою смерть согласно вашим джентльменским и юридическим нормам, то запишите, майор, что вам удалось убить бессмертного Арлекина. Ар-ле-ки-на! Запомните и вы, сэр Маскем!..
Розоватость схлынула с лица коммодора в обратном порядке, стекла под рубашку. Теперь щеки не уступали ей в белизне, сотворивши из лица гипсовую маску, на которой отчетливо прочерчивался узкий бескровный рот и неподвижно чернел застылый взгляд. Тем не менее сэр Маскем снова обрел дар речи:
— Объявить экипажу! — рубил он — Вызвать караул! Приговор немедленно привести в исполнение!
Арлекина вели на корму.
...Стремительные струи облизывали серый борт крейсера. Один рывок и... помешать не успеют, а там — «могила глубины»... Глупо! Глупо, глупо, глупо... Сигануть за борт — чего проще. Ну да... дело нехитрое, однако... На глазах англичан? Это же — трусость, которая подтверждает справедливость приговора, Адеса-мама, синий океан!..
«Держись, — сказал он себе, — держись, коли не испарился в эфире огненном вместе со всеми. В одном прав Маскем: в ту ночь тебе полагалось быть на мостике. Кто знает, чем бы обернулось твое присутствие? Быть может, спасением судна и людей. Сегодняшнее — расплата. Плати сполна по капитанскому счету и помирай человеком...»
Возможно, в этот момент он понял, что не чувствует ни ТОГО волнения, ни ТОЙ растерянности. Смирился? Или перегорел? Остались безмерное удивление и тяжесть на сердце от неотвратимости надвигающегося. Но к чему такая спешка? Почему бы не обождать неделю? Хотя бы до порта. Маскем и сейчас мог бы связаться с берегом, и котел экипажа не оскудел бы от лишнего едока. А он: «Немедленно!» — и никаких тебе гвоздей!.. Уже и капеллан поспешает. Соборовать? ...или как там у них называется? Кажется, причащать. Уж я тебе высморкаюсь в сутану, поповская рож-жа, мама Адеса, синий океан!» — распалял он себя.
Команда крейсера замерла синим и безликим монолитом у кормовой башни. Офицеры — отдельно. Чуть в стороне, под задранными слегка стволами.
«Неужели ЭТО сейчас произойдет?!» — ударила в мозг страшная игла смертной муки. Невозможно представить, хотя и нет ничего проще удара пули. Он старался тверже ставить ногу — последние шаги, но вдруг почувствовал, как цепенеет левая рука и гадко подрагивает колено.
Плещется на гафеле военно-морской флаг королевства, сучит ветер белое полотнище, мнет старательно синего, стиснутого красным крестом, паука: в угол забился... Ишь, насосался крови! И еще ждет. Его крови. И застучали в голове молоточки, и ощутила каждая клеточка свою, родную, кровь, вспомнилось, какая она горячая да густая. И что же? Брызнет, ударит алой струей, и на этом все кончится? СОВСЕМ? НАВСЕГДА?!
«А ну не психуй! — прикрикнул на расходившееся воображение. — Сколь раз видел сам — без крови обходится пуля-то: чпок — дырка. Запеклась чернотой, а то и без нее, синее пятнышко...»
Конвоиры замедлили шаги.
Глаза видели не очень резко. Будто сквозь легкую кисею. На офицеров смотреть не хотелось. Тошно от постных рож: не менее десятка сидело в трибунале. А вот матросы... Середину строя не видно из-за караульного отделения, зато правофланговые на виду.
Капрал прошел за спиной, легонько отодвинув Арлекина, сбросил цепочки с леерных стоек, словно бы распахнул врата... в рай, которого ему не видать, как своих ушей? В том фильме про Джорджа имелась многозначительная надпись: «Вход в рай — только с британским паспортом!» Джордж из Динки-джаза увидел ее во сне, Арлекин проверит на своей шкуре.
Капрал повозился сзади, снял наручники. «Молодец, денег стоят. Глядишь, еще не раз пригодятся!..»
Занемели руки. Не стесняясь, потер и размял суставы-косточки, на «фендриков»{2} посмотрел: этих в трибунал не допустили, этим достались слухи и готовый приговор. Ишь таращатся лейтенантишки да суб-лейтенанты — глаза чешутся от любопытства, а вот командир крейсера, старый волк, — не раз встречал его в одиночестве на причалах Акурейри, — хмуро взирает на заполоски «уайт энсайна»{3}, как непонятно отчего и почему кличут англичане свой военно-морской штандарт.
Отвел глаза и скрипнул зубами: до чего же остро видят и все примечают глаза! К чему? Последний миг ловишь?! Смотри-смотри: вот стрелки, пяль глаза! Парни — хваты! Наверное, добровольцы. Башмаками притопнули, карабины прижали к ляжкам, подсумки поправили и уставились на майора. Хваты, хваты... И майор хват, и стрелки хваты... Не промажут, даже если очень захотят, потому как профессионалы.
Капеллан пошушукался с майором и покатился к осужденному. На беду крейсер качнуло: подыграло кормой. Попик взмахнул руками и ткнулся в арлекинью грудь, обдав моряка густым запахом табака, одеколона и бренди. Ткнулся и забубнил о бренности всего сущего и еще что-то об отпущении грехов. Когда же упомянул преподобный о юдоли нашей земной, где погряз человече во зле и разврате, хитрости да подлости и будет за то гореть вечно в геенне огненной, ибо есть человек всего лишь полено в костре божьих промыслов, когда рассказал о карающей деснице, то вспомнил Арлекин, спохватился — он же русский моряк, сын кузнеца-мастерового! Ему ли, Адеса-мама, синий океан, выслушивать поповское словоблудие?! Набрал в грудь необходимый объем кислорода и, не стесняясь ни бога, ни черта, ни святого отца, выложил открытым текстом такие комментарии к божьему слову, что отец преподобный трижды осенил перстами свой испуг, и поспешно отработал задним, и стал обочь майора.
Случалось такое с Володькой в минуты опасности, когда напрочь отбрасывался трезвый расчет, когда он буквально слеп от жуткого, веселого бешенства, если можно говорить о «веселости» в минуту казни. Видимо, можно, значит, бывают исключения, ибо такая минута приподымает одних, других же бросает на колени и ниже.
Вот и сейчас... Ах, мама Адеса, синий океан! Отшвырнул Арлекин опостылевший китель, сорвал с плеч остатки грязной, прокоптившейся бязи и остался в старенькой полосатой тельняшке: «Смотри, Европа, как умирают славяне!»
И больше уж не сдерживал себя: «Ах вы, джентльмены и...»
Хотите отходную молитву? П-жалста! Согрешит напоследок — все равно помирает безбожником, и облаял окружающих и присутствующих, обращаясь все-таки по старшинству, к коммодорскому престолу, сделал это так вычурно и многоэтажно, что старый боцман Шарыгин, учивший некогда салажонка матросскому ремеслу, наверное, трижды перевернулся в гробу и одобрительно крякнул: «Так их, в душу, Адеса-мама, синий океан! Опрастайся, моряк, наговорами родными! Излейся, не дай скиснуть крови, хлещи их, паря, солью в пресные уши, цыплячьи души!»
Теперь — пора.
Расправил Арлекин плечи, уперся пятками в ватервейс, чтобы уж сразу сыграть за борт, и застыл, коренастый да полосатый, не скрывая, не пряча усмешки на сожженном и заросшем лице.
Майор читал приговор и дергал себя за ухо.
...Прости, Красотуля. И прощай. Горько... Хоть бы одно родное лицо, хотя бы просто ЛИЦО с каплей понимания и сочувствия. Правда, появилось и на ЭТИХ что-то новое, как обложил их по-русски. Запереглядывались сэры, пряча усмешки, запереглядывались и матросы, а кое-где качнулись, зашептались.
Взгляд миновал офицеров, вернулся к правофланговым и вдруг... уперся в синюю бабочку на щеке: Роберт Скотт! Как же я раньше не углядел тебя, не подумал, не вспомнил?! Как же, как же?! Взгляды сошлись, будто приклеились друг к другу. Ну-ну, давай, браток, давай хоть ты, меченый, хоть ты давай, кость морская! Ну подмигни, ну хоть кивни напоследок! Неужели страшен, неужели так изменился, что не признаешь меня?!
Стоял шотландец. Смотрел. Тяжело смотрел и пристально.
И вдруг...
Что толкнуло на поступок, который был неожиданным даже и для него самого? Неожиданным, непроизвольным, как говорится, импульсивным. Да, кто объяснит, кто расскажет, ЧТО движет человеком, когда НЕТ ВЫБОРА, когда лоб в лоб, один на один стоит он с собственной смертью и, погружаясь во тьму, вдруг видит, готовый оборваться, слабый лучик участия?
Не мог этого — потом, конечно, потом! — объяснить Арлекин. Увидел ЛИЦО — зацепило и проняло. Надежда? Э-э... Всего лишь булавочная головка, готовая — а вдруг?! — вспыхнуть ярче звезды! Возможно, это не так, возможно, лишь померещилось.
Но... Шагнул от борта, шагнул, сделал всего только шаг, не ведая, что смерть уже начала отступать; шагнул и... запел, хрипло затянул их — ИХ! — тоскливую песню, их гимн, их реквием, их молитву, бог весть что, рожденное войной, кровью, вонью горящей плоти в пылающих недрах кораблей; рожденное Атлантикой, черным полярным небом, арктическими всполохами над одинокой шлюпкой, белой смертью у ледяных припаев, всей необъятной болью, переложенной на слова безвестным матросским сердцем:
В Шотландии милой, близ лондонских доков,...И качнулся строй-монолит: СВОЯ ПЕСНЯ! Знакомые слова всколыхнули и прошлись волной вдоль матросской шеренги за спинами дрогнувшего караула: СВОЮ песню может знать и петь только СВОЙ! «Фендрики» явно оторопели, у заседателей трибунала вытянулись лица, даже коммодор как-то иначе взглянул на человека, который, судя по всему, не покорился участи, уготованной ему судьбой и его, коммодора Маскема, решением и волей. Встревожился служака — старший офицер, но по другой причине: назревает нечто, готовится что-то, намечается несогласие с приговором, какой-то протест, и где? На корабле Его Величества? Невероятно! Немыслимо! Непредвиденно! Непре... Так что же делать, как поступить? Не найдя ответа на лице командира, стоявшего величественно-неподвижно, как бронзовый Нельсон на Трафальгарской колонне (кептен с первой минуты не одобрил судилища, но, высказавшись раз, больше не считал нужным вмешиваться в распоряжения командира конвоя), старпом впился вопрошающим взором в глаза коммодора, но не нашел ответа и в них.
...Когда прозвучали слова о матросах, об иле и вечности, которые предназначены для них, из строя медленно, точно во сне, вышел шотландец. Откололась крохотная частица монолита, сцементированного жесткими параграфами устава, который держит в узде военморов, присягавших на верность короне, всех — от последнего юнги до первого лорда Адмиралтейства.
Два взгляда — магнит и железо. Два человека, попавшие в перекрестье множества глаз, следивших за напряженными шагами матроса. Толстяк майор первым оценил обстановку, скомандовал буднично и не слишком громко: «Зар-р-жай!» Клацнули затворы, но шотландец уже стоял возле Арлекина. Майор поднял руку и оглянулся на коммодора, но и Роберт Скотт смотрел на Маскема. Руки — по швам, и внешне вроде спокоен, но синяя бабочка подрагивала крылышками.
— Сэр! Это же старпом с русского танкера! — крикнул шотландец. — Он жал мне руку и приглашал в гости, и его — стрелять?! Вспомните «Заозерск»! — в отчаянии взывал матрос. — Мы стояли рядом! Ну, вспомнили?
Все слышал Арлекин, все понял, но... плохо соображал. И все ж таки засело в голове, что если с приговором будет по-прежнему «немедленно», в глазах этих моряков он умрет не фашистом, а русским моряком. Что ж, спасибо и на том!..
— А пса помните? Щенка? Он же взял на танкер собаку, которую мы все одно время кормили. И еще я давал ему краску. Как союзнику, и его стрелять? Как? Почему, скажите?!
Хотя взведенные карабины были взяты на изготовку: вот-вот — команда, взлетят к плечу, а там и залп, Арлекин стиснул плечи шотландца и крепко поцеловал в губы.
Майор опустил руку, приклады карабинов разом ударили в палубу.
Не меняя позы и не поворачивая головы, коммодор Маскем выцедил сквозь зубы несколько фраз, круто повернулся и скрылся за орудийной башней.
Старший офицер склонился к кептену, а уж потом, передав распоряжение коммодора и переварив его собственной головой, объявил об отмене приговора «в связи с новыми обстоятельствами, пролившими... и осветившими... факт с новой стороны». И так далее, и еще что-то очень суконное, сказанное таким же суконно-казенным языком.
...Сначала пришла слабость, известная каждому кажилившемуся под непосильным грузом и сбросившему его; потом накатила эйфория. Сдерживая себя и свои до странного легкие ноги, отправился за шотландцем, которого уводил караул: Роберт Скотт решением командира крейсера был наказан карцером за нарушение дисциплины строя и самовольство.
Капрал не отставал. Легонько теснил, доказывая, что со Скоттом они еще увидятся, а теперь — в каюту. Видя непонимание русского моряка, счел нужным похвалить, протянул наручники и осклабился:
— Держался молодцом! А это — дарю. Сувенир на память. Не каждый день приговаривают к расстрелу, а потом дарят жизнь.
«Браслеты» взял, не сказав «спасибо». Стиснул их, хрустнул цепкой и зашвырнул в море разъединенные стальные кольца. Ошеломленный капрал сначала выругался, потом рассмеялся и, махнув рукой, кинулся догонять караул.