4

Веки с трудом разорвали липкую корочку.

Тьма кромешная — неужели ослеп?! И нет сил пошевелиться... Малейшее движение ломает и корежит тело несусветной болью, а в голове перекатывается раскаленный песок: жжет-жжет-жжет, мозжат... расплюснутые?!, кости, кожа зудит — хоть обдирай ее ногтями, в горле огонь, во рту сухотка, и с треском лопаются пересохшие губы... Огонь, огонь, огонь... Вокруг, везде огонь!

Танкера нет, люди погибли. Их нет!!! Нет ничего — мир взорвался! А он жив. Почему?!

Арлекин замычал и сел.

Ему не забыть страшной минуты, мучительного и окончательного возврата к действительности и ощущения себя в ней — совершенно одинокого в этой вонючей тьме, пропахшей бензиновым чадом и гарью, одинокого в этом остатке мира, в этом осколке вселенной, которая стискивает его удушьем и болью.

И вдруг... Рядом шевельнулся Сэр Тоби. Взвизгнул, ткнулся носом, влажно лизнул обожженную руку. Горло стиснула спазма, но даже и слез нет, не облегчиться — усохли. Арлекин свалился на бок и вытянул руку. Сэр Тоби коротко и мучительно взлаял и дотянулся языком до воспаленного лица: «Уцелел... И ты уцелел! Ну, так лижи, лижи, лижи, милая псина!

Хотелось пить, хотелось... Не было такого слова, которое могло бы определить его жажду! И все упорнее преследовала мысль, что нужно что-то предпринимать, действовать немедленно: ему не протянуть долго в угарном чаду каптерки. Сколько продолжалось беспамятство? Э, сколько бы ни продолжалось, уж теперь-то все покатится под гору гораздо быстрее.

Арлекин пересилил тошноту и снова сел. Кружилась голова — с этим приходится мириться: поможет только свежий воздух, что ожидает за дверью. Но где же дверь? Где переборки, где подволок, где верх-низ? Пошарил руками — вокруг хаос, бедлам: цепи, скобы, блоки. Все, что обрушилось с полок, которые, как подсказали руки, встали дыбом. Дыбом? Поменяли горизонтали на вертикаль?

— Это что же получается? — Он встал на колени, потрогал стояки, снова ощупал полки, пытаясь припомнить конфигурацию кладовки; пересек, падая, тыкаясь, проваливаясь в щели между какими-то ящиками и тюками, непроницаемый мрак небольшого замкнутого пространства и ткнулся лбом в характерную шероховатость пробковой крошки, которая покрывает подволоки всевозможных кладовок и подсобок. — Тьфу, совсем ум отшибло! — радостное чувство понимания добавило сил. Нащупав проволочную решетку плафона, Арлекин поднялся на ноги и, путаясь в каком-то тряпье, вернулся к палубе, ставшей, как и полки, на дыбы, передохнул, прижавшись лбом к прохладному металлу, и принялся ворочать тяжелые ящики с мылом, громоздить их друг на друга, чтобы по этой лестнице подняться к двери, которая заняла сейчас непривычное место над головой.

Эта работа надолго лишила его сил, но, отдышавшись, он сразу же сделал попытку выбраться наружу. На слабых ногах, подгоняемый прерывистым скулежом пса и сознанием, что уходят остатки сил, он почти добрался до двери и даже коснулся пальцами соединительных штанг, но сорвался и долго лежал, превозмогая отчаянную боль, теряя сознание, возвращаясь из мрака в тьму, плача без слез и собирая силы для новой попытки, которая должна получиться. Так приказал он себе. Должна! Ведь угодил же, падая, на мягкие брезенты, а если б на чугунные канифасы? О-о, наверное, он все-таки везунчик!.. И если не расшибся, обязан выползти из этой ловушки.

Пора...

— Ну-ка, посторонись, Сэр... — Арлекин встал — шатает. От духоты, бензиновых паров, угарной тяжести в голове. И снова подступает рвота. — Пес... я тебя понимаю... воздух, да...

Снова ящики. Их одолел, нашарил подошвой стойку, выше — рукой — другую, вскарабкался, тужась, до самого верха и, нащупав задрайки, правой рукой уцепился в них, левой — в штанги. Чтобы проделать все манипуляции, требовалась надежная опора для ног. У рук она была — вцепился крепко, не оторвешь... «Если недолго», — подумал, предупреждая себя об осторожности, и потому старательно мостился, пробуя каблуком крепость того, что оказывалось под ногами.

Наконец Арлекин решился и рванул задрайку. Самую неудобную вроде бы — справа от затылка, которая однако же имела в этой позиции хорошее «плечо», и рычаг сработал! Штанги, он понял это раньше, были погнуты, а дверь помята, что наполнило его, уже ослабевшего, испугом, но, слава богу, рукояти повернулись легко — сравнительно легко, но с жутким скрипом-скрежетом, осыпав задранное лицо колючей окалиной. Но хватит ли сил поднять дверь?

Внизу скулил, скулил, скулил невидимый пес...

— Крепись, Сэр Тоби, крепись... Сейчас, собака, сейчас... — Расставил ноги — удалось переступить повыше и стать гораздо удобнее прежнего; переломив поясницу, Арлекин всей спиной уперся, нажал и медленно, сантиметр за сантиметром, начал приподымать дверь. Свежий воздух ворвался в щели и добавил сил. Теперь он толкал дверь одной рукой. Второй приходилось держаться и одновременно перехватываться за что ни попадя, чтобы иметь возможность громоздиться выше и выше. Когда он сел на ребро и ощутил под ногами пустоту, дверь с грохотом опрокинулась на палубу, а сам Арлекин опрокинулся на спину и некоторое время лежал, упершись взглядом в черное небо.

Только через полчаса он «уговорил» себя подняться на ноги.

В полумиле чадили какие-то головешки. Не хотелось ни думать ни гадать, что бы это могло быть такое. Спустился в кладовку, застропил пса куском пенькового фала и выволок наверх. Сэр Тоби оживал медленно, даже и не скулил уже, тихо лежал, положив морду на лапы. Капитан огляделся: взрыв оторвал полубак по носовому коффердаму{1} и завалил на фортштевень; вода, значит, через клюза проникла в канатный ящик и обеспечила некоторую остойчивость этому огузку...

Блестки рассвета уже пятнали изуродованный металл и море. На уровне груди, за измочаленными остатками палубного настила, поблескивала черная лужа, обрамленная огрызками бортовых и днищевых стрингеров, смятых в гармошку рамных шпангоутов и бимсов, какими-то зазубринами, листовым железным рваньем. Из лужи, точно гигантский плавник, торчал кусок отбойного листа — единственное напоминание о носовом танке. В шаге от каптерки, над дверями малярки и фонарной кладовой, высилось бредовое нагромождение закопченного, исковерканного металла. С большим трудом можно было признать в этой груде остатки переходного мостика, колюче опутанные клубком магистральных трубопроводов. Что за силы взрастили этот чудовищный кактус?! Его макушку, скрученную в спираль стальную ленту палубы, венчал нелепый цветок: кончик спирали, расщепленный на рваные лепестки, был собран в ржавый бутон, из которого, точно пестик, торчал совершенно целехонький грузовой клинкет...

Сэр Тоби поднялся, пошатываясь, добрался до «кактуса» и приподнял заднюю ногу у его основания. Ожила псина... Арлекин невольно взглянул на себя: «Боже!..» Свитер и штаны обгорели спереди и рассыпались прахом. Оставшееся прикрывало спину и зад, лоскутья держались на ремне и вороте свитера. Нижнее белье хотя и уцелело, но стало грязным, рыжим и ломким. Похрустывало бельишко, но, к счастью, держалось.

Была надежда что-нибудь отыскать в здешних запасах, но вспомнилась канистра с водой, банки с тушенкой — снова вспыхнула, иначе не назовешь, дикая жажда. Арлекин спрыгнул в каптерку и принялся рыться в мешанине брезентов, тряпья и железа. К утру отыскал все: воду и «второй фронт» — американскую свинину, два полушубка, которые решил превратить в непритязательную, но теплую одежду, годную для бодрствования и для сна, на все случаи жизни... Жизни? Ну да... И вероятной смерти...

Банки отложил. Есть не хотелось, но вода... Вода преобразила его. Арлекин принялся мороковать над полушубками.

— Маскарад продолжается, милая Красотуля... — шептал, поглядывая на океан. Он маслено поблескивал, серые тени стлались по воде: поверхность чиста и бескрайна. — Твой Арлекин меняет обличье и одевается в овечьи... в бараньи шкуры. Таковы прихоти этой войны.

Чтобы просунуть ноги в рукава полушубка и укрепить на себе «штаны», пришлось рукава надрезать, воротник подтянуть лямками к шее и туго перепоясаться. Второй полушубок, надетый «по-человечески», сидел совершеннейшим колом.

«Никакой я не Арлекин, нет, — Топтыгин. Мне бы на ярмарку — людей тешить, а я, дурак, пузыри пускаю! — Он похлопал себя по толстым бокам. — Зато в этих шкурах радикулит не страшен... — Подумал-то будто с усмешкой, но вспомнил радикулит погибшего капитана, и потянулась невеселая цепочка аж из Хваль-фиорда, когда «мухомор» чехвостил помощника за «отвлекающий момент» и калил поясницу утюгом. — Теперь вот, да... Осколком доконали, стервятники, а я, ученик верный, приготовил огненное погребение, как какому-нибудь гунну или скифу!.. — Уж и не помнил Арлекин, чьих же это вождей сжигали на кострах с конем и рабами, и не хотел сравнивать капитана с печенегом, но в приступе самобичевания снова и снова казнился, вспоминая подробности минувшей ночи. — Команда... — бормотал, прилаживая веревочки к полушубку. — Не рабы, нет... Хорошие мужики подобрались в экипаже, а я их... С погибшим погибли, да... Смерть приняли, остались с ним до конца, а я... я улизнул...»

— А ты, пес, как смотришь на жизнь? — спросил устало и смял пальцами загривок. — С презрением? — Сэр Тоби наклонил голову и ощерился. — Смеешься?

Зря... Давай-ка, Сэр, отведаем «второго фронта», а после — вздремнем.

Нашлась свайка, и пока Арлекин ковырял банку, Сэр Тоби ждал, не мигая следил за его руками. В каптерке пес чувствовал себя гораздо увереннее, чем наверху, но все равно льнул к человеку. Да и тот чувствовал себя спокойнее рядом с собакой.

День миновал. Принялись устраиваться на ночь. Пес сразу уснул, Арлекин маялся. Какой уж тут сон? Разве уймешь нервы, когда в голове каша, мысли толкутся, мысли не отпускают и, появившись именно по ночам, в минуты относительного покоя, начинают безжалостно судить тебя за мнимые и явные промахи и ошибки. Хотя он не видел просчетов в своих действиях, собственная вина в гибели судна и людей казалась очевидной, и потому не исчезало пламя, колыхался перед глазами рыжий занавес, за которым навсегда остались укоряющие взгляды товарищей.

Тяжелое забытье сморило под утро.

...Что-то происходило: слышал неистовый лай, однако не мог выкарабкаться из липких пут сна. Они не отпускали, обволакивали сознание, вязали руки-ноги и даже искажали звуки.

Не лай — смех, хриплый человеческий смех, весь — издевка и самодовольство, заставил рвануться под дверь и ухватить за ошейник остервеневшую собаку.

Был миг, показалось — все еще сон! Немец — порождение измученного мозга, встряхнешься — исчезнет. Не исчез: мостится наверху, устраивается, с улыбкой постукивает о колено самым что ни на есть реальным стволом «вальтера», который завораживал отчетливостью черной дырки с крохотным бличком на срезе дула, угрожал неожиданностью выстрела.

Комок в горле. Провалился — и снова сухо. Точно клеем схватило гортань, потом дернулось сердце, и Сэру Тоби что-то передалось от хозяйской руки — рванулся, качнул Арлекина.

— Sitz! — Пистолет указывал на чехлы, но почему бы не сделать вид, что не понял приказа? Ч-черт, сообразить бы, откуда взялся этот «зигфрид»... Летчик? Похоже — обгоревший комбинезон... Греб на плотике и пригреб сюда? Ну да. Сбили. Греб и застал, паразит, врасплох. — Sit! — Немец перешел на английский — пришлось опуститься. — Undress!

Очевидно, владелец «вальтера» изучал язык по солдатскому разговорнику. Слова выскакивали только в повелительном наклонении. Когда Арлекин рассупонился, последовало такое же короткое: «Throw!», и тут же, увидев, что с выполнением не спешат, немец вскинул пистолет и рявкнул на родном, привычном:

— Komm zu mir an! Dalli, dalli!

«Продрогла, с-сука, замерзла белокурая бестия... — швырнул наверх полушубки, следом — резиновые бахилы. — Эх, закоченевшего тебя и прищучить! Зигфрид...»

Промозглый утренний ветер покачивал огрызок судна, чуть слышно погромыхивал железом. Немец заторопился. Подбросил полушубок брезгливым ударом сапога, но раздумывать не стал: стащил комбинезон, разулся — все мокрое, хоть выжми! Оружие, однако, не выпустил и с моряка глаз не спускал. Да, «вальтер» — хозяин. Теперь все будет зависеть от случая и везения, и, если он «везунчик», нужно ждать и надеяться на промашку фашиста.

Пилот вытащил из бахил суконные портянки. Портянки! Глянул в каптерку остро и понимающе, ощерил тонкие губы, но привередничать не стал. И наворачивать не стал, правда. Набросил портянки на широкие голенища бахил и продавил ступнями внутрь. Притопнул подошвой — сморщился. Не понравилось, значит, но решил завершить «оккупацию», лег на живот и принялся методично осматривать каптерку.

Пистолет качнулся влево — Арлекин шагнул в сторону и открыл взору пилота канистру и банки с тушенкой. Белесые глазки радостно блеснули, острый подбородок, острый нос, острый палец в одном движении устремились к «находке», а пистолет приказал подать жестянки наверх.

Как ненавидел Арлекин эту самоуверенную сволочь! Но... Погладил, успокаивая, рычащего пса, затем, взобравшись на ящики, выбросил банки, выставил тяжелую канистру. С ней замешкался и, чтобы не уронить, ухватился за острый край дверного проема. Литая рубчатая подошва тотчас опустилась на пальцы — жгучая боль ошеломила, но не заставила вскрикнуть или измениться лицом. Вытерпел боль, стерпел унижение, и тогда нога поднялась снова, а каблук ударил точно — в лоб.

В тот же миг, как пружина, взметнулось тело собаки.

Выстрел в упор отшвырнул Сэра Тоби. Пес грохнулся на ящики, повизгивая, скатился вниз, жалобно всхлипнул и затих, испачкав кровью лежащего хозяина.

Дверь захлопнулась с грохотом, и что-то, для острастки, что ли, ударило о металл: сиди, мол, и не рыпайся! Он лежал во тьме, прислушиваясь к возне и шагам наверху, и думал, не этот ли гад бросил бомбу или шарахнул торпедой по «Заозерску»?! Мука! Не выдержал, вскочил, и тот будто почувствовал движение в каптерке: дверь приоткрылась — сверкнул выстрел, заставив снова дернуться тело собаки. Пуля чвакнула глухо. Арлекин ждал, стиснув кулаки: «Я жив, Сэр Тоби мертв... — Каблук содрал с лица обожженную кожу, лоб саднило, но ненависть притупила боль, сомкнула молчанием рот: — Терпи и молчи! Молчи-молчи-молчи. Не двигайся. Молчи. Терпи. Терпи и молчи. Жди и дождешься!..»

Тень в проеме взбулькала смешком, но тут же прикрикнула:

— Tarpaulin! The biggest one! Dalli, dalli!

Ожидая, все время ожидая выстрела, подал край большого брезента — какого-то чехла, который рывками уполз из кладовки. Дверь снова лязгнула, и снова навалились мрак и тишина.

В эту ночь он не сомкнул глаз.

«Почему я оставлен в живых? Чего уж проще: одна пуля, и этот... «оберст» — полный хозяин, — ломал голову Арлекин. — Сейчас он мерзнет и все-таки опасается меня. Это точно. Наверно, наверно... скорее всего, поблизости бродит фашистская субмарина. Меня приберегают, как трофей. А может... «Оберст» рассчитывает сдаться союзникам? Тогда... Получается, я — свидетель его гуманности? Ловко! Да, не исключен и такой вариант».

Размышления не успокоили, но как-то прояснили ситуацию. Большего, правда, не требовалось. Успокоенность, будь она возможна сейчас, расслабляет, ясность — мобилизует. Не предугадать, быть может, единственного мига, когда споткнется на чем-то этот «зигфрид» и даст противнику единственный шанс. Не предугадать, но... да, ждать, как кошка у норки, ждать с закрытыми вроде бы глазами и дождаться. Помнить, что шанс тот, без сомнения, будет единственным.

Развязка наступила даже скорее, чем ожидал Арлекин.

Дверь на сей раз была откинута стремительно, но бесшумно. Арлекин остался лежать, однако «оберст», спрыгнувший в каптерку, поднял пинком и, сильно ткнув стволом в грудь, точно угадав дыру в нижней рубахе, сквозь которую виднелся тельник, погнал в угол:

— Dorthin! — и прошипел: — Schneller, русски матрозен...

Казалось, протяни руку — и вот оно, горло врага, но пистолет упирался в сердце. Пришлось подчиниться и отступить, да ненароком — споткнуться: загремел железный хлам. Пилот злобно сверкнул глазами и пригрозил «вальтером». Держа Арлекина на мушке, бочком взгромоздился на ящики. Стараясь не выпускать моряка из поля зрения, высунулся наружу: лицо, затвердевшее в напряжении, расслабилось, словно бы утратило заостренность черт — довольная улыбка тронула губы. «Своих признал!.. — понял Арлекин, тоже услышавший глухие такты дизелей. И еще понял, что это и есть его единственный шанс — других не будет. — Ну... «оберст»...»

А «оберст» засуетился. Не то чтобы очень, но отмяк. С улыбкой взглянул на «русски матрозен», перехватил «вальтер» левой рукой, а правой потащил из-за пазухи ракетницу. Вытащил, но не вскинул: свайка, острый металлический штырь, пущенный без размаха, но с достаточной силой, пробил шею и разорвал аорту. «За капитана!.. — Арлекин навалился сверху, не дав рвануться возможному воплю. — За ребят ..»

Судя по тарахтению дизелей, субмарина дважды обошла «осколок» танкера. Арлекин не посмел высунуться: мало ли что... себе ж дороже! Ишь, ходит, принюхивается, зар-раза! Он выглянул, когда моторы умолкли, но увидел только зеленый пузырь, лопнувший над перископом: «Пронесло!»

— То be or not to be?.. — поднял пистолет. — Быть или не быть? А-а, чему быть, того не миновать... — и занялся наведением порядка в «доме», прибрав «вальтер» и ракетницу.

Первым делом предал морю тело Сэра Тоби. Как положено сделал: завернул в брезент и привязал тяжелый блок-канифас. По-человечески схоронил: друг и товарищ, принявший смерть в бою, достоин минимальных почестей. А этот... «властелин мира» пущай плавает в кальсонах.

Было противно, но решил не привередничать и облачиться в мундир «оберста». Полушубки неудобны, а без штанов щеголять не с руки. Да и подштанники развалились. Появятся союзники — конфуз! В конце концов, он не мародер. Вынуждают обстоятельства.

— Ты — фашист и дерьмо, — приговаривал, обвязывая труп пеньковым фалом. — Ты, знаю, хотел бы умереть в постели под балдахином; чтобы — катафалк и свечи, чтобы — надгробие с плачущим ангелочком, чтобы родственники в черном и с черным крепом терли платочками сухие глаза. Не будет тебе этого, ублюдок! Не будет тебе уютного кладбища, мама Адеса, синий океан! Сгинешь в безвестности, самоуверенное ничтожество, и никто не узнает, где могилка твоя!.. — Он выволок «оберста» наверх, швырнул за борт и вытер лоб. — И моя, может быть... Но это — уже мое дело.

...Осенний плеск океана. Волны и небо.

С каждым днем волны становятся выше, а небо — угрюмее. Пора... И без того избалован. День-два, от силы — неделя, и все будет кончено: нельзя ждать милости от природы, как писали еще не так давно газеты. Да, милости ждать не приходится, но она, видимо, есть: обломыш все еще держится. От немца осталась резиновая лодчонка, да где ж набраться сил, чтобы грести неведомо куда? Седьмой день — ни маковой росинки во рту, и нет сил даже на то, чтобы подняться с чехлов.

Большинство здоровяков плохо переносят голод. Арлекин не был исключением. Его глаза бессчетный раз обшарили каптерку, да что толку? Было четыре банки. Четыре. Только четыре — ни больше ни меньше. Четыре. Все. Съедены все четыре. Съедены, опрастаны, выскоблены, вылизаны до блеска. Полторы жестянки сожрал «оберет», одну Арлекин споловинил совместно с Сэром Тоби, а уж оставшееся прибрал сам. До крошки. Ничего не приберег, не оставил хотя бы на один из черных дней из череды многих...

На девятые сутки голодные спазмы как бы поутихли: становится легче, потом будет совсем хорошо, и тогда можно помирать. Но и сейчас? Время от времени будто свайкой ковыряют в кишках!.. В этой кладовке только железо и мыло. А что в бидонах? Краска? Наверняка. Закрыты плотно. Наверняка сверху отстоялась олифа, отстоялась и подсохла желтой прозрачной корочкой. Наверняка или нет? Может, олифу с мылом? Можно? Наверняка можно или наверняка нельзя? Э, чего гадать! Поноса бояться, когда помирать в пору? А если желудку и мыло — впрок?

В бидонах оказался технический жир.

Желудок, оказывается, можно перехитрить. Противно, но съедобно. Лучше мыла-то! Во всяком случае, хватило ума не наброситься, а понемногу глотать грязно-желтые катыши.

Да, желудок можно перехитрить, но как перехитрить океан? Обломыш все глубже оседал, а всплывал тяжелее. Неужели придется начать заплыв на лодке? С какими силами, на каком пайке? Если бы знать свое место, маломальские координаты... Где он? Погода была штилевая. Сносило в основном течением. Каким? Он вспомнил последнюю точку. Обсервация — по звездам, высоты брал лично, а себе как не доверять? Прикинул количество миль, пройденное танкером с момента вступления в зигзаг, и уже это место попытался идентифицировать с картосхемой лоции, изображавшей гидрологическую обстановку Северной Атлантики. Память выдала контуры берегов нужного района от кромки льдов на севере до берегов Исландии на юге и норвежских фиордов на востоке, довольно уверенно подсказала и место гибели «Заозерска», но черные стрелки господствующих течений разбегались, подобно стае мальков, так как схемы путались в голове, а ему нужна только одна, соответствующая этому времени года.

«Что ж, проверим обстановку на палубе», — решил Арлекин и, впервые за многие дни, вскарабкался наверх.

В плоских лужицах покачивались ржавые лохмотья. Вода отдавала железом, руки — гарью, а во рту, казалось, навечно застрял тухлый запах прогорклого сала. Будто день за днем жевал тряпку, пропитанную тавотом: бр-ррр-р!.. Мерзость! А ведь эту гадость придется лопать еще и еще. Правда, теперь уже недолго, пожалуй. Раньше, во всяком случае, чем опустеет хотя бы одна баклага. А там и — концы в воду. «Так ведь не утону, наверно, и буду плавать, как шмат парафина... А может, избавиться разом?» — шепнул подленький голос, а рука полезла в кобуру.

Ветер усилился, начал стегать соленым бусом, щипать на лице молодую кожицу; щетина, резво попершая в последние дни, вызывала нестерпимый зуд. «Кактус» раскачивался, и в его лепестках заунывно постанывала то ли осенняя тоска, то ли сама мировая скорбь...

...Арлекин вынул пистолет, глянул в зрачок закошенного ствола и медленно оттянул затыльник. Затвор чавкнул и дослал в патронник быструю смерть. Стоит нажать собачку, всего-то пошевелить грязным пальцем и... добавится в луже кровавой ржавчины. Ствол медленно поднялся, поймал на мушку головку клинкета, щелчок выстрела и звон гильзы отрезвили: «Хреново шутится натощак — можно и дошутиться!..»

В голове, что ли, помутилось? Щелкнул предохранителем, быстро убрал «вальтер» в кобуру и прикрыл полой. Некрасиво, товарищ бывший капитан!.. Почему бывший? Жив — значит, настоящий. Никто тебя не разжаловал, и ты должен жить, даже если после этих колобков примешься за мыло. Невтерпеж? Ну-ну, хоть теперь держись, иначе вторично продашь своих моряков и... Красотулю. Забыл о жене? То-то! Вот и думай. Попытайся отвлечься, закрой глаза и думай о чем-то постороннем. Если можешь — о спокойном и приятном. Или пой, хотя бы вот это, сложенное людьми о тебе: