3
не зная горя, горя, горя,Голос певца меланхоличный, бесстрастный. Есть, правда, ностальгическая хрипотца — выжимает, стервец, слезу. На нее и работает. Вот и Арлекин подмурлыкал: «И на щеках играет кровь!»
— Вспоминаешь карнавалы на «эспланаде»? — предположил я.
— Иногда... Потому что за ними следом война. А я, Федя, сыт ею по горло. Я не жалуюсь. Мы были обязаны пройти через это. Просто мне кажется, что я всегда попадал в самые дерьмовые ситуации.
— Многие попадали... — осторожно вставил я.
— Конечно... Но у каждого солдата — СВОЯ война Или не согласен? Я, Федя, с некоторых пор и книг про войну не читаю, и фильмов не смотрю: сидит в печенках. Э, да что там! Что ни тронь — везде больно. Вот им бы, — он кивнул на обрыв, где заливался магнитофон, — полезно бы это понять. Только понять, а не так, как те... — Он куда-то кивнул седым затылком. — Как те, за горами, за долами... Только понять, чтобы не испытывать на своей шкуре. Она у россиян хотя и дубленая, но вовсе не обязательно снова испытывать ее колотушками.
Замолчал Арлекин. Молчал и я. Да и что скажешь? Если обобщать до понятий, то воевали не мы — вся страна. Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой... Да-а... Нынешние солдаты, те что воюют, в ином положении. Их горстка. Большая, но горстка в чужом краю. Они знают, что когда умирает друг, кто-то, быть может, их ровесник, весело смеется, сладко пьет-ест, обнимает, ворует, не может нахапаться, нажраться и уж конечно не думает о далекой и близкой стране «за долами, за горами»
— Володя, нас они уже не поймут. Мы для них — плюсквамперфект. Но если поймут ровесников, прошедших через ЭТО, что ж... Господи, неужели в человеческой смерти есть какая-то польза?!
— Польза... Полезна, но необязательна, только смерть солдата, умирающего за свою родину, все остальное... — Он умолк и вдруг негромко запел: —
The submarine boats will silently hail us.Мне далеко в английском до Владимира, но все ж таки язык я знаю достаточно хорошо, чтобы разобрать, о чем песня. Пел Арлекин о подводных лодках, что молчаливо поприветствуют нас в глубинах полярного ада, где наша могила. Единственным напоминанием о мертвых матросах будет прощальный венок на волне. Что-то в этом роде.
Потом Арлекин продолжил по-русски. Наверное, сам и перевел.
Мы ставим на жизнь, но не в покер, а в драке— Федя, есть у меня приятель — соседский мальчишка. Хороший пацан, а фильмы про войну тоже не смотрит. Документальные фильмы. Скучно ему: бегут, падают, умирают. Словом, ничего на экране не происходит. Я и подкинул ему такое воспоминаньице... — Он перевернулся на бок, оперся на локоть. — Брали мы батальоном высотку. Раз, другой, третий... В конце концов уложил нас немец на склоне. Рылом в песок уложил и, значит, расстреливал весь день. Я взводным был — имел десятизарядку. Помнишь, поди, с ножевым штыком? Боялось ружьецо песка да мусора. Мое тоже заклинило, как начали зарываться. Глянул влево-вправо: лежит Семен Петухов с дыркой во лбу, рядом — безотказная трехлинейка. Я и выставился — руку протянул, а фриц с гребня: т-ррр-р! дурной очередью полосанул. Хана, думаю, Арлекину, потому как врезало по животу и там, брат, ползет все и расползается. Каша! А тронуть боюсь, хотя и не больно. Ночь наступила — драпать надо. Я и потрогал живот. Хе-хе, а пузо-то вроде цело! Очередь шла скользом, к тому же на излете. Ремни, штаны, подвязки — это, конечно, перебило, порвало. Ночью немец полез нас добивать. Оставшихся. Встретили гранатами и, пока он чухался и песок из глаз выковыривал, кувыркнулись с той бородавки. Драпали по всем правилам — на большой скорости, а у меня — представляешь?! — штаны сваливаются. У-у, все равно дую галопом и ружье не бросаю. Махнули, значит, аж за овраг, в свои окопы, и застряли в них до весны. Овраг тот за зиму плотненько набили покойниками. Бывало, ползешь по спинам, а головы вокруг, что булыжники... Где чьи — не разбери-поймешь...
— И как реагировал твой слушатель?
— Ногами болтал. И ковирал у носе... Это, говорит, не то и не так, это, говорит, совсем неинтересно.
— Еще бы! После наших-то фильмов. Красиво умирают, а уж...
— Все это, Федя, — Арлекин перебил меня, — я когда-то рассказывал О'Греди. Очень расспрашивал ирландец. Интересовался, как устояли, где брали силы. Выслушал — задумался, но, вижу, понял не все, а ведь храбрец завидный и фашистов ненавидел, как, как... Н-да... Так, говоришь, спрашивал про меня?
...Наша встреча в Лондоне зимой сорок четвертого оказалась и сумбурной, и короткой. Владимир рассказывал о себе неохотно и вяло. Приходилось вытягивать каждое слово. Наконец до меня дошло, что Володька — весь еще там и в том, что пришлось пережить на «Заозерске» и после гибели танкера. Все-таки он многое рассказал мне. Во всяком случае, основное. На большее не оставалось времени. Закончив дела по поставкам, я улетал в Москву, Арлекин оставался в Англии.
Он попал на север из госпиталя. Наковыряли из него кучу железа, а вздумали списать — взбунтовался. Конечно, медики не очень-то считаются с нашими желаниями, но перед ним не устояли — везунчик! — и сочли возможным направить в распоряжение тыла флота, а те препроводили Арлекина в Архангельское пароходство.
Ему обрадовались: готовый капитан танкера! Потом засомневались в чьей-то памяти всплыло довоенное «дело» и его финал — черноморский заштатный буксир Гм, финал... Он мог быть причиной деквалификации, пусть временной, но профессиональной непригодности. И пошло-поехало!.. Полезла наружу мелочь и дребедень. Кто-то (всегда найдется такой!) припомнил услышанное мельком когда-то и от кого-то о странной кличке — Арлекин. Арлекин? Отчего, по какой причине? Отдает, знаете ли, кабаком, попахивает, знаете ли, бичкомером! Спросили самого — объяснил. Оказывается, все просто, но... Деквалификация возможна? Вполне. Значит, есть смысл повременить с назначением. Не коком идет — капитаном. И все-таки несказанно обрадовали Арлекина, направив вторым помощником на старенький танкер «Заозерск».
Танкеру предстоял долгий и трудный путь в Соединенные Штаты. Надежда на возвращение? Никакой гарантии — война.
Но им повезло (везунчик?). «Заозерск» в одиночку прорвался до Исландии, оттуда — в Соединенное Королевство, где отремонтировался, поднабрался прыти и рванул во Флориду. Здесь танкер закачал авиагорючку и снялся в Исландию, где формировался караван на Мурманск.
Еще до Хваль-фиорда «Заозерск» многократно спасало мастерство капитана и кормовая сорокапятка. «Фокке-вульфы» лезли настырно, — танкер отбивался умело и зло. И отбился, но... Погиб старпом. Тринадцать пуль разорвали тело от плеча до паха, и должность перешла к Арлекину. При этом он по-прежнему оставался вторым помощником, то есть ответственным за груз и продукты. Теперь еще и старпом, а две ноши посеребрят виски любому, если учесть ситуацию и возможности старого судна. В танках у него не мазут — высокооктановая горючка, идущая по первому разряду и, значит, самая взрывоопасная. Ее коварные свойства были известны Арлекину по довоенным рейсам на Каспии, и он усилил спрос с донкерманов. Глаз да глаз! В его положении это единственный выход. Доверял, но проверял: многократно осмотрел и ощупал грузовые клинкеты, разобщительные клапаны на пожарной магистрали были подвергнуты тщательной проверке. Так же и винтовые приводы крышек у горловин танков. Словом, не остался без внимания самый незначительный, казалось бы, вентиль. Да только есть ли на танкере, как и на любом судне, ненужная деталь? Что-нибудь незначительное? Нет. Все — в деле, все предельно функционально.
Капитан (ему предстояло писать характеристику) приглядывался к помощнику, и Арлекин снова и снова проверил наиболее важные узлы, включая системы заземления, вентиляции и пожаротушения; чуть ли не на карачках «пронюхал» герметизацию танков и лишь потом доложил о готовности судна к выходу в море.
Капитан не имел претензий к старпому, но отношения вначале складывались не лучшим образом. Точнее, начали складываться, когда вопреки строжайшему приказу «о несовместимости морской службы в условиях военного времени с любым отвлекающим моментом и о запрещении наличия такового», на танкере появился щенок. Вернее, годовалый пес. В числе прочих «моментов» перечислялись собаки и кошки, а также попугаи и обезьяны, попавшие в реестр, как полагала команда, не столько ради красного словца, сколько от старческой ностальгии кепа по экзотическим портам и любви к «просторным» приказам, которые готовились любовно и долго вынашивались в голове.
Что касается пса, но он появился накануне возвращения в фиорд из Акурейри, где на базе ВМС в помощь сорокапятке ставили спаренные пулеметы Танкер пришел в базу одновременно с крейсером «Абердин», несшим флаг коммодора Маскема, назначенного командиром вновь сформированного конвоя, выход которого постоянно откладывался. Очевидно, неопределенность и заставила старшего офицера крейсера заняться хозяйственными работами. Требовалось занять людей, и вот из клюзов корабля высыпали на причал тяжелые якорные цепи. Десятка три матросов принялись растаскивать их, цепляя крючьями-абгалдырями. Калибр звеньев был таков, что матросы тужились изо всех сил, как и во времена парусов и воротов-кабестанов, да еще и помогали себе тягучей заунывной песней. Запевал пожилой матрос с татуированной бабочкой на правой щеке:
Прощальные крики смешались в эфире,На слове «конвой» делался рывок. Матросские спины напрягались — цепь ползла пыльной змеей; голоса вторили глухо, но торжественно, хор подтягивал, хор звучал слаженно. Реквием!
Ударит торпеда, и кончится ДжонниАрлекину не приходилось слышать такой обреченности в песне, которая должна взбадривать и задавать темп, ритм работе. Эта — не «Дубинушка» с угрозой и могутной силой, эта — совсем о другом...
Не знаем судьбы и не верим в удачуА может, обреченность только почудилась? Почудилась, несмотря ни на что? Может, сказывается усталость, копившаяся месяцами, а нынче поддержанная томительной неизвестностью ожидания? Но нет...
Плывут они рядом — разбухшие трупыМатросы тащили концевые звенья аж за корму танкера. У Арлекина хватило времени запомнить каждое слово и мотив. Даже ловил себя на том, что вспоминает песню в самое неподходящее время. Она и для него звучала теперь грозным пророчеством, в которое не хотелось верить, которое сжимало сердце...
Слепые глазницы — вечернее небо,Матрос с бабочкой дышал тяжело — возраст! — и потому выговаривал отрывисто и хрипло:
У Джека и Полли — отцовские скулыНатурализм песни напоминал слишком многое Да-а, видел, видел... Все это он уже видел не раз И мысли гнал, и тоже, бывало, тер лоб и сжимал кулаки, тискал виски, схваченные холодом безысходности — зачем война? почему?! А песня... Даже щенок запоскуливал. Бездомный щенок с причала Кормили все, но и все гнали. И вот... Была в скулеже просьба, почти мольба о защите. Хотелось псу найти хозяина, довериться человеку, но были глухи матросы и неумолимы офицеры крейсера, загнавшие себя в такую же собачью тоску...
Бездомный щен и решил дело: ну что мы хороним себя раньше времени, черт возьми! И жить будем, и будем плавать! И о щенке позаботимся. Именно так. Нарушил старпом капитанское «вето» и привел собаку на танкер.
Кличка Сэр Тоби появилась случайно и не имела отношения к персонажу Шекспира. И дал ее, кажется, боцман, поместивший «сэра» в кладовке под полубаком. Из конспирации — а что, приходится! — поставили в кладовку флягу с водой и притащили НЗ, несколько банок свиной тушенки. Но ухищрения не помогли, хотя капитан маялся радикулитом и не вылезал из постели, он все-таки пронюхал о собаке и вызвал старпома «на ковер».
Смиренно и как должное принял Арлекин первый «разнос», но в ответной «речи» произнес панегирик в пользу «четвероногих слухачей» и, кажется, доказал капитану, что они незаменимы именно в условиях военного времени.
— В этих условиях, — Владимир доверительно наклонился к больному и добавил с иезуитской кротостью: — В этих условиях собака — не отвлекающий момент, а верный друг моряков и помощник судоводителя.
И старик смирился. Лишь проворчал, что когда, мол, не спят собаки — спят впередсмотрящие и сигнальщики, а сие — форменный бардак-с в вопросах службы.
— Значит, милейший, старпом не тянет, — выговаривал капитан, — вахта спит, а капитана, то есть меня, милейший, меня, допустившего сие непотребство, пора выбрасывать на свалку.
Выговорившись и растерев поясницу, угомонился, но поставил условие:
— Пес не должен появляться в жилых помещениях, обязан воздерживаться от писания в коридорах и... — Капитан умолк. Арлекину показалось, что он чуть было не сказал: «...и не курить на палубе», и потому не выдержал — улыбнулся. — Но если с этого... Сэра Тоби, кажется, придется спрашивать службу, — кеп, к счастью, не заметил усмешку, — извольте поставить пса на довольствие и обеспечьте уход.
Матросы «Абердина» заторопились с окончанием работы, и это было признаком скорого выхода в море. Скребки и щетки обгладывали ржавчину с цепей, а кисти тут же прятали девственный блеск металла под каменноугольную смолу. Окраской распоряжался матрос с бабочкой, к нему и обратился старпом, когда боцману понадобилось немного черни для судовых нужд. Матрос нацедил смолы и, возвращая кандейку, спросил о собаке: как, мол, пес? Ответом остался доволен. Что ж, пес пристроен в хорошие руки, пес накормлен и обласкан, сэнк'ю, мистер чиф-мейт!
— Пойдете под нашей охраной, сэр! — Бабочка на его щеке сморщилась и собрала крылышки, качнулась вместе со щекой в сторону орудий крейсера. — В обиду не дадим. Британцы любят собак, но иногда... — Он усмехнулся. — Иногда не забывают друзей.
— Ол райт, камрад! — подыграл русский старпом. — Мы тоже любим и тех и других. Заходите в Мурманске — угостим по-русски, от души!
— Мы — крейсерское прикрытие и вряд ли пойдем дальше Медвежьего, где караван примут русские эсминцы.
— Ну что ж, спасибо вам, англичанам, и за это.
— Я шотландец, сэр! — возразил матрос.
— А я — русский. Владимир! — и протянул руку, что привело матроса в замешательство. — Рад был познакомиться с вами.
Матрос растерянно смотрел на него — офицера! — но все-таки решился на рукопожатие:
— Роберт Скотт... — и привычно добавил: — сэр!
Трое суток, как покинули Исландию.
«Заозерск» последним выполз из Хваль-фиорда и занял место в походном ордере. Корабли охранения рыскали вокруг, принюхивались к туманчику и чем-то напоминали Сэра Тоби: непривычная для этих широт осенняя погода доставляла собаке, если так можно выразиться, бодрое и чуткое удовольствие. В туманной кисее было что-то нереальное. Не разобрать, кто поджидает за ней. И если кто-то все-таки ждет, то скорее враг, чем друг. Враг!..
Сэр Тоби поглядывал равнодушно на стремительные корабли охранения, но морякам «Заозерска» гудение турбин доставляло удовольствие — реальная боевая мощь! Она внушала веру в благополучный прорыв. Хоть и появились на танкере «спарки» на турелях, хотя и укрепили в Акурейри фундамент сорокапятки, но все равно это пукалка. По самолетам из нее не шибко бабахнешь, а пулеметные установки... тоже для самоуспокоения. Так считали некоторые моряки. И зря.
На четвертые сутки, когда из бликучей кисеи, слегка подкрашенной голубым, выскочили «юнкерсы», Сэр Тоби первым облаял вздрогнувший от рева зенит. Откликнулась сорокапятка. Ударила, не успевая за пулеметами, зазвенела дымящимися гильзами и... Отвернули, сволочи! Унесли черные кресты и набитое бомбами подбрюшье! Сэр Тоби рычал, глядя им вслед, широко, по-матросски расставив мослатые лапы. И было на что посмотреть: именно на развороте «юнкерсы» перехватил фрегат «Черуэлл» и зажег одну из машин. Остальные волной откатились к центру и принялись клевать ядро каравана.
«Заозерск» сбавил ход и чуть-чуть подотстал, готовый, впрочем, рвануться вперед. Так и делали: бросались вперед и петляли, стопорили машину и снова выжимали предельные обороты, уходя из-под верного удара; когда «юнкерсы» снова насели, вздумали долбануть их на отходе. Крепко помог и фрегат, все время державшийся возле, в самом хвосте ордера.
В общем, пока везло. Пилоты, уверенные, что в любой момент успеют и смогут зажечь факел из одинокого танкеришки, не слишком настырничали вначале, занятые крупными судами, набитыми техникой, а после не успевали.
Дымы стояли над караваном. Их почти не сносило. Поднимались столбами, подпирая колбасы аэростатов заграждения. Наверху расплывались грязные шлейфы; в гуще сухогрузов взрывы и пламя рождали мощные завихрения, которые разбрасывали густую копоть, порой скрывающую очертания судов.
Однажды танкер едва не врезался в задранную корму «Тайдрича», топки которого еще не погасли, а котлы давали пар. Винт исступленно вращался, работал вразнос. «Заозерск» успел отработать задним, когда палубу «Тайдрича» вышибло взрывом. Корпус встал торчком и в какие-то мгновенья скрылся под водой, швырнув в небо мутный свистящий гейзер. Он тут же опал, воронка всосала клочья пены и выбросила новые, а с ними — расщепленные доски, мусор и несколько трупов, которые терлись головами, будто уговаривались о чем-то...
«Развеется смрад, рассеется дым, исчезнет поредевший караван, и немного очухаются от грохота чайки... — Капковые жилеты мертвецов сплывали за корму. Арлекин провожал их взглядом: не друзья, но соратники. Кто они? Как их зовут? Но зубы-то стискиваются невольно, и пальцы костенеют на стойке пелоруса, потому что на его глазах уходят в небытие, уходят навсегда моряки. — Очухаются чайки и, может быть, присядут на ваши холодные лбы, если не испугаются ваших пристальных взглядов... Сколько же прибавилось сегодня над Атлантикой матросских душ? Иваны и Джоны... Но куда больше лежит все-таки Иванов, лежит по степям и лесам, в полях и болота. Иваны умирают дважды: за Россию и за тебя, Европа... Ладно, Европа, за нами не заржавеет!»
...Караван редел.
Все чаще появлялись подлодки. Долбали, сбиваясь в стаю. Суда выкатывались из ордера, потеряв ход. Если могли — расползались; не могли — чадили рядом, чтобы вдруг, всегда неожиданно, ярко-ярко заняться, жарко вспыхнуть и опрокинуться, разбрасывая обломки. Иные не хотели умирать. Долго не хотели. Корабли эскорта снимали людей и орудийными выстрелами словно бы наказывали упрямцев, что не хотели тонуть и вопреки всему держались на плаву. Выстрелы в упор терзали борта тех, что еще сопротивлялись в судорожном крене. Грузовики и трактора рвали крепления и большими зелеными жабами прыгали с палуб. Коммодор Маскем спешил, коммодор торопился, и что ему грузы, так необходимые России!
Мрачно разглядывал Арлекин флагманский крейсер, который пропускал караван мимо себя. Даже в суматохе боя, в горячке скоротечного налета англичане сторонились танкера: достаточно прямого попадания, и «Заозерск» выплеснется в небо огненным смерчем, и, как знать, не зацепит ли неосторожного испепеляющий вихрь?
Теперь еще ничего — налет отбили. Фрегаты шныряли в поисках субмарин, но глубины молчали. Возможно, лодки ушли совсем, а может, сменили позицию и поджидают впереди, куда направлялась скособоченная колонна, кое-как собранная фрегатами из расползшегося стада. Худо-бедно караван лег на курс. Под кормой «Абердина» вспух бурун, — крейсер увеличил ход, догоняя голову ордера.
«Как там шотландец? — вспомнилось при взгляде на недоступно-надменный силуэт крейсера. — А ведь сбывается твоя песня...»
— Вот Джонни, вон Роберт, там Чарли с «Тобрука»... — невольно процедил сквозь зубы и услышал смешок:
— ...а здесь, с «Заозерска», старпом Арлекин? — осунувшийся капитан шевельнул бровями: — Нервы, старпом, не-ервы!
«Верно... Нервы. И Красотуля не узнает, где могилка моя. — Арлекин не шевельнулся. Только покосился на капитана. — Нервы... Услышал, старый хрыч! Ладно хоть мыслей не читает...» — подумал беззлобно и ошибся: старый кеп умел читать мысли подчиненных, что и доказал без промедления.
— Мы живы — пока верим. Избитая истина, Владимир Алексеевич, но в нашем положении не требуется иных, а в этой — больша-ая польза! Иначе, милейший, как бывает? «И никто не узнает, где могилка моя». Андестэнд, старпом?
«Еще бы я не понял! Однако уел, старый мухомор...» — Арлекин снова промолчал, но капитану и не требовалось подтверждения: локоть чувствуется — достаточно. Опыт и мудрость «старого мухомора» легко читали в мыслях помощника.
Мудрость и опыт... Старик не задумывался на мостике, как не задумывается в минуту опасности человек, поступающий непроизвольно: бежит, останавливается, прыгает, отскакивает и снова устремляется вперед. Капитан и судно действовали заодно: стопорили ход, своевременно отворачивали, пропуская торпеду, крутились, кидались туда и сюда, прикидывая на глазок место падения бомбы, путали и, обманув пилотов, сбивали машины с боевого курса. Потому и жили, потому и плыли. Все еще плыли, все еще плыли, хотя и тушили пожары, латали это и то, уносили раненых и тужили об убитых.
И все-таки в один из вечеров удача изменила...
Сэр Тоби навострил уши и хрипло облаял закатный багрянец. Вовремя предупредил. Пулеметчики не сплоховали — поставили заслон, и тут же отличились пушкари, влепили снаряд! «Юнкерс», теряя высоту, сквозанул мимо, но все-таки уронил, прежде чем врезать в воду, ту роковую фугаску.
Взрыв подбросил нос танкера, но свалил одного капитана: случайный осколок разорвал горло — мгновенная смерть, взвалившая ношу капитанской ответственности на плечи Арлекина. Теперь не спрячешься за опыт мастера. Опыт и предшествовал, и сопутствовал удаче, которая вселяет уверенность в подчиненных. Одно дело — отдавать команды, молчаливо одобренные старым кепом, совсем другое — командовать, имея в советчиках лишь собственную голову.
Все — так, но это потом. Сейчас Арлекин все отринул, даже мысль об убитом: нос танкера погружался. Срочно прервать маневр, дать задний ход и закачать балласт в кормовые топливные танки, — на это не потребовалось много времени, тем более аварийная партия уже спешила на бак. Судно, что называется, «сидело свиньей», почти до клюзов погрузившись в воду. К счастью, бомба, по словам боцмана, «рванула чуток не тама» и бед наделала вроде бы поправимых. Командиры партий — опытные мужики, что донкерман, что боцман, быстро разобрались в обстановке, завели на пробоину пластырь и откачали воду из отсека. Пробоину обработали изнутри и поставили цементный ящик. Боцман расклинил его брусьями, а донкерман проверил системы и помпы. Сделали — доложили, но причину остаточного дифферента на нос объяснить не смогли, а он лишил «Заозерск» и скорости и маневренности. Но ведь и это, как оказалось, не все: разбита радиорубка, досталось румпельному отделению. Перешли на ручное, но механики пообещали исправить к утру все неполадки в секторе руля.
Вот так: дальше в лес — больше дров. И вообще неизвестно, чем бы закончился тот скоротечный бой, если бы не помощь «Черуэлла» и «Помора». Фрегат и сухогруз держались рядом, помогали огнем в самые критические минуты. Когда «Заозерск», как смертельно уставший человек, еле тащился в хвосте колонны, сумел слить топливо, смешанное с океанской водой. Потом застопорили ход, дали возможность ошвартоваться «Помору» борт о борт и перебросить шланги. Пока закачивали добротное топливо, боцман завел добавочный пластырь, опустив его ниже первого, где капитан предположил наличие другой пробоины, но тоже в районе диптанка. Снова заработали донки. Когда отошел «Помор» и танкер начал движение, вздохнули с облегчением: судно держалось почти на ровном киле.
...Черная непроглядная ночь. Такая тихая, что малейшие шорохи и всплески заставляли сигнальщиков оглядываться на Сэра Тоби, — ему доверяли больше, чем собственным ушам.
О погоде думал и Маскем.
Тихая погода всегда чревата неожиданностями. Опасности подстегивали коммодора: потери уже велики. Стоит каравану достичь района, где свирепствуют подлодки рейха, положение усугубится. Пока гибнет лишь «тоннаж», но если не уйти как можно дальше на север, он, Маскем, не даст и медного пенса за боевые единицы эскорта. Псы Деница ринутся сворой и будут терзать конвой денно и нощно. Значит, на север, значит, как можно быстрее до кромки льдов. Это хотя б в какой-то мере обезопасит от авиации: если увеличится время подлета, значит, уменьшится вероятность тщательно спланированной атаки. При беспорядочном, хаотичном налете превосходство артогня крейсеров и фрегатов может оказаться решающим. Гм... Конечно, заслон не безупречен — потоплена большая часть «тихоходов», но таковы законы войны. Зато караван движется гораздо быстрее. Скорость, скорость, скорость!.. Гм.. Все еще тащится в хвосте этот русский упрямец, хотя имел тысячу и одну возможность вспыхнуть заупокойной свечкой. Черт возьми, на что надеется русская «калоша»?! На чудо?
Когда «Заозерск» не вышел в эфир, коммодор решил — это перст судьбы: тысяча вторая возможность отправила упрямца на дно. Сообщение с «Черуэлла», что танкер «оглох», но продолжает движение, несмотря на повреждения и пробоины, вызвало ярость. Приказ Маскема командиру фрегата был категоричен: «Людей снять, судно сжечь, об исполнении доложить!»
...Арлекин гладил собаку.
Сигнальщики доложили о появлении фрегата, сообщили о приказе коммодора. С «Черуэлла» снова напомнили: «Поспешите с эвакуацией людей». Арлекин стиснул руку сигнальщика:
— Поблагодари за внимание и передай, что судно не покинем. Просим снять моряков, подобранных в море, а «Заозерск» будет добираться самостоятельно. Эх, мама Адеса — синий океан!.. Про «маму» не нужно. Все. Пусть поторапливаются.
...Действительно — все!
Пассажиры поспешно перебрались под надежную защиту брони и орудий. Сэр Тоби вильнул хвостом и коротко взлаял, прощаясь. Фрегат скользнул в ночь и пропал. Курс, рекомендованный командиром «Черуэлла», уводил на чистый норд. «Заозерск» повернул на вест-норд-вест.
Прошло два дня, как расстались с караваном, и крах...
Не воскресить людей и не вернуть тех суток. Был ли он прав, повернув на запад? Э, знать бы, откуда грянет беда!..
Невесело было капитану «Заозерска». Погано было и гадко.
...Начало ночи прошло спокойно. Даже поспал часика два, после чего решил совершить обход судна, без помех, своими глазами взглянуть на то и на это, чтобы подумать и определиться, а уж потом посоветоваться с людьми, как устранить повреждения на том и на этом. А их было много. Везде. Особенно беспокоила пробоина, и капитан решил отправиться в сухогрузный трюм, чтобы прикинуть на месте, почему же помпы не справляются с откачкой.
С минуту Арлекин постоял возле рулевого, проверил в штурманской рубке расчет противолодочного зигзага (...береженого бог бережет!), послушал тьму на крыле мостика и лишь потом спустился в низа.
«Все так, все как надо... — размышлял капитан, отталкивая увязавшегося Сэра Тоби. — Наблюдение за морем усилено, расчеты отдыхают вблизи орудия и пулеметов, заложили первый галс зигзага... — Постоял в коридоре у красного уголка. — Как поступить с капитаном? Доставить на берег тело или предать морю? Но сколько продлится рейс? Ладно, утром соберу людей. Утро мудренее вечера, даже в таких делах...»
Сэр Тоби не отставал. Куда ж тебя понесло, собака? Твои лапы не годятся для скоб-трапов, а наружная охрана капитану не нужна. Ну-ка, Сэр Тоби, лезь, лезь — не мешкай — в свои опустевшие апартаменты, лезь в кладовку — жди!
Заперев пса, Арлекин спустился в трюм. Осмотр занял около двадцати минут, потому что все было ясно, потому что созрело решение: все насосы, вплоть до ручных, — на осушку трюма. Это само собой. Добавить брезентов — усилить пластыри. Брезентов у боцманюги полно всяких и разных — скупердяй известный! Так... Откачать в трюме и приняться за диптанк. Использовать всех возможных людей, качать не переставая, и тоже — цементный ящик на ту пробоину. Скорее всего, там трещина.
Ну а теперь наверх.
На палубе тихо. Смотри-ка, штиль. Виданное ли дело в эту пору? За дверью взвизгнул Сэр Тоби. Арлекин прошел в кладовку, не ведая, что это сама судьба захлопнула его рукою дверь за его же спиной...
Пес вскочил, ткнулся в колени и замер, не настаивая на внимании, но готовый принять любую ласку. Капитан смял настороженные уши, коснулся пальцем влажного носа, задумался, поглаживая лобастую голову: вопросы, вопросы, вопросы к себе, вопросы к судну, к людям и к морю, и снова вопросы, зачастую без ответа. Каждая миля теперь — неизвестность, каждый час — тревожное ожидание, а шансы... Фифти-фифти, как говорят союзники. Да, пятьдесят на пятьдесят. На то, чтобы вернуться домой, все-таки меньше. Да, меньше. А чтобы «улечься на ложе из ила», наверняка больше. Потому что плохого на войне всегда в избытке, а спокойных минут кот наплакал, а может, и пес.
— Дай, пес, на счастье лапу мне, — попросил хозяин. Сэр Тоби не только выполнил просьбу, но поднял голову и... ну без малого не заговорил, — такую лапу не видал я сроду... — Да, Сэр Тоби, к счастью, нет луны, а то бы возник вопрос: выть нам с тобой или не выть? — В тиши кладовой Арлекин ощутил вдруг приступ болтливости — душа требовала разрядки. — Да, глубокоуважаемый сэр, to be or not to be — that is the question. Да, пес, вопрос ныне стоит именно так: быть или не быть? Ты уже понял на собственной шкуре, что война — самое дерьмовое занятие, но если мы — и ты, и я, и все — хотим быть, значит, пора и нам, Сэр Тоби, отправляться на эту самую войну.
Пес ответил преданным взглядом и широко зевнул, словно все понял и улыбнулся: «Пробьемся, за нами не заржавеет! Адеса-мама, синий океан!»
— Может, не заржавеет, а может...
Сэр Тоби не слушал его — смотрел на дверь.
Далеко в корме глухо стучал двигатель, рядом... Да нет, ничего особенного, только всплеск у форштевня. И все-таки что-то кольнуло!.. Так кольнуло, что капитан вскочил и легонько шлепнул собаку:
— Пойдем-ка, пес, что-то нехорошо на душе, что-то...
Сэр Тоби зарычал, а над головой грянул истошный перезвон словно бы взбесившегося звонка: «Боевая тревога!..»
...Спасло минутное замешательство.
«Заозерск» содрогнулся в страшной конвульсии. Арлекин рвал задрайки вниз, но дверь не поддавалась. Нутром, сердцем сообразил и понял — случилось непоправимое, и хотя был готов, как и все моряки конвоя, к чему-то подобному, отчаянье сразило. В полубезумном затмении он дергал рукояти в обратную сторону, еще плотнее задраивая вход. Палуба раскачивалась, снаружи нарастали гулы и скрежет. Так что ж это он?! Ударил снизу, аж хрустнуло в плече, и тем же плечом, когда провернулись штанги, распахнул дверь и отшатнулся, опаленный нестерпимым жаром и не увидевший ничего, кроме рыжего занавеса, колыхнувшегося в проеме.
Капитан не успел, а может быть, не смог, а может, и не думал уже о том ненужном шаге наружу. Боже, о чем он мог думать в тот миг?! О чем, о чем?!! Чадный кляп заткнул горло, в полуослепших глазах возникло мгновенное видение перекосившейся надстройки, которую всколыхнул и подбросил огненный вихрь, пронзенный вдруг еще более яростной вспышкой, вырвавшейся из клокочущих недр «Заозерска». Рев, гул, крик, вопль, плач гибнущего судна!.. Сгусток огня пожирал и скручивал жгутами остатки тьмы, остатки ночи; полубак дымился, медленно вздымаясь на огненных крыльях. Их замах слизнул ресницы и брови, вонью горелой шерсти прошелся по свитеру и волосам... Команда уже погибла или же еще погибала в пламени — его обезумевший взгляд тщетно ловил хотя бы намек на какое-то живое движение. В этот самый последний, самый мгновенный миг, ибо вся-то агония заняла мгновенье, уложившееся в несколько секунд, упругая волна ударила в грудь, обожгла напоследок и обратным рывком захлопнула дверь. Падая в железный обвал скоб, цепей и блоков, Арлекин услышал еще слабый вой Сэра Тоби, понял еще, что они взлетают с полубаком, взлетают... куда?! Вместо ответа — тьма спасительного беспамятства...