Разговор четвертый

На столе Огурцова лежала груда книг по абстрактному искусству, и я снова выразил ему свое удивление.

— Да, — ответил он мне, — все непонятное следует знать. Музыка ведь тоже абстракция, однако, слушая ее, мы рыдаем. Уличная реклама и этикетки товаров — абстракция. Обложки книг — абстракция. Театр с его условными декорациями — тоже абстрактен. Но мы не возмущаемся этим. Очевидно, в каких-то зонах жизни абстракция попросту необходима. Но вот «Гернику» Пикассо, — признался Огурцов, — я не понимал, не понимаю и никогда не пойму...

За вечерними окнами темнело. Огурцов прижался лбом к стеклу, что-то высматривая на улице; при этом он продолжал разговор:

— Сейчас уже никто не отрицает один из способов образования — самообразование! Доверить образование самому человеку — значит признать в нем... человека! Я считаю свою жизнь сложившейся чрезвычайно интересно. Но я никогда не ждал, что кто-то придет и сделает неинтересной за меня. Глупо ехать в дом отдыха веселиться, надеясь, что тебя развеселит затейник! А посмотрите вот сюда, в подворотню дома напротив: разве они снимают это? А ведь им сейчас примерно столько же лет, сколько было и нам... тогда!

Через окно я увидел в подворотне стайку подростков.

Им было явно некуда деть себя, и они бесцельно стояли, задевая прохожих.

— Сначала появляется в зубах сигарета, — сказал Огурцов. — Затем гитара, оскорбленная мраком подворотни и пошлятиной блатных песен. Сперва сопляк пьют вермут на деньги, выпрошенные у родителей. Позже появляется водка. Наконец в один из дней в этой подворотне сверкнет самодельный нож, и вот уже заливается свисток дворника...

— А вы никогда не пытались к ним выйти? — спросил я.

— Однажды.

— И что вы им сказали?

— Сказал, что они транжиры и моты, уже потерявшие в подворотне громадный капитал. Почему-то капитал всегда представляют лишь в форме рублей. Но я сказал что главная ценность жизни — время! Они ежедневно тратят на стояние в подворотне самое малое три часа. В месяц получается около четырех суток, а за год примерно пятьдесят... Да, растратчики собственной судьбы!

— Подействовало на них?

— Не-ет, это уже убежденные олухи. Кажется, они вообще приняли меня за чокнутого. По физиономии, правда, не съездили. Но отпихнули от себя и сказали: «Хиляй, дядя, за угол. У нас часы при себе, так что время и без тебя знаем...» Некоторые, можно сказать, живут в этой подворотне. Не знаю, как вам, а мне страшно за потерянную ими юность!

Сытый котище, мягко урча, вспрыгнул на стол и баловнем разлегся под лампой. Савва Яковлевич почесал ему бок.

— Вот, например, звери! — сказал он. — Для них отсутствует понятие абстрактного. А потому они не осмысливают течения времени над миром. Нет прошлого, нет будущего — жизнь заключена лишь в настоящем моменте. Сытость, голод, страсть, негодование или опасность... Но мы-то люди! Правда, время для лас тоже неощутимо. Разве его можно потрогать? Или откусить от него кусочек? Время ведь тоже абстракция, выдумка человека. Но выдумка столь драгоценная, что, не понимая времени, мы неспособны попять и всей нашей жизни...

Он снова погладил кота, а я присматривался к его руке. Заметив мой взгляд, Огурцов несколько раз сцепил и расцепил пальцы:

— Нормально! — похвастал он. — Могу орехи давить.

— А раньше, как было?!

— Знаете, на Соловках я болей уже почти не испытывал. Но иногда пальцы словно бы немели. Не удалось скрыть этого только от мичмана Сайгина...

— Вы знаете, какова жизнь этого человека сейчас?

— К сожалению, нет. Но если он жив, я хочу передать ему нижайший русский поклон. Этот мичман стал моим адмиралом. Конечно, не всегда адмирал может помнить своих матросов. Но зато матросы всегда его помнят. Ради моей памяти о мичмане Сайгине, светлой для меня и поныне, прошу вас в повести не изменять его фамилию. Сохраните его подлинную... Может, он жив? Старику станет приятно, что он не забыт.

Я обещал это сделать. Говоря о Сайгине, Огурцов произнес слова, которые я четко сохранил в памяти:

— Истинный меридиан — это ведь тоже абстракция, придуманная людьми для удобства судовождения. Но без этой абстракции сейчас уже не вывести корабля в океан.

Часть четвертая.

Без каникул

Как Авачинская сопка открывает с моря берега Камчатки, так и Секирная гора, далеко видимая, открывает Соловки...

Ранней весной, когда леса еще додремывают под снежной шубой зимние сны, с далекого Мурмана уже летит на Соловки первая чайка. Это чайка-вестница, и отличить ее легко — на шее у нее черное ожерелье. Она садится на башню маяка, что стоит на вершине Секирной горы, и целый день над островом разносятся ее резкие крики... Все вороны, прожившие зиму на Соловках, вдруг разом снимаются, отчаянно галдя, и черная эскадрилья отбывает в сторону материка, А на следующий день уже летят на Соловки чайки, чтобы жить здесь до осени. Местные рыбаки говорили юнгам, что чайка на Соловках — особой породы, которая так и зовется «соловецкой». Впрочем, особой разницы между чайками юнги не замечали. Весна! Загорелись первые ландыши на полянах

* * *

Глубокий тыл послал на фронт письма. Их был очень много, этих писем, и писали их, как правило, женщины. Весной часть таких писем неведомыми путями попала на Соловки. По разнарядке, чтобы никого не обидеть, несколько писем было отправлено и в Савватьево.

Росомаха прочитал на одном конверте:

— Отличнику боевой и политической подготовки имя не указано... Кто у нас тут отличник? — и вручил письмо Огурцову: — Тебе отвечать...

Савка еще ни разу в жизни не получал писем от посторонних людей, тем более от незнакомой тетеньки. Это его так разволновало, что он не стал вскрывать письмо в присутствии класса, забрался с конвертом в густой бурелом, уселся на мягкий сугроб и там прочитал его. Неведомая корреспондентка предлагала Савке встретиться в Костроме в шесть часов вечера после войны. Переписываться она хочет с героем-моряком, который, начав с ней переписку, должен еще крепче бить фашистов. Сама она замужем еще не была, все находят ее очень симпатичной, просит героя прислать фотокарточку.

Вечером, сидя в кубрике, Савка писал ответ, старательно закрывая свое письмо от шныряющих мимо товарищей.

Уважаемая Глафира Степановна!

Сразу сообщаю, что я никакой не герой, мне скоро исполнится 15 лет, а сейчас я отличник учебы, как Вы того и желали. Когда я научусь всему, что надо знать, меня отправят на боевые корабли. Мамы у меня нету, папа пропал под Сталинградом, зато у меня есть бабушка, которая живет в Ленинграде. Вы только не беспокойтесь — кормят нас здесь хорошо. Тут собрались одни некурящие, вдобавок баталеры выдают нам 300 гр. сахарного песку. Сладкое я очень люблю и мечтаю, что после войны до отвала наемся пирожных. ..

Над ухом Савки раздался голос:

— Нет, вы только гляньте, что этот лопух тут сочиняет!

Письмо отняли, и на правах морского братства оно было прочитано во всеуслышание. Юнги дружно кипятились, возмущенные:

— Как тебе не стыдно? Кто же такие письма с флота шлет?

— А что? — заробел Савка. — Ошибок, кажется, нет.

Игорь Московский был особенно недоволен:

— Твое письмо — сплошная моральная ошибка. Ты кому пишешь? Женщине, которая желает видеть в тебе не сопляка, а героя... Чего ж ты расписываешь, как маленький, про сладкое?

С другого «борта» вмешался и старшина Колесник:

— Если она просит фотографию героя прислать, я согласен свою пожертвовать... У меня как раз физия неотразимая! В Костроме еще не бывал. Почему бы и не заглянуть в нее... проездом.

Савка растерялся оттого, что его личное дело стало общим. В конце концов поручили писать Игорю Московскому, и тот накатал:

Дорогая боевая подруга!

Вот уже пятые сутки грохочет шторм силою в 10 баллов по шкале Бофорта. Только что выдержан жестокий бой. Противник в результате побежден. В грохоте океана уже рождается могучая симфония нашей победы. Не горюй, подруга! В шесть часов вечера после войны жди меня на вокзале. Мы не пропадем! Все штаги натянуты, ветер бьет нас в крутой бейдевинд, вовсю скрипят стрингеры, пиллерсы, бимсы со шпангоутами. ..

Далее по порядку были перечислены части корабельного набора.

— Вот так надо брать их за жабры! — сказал Игорь.

Колесник настойчиво пихал в конверт свою карточку — портрет морского красавца двадцати пяти лет. Но Росомаха идеи своего соседа не одобрил, а юнгам заявил откровенно:

— Сколько вас учу — и все без толку... Я только и спокоен за вас, пока вы дрыхнете... Подумайте сами. Живет себе женщина. Вкалывает по шестнадцать часов у станка. Выкупает пайку хлеба по карточкам, носит ватники, мечтает о том счастье, что настанет в шесть часов вечера после войны... Лучше уж ничего не написать, а врать… подло! Тем более — по отношению к одинокой женщине. А ты, Игорь, — сказал Росомаха старшему — я ведь дураком тебя не считал. Что же ты? Решил стрингером покорить? Огурцов, конечно, сморозил глупость, но зато глупость была честной... Отбой. Дробь атаке. Ложитесь-ка спать!

От такой взбучки покорнейшим образом расползались по этажам своих нар, словно попрятались по квартирам. Долго молчали. Потом любопытный Коля Поскочин свесился в темноту с койки:

— Товарищ старшина... а товарищ старшина!

— Ну, чего тебе?

— Вы разве не спите?

— Во нахал! Разбудил, а теперь спрашивает.

— Прошу прощения. Вы на нашей Таньке женитесь?

— Это ты у нее и спроси, — сдипломатничал Росомаха.

Джек Баранов решил внести в разговор активность:

— А что вы после войны делать будете?

— Займу пост, который и до войны занимал.

— Кем же вы были?

— Я капитаном был, — не сразу отвечал Росомаха,

— Каким капитаном? — удивился весь кубрик.

— И диплом имею. Корабли водил.

Все примолкли, как воды в рот набрали. Вот это новость!

— Ну да, — продолжал Росомаха, громко зевая. — Окончил техникум водного транспорта. Днепровского бассейна. И до войны уже плавал капитаном речного трамвая в Киеве...

Грянул хохот, от которого тряслись даже нары:

— Речной трамвай... капитаном! Ха-ха!

Росомаха в потемках повернулся к Колеснику:

— Во народец собрался! Пальца не покажи — сразу со смеху помирают... Да что вы трамвай-то мой обхохатываете? Он же шестьдесят тонн водоизмещением. Узла четыре вниз по течению нарезал...

Засыпая снова, старшина ворчал:

— Посмотрю еще, на какое корыто вас посадят...

Утром он озлобленно рвал с юнг одеяла, явно обиженный:

— Вставай! Побудка была! А чего ты дожидаешься...

До самого учебного корпуса Росомаха застав петь песни. Когда репертуар истощился, Джек Баранов легкомысленно запел: «Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка — это...»

Росомаха не выдержал:

— На месте! — скомандовал он. — Ать-два, ать-два…

— Ножку! Поднимай повыше, не стесняйся! Я сказал — на месте! Ать-два...

Подсчитывая ногу, он ехидно вставил:

Вам до моего диплома еще топать и топать, как по луны.

— Мы больше не будем, — взмолились юнги. — Да здравствует речной трамвай и его славный капитан Росомаха!

— Прррямо! — разрешил старшина следовать дальше...

Пошли прямо. У каждого под локтем учебники.

* * *

Весна открывала перед юнгами новую красоту Соловков. В прошлую осень, таская бревна и лопатя землю, еще разобщенные и малодисциплинированные, юнги этой красоты вполне не ощутили. А сейчас Соловки хорошели для них с каждым днем. Легкий пар сквозил над подталыми прогалинами. Обнажилось под солнцем богатство леса, полное разнообразия: доена и береза, ивняки и можжевельники, ели и лиственницы. Не боясь людей, из чащи выходили на поляну олени...

Джек Баранов уже перечитал о подводниках все, что нашел в библиотеке, ни о чем другом говорить не мог. Его предупреждали:

~ Нашего брата для подплава не готовят! Учти!

— Ну и что ж? А я буду просить. Буду настаивать...

Однажды старшина Колесник собрался парить брюки. Из кармана выкатился гривенник. Это было так неожиданно, что монету юнги передавали один другому, рассматривая ее, как дикари яркую бусину: «Дай и мне глянуть... Теперь мне!» Они и в самом деле забыли о существовании денег. На всем готовом, обутые и одетые за счет государства, юнги, правда, получали по 15 рублей в месяц. Но тратить их на Соловках было абсолютно некуда, и все жалованье, даже не видя его, они тут же вносили в Фонд обороны, на нужды войны... Этот пустячный гривенник словно дал им понять, что они давненько служат... Скоро все решится, скоро!

Юнги строили планы.

— Я на эсминцы, — мечтал Савка, — Скорость и лихость.

— Линкор — вот коробка! — убеждал всех Московский. — Как шарахнет из главного калибра — костей не соберешь.

— Крейсера-то лучше... Я бы на крейсер пошел

— «Морские охотники»! — пылко возражал Федя Артюхов. — Это класс. Маленькие. Подвижные. И ничего не боятся.

Коля Поскочин всегда помалкивал.

— А ты на какие хочешь? — спросили его.

— Не могу сказать, что мне это безразлично. Но служить буду на любом. Посадят на баржу — тоже не откажусь.

— Странно. Если так, зачем же тогда пятерки сшибаешь?

— Это мой долг — учиться хорошо. Никогда не забываю о том, что я представитель прогрессивного человечества...

Опять он всех развеселил.

— Вот чудак! Какой же из тебя представитель? Смехотура!

Поскочин ответил на это:

— Сейчас я, конечно, лишь флотская мелюзга. Но ведь все мы собираемся сражаться с фашизмом. А с этой нечистью воюет только прогрессивное человечество. Так что, братцы, с вашего позволения я и вас сопричисляю именно к лучшей, передовой части человечества... Разве не так?

Возразить было нечего. Росомаха поддержал «философа»:

— Он дельно говорит — вы его слушайте. А как с представителей прогресса я с вас еще строже требовать стану!

У него одно на уме — требовать. С него требует Кравцов, а с лейтенанта требуют повыше. Так это колесо и катится до Москвы, до наркома Кузнецова, который, кстати сказать, тоже начинал флотскую жизнь в звании юнги... Росомаха подозрительно поглядывает на своих ребят. Станет он после сажать на свой трамвай пассажиров с арбузами и чемоданами, будет он катать желающих по чудному Днепру при тихой погоде, а вот эти мазурики, остриженные наголо, пойдут дальше... Но сейчас Росомаха не особенно почтителен к будущим адмиралам: когда расшумятся, он цыкает на них:

— Ти-xa-a! В ушах от вас звон... Ти-ха!

Настал день, когда двери кубриков уже не затворялись внутрь землянок пахучей волной вкатывало запахи потеплевшей земли. Каждый юнга завел для себя любимую березу, на ночь ставил под надрез ее коры банку. Утром дружно бежали до своих деревьев, пили леденящий зубы настой березового сока... Под конец одного такого дня юнгам велели не расходиться от камбуза после ужина. Между стволами вековых сосен было растянуто широкое полотнище. Всех построили в каре перед экраном, и он ярким пятном вспыхнул посреди темного древнего леса. Сразу настала убийственная тишина.

Показывали хронику!

Человек лет сорока пяти в куцем пальтишке встал на пустую бочку из-под бензина. На шею ему накинули петлю. Он попросил закурить. Милиционер дал ему папироску. Крупным планом среди соловецкого леса возникло лицо предателя. Он жадно досасывал свой последний окурок. Неожиданно пропал звук, и казнь негодяя совершилась в полном молчании. Юнги, не отрываясь от экрана, смотрели, как он повис на веревке, а его небритый подбородок воткнулся в клочок немецкого шарфика на груди. Кинвмеханик наконец справился с аппаратурой, и над строем юных людей в бушлатах прозвучали последние слова кинодиктора:

— ...пусть они знают — им не уйти от возмездия народа!

Назавтра юнги уже разбирали карабины. С утра до позднего вечера на полигоне стучали выстрелы. Из окопов юнги били по мишеням недвижимым. Целились навскидку по щиту, на одно лишь мгновение выскочившему из блиндажа. Они бежали в атаку на мнимого врага, рушились наземь и, смиряя дыхание, выпускали по три пули в силуэт фашиста, вырезанный из фанеры. От щитов летели щепки. Легкий пороховой угар висел над первой зеленью весны.

Неожиданно открылось, что Савка отличный стрелок. Федя Артюхов стал знатоком рукопашного боя — на штыках. Оружейные мастера завозили на полигон ящики с гранатами РГД и лимонками, рубленными в ананасную клеточку. Каждый юнга был обязан сделать боевой бросок гранаты, ощутить хлопок ее взрыва. Над головами юнг, печально зыкая, проносились крупные, в ноготь, осколки разорванного в куски «ананаса». В перерывах между стрельбами юнги ползали по ожившим мхам, собирали в бескозырки восковую морошку.

— Доживем ли здесь до малины? — говорили, мечтая. — Или она созреет, когда нас уже тут не будет?

Юнгам официально разрешили курить. Сделано это было, очевидно, по настоянию врачей, ибо некоторые куряки, не в силах бросить дурную привычку, стали истреблять в самокрутках что попало — даже листья. Вряд ли это разрешение было оправдано. Получив свободный доступ к табаку, многие некурящие враз стали курящими. Молодость, еще неопытная, любит покрасоваться внешними признаками мужества. Но Савка Огурцов, помня обещание, данное отцу при расставании в Соломбале, курить не стал, продолжая получать за табак лишнюю пайку сахара...

Еще не обстрелянные, но уже всласть пострелявшие, еще не взрослые, но уже курящие, юнги теперь настойчиво требовали:

— Когда же нам дадут погоны и ленточки? Что мы, не люди? Или присяги не давали?

Кравцов устал объяснять нетерпеливым:

— Без ленточек на флот не выпустят. Но, видать, Москва еще не придумала для вас надпись. А погоны шьются...

Когда лед на Соловецких островах потемнел, готовый растопиться под лучами солнца, а первые ондатры уже покинули свои зимние хатки, Аграмов издал строжайший приказ:

— Всем юнгам, исключая больных, спать нагишом!

За долгую зиму юнги привыкли к кальсонам и тельняшкам. Без тельняшки — еще ладно. Но вот снимать вечером кальсоны и залезать под холодные простыни голым... брррр! Росомаха каждый вечер исправно циркачил по этажам нар, проверяя юнг. Бесцеремонно запускал руку под одеяла, щупая:

— Чего это у тебя надето?

— Ой, не надо, — визжал Коля Поскочин, — я щекотки боюсь.

— А что тут... такое шершавое?

— Да я полотенцем вафельным обернулся.

— Ты у нас неженка... снять! — Словно эквилибрист на проволоке, Росомаха полз под потолком дальше.

— А это что?

— Трусы, — отвечал Финикин, прежде обдумав ответ.

На это следовала бурная реакция старшины:

— Скажи, пожалуйста, какой барин нашелся! Он еще думал в трусах спать... Не смеши публику — снимай сразу же!..

В шесть часов утра юнгам разрешалось натянуть на себя только парусиновые штаны от робы. Им устраивали хорошую пробежку строем по лесным дорогам, километра в два-три.

— Дышите! — кричал Кравцов, бежавший с юнгами

Я юнги бежали. Юнги дышали. Юнги привыкали.

* * *

Рыбаки уже выходили в море на весенний лов, и в губе Сосновке выросла гавань юнг — там толпились новенькие шестерки, туда прибыли из Кремля катера и вельботы. Сонные тюлени грелись рядом со шлюпками, вытащенными на берег, лениво играли с детенышами-бельками. Но когда юнга рисковал вступить в их игру, тюлени яростно шипели, как кошки, и не спеша култыхали на ластах к воде. Под берегом росли горбылистые березы. Вода гавани часто «задумывалась», как говорят поморы, — перед отливом. Далеко в море убегали камни-поливухи, на которых любили сидеть чайки — белые, с острыми носами. Под бутсами юнг лопались ягоды морского винограда. Визжала, словно сырой песок, морская капуста — ламинария.

Занятия по теории юнги не прекращали. Но с наступлением лета Аграмов решил ускорить физическую подготовку, чтобы юнги — с берега! — хлебнули моряцкой жизни. Условия для закалки моряка были на Соловках идеальными.

Однажды вечерком Аграмов посетил камбуз. Молча, насупив брови, он ходил между столами. Иногда остановится, сцепив пальцы рук за спиной, расставит ноги, словно чугунные кнехты, и упорно следит, как юнга старательно приканчивает свой ужин...

— Очень долго жуете! — заявил начальник Школы. — Так дело дальше не пойдет. Здесь вам не харчевня для извозчиков, а флотский камбуз. Привыкайте есть быстр.- На кораблях это необходимо...

А далее он произнес речь, будто пропел возвышенную сагу о веслах и парусах. Еще неизвестно, какими путями пойдет развитие флота дальше, но ясно одно, что шлюпка всегда останется главным инструментом в воспитании моряка. Невозможно перечислить все те функции, которые исполняет шлюпка в быту флота. Легче сказать о ее последней, как бы заключительной роли в жизни моряка — при гибели корабля шлюпка его спасает!

— Прошу, — сказал Аграмов, — повторить теорию и устройство шлюпки. Вам предстоит масса удовольствия сопряженного с тяжким трудом. Обещаю романтику и мозоли тоже! Не только на руках, но и на тех местах что в былые времена использовались для сечения... В итоге практики у вас должны развиться сноровка, глазомер, быстрота реакции на опасность, способность выходить из критических положений. Ваша воля укрепится. Наконец, что самое главное, вы заглянете в бездну моря...

Аграмов считался лучшим знатоком шлюпочного дела в стране, он был автором учебника по шлюпке, который составил до войны для подготовки офицеров флота СССР, теперь эту книжку штудировали и юнги.

С камбуза Савка возвращался печальный.

— Ты чего, словно муху проглотил? — спрашивали его.

— Да так... особых причин нету.

На самом деле причина была. Савку буквально уничтожила фраза Аграмова: «Вы заглянете в бездну моря». Сколько уже раз, когда другие купались, он сидел на берегу, отнекиваясь, — мол, не хочется сегодня. А теперь перед ним открывалась пучина, и не было сил сознаться перед товарищами в неумении плавать. В этот день Савка не просто заснул — он погрузился в сон, как в омут, его затягивала страшная, свистящая воронками глубина... Бездна!

Ранняя побудка сорвала юнг с коек, как по боевой тревоге. Схватив штаны от робы и надевая их на бегу, через пять секунд юнги занимали место в строю. Следовала команда: «Бего-ом... арш!» — начиналась обычная пробежка. Но сегодня Кравцов повел роту в другом направлении. Рулевые дружно топали к роте радистов. Вот и крутой спуск — прямо с обрыва к озеру Банному...

Савка, работая локтями, сказал на берегу:

— Не может быть, чтобы сейчас… вода-то еще холодная! — Он еще не верил, что его разоблачение состоится сегодня.

Кравцов, стоя на берегу, уже взмахивал рукой:

— Первая шеренга... в воду! Вторая... пошла!

Взметая каскады брызг, рушились юнги на глубину. Шеренгами — по четыре человека в каждой. Задние ряды уже поняли, в чем тут дело, и торопились снимать штаны, которые бросали тут же, где стояли. Савка штанов не снял, а даже крепче вцепился в них.

— Двенадцатая шеренга... в воду! — кричал лейтенант.

Послышался чей-то жалобный вскрик:

— Я не умею плавать. Скажите, чтобы задние не толкались.

— Еще что выдумал? В воду! Задние тебя поддержат...

Глубина начиналась сразу от берега. Боком-боком, таясь товарищей, Савка нырнул. Но не в озеро, а в кусты! Бежал в лес. Прочь от роты. Как можно дальше от своего позора. Казалось, его преследует издевательский хохот: «Смотрите, он не умеет плавать!» На секунду заскочил в пустой кубрик, схватил свою робу. Отчаявшись, весь исколотый когтями шиповника, вломился в бурелом. Бежал так, словно спасался... В просветах сосняка студено блеснуло призывное море. Вот она — его колыбель.

Так любить это море и не уметь плавать. Савка учился со страстью, самозабвенно поглощая все, что ему щедро отпускалось флотом: макароны и формулы, наряды вне очереди и теорию навигации. Сейчас рота, искупавшись, с еще влажными волосами, шагает на камбуз, а он сидит здесь. Потом рота с песнями двинется в класс, а он останется здесь же...

Савка с берега наблюдал, как птенцы чаек, едва вылупись из яйца, уже плавали в море. Это они умели от рождения. Но зато от рождения им не дано умения летать. Исподлобья Савка хмуро следил, как чайка приучала к полетам своего сыночка-чабара. Птенец старался подражать матери: махал крылышками, бежал по мокрой отмели, но оторваться от нее никак не мог. Все попытки кончались позорным финалом — чабар с разбегу втыкался клювом в песок и тут же получал хорошую трепку от мамаши. Тогда он дезертировал от маменьки в воду, где стихия бездны была ему близка и понятна.

И, наблюдая за чабаром, Савка вдруг спросил себя»

— А разве человек от рождения не создан для воды?

* * *

Блуждая по лесу, он слышал разливы горна, уже зовущего роты на обед. Издалека доносило знакомый припев:

Может, лучше выйти из леса и честно заявить, что плавать он не умеет, а воды боится? Ну конечно. Все станут хохотать, как помешанные. Но смехом дело не кончится. Возьмут за руки, схватят за ноги. Потащат на самую глубину и плавать выучат. Но у Савки не хватало силы воли на такое крутое решение... Вечером опять из-за леса его окликал горн. Весь день он проползал по холмам и низинам, безо всякого аппетита ел морошку и прошлогоднюю кислую клюкву. Кое-где встречались березы с забытыми банками — он попил из них соку. Наступала ночь. Отчаяние становилось острее.

Этот глупый птенец-чабар не выходил из головы. Если он от рождения может плавать, то почему же человек не способен на это? Мысль была навязчива, и ночью Савка вспоминал физику. Удельный вес человеческого тела гораздо меньше удельного веса воды. Если это правда, а физика не врет, то... «Почему же люди тонут?» — спрашивал он себя.

Ночь была кошмарной. Не потому, что страшно было ночевать в лесу: волков на Соловках отродясь не бывало, а в чертовщину слабо верилось. Другое обжигало сознание — права ли физика? Наука ведь тоже иногда крепко ошибается. Может, думал Савка, люди тонут лишь оттого, что нахлебаются воды, а тогда их удельный вес становится больше? Выходит, зажми рот и доверься науке? Мимо него большой тенью, ломая хрусткий валежник, прошел одинокий самец-олень и жалобно позвал свою подругу. Край неба за морем просветился. Конечно, в роте все дрыхнут нагишом, скоро сорвутся с коек, чтобы снова броситься в ледяной озноб Банного озера...

— Или я человек, — сказал себе Савка, — или я тряпка...

Птицы уже пробудились. Савка поднялся с кочки, на которой сидел так долго, что она даже согрелась под ним. Пошел выбирать озеро для проведения опыта над самим собой. Отступления не было!

Озер на Соловках не пересчитать, и потому выбор у Савки был очень большой. Одно озерко в лесу не понравилось ему цветом торфянистой воды. Другое слишком обожгло пятку стужей. Неся в руках бутсы, он вышел к третьему озеру, которое показалось ему вполне подходящим. Длинная жердина от самого берега уже не могла прощупать дна. Такое-то ему и надо, чтобы проверить себя сразу и до конца... Нечаянно вдруг вспомнилась бабушка, с которой он до войны — рано-рано утром! — ходил на Клинский рынок; там они покупали картошку и капусту, несли домой помидоры и кулечек красной смородины. На миг Савке стало страшно. Что будет с бабушкой, если он не всплывет? Ведь совсем одна...

Солнце взошло! Не было ни карандаша, ни клочка бумаги, чтобы оставить письмо. Савка вывернул свою голландку воротником наружу, где была пришита его личная метка: «С. Огурцов, 1-я рота». Еще раз он внушил себе вслух, что удельный вес тела никак не может быть больше удельного веса воды. После чего оглядел лесные дали и... стал на камень.

Продышав легкие, Савка произнес как завещание:

— Но физика-то... Или вранье все это?

Решительным толчком ног он швырнул себя в оглушительную глубину. Глаз при этом не закрывал и потому видел все... Видел глубину, но зато не видел конца ее. Вода тяжелела и уже не казалась хрустальной. Наконец что-то протемнело глубоко под ним. Савка разглядел древние коряги, похороненные на дне озера, и длинные волосы водорослей, что тянулись к нему. Теперь задача — всплыть, дабы не оставаться здесь навсегда. И вдруг почувствовал, что какая-то сила сама влечет его кверху. Хотелось глотнуть воздуха, но, сжав губы, он терпел. И поднимался... выше, выше, выше!

Ладони вдруг розово осветило солнце. Они первыми проткнули ту пленку, что делила мир на две стихии. Плечи тоже выступили из воды, и тогда, ни разу до этого не плававший, Савка поплыл, взмахивая руками, как это делают все люди. Даже не верилось! Он, он плыл. Он победил себя и победил свои страхи. Как жаль, что свидетелей его победы не было... Только шумел лес.

Далекий возглас горна призвал его к себе. Выбравшись на берег, Савка схватил робу и побежал к роте. Он настиг ее на марше, незаметно пристроившись к колонне бегущих юнг. Вот и озеро Банное. Кравцов уже отправляет с берега шеренгу за шеренгой. Вместе со всеми Савка бросился в воду, как в родную стихию кидался птенец чайки, и поплыл на глубину, радостно покрикивая. Целых двадцать минут вокруг озера расхаживали старшины, не позволяя юнгам коснуться берега, — гнали прочь!

А потом началось.

— Где был? — напустился на него Росомаха. — Мне из-за тебя с вечера шею мылят... Такой-сякой немазаный!

— Извините. Я заблудился, — неумело соврал Савка.

Росомаха не поверил: Секирная гора — прекрасный ориентир.

— Иди к лейтенанту, он тебя тоже намылит!

Кравцов задал Савке такой же вопрос:

— Где же ты пропадал, Огурцов?

— Заблудился.

— Каким образом?

— Я так далеко ушел, что совсем запутался в лесу...

Кравцов выслушал его и заглянул прямо в глаза:

— Ну, а теперь, Огурцов, ты все-таки скажи мне правду.

Пришлось рассказать все.

— Когда-нибудь, — сказал Кравцов, — с вашими фокусами я под трибунал загремлю. Голова-то на плечах имеется? Пять часов утра. Вокруг ни души. А ты, не умея плавать, ныряешь носом вперед... Растеряйся на секунду, глотни воды, как воздуха, и — амба! Мои погоны — ладно, но о своей-то жизни ты подумал?

— Я подумал. Удельный вес моего тела меньше удельного...

Лейтенант не дал ему закончить:

— Дурак ты! Только потому, что ты живой стоишь передо мною, я тебя прощаю. А утопленника я бы отправил на гауптвахту... Иди!

* * *

Вот и первые похороны. Один все-таки потонул. Лошадь влекла за собой скорбную телегу, на которой лежал юнга. Гроб был открыт, вовсю засвечивало над смертью солнце. Руки покойного сложили на синем треугольнике казенной тельняшки. Мрачно, нехорошо завывали в тоске трубы духового оркестра. Школа Юнг шла за гробом, и шаг был необычен — с оттяжкой, особо замедленный: — траурный шаг похоронной процессии. Над свежей могилой класс боцманов залпом из карабинов сказал : «Прощай!»

Возвращаясь с похорон, юнги говорили:

— Вот бедняга! Он никогда не выйдет в море...

А сегодня уже не видать берегов: вот оно — море, море, море! Гребля на шлюпке не только спорт, но и сложное мастерство. По два гребца сидят на одной банке. Оба спиной к носу, а лицами в корму, где у транцевой доски расположился старшина. У каждого весло: одна рука — на вальке, другая обхватила рукоять. Только невежды думают, что матросы гребут руками. Нет! Гребец работает всем корпусом, мускулы его спины свиваются в крепкие веревки. Настоящий матрос знает, что вся сила движения шлюпки собрана в конце гребка. Оттого-то в этот краткий рывок вкладывается вся энергия — мускулов, нервов и духа.

Старшины в такт гребле испускают пронзительные вопли:

— Два-а-а... рраз! Два-а-а... ррвок!

При выкрике «раз» лопасть выскакивает из воды, к развернутое горизонтально весло молнией отлетает к носу шестерки. С бурлением лопасть захватывает воду для следующего гребка.

— Два-а-а... ррвок!.. ррвок!

Шлюпка идет толчками. В самом конце гребка спина гребца должна лечь на колени юнги, что сидит позади. Неукоснительное требование: замах весел делать как можно дальше. При вырывании весла из воды не полетишь вверх тормашками, ибо ноги продеты в петли на днище шлюпки. Поначалу трудно. Весло захватывает не воду, а воздух. Волна поднялась чуть выше, и весло чуть ли не до самого валька погружается в воду. Никак его не выдернуть из моря, хоть вытаскивай торчком из-за борта, как палку. Моряки в таких случаях говорят: «Поймал щуку».

— Ой, у меня весло уплыло! — кричал Коля Поскочин.

Старшина, ругаясь, клал шестерку в развороте, юнги с хохотом выручали весло из волн.

— Башку теряй, не жаль, а весло — это тебе не башка!

Белое море — море чудесное. Никто бы раньше не подумал, сколько в нем живности и красот. Когда старшина скажет: «Суши весла!» — юнги перегибаются за борт, вглядываясь в воду. И чего тут только не увидишь — и огненных морских ангелов, и цветное желе медуз. Сонно ползают по дну жирные утюги камбал, а из глубины светятся лучи кремнистых звезд — таких идеально правильных очертаний, словно природа отштамповала их серийно на своем удивительном станке.

Загребными сидят самые сильные — Федя Артюхов и Финикин, а Савка с Поскочиным — баковыми, с укороченными веслами. Загребные с кормы задают ритм гребле, но Финикин славен своей несообразительностью. По команде «суши весла» он шабашит, убирая весло под рангоут; старшина кричит «шабаш», а Финикин «сушит» весло над водою... Посреди шестерки, разделяя ряды гребцов, покоится под чехлом рангоут — мачта с реями и парусами. Финикин уже не раз намекал Росомахе:

— А чего это мы? Уже все измочалились... Поставим парус!

— Под парусом пойдешь, когда с тебя сто потов сойдет на веслах. А ты еще до четвертого пота не догреб... Навались! Два-а-а...

Вальки для равновесия залиты свинцом, а рукояти отполированы наждаком. В уключину весло ставится тем местом, где веретено охвачено кожей, и надсадный скрип мокрой кожи сопровождает все время гребли. Юнги работают обнаженные, солнце уже золотит их спины. Завтра утром с коек своих они встанут со стоном. Будут юнги, как дряхлые старцы, хвататься за поясницу. Но это завтра, а сегодня в дугу сгибаются весла из гибкого ясеня. В анкерках плещется запас пресной воды. Замах — гребок, замах — гребок!

Кажется, с таким усердием можно переплыть океан.

— Почти как на галере, — сказал Коля Поскочин. — Не хватает только профоса с плеткой, чтобы огрел нас как следует.

— А кто такой этот профос? — спросил его старшина.

— Корабельный палач. Была и такая должность на старом флоте. А русские люди «профоса» переделали в «прохвоста»...

— Ясно! Теперь помолчи, а то собьешь дыхание. — Росомаха глянул на корму. — Правая навались, левая табань!

Шлюпка волчком развернулась на месте, ее форштевень направился в сторону берега, и тогда старшина крикнул:

— Обе на воду! А то опоздаем к обеду...

Обратно из шлюпочной гавани юнги шли лесом — без строя, вразброд, полуголые, босые. Совсем рядом с ними раздался выкрик:

— Стой! Кто идет?

Случайно они выбрели на тот склад боепитания, который когда-то охранял Савка и где в ночи вокруг него шлялся враг. Часовой теперь стоял с патронами в обойме карабина.

— Да не шуми ты, — отвечали ему юнги, смеясь. — Кого испугать решил? Не видишь, свои в доску ребята идут...

В Савватьеве Савка попросил Росомаху отпустить его.

— А куда тебе?

— В политотдел хочу зайти... к Щедровскому.

— Чего тебе там?

— Отец-то совсем не пишет. Одно лишь письмо...

Щедровский удивился, увидев Савку на пороге своего кабинета.

— Кто тебя прислал ко мне?

— Никто. Сам решил зайти... насчет отца...

— Странно! Вот как раз ответ о твоем отце. Только что вскрыл пакет, и вдруг являешься ты... Бывает же такое!

Савка молча ждал, что ему скажут.

— Трудно это говорить, — сказал Щедровский. — Но ты уже взрослый человек и сможешь пережить самую горькую правду. Отца твоего нет в живых. По справке видно, что он был вычеркнут из списков части еще осенью прошлого года...

После отчаянной гребли вдруг заломило руку.

— Плакать я не буду. Но, может, он... в плену?

Щедровский отрицательно покачал головой:

— Моряков, тем более — комиссаров флота, враги в плен не берут. Да они и сами, как ты знаешь, не сдаются…

Затягивать разговор было не к чему.

— Мне скоро исполнится пятнадцать. Летом. Теперь мне можно вступить в комсомол?..

* * *

Юнги в нетерпении спрашивали:

— Когда же закончится учеба? Когда на флот?

Офицеры отмалчивались. Или кратенько отвечали:

— Погоди. Еще навоюешься...

Савка как-то случайно раскрыл «Рулевое дело» и вдруг заметил, что почти все главные разделы они прошли. Взял «Управление маневрами корабля» — осталось пройти приемы буксировки кораблей.

— Ребята, — сказал он, — а ведь мы скоро уйдем!

Физическая подготовка была резко усилена. Среди ночи юнг часто поднимали по тревогам с оружием. Они проделывали длинные марши бегом по пересеченной местности. Порядок при этом был такой: попалось на пути озеро — не обходить его, а переплывать любое, какое бы ни встретилось на пути. Это были необычные ночные марши: авангард роты уже выходил из воды на берег, когда конец колонны еще только начинал заплыв, держа над собой карабины. Любовь к воде стала у юнг доходить до смешного. Как только подавался звонок на перемену, юнги швыряли на столы свою робу, голые сыпались изо всех окон и — в воду! Десять минут плавали, а когда гремели звонки к уроку, они уже чинно сидели за столами, наспех вытирая лбы подолами голландок. Море из затаенной опасности превращалось в дружескую стихию, вода становилась родной колыбелью! Юнги еще не думали, что море способно обернуться для них иной стороной — трагической...

Сейчас юность жила одним — ожиданием.

— Хочу на Балтику, — мечтал Федя Артюхов.

Джек Баранов, грезя о глубинах океана, отвечал:

— Балтика? Но там же мелко... будешь на пузе ползать.

На что суровый Федя выкладывал, что думал:

— В луже ведь тоже потонуть можно, и дело не в этом. Балтика — мать флота российского, здесь и революция начиналась. А ты глянь на карту — сколько еще балтийских земель освобождать предстоит... Сколько десантов надо выбросить с моря!

Финикин упрямо стремился к Черноморскому флоту, так и лез в крымскую теплынь.

— О парилке мечтаешь? — гневался Игорь Московский. — Севастополь — верно, баня... Только кровавая баня!

— А ты куда желаешь? — спрашивали старшого.

— Вопрос надо обдумать... Еще не решил.

Севастополь и Кронштадт — они отзываются в сердцах юнг, как призывные удары тревожного колокола. Стремление туда, на Черное или на Балтику, скорее всего — по флотской традиции.

Коля Поскочин, подмигнув, однажды заявил классу:

— Поступило деловое предложение: всей бражкой рвануть на Эльтон и Баскунчак. Организуем там свою флотилию под названием «Не тронь меня, а я тебя и сам не трону!» Кто — за?

Джек Баранов отвечал Коле:

— Мальчик, ты не шути, а то мы тебе салазки загнем...

Теперь об этом можно рассказать без утайки — дело прошлое: никто из юнг не желал попасть на Тихоокеанский флот, где не было войны. Юнги отмахивались от Каспия и разных флотилий на реках. Честно говоря, не было охотников служить и в преддверье Арктики — на Северном флоте. Вот об этом Савка частенько и размышлял. За время войны колоссально выросло боевое и международное значение Северного флота. По сути дела, этот флот в боях вырабатывал новые традиции — освоение пространств и гигантских коммуникаций. Битва проходила во мраке ночи на длинной океанской волне, покрытой морозным туманом. Это была страшная битва без оглядки на спасение, когда любой результат боя складывался из неумолимой формулы «Смерть или победа!». Постепенно созрело решение.

— Я, — сказал Савка, — попрошусь на Север. Мне нравится этот край... Помните, как по радио выступали? «Кто сказал, что здесь задворки мира? Это край, где любят до конца, как в произведениях Шекспира, сильные и нежные сердца!»

Финикин его выбора не одобрил:

— Охота тебе добровольно в такую холодрыгу соваться? Загонят на Новую Землю, и будешь там айсберг, как эскимо, сосать...

Но у Савки нашелся хороший защитник.

— Огурцов прав! — вступился Поскочин. — Балтика и Черное — это же две старинные бутылки с узкими горлышками. Пробка — и флоты запечатаны, как тараканы в банке. Наша армия берет сейчас такой разбег до Берлина, что в этих бутылках война вскоре закончится. Атлантика — вот где непочатый край! Именно на коммуникациях океана и будет главная борьба. Если уж говорить честно, — закончил Коля, — то Средиземное море тоже русское море! Два столетия подряд Россия имела в составе своего флота особые эскадры, которые так и звались — средиземноморскими!

Был очень жаркий день, и юнги наблюдали редкое явление рефракции. На горизонте, чуть ниже облаков, возник поднятый над морем большой город со старинной церковью. Высились портовые краны, возле лесопилок стояли под загрузкою корабли. Лейтенант Зайцев на уроке объяснил юнгам:

— Очевидно, это была Кемь на поморском берегу. Возможно, что и с материка в этот день могли видеть наш соловецкий Кремль...

А потом роза ветров повернулась в хаосе циклонов, и над Соловками закружился обильный снег. Правда, солнце тут же растопило его и снова зачирикали птицы, но снежный буран в июне был примечателен, и Финикин стал поднимать на смех Савку.

— Вот тебе край, где любят до конца. Это здесь такая заваруха, а поближе к Шекспиру еще не так шибанет. Кусишь еще локоть.

— Я сквозняков не боюсь, — отвечал ему Савка.

Один Коля Поскочин помалкивал о своих планах.

— Конечно, — заметил четверочник Джек, — он же у нас отличник, ему все карты в руки. Любой козырной флот себе выберет.

Поскочин отвечал Баранову вполне продуманно:

— А я свои пятерки в карьеру запрягать не собираюсь. И не стану выбирать флот. И не стану выбирать класс кораблей. Я поступлю иначе: куда пошлют, туда и пойду.

Из роты радистов явился от Банного озера Мазгут Назыпов.

— У вас, — спросил, — дыма нету? А у нас дымина такой...

Где-то горел лес. От роты радистов огонь каким-то странным образом перескочил к озеру рулевых. Сначала думали, что виноваты курящие. Всех юнг собрали вместе.

— Товарищи, — выступил перед ними Аграмов, — безобразно, что вы не уважаете лес, приютивший вас. Я никогда не запрещал вам разводить костры в лесу. Но теперь, кажется, пришло время. Лес-то горит... то там, то здесь полыхает. Неужели так трудно затоптать костер и залить его? Курящие, наконец! Смотрите же, черт вас возьми, куда бросаете окурки...

Капитан первого ранга дал им всем крепкий нагоняй. Но, кажется, сделал он это напрасно. Юнги привыкли жить в лесу. Костры они, конечно, разводили до самых небес. Курящие бросали окурки. Но и костры и окурки юнги тщательно гасили. От них потребовали усилить бдительность, и они это сделали. Стали следить, чтобы никто не поджег лес по забывчивости. Но леса загорались сами собой. Ни с того ни с сего — пошло трещать в сухостое. Со свистом обугливалась хвоя сосен.

— Это не мы! — волновались юнги. — Мы не поджигатели...

Савка испытал неприятный озноб. Как в ту проклятую ночь, когда с дырявой винтовкой в руках он стоял в карауле, а вокруг него потрескивал валежник — шлялся враг!

Хроника ТАСС, июль 1943 года

5 — немецко-фашистские войска начали наступление на орловско-курском и белгородском направлениях. За день боев подбито 586 танков противника...

6 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 433 танка противника...

7 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 520 немецких танков...

8 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 304 вражеских танков.

9 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 223 танка противника...

10 — на орловско-курском и белгородском направлениях советские войска отбивали многочисленные атаки противника. Подбито и уничтожено 272 немецких танка.

Британские и американские войска высадились на острове Сицилия.

15 — севернее и восточнее Орла Красная Армия на днях перешла в наступление, прорвала оборонительную полосу противника и взяла большие трофеи.

17 — на орловском участке и орловско-курском направлении советские войска в наступательных боях продвинулись вперед.

22 — ТАСС опубликовало опровержение сообщения германского информационного бюро о якобы произведенной 20 июля попытке высадки советских войск на норвежском побережье...

25 — отставка Муссолини. Премьер-министром Италии назначен маршал Бадольо. Король Виктор-Эммануил принял на себя командование вооруженными силами.

26 — на орловском направлении советские войска продолжали наступление.

* * *

Танковая битва на огненной Курской дуге закрепляла успех нашей армии.

— Когда же на флот? — волновались юнги. — Так мы к шапочному разбору едва поспеем... А когда ленточки? А когда погоны?

— Тиха-а! Все будет.

* * *

Аграмов был удивительный человек. Уже пожилой капитан первого ранга, как говорится, без минуты адмирал, он не гнушался лично проводить с юнгами парусные занятия. Вот раздалось долгожданное:

— Весла шабаш! Рангоут ставить.

Сколько ошибок сразу совершили они! Гребцы правого борта должны левую руку взять под рангоут, а правой обхватить тело мачты. С левого борта — наоборот. Надо помнить, что движение часовой стрелки — главный ориентир в движении рангоута. Первый блин всегда комом, и попытка кончилась тем, что загребного Финикина юнги треснули мачтой по рыжей башке.

— Ой, зззвери! — рассвирепел он от боли.

Аграмов пока не вмешивался, только подал Финикину пятак:

— Остуди в воде и приложи. До свадьбы заживет. А на свадьбе расскажешь невесте, как тебя на флоте мачтой били...

Финикин опустил руку за борт, остужая пятак, но вода показалась ему теплой. Он сунул руку в море ниже локтя:

— Ой, вот где лед-то!

— А ты как думал? — ухмыльнулся Аграмов, наблюдая за возней юнг с такелажем. — Успевают прогреться только верхние слои моря. А в Баренцевом вода вечно ледяная...

Мачта уже вошла в степс, ее тело юнги прихватили к банке скобою нагеля. Теория и практика — вещи разные. Савка назубок знал вант-путенсы, банты и боуты, кренгельсы и люверсы. Но совсем иное дело, когда с этими названиями надо схватиться на практике. Ветер рвал штанги из пальцев, а сырая шкаторина паруса, обтянутая понизу тросом, больно стегала по лицу, полоскаясь на ветру с гулким хлопаньем, словно стреляла пушка.

— Скверно! — сказал Аграмов, закуривая папиросу и пряча обгорелую спичку обратно в коробок, чтобы не мусорить в море. — С такими успехами вам, ребята, не на флоте служить, а работать где-нибудь... в раздевалке!

Он приказал спустить парус, разобрать рангоут и зачехлить его, как было раньше. Дьявольская работа началась заново, но Финикина мачтой уже не огрели по голове — и на том спасибо. Аграмов заставил юнг проделать всю операцию с постановкой рангоута раза четыре подряд, пока не наловчились.

— На фалах! Паруса поднять... Выбрать фалы, черт бы вас взял! Осади галсы... Шкоты, шкоты держи! Не хлопай ушами!

На берегу шкоты — обыкновенные веревки. Но в море они ведут себя, как бешеные гадюки. Савка даже взмок, удерживая их, а Федя Артюхов сорвал ноготь, кровью забрызгал штаны. Сидеть под парусом на банках уже нельзя — когда поставлен парус, команда перемещается на днище. Капитан первого ранга убрал флаг с кормы.

— Разрешаю свистеть, — сказал он, меняя на руле румпель. — Старые марсофлоты свистом подзывали к себе нужный ветер и свято верили в чудеса...

Настал покой и тишина. Все примолкли. Каперанг ловко «забрал» ветер в парус, и шлюпка легла на борт легла столь круто, что вода, тихо журча, неслась вровень с лицами юнг. Лишь узенький планширь отделят их от морской стихии.

Жутковато!

— А не перевернемся? — спросил Поскочин.

Аграмов глянул за корму, где — в дымах пожаров уже давно терялся соловецкий берег. На глаз он замерил расстояние:

— Надеюсь, что доплывешь, если перевернемся! И еще круче вывел шестерку на сильный ветер. — Сейчас полный бакштаг левого галса... Вы поняли? — спросил он юнг.

— Это мы знаем... — отвечали они. — Учили... как же!

Верхушки волн уже заплескивали шлюпку, бездна неслась возле самых губ. Можно было пить таинственную глубину, насыщенную рыбой, медузами и мраком. Из этой глубины, топорща усы, иногда выскакивали солдатиком пучеглазые тюлени...

Когда возвращались обратно, Аграмов приказал:

— Раздернуть шкоты!

Парус, вырвавшись из-под власти людей, сразу заполоскал бессильно, и шлюпка, потеряв ветер, остановилась. Солнце пекло сверху мускулистые спины. Даже сюда, в такую даль, залетали с материка слепни, и юнги били их на спинах звучными шлепками ладоней. Аграмов глянул за борт — дно моря уже смутно виднелось под ним.

— Каждый пусть нырнет и в доказательство того, что он побывал на грунте, пусть принесет мне в презент сувенир со дна моря...

Штаны сразу долой! С хлопаньем пробивая головами теплые слои воды, юнги вонзались в ледяное море. Савка испытывал блаженство. Плыли перед ним раскрытые красные зонтики медуз, и он, балуясь, ловил их руками. Было забавно видеть своих друзей, что рядом с ним сильными рывками уходили в глубину, и он тоже спешил за ними — на грунт! Что-то черное завиднелось... А-а, это кормится тюлень, рылом разрыхляя залежи придонной ракуши. Вот ползет, вся в иголках, пемзо-пористая звезда. Хвать ее! Теперь наверх... До чего же странно видеть над собой пузатое днище своей лодки. Выпучив глаза, юнги выскакивали из моря. У каждого в кулаке размазня — все раздавлено всмятку, от нервного усилия при всплытии.

— У меня — во! — кричали.

— А у меня — ил!

— Молодцы, — кивал им с кормы Аграмов. — Штаны вас ждут...

В очень сильный ветер юнг в море не выпускали. Боялись, как бы они не совершили поворот «оверкиль», иначе говоря, чтобы шлюпка не опрокинулась кверху килем. Но Аграмов, когда заваривалась штормяга, напротив, бросал ветру вызов. Ставил на шестерке паруса и в одиночку уходил на ней в открытое кипящее море... в гневно кипящее!

— Вот старик, — восхищались юнги. — Ему Нептун, родной дядя... Посуди сам: нас шестеро да еще старшина на транце. Всего четырнадцать рук. И то едва справляемся с такелажем. А он один, всего-то две руки, и не боится идти в такой ветер... Силен!

Они уже по себе знали, какой это адский труд, когда жесткая парусина становится разъяренной, а ветер выплескивает из рук острые шкоты, раня ладони до крови. Аграмов проделывал это всегда один, рискуя только своей жизнью... Юнги тревожились у костра. Дневальные по шлюпочной гавани всматривались в море:

— Ничего. Только пена летит... Где же он?

К ночи — прямо из шторма! — шестерка с одинокой фигурой каперанга на корме, обрушив паруса, с яростным шипением вылезла форштевнем на мокрый песок. Аграмов шагал на свет костра.

— Откачайте воду. Приберите рангоут. Я пошел спать...

* * *

Юнги готовились к выпуску. Но и враг готовился сорвать выпуск специалистов на советские флоты. Теперь уже никто не верил, что леса горят по халатности юнг. Перестали бранить и курящих. Школа Юнг задыхалась в дыму. Дымом пропиталась вся роба и постели. Спишь, а в ноздри тебе, словно два острых ножика, вонзается

Соловки полыхали в загадочных пожарах, возникавших всегда неожиданно и в самых различных местах архипелага. Прочесывание окрестных лесов с оружием ничего не дало: враг умело прятался.

Однажды на занятиях повторяли пройденный материал. Савка мечтательно смотрел в окно класса. Видел там озеро, видел лес, растущий на другом берегу, ондатры плавали, воздев над водою свои крысиные мордочки, а за ними реяли флажки белых бурунов, словно по озеру двигались подлодки под перископами... До чего же прекрасны соловецкие озера и как вкусна в них вода! А названия — просто дивные: Ягодное, Пустынное Хлебное, Благодатное, У Креста, Палладиево, Осинка, Великопорточное... Ныряешь в такие озера, будто окунаешься в давние времена Руси.

...Но что это? — Савка вскочил из-за стола:

— Смотрите! На том берегу огонь!

Теперь все видели. Стоял себе лес в тишине, все было спокойно, и вот он уже в огне. А рядом учебный корпус... Класс рулевых, словно сговорившись, одним махом отворил окна и попрыгал вниз. Один за другим — бултых в озеро и поплыли в робах. Пожар быстро разбегался вдоль берега, приближаясь к Савватьеву, и сначала было непонятно, как его тушить. Джек Баранов догадался:

— Снимай голландки! Забивай пламя...

Все дружно разделись, голые, босые, мокрыми робами захлестывали огонь, бегущий на них из чащи. При этом кричали:

— Бей, ребята! Туши! Тут кто-то был... Это поджог!

Пламя они сбили, не дали ему перекинуться к базе. Но чистых голландок было теперь не узнать — в руках остались черные, обгорелые лохмотья. Все в копоти, в ожогах, юнги медленно плыли через озеро обратно. Лезли прямо в окна в свою аудиторию, рассаживались по лавкам.

— Продолжаю, — сказал лейтенант Зайцев таким тоном, будто ничего не случилось, а просто юнги вернулись с перерыва. — Мы остановились на определении места корабля по крюйс-пеленгу...

Вечером в Савватьево прибыл грузовик-полуторатонка.

Росомаха велел своему классу грузиться в кузов. Стоя, обняв друг друга за плечи, юнги приехали в Гавань Благополучия, где у причала пыхтел движком «СК-619» под зеленым флагом морпогранохраны. Это был мотобот с сильным дизелем, до войны он ловил треску и палтуса, с его борта охотились во льдах на тюленей зверобои. Теперь в его рубке юнгам предстояло пытать себя в вождении корабля по курсу. Для размещения класса юнгам отвели трюм размером с небольшую комнату. Нечто вроде ящика с запахом рыбы, куда рулевые и раскладывались для сна в тесноте, как сельди в бочке.

Мотобот сутками околачивался на малых оборотах возле каменистых луд, поросших леском. Качало там — на стыках течений — здорово. Савка по краткому опыту мореплавания на «Волхове» уже знал, что принадлежит к той несчастной породе людей, которых бьет море. Это его страшно огорчало, но он решил не сдаваться: «Флот есть флот, и его назначение — бой на море... В море — дома!» — твердил он себе высказывания прославленных адмиралов.

Поздно ночью в просвете люковицы, на фоне звездного неба, появилась мичманка Росомахи с длинным козырьком («шапка с ручкой», говорили о ней юнги).

— Огурцов, — позвал старшина, — давай к штурвалу.

Савка с трудом, словно краб из камней, выкарабкался из груды спящих тел. Когда за ним захлопнулась дверь каюты, матовая желтизна картушки компаса успокоила его сразу. Рукояти штурвала были так отполированы, что ласкали руки. Командир «СК-619» в скромном звании младшего лейтенанта угрюмо буркнул курс, и юнга погрузился в трепетное свечение румбов. Странно, но это так: ведение корабля не показалось Савке захватывающим делом, он даже малость расстроился от этой будничности. Через два часа его место за штурвалом занял Федя Артюхов, который от своей вахты на руле был в диком восторге... У каждого свое восприятие!

Зачет по вождению принимал от юнг сам командир «СК-619», никому не знакомый и сам никого не знавший. Для него все юнги, видать, были на одно лицо — одинаковы, как снаряды одного калибра. Он упростил свою задачу, устроив для юнг нечто вроде конвейера: отстоял — следующий! Не будучи педагогом, этот офицер выставил всем юнгам подряд «отлично», что самим же юнгам здорово не понравилось... Покидая кораблик, они говорили:

— За что пятерка? Неужели мы такие мастера водить по курсу? Ведь вели-то плохо — много «рыскали»...

Теперь, когда юнги слегка оморячились, среди них появились модники, никак не согласные со стандартом брючного клеша. В защиту широкого клеша они приводили весьма веский довод:

— Клеш — не роскошь, а необходимость. Для чего спрашивается, во всем мире шьют морякам широкие брюки? Самим покроем они приспособлены для быстрого снимания их в воде. Никаких ширинок с пуговицами — один клапан. Если матрос упал за борт, клапан открывается, а клеши, намокнув и отяжелев, своим ходом снимаются с моряка и тонут. А попробуй-ка ты в море стащить с себя узенькие брюки — не получится! Захлебнешься и потонешь, как дурак, в штанах!

Старшины обычно вшивали в брюки клинья. Но юнгам для клиньев сукна взять было негде. Поступали иначе. Из фанеры вырезались особые шаблоны. По вечерам брюки спрыскивались водой и что есть силы натягивались на фанеру. С каждым днем брюки, растягиваясь, становились все шире и шире, а сукно их по низу брюк все тоньше и тоньше. Скоро через такие клеши можно было читать газеты!

Росомаха, находя у юнг шаблоны, с треском ломал их на колене:

— Фасон ваш — до первого коменданта. Пропишет он вам по первое число... Фордыбачите, ребята, по младости лет.

Юнги за шаблоны не обижались, но возражали идейно:

— А матросы революции? Сами же видели «Мы из Кронштадта», вот там клеши. Комендант тоже должен понять, что «дудочки» хороши на берегу, а не в море.

Последние минуты перед сном посвящались рассказам. На этот раз в роли новеллиста выступал сам старшина Росомаха.

— Вот слушайте, орлы! — сказал он. — Когда я перед войной проходил службу в Севастополе, был там комендант... Зверь, а не комендант! Если на какой барышне увидит морскую пуговицу с якорем, обязательно спорет, хоть она изревись. О клиньях мы в Севастополе я не мечтали. Бритву носил при себе. На улицах клеши матросам порол от паха до щиколотки. А после отведут в портновскую к Самуилу Шмейерзону (был такой, все матросы его знали), чтобы разрез зашил. Еще два рубля за работу отдай! Но вот однажды московский скульптор вылепил для Севастополя памятник матросам-черноморцам, павшим за революцию. Вылепил как надо — бескозырки — набекрень, клеши — юбками, бушлаты нараспашку, а на лоб каждого свисает громадный чуб. Ладно! Построили гарнизон, играл оркестр, говорили нам разные речи, а мы кричали «ура». Сдернули с памятника покрывало. Комендант посмотрел — нарушена форма одежды — и сказал командующему флотом так: «Или я — или они!»

— И убрали памятник? — охали юнги. — Или самому коменданту по шапке надавали?

— Все осталось на месте. Но командующий флотом вызвал из Москвы скульптора. Дико ругаясь, тот отпилил матросам чубы, стамеской обкоротил им клеши, а бушлаты застегнул на все пуговицы. Памятник сразу стал хуже, зато комендант успокоился... Так устав победил творческое вдохновение! Спите.

* * *

Разнеслась весть, что ночью в Гавань Благополучия вошел транспорт, доставивший на Соловки юнг второго набора, которых временно разместили в Кремле, но скоро приведут в Савватьево. Эта новость еще раз подтвердила, что юнги первого набора скоро пойдут на флоты, освободив свои кубрики и классы для новичков. Теперь все зависит от того, как ты сдашь экзамены: хорошо сдашь — любой вымпел взовьется над твоей головой! С учебниками уходили юнги подальше в лес, еще задымленный после пожаров, облюбовывали для себя мшистую кочку помягче, чтобы сидеть на ней, как на пуфе, и начинали повторять все заново. Заодно подкармливали себя сочной лесной малиной, черникой и брусникой. Над остриженными головами юнг буйно вспыхивали яркие бутоны дикого шиповника...

— Пить хочется, — сказал однажды Савка. Вместе с Поскочиным он спустился к ближнему озеру.

Нагнулся к самой воде и вдруг вскрикнул:

— Смотри, Коля...

Возле берега, оскалив крохотные зубки, лежала мертвая ондатра. Поскочин взял ее за хвост и поднял над собой, разглядывая.

— От такой шкурки никакая барыня не откажется. Шкурок тридцать — сорок — и шуба готова для аукциона.

— Брось дохлятину! Как тебе не противно?

— Она же водяная, чистенькая. Хорошие существа эти канадские крысы. Мне ее искренно жаль... Знать бы — отчего она умерла?

Савка поднялся с колен, пить не стал.

— Пройдусь дальше, там и попью...

Отошел в сторону и только было прильнул к воде, как Поскочин, забежав сзади, рванул его от берега за подол голландки.

— Не надо, — сказал он.

— А что?

— Лучше не стоит. Потерпи до кубрика.

— Ты думаешь о крысах?

— А мы ведь не знаем, отчего умерла ондатра. Там еще одна лежит в камышах... Тоже умирает, бедняга.

В этот день, возвращаясь после обеда с камбуза, Федя Артюхов, самый здоровый парнюга в классе, вдруг побледнел, осунулся.

— Что-то у меня не все в порядке... вот здесь.

— Болит? — спросил его Росомаха. — Переел, наверное.

— Да я могу и больше съесть, а это другое...

Роту на марше встретил лейтенант Кравцов, как никогда сияющий улыбкой и сверкающий пуговицами.

— Итак, — объявил он юнгам, — готовьтесь к экзаменам. На этот раз — решающим, государственным! После чего вам вручат дипломы рулевых-сигнальщиков, Прочувствуйте ответственность и помните: в школе двойка — скандал дома и папа с ремнем; двойка же в Школе Юнг — скандал на корабле и, может быть, военный трибунал. На флоте ваша неуспеваемость грозит обернуться трагедией корабля.

Пощелкал кнопкою перчатки. Сенсацию приберег для конца:

— А сегодня вам будут выданы погоны...

— Урра-а! — подхватили юнги.

— Погоны и... ленточки! — добавил Кравцов.

— Уррррр-а-а...

С погонами юнги смирились сразу же. Черные квадраты, на которых отштампована одна лишь буква «Ю». Это вполне устраивало всех, только погоны не были окантованы. Но старшины объяснили:

— Кант не положен. Ишь чего захотели! Погоны с белым кантом присвоены курсантам высших училищ… не чета вам!

Потом в роте состоялось построение. Торжественно поднялся на пригорок лейтенант Кравцов, возле него под деревом установили стол, а на столе разложили связки новеньких ленточек — для каждого класса по связке. Еще издали юнги видели, как на черном репсе благородно загорается огненное золото букв... Все невольно волновались: что там написано? Кравцов взял в руки одну из лент и растянул ее, всем показывая. Надпись на ленточке была такова:

Школа Юнгов ВМФ

Какой-то грамотей неправильно написал слово «юнг». Но сначала все заметили другое — Кравцов держал ленту слишком коротенькую.

— Посмотрели? — спросил он. — А теперь маленькая подробность. Лента укорочена. Косиц, как у матросов, вам иметь не положено...

Рота нестройно загудела. Кравцов продолжал:

— Вместо косиц юнгам флота присвоен бантик!

Раздался стон — это стонала вся рота. С озера Банного слышался гвалт — там, видать, из-за того же возмущались радисты.

Лейтенант еще не закончил своей речи.

— Бантик, — пояснил он, — вяжется на бескозырке не сзади, не на затылке, а сбоку... вот здесь. Возле правого виска!

Старшины вручали ленты, юнги брали их с оговорками:

— Мы же не пай-девочки, на что нам этот бантик?

— Догадались мудрецы, нечего сказать.

— Стыдно на людях с бантиками показаться.

— Гогочку из меня делают. Без косиц нет фасона...

С пригорка распоряжался командир роты:

— Старшины, разводите классы по кубрикам и сегодня же покажете товарищам юнгам, как правильно завязывать бантики...

Расходились как оплеванные. Поскочин сказал:

— Черт с ними, с этими бантиками! Но как ходить, если у тебя на лбу золотом горит грамматическая ошибка...

Перед Росомахой предстал Федя Артюхов:

— Товарищ старшина, не хотел бы портить праздника, но и терпеть больше не в силах... Уж такое дело! Извините меня...

— Да что с тобою? Краше в гроб кладут...

Артюхон был нехорош, его скрючило в дугу. Он не стал пришивать погоны на фланелевку, в руке безвольно болталась ленточка.

— Ни до чего мне сей день! Не могу... больно.

— А до гальюна ходил?

— Кто же там не бывал? Только святые... Тащите в санчасть. Стыдно сказать, но самому, кажется, не доползти... Не повезло!

Федю увезли в Савватьево, а в роте рулевых допоздна не смолкал галдеж, заглушаемый прокуренным басом Витьки Синякова:

— Что-о? Мне-е? Ба-а-антик!

Утром в роте многих не досчитались. Выяснилось, что юнговская Бутылка всю ночь напролет бегала между ротами и Савватьевым, отвозя в санчасть внезапно заболевших юнг.

— А что с ними?

— То же самое, что и с нашим Федей Артюховым...

* * *

Выпуск близился, и флоты наплывали на них, издали подымливая перегаром угля, гулким выхлопом мазута и бензина. Пристрастие юнг к тем флотам, которые они облюбовали для себя, выражалось последнее время даже в песнях. Поклонники Черноморского флота заводили:

Не сдавались им сотни мечтающих о мглистой Балтике:

Кронштадт мы не сдадим —
Моряков столицу...

Маленький хор североморцев постепенно тоже крепчал:

Мы в бой идем за отчий край —
За наше Баренцево море!

Выпуск близился, и враг его почуял. Не удалось ему сорвать учебу пожарами — он пошел на преступную диверсию. Фашисты провели нечто вроде локальной бактериологической войны — отравили соловецкие озера! Расчет простой: идет юнга по лесу; ему жарко, обязательно напьется из ближнего озера. Берега покрылись тушками мертвых ондатр, которые первыми испытали на себе силу яда. Отравленные зверьки плыли к берегу и беспомощные, жалкие, умирали в камышах. Савватьевский лазарет был уже переполнен до отказа, когда по дороге из Кремля потянулись в Савватьево колонну юнг нового — второго! — набора. «Старики» встречали «молодежь» на шоссе:

— Москвичи есть? — окликали. — Ну, как Москва?

— Строится... повеселело!

— Горьковчане? Ярославские? Какова там житуха?

— Ничего. Ждут, когда война кончится...

Пополнение временно распихивали кого куда. Еще не спаянные воинской дисциплиной, юнги нового набора сразу попали под удар эпидемии. Кажется, противник и выжидал, когда перенаселенность в Савватьеве создаст антисанитарные условия, чтобы покончить со всеми юнгами сразу. Неизвестно, какую отраву забросили диверсанты в озера. Возможно, враг не учел то важное обстоятельство, что большинство соловецких озер соединено проточными каналами. Надо полагать, что течения — через эти каналы! — рассосали заразу по другим водоемам. Так что юнги получили отравление в меньшей степени, нежели рассчитывали враги. В этот трудный для Школы Юнг период капитан первого ранга Аграмов выглядел сильно постаревшим, озабоченным судьбою своих питомцев. Кажется, эпидемия не миновала его самого и его семьи, но Аграмов не слег.

— Экзамены сдадим в срок! — объявил он юнгам.

Савватьево замкнули в блокаде карантина. Лазарет уже вынес свои койки под открытое небо. Клуб тоже вплотную заставили койками. Однако настроение у юнг было отличное, и они рассуждали:

— Не помираем же! Так чего психовать напрасно?

— Нам поносы нипочем — мы по носу кирпичом!

К новым юнгам «старики» относились покровительственно:

— Мы оставляем вам хозяйство на полном ходу. Таких землянок, как у нас, еще не бывало в мире. Это подземные дворцы! Вам уже ничего строить не предстоит, Только учись. А поломались бы столько, сколько нам пришлось в прошлом году...

Прибывшие с гражданки новые юнги кидались на казенную еду так же алчно, как кидались на нее когда-то и «старики».

— Ничего, — утешали их. — Это у вас пройдет, как и у нас прошло. Даже в мисках оставлять будете. Кошек разведете...

Невзирая на эпидемию, начались экзамены. Выпускные. Самые ответственные. Отчет перед флотом, перед государством. Юнги сдавали экзамены, словно в шторм, — волна накатывала на другую. Один поток отчитается в знаниях — и в лазарет! Назавтра тянут билеты те юнги, которые только вчера из лазарета выбрались. Савка Огурцов не отличался крепким здоровьем но — странное дело! — болезнь его миновала. Было в классе Росомахи еще человек десять, которых общее поветрие не задело Вряд ли они чаще других мыли руки — просто случайность! Правда, врачей в Савватьево понаехало — пропасть: не успевали уколы делать, а на камбузе каждую миску оглядят — чисто ли вымыто? Припахивало карболкой и хлоркой в те дни. Но жизнь Школы Юнг продолжалась по графику.

В воздухе уже повисли тонкие паутины — вестники близкой осени. Из Кремля доходили слухи, что мотористы сдали экзамены. Приемная комиссия работала спокойно, но строго. Пятерки давались юнгам с большим трудом, но Савка от экзамена к экзамену шагал на одних «отлично», как и Коля Поскочин. Джек Баранов и Федя Артюхов выплывали в моря на четверках. Финикин скромно плелся на малых оборотах — троечки! Двоек ни у кого не было.

Враг просчитался: первый в СССР выпуск юнг состоялся точно в срок, не позже!

Осталось взять последний барьер — распределение на действующие флоты. Вот тут у каждого обрывалось сердце. Повезет ли?

— Я так и скажу: хоть режьте, только на Балтику!

— Мне подводные лодки, — бушевал Джек Баранов. — Пусть угроблюсь в первом же походе, но мечта должна осуществиться.

— Мне бы на Черное... Неужто не уважат?

Ждали приезда особой полномочной комиссии. Члены этой комиссии объективны и беспристрастны. Не зная юнгу в лицо, делают о нем выводы только по его успеваемости, по документам личного дела. Правда, эта комиссия не касалась назначения на корабли — ее дело проще. Вот картина страны, вот театры флотов. Но существует еще тыловая Каспийская флотилия... Кого туда?

Юнги всеми правдами и неправдами добывали себе репс для создания косиц. Бантики их не устраивали. Счастливцы, раздобывшие репс, прилаживали к бескозыркам косицы. Оторвать бантик совсем они не имели права, это сразу было бы замечено. Юнги поступали хитрее. При наличии бантика они носили косицы на макушке, прикрыв их сверху бескозыркой, так что со стороны ничего не видно. Но вот отвернулось начальство, юнга вскинул бескозырку и косицы сразу разметал ветер.

Росомаха и Колесник, предчуя близкую разлуку, были печальны и делали вид, что обмана с косицами не замечают.

— Жаль, — говорили старшины. — Вот уедете, а нам все начинать с самого начала. Вас-то мы уже знаем как облупленных. Каково-то будет с новыми... Может, понаехали какие хулиганы?

— Нам пишите на флот. На денек заскочим на Соловки и по старой дружбе к вам набьем салажню по всем правилам.

— Вы набьете... как же! Ищи вас потом, как ветра.

— Даешь флот! — слышалось по вечерам от шумящих рот.

И флот им дали.

* * *

Комиссия начала распределение с боцманов торпедных катеров. Первым по учебе в этом классе был Мишка Здыбнев, и вся Школа Юнг была поражена, когда он сам попросился на Северный флот.

— Ты же отличник! — говорили ему. — Круглый отличник!

— А это не значит, что я круглый дурак, — отвечал Мишка. — Не беспокойтесь: выбрал самое лучшее. Вы мне еще позавидуете...

Последним в классе боцманов по учебе и дисциплине был Витька Синяков, которому тоже выпал флот Северный. Таким образом, сразу же выявилась неожиданная тенденция: на Северный флот попадали или неуспевающие, или, наоборот, отличники учебы, идущие в туманы и штормы добровольно — по зову чистого сердца. Затем комиссия взялась за радистов. Много юнг запросил Черноморский флот, и теплые бризы уже пронеслись над ними. Радистов требовала строгая Балтика — и ее непенящие ветры обдували юные лица. Двадцать радистов отъезжало в Ярославль:

— На переподготовку. Берут с отличным знанием техники, но слабых на слух. Обещают переучить на радиометристов.

— А что это такое?

— Радиолокатор... радар. Понимаешь?

— Нет. Не понимаю.

— В кино был, невежда? Ну, это как кино. Смотришь на экран и видишь точку. Она ползет, как вошь... Эта точка — противник!

Прекрасный слухач, рекордсмен Школы по быстроте передачи, Мазгут Назыпов тоже избрал для себя Северный флот. Тут юнги столкнулись с особой практичностью.

— Флот везде флот, — говорил Мазгут после распределения, — а до Мурманска ехать короче. Знаете, как сейчас в дороге? И стоять подолгу приходится, и кипятку на станциях нет... А тут — шарах! — и через день я проснулся уже на флоте...

Наконец комиссия стала шерстить рулевых.

Финикин носил в кармане орех-двойчатку на счастье.

— Я верю в свою судьбу, — говорил он.

— - Валяй, верь, — отвечал ему Поскочин...

Джек Баранов шлепнул Колю по спине, прямо по гюйсу:

— Чего загрустил, философ?

— Я грустно-радостный, пишется через дефис, — сказал Коля. — Радостный, что иду на флот. А грустный, что расстаемся...

— Флоты разные, но страна одна — встретимся!

— Этот вопрос остается для нас открытым, — отвечал Поскочин. — Не будем, ребята, забывать, что мы разъезжаемся не по домам из пионерлагеря. Мы едем сражаться, и правде надо смотреть в глаза... Все после войны мы собраться уже не сможем!

Двери навигационного класса, где заседала комиссия, вдруг распахнулись, и в коридор выглянул незнакомый капитан второго ранга.

— Товарищ Финикин... есть такой? Прошу в кабинет.

Сжимая в кулаке орех-двойчатку, Финикин исчез.

— Первый блин жарится, — заметил Артюхов.

Надзирательный «глазок» был предусмотрительно забит деревянным клином, чтобы юнги из коридора не могли подсматривать за своими товарищами. Игорь Московский приник ухом к скважине замка.

— Что там? — теребили его. — О чем говорят?

— Рыжий что-то о климате им вкручивает. Тепла ищет.

— Что он хоть просит-то у комиссии?

— Подлейшим образом на здоровье свое жалуется...

__ Мерзавец! — озлобился Артюхов. — Ему, сквалыге, в Сочи да Пицунду хочется, а сам из трояков не выгребался.

Весь в мелком поту, будто уже опаленный южным зноем, из класса вдруг мешком вывалился в коридор ослабевший Финикии.

— Труба, — сказал он, прислоняясь к стенке.

— Какой флот достался тебе? — Финикин с трудом отклеил себя от стены. , — Каспий, — вздохнул он, — еду в Астрахань.

Поскочин даже завыл:

— У-у-у, пыли там наглотаешься, как на вешалке!

Артюхов сунул к носу Финикина здоровущий кулак.

— Домудрился? Хотел где потеплее, чтобы ватных штанов не таскать? Вот и заблатовался в самое пекло. Будешь с канонеркой торчать в Кара-Богазе, куда воду из Красноводска танкером завозят...

Финикин молча пошел прочь. Это уже отрезанный ломоть.

— Все справедливо, — заметил Московский.

Выкликнули Артюхова, и через минуту он выскочил в коридор, сияющий, ликующий! Лез целоваться, нежничал:

— Есть Балтика! Даже не просил — сами назначили...

Федю в классе любили, и все радовались за него.

Вызвали Колю Поскочина, держали за дверями очень Долго. Слышался смех членов комиссии. Юнги в нетерпении подпирали стенки.

— Наш философ потравить обожает... заболтался там!

Поскочин вышел в коридор удивительно невозмутимый.

— Выбор сделан вне моего влияния. Вы же знаете, просить не стану… Комиссия сама решила за меня — На Север!

Савка расцвел и обнял его:

— Как это хорошо! Мы будем вместе.

— Ты же в комиссии еще не был.

— Но я уже решил, что на Север... только на Север!

От дверей объявили:

— Юнга Баранов, просим пройти в кабинет...

Джек вдруг весь сжался, напружинился.

— Любой флот! Только бы на подплаве... С этим и скрылся за дверью.

Юнги обсуждали его мечту:

— Подлодки — это фантазия, а насчет флота Джек выбирать права не имеет. У него махонький троячок по метео затесался.

Гул голосов в аудитории вдруг прорезало тонким всхлипом,

— Никак разревелся наш Джек Лондоненок? ...

Баранов выбежал в коридор — весь в слезах.

— Тихоокеанский? — спросили его.

— Хуже, — отвечал он, горько рыдая.

— Так что же хуже-то?

— Записали на Волгу... А я так мечтал... Хана мне, братцы!

Подходили юнги из другой роты, спрашивали тихонько:

— Чего это с ним? Или умер у него кто?

— Да нет. Все живы. А его на речку запекли.

— Ох, бедняга! Пусть плачет. Может, море и выплачет.

— Да не верят слезам нашим. Им пятерки подавай...

— Жаль парня, — расходились чужаки. — Обмелел он крепко.

Росомаха увел Джека за собой, дал ему свой носовой платок.

— На реках, — утешал, — тоже войнища. А реки и в Германии есть. Вот Одер, вот Рейн... всю Европу проскочишь, а войну закончишь на набережной в Берлине, где Гитлер мечтал в лунные ночи!

— На чем проскочу-то? — убивался Джек, плача.

— На бронекатерах... на чем же еще?

— Я подводные лодки хоте-е-ел... чтобы мне погружаться!

Артюхов толкнул Савку к дверям: ...

— Или не слышишь? Тебя зовут.

Савка шагнул в аудиторию, представ перед комиссией.

— Ленинградец? — спросили его. — А кто там из родных?

Савка подробно рассказал про свою бабушку все, что знал.

— Отличник? — Офицеры за столом комиссии переглянулись, отложили Савкино личное дело в сторону. — Думается, что с этим товарищем осложнений не возникнет. Ему прямая дорога на Балтику.

— Нет! — ответил им Савка.

— Севастополь? — спросили его, улыбаясь.

— Не надо мне ни Кронштадта, ни Севастополя... Хочу Полярный! Пожалуйста, очень прошу, пишите меня на Северный флот.

— Учти, — отвечали ему, — что Ленинград ты сможешь повидать лишь после войны. Отпусков не будет, а флот в Заполярье очень грозный флот... Там тебе будет нелегко, даже очень трудно!

— Это я знаю, — ответил им Савка.

Через несколько дней ему встретился Аграмов.

— Хвалю! — сказал кратко. — Служа на Северном флоте, ты очень многое повидаешь. Больше, чем где-либо. Ты меня понял?

— Так точно.

— Гирокомпасы по-прежнему любишь?

— Даже еще больше.

— Иди.

— Есть!

В своем выборе Савка не был одинок. Сознательно избрали для себя Северный флот многие. Пряников от судьбы они не ждали. Будут штормы, ломающие корабли, как сухие палки. Будут туманы, когда «молоко» сбивается в «сметану». Будут морозы, от которых корабли принимают вид айсбергов. Долгая арктическая ночь нависнет над их мачтами.

Коля Поскочин сказал правильно:

— Чем труднее в юности, тем легче в жизни. Надо понимать!

* * *

Через несколько дней — «первая команда! — Черноморцы и азовцы — становись! На этот раз — с вещами. Прощай, Соловки... Все давно ждали этого волшебного момента, но счастье омрачалось болью расставания. Увидят ли они когда-нибудь эти прекрасные леса, блеснет ли им в ночи совиный глаз маяка на Секирной горе? Последние слова, последние напутствия.

— Тихоокеанцы и амурцы, выходи строиться!

Этих мало. Они понуры и подавлены тем, что, подготовившись к войне, на войну не попадут. Пошел маленький дождик. Аграмов, в кожаном пальто, беседовал с каждой группой отъезжающих, утешал недовольных, желал счастливым доброго пути. Наконец, выкликнули!

— Балтийцы, с вещами на построение!

Федя Артюхов вскинул на плечи мешок:

— Ну, вот и стал я балтийцем. — Он постоял напротив тех, кого еще не звали с вещами.

— Североморцы! — сказал им Артюхов. — Может, еще свидимся. А может, и нет. Прощайте на всякий случай, ребята... Я пошел!

Савка проводил глазами его рослую фигуру, нечаянно подумав: «Скоро он будет в Ленинграде». И что-то кольнуло в сердце: «Может, напрасно я на Север?» Но тут же он отогнал эту мысль прочь: «Я прав, недаром меня и Аграмов одобрил». Трижды вспыхнули песни уходящих и угасли за Секирной горой. Балтийцы ушли.

Теперь все ушли, а оставшиеся огляделись.

— Как мало нас, ребята!

Да, немного. Человек двести. И в любого ткни пальцем, обязательно попадешь в североморца. Они часто спрашивали:

— Всех отправили, а когда же нас?

— Потерпите, — отвечали им. — Сначала отправляем тех, у кого дальняя дорога. А вам-то, североморцам, ехать — пустяки...

Делать было нечего. Пока они вольные птицы. Ни нарядов, ни приборок, ни занятий. Трижды в сутки сходили на камбуз, а весь день гуляй. Но гулять было невмоготу.

— Юнги устали ждать.

— Ждите! Скоро в Кремль придет транспорт за юнгами.

Савка с Поскочиным сидели на скамеечке возле учебного корпуса, когда из-за леса донеслось такое знакомое:

— Ать-два, ать-два... Ножку! Не стесняйся поднять повыше!

— Росомаха ведет своих гавриков, — догадался Коля.

Показался небольшой отряд юнг второго набора, старательно бивших по лужам новенькими бутсами. Рядом с ними, следуя по обочине, с кочки на кочку прыгал молодцеватый Росомаха, орлиным оком высматривая непорядки в шеренгах.

— Рука до бляхи! — поучал он молодняк. — После чего отводится назад под сорок пять градусов. Ать-два, ать-два!

— Старается, — сказал Савка. — В науку вгоняет. Старшина подошел близко, и юнги встали перед ним,

— Ну, как новая публика? — спросил его Коля.

— Публика что надо. Что ни скажу — все делают. Все как вы, бывало, грешные. Но зато с вами, кажется, было повеселее... — Старшина повертел в руках кисет, на котором Танька вышила ему целующихся голубков. — Кажется, я женюсь на этой самой, — признался Росомаха. — Да, вот такие дела. Может, закурим?

— Спасибо. Неженатые и некурящие.

— Везет вам, ребята! — Росомаха крутил себе цигарку, не зная, что сказать юнгам в разлуку. — Ладно. Так и быть. Приглашаю вас после войны в Киев. Покатаю на речном трамвае. Без билета, конечно. Зайцами! В буфет зайдем, посидим. И вообще культурно проведем время. Ну, будьте счастливы! Не балуйте...

Он ушел к своим новым юнгам, а Савка фыркнул:

— Нашел чем соблазнять. Зайцами на речном трамвае.

Коля Поскочин вдруг зло блеснул на него глазами.

— А ты ничего не понял? — спросил он. — Росомаха ведь полюбил всех нас. Хотел найти хорошие слова. Но волнуется человек, вот и ляпнул про этот трамвай. Надо понимать людей... Если останусь жив, — закончил Коля, — я навещу его в Киеве. Пускай он катает меня себе на здоровье. Мне-то на трамвай плевать, но ему будет приятно...

— Верно, — согласился Савка. — Так ведь я разве спорю? Мужик он хороший. Зря мы нервы ему понапрасну трепали.

Издалека послышался печальный надрыв запоздалого горна. Горнист выпевал сбор.

— Пошли. У меня даже сердце заколотилось.

— У меня тоже, — сознался Коля. — Это нам... Последовала быстрая перекличка. Североморцы отвечали сорванными от волнения голосами: «Есть! Есть! Есть!..» Вещи уже в руках. Какие там вещи у юнги! Казенное бельишко. Пара учебников. Куски мыла. Не обжились. Специально для проводов североморцев прибыл оркестр. Пожилые матросы-музыканты продували для марша трубы, опробовали звоны тарелок. Щедровский вышел из штаба, произнес речь о славных традициях русского флота, о верности долгу и Родине. Он закончил словами:

— Высоко несите по морям гордое звание юнги!

Солнце уже садилось. Блеснула медь духовых труб, юнги тронулись, все вокруг наполнилось торжественной печалью, а гигантская труба геликона еще долго выговаривала за лесом: «Будь-будь... будь-будь!» На электростанции прокудахтал им в расставание движок дизеля. В конюшне прощально заржала родная юнговская Бутылка. Вот и баня. Вышла оттуда распаренная, как свекла, Танька с веником и тазом. Была она в синем берете и тельняшке.

— Поклон защитникам отечества, — пожелала она. — Понапрасну-то под пули не суйтесь...

Витька Синяков крикнул ей на прощание:

— Ты хоть новеньких-то на сахаре не обвешивай...

Юнги переговаривались, что Аграмов не вышел на их проводы.

— Не заболел ли старик?

Вдали уже была видна крутая лестница, ведущая к маяку на Секирной горе. Капитан первого ранга ждал юнг на дороге. Он поднял руку.

— Вы, — сказал он им, — уходите последними. А на флот вы, североморцы, прибудете первыми. Ехать всего одну ночь. Товарищи юнги... дети мои! — нашел он нужное слово. — Вся большая жизнь лежит перед вами. Большая — как море. Как море! Я, старый офицер русского флота, низко кланяюсь вам...

В глазах Аграмова блеснули слезы. Он и в самом деле поклонился юнгам и велел двигаться дальше. Юнги часто оборачивались назад и долго еще видели начальника Школы. Аграмов не уходил, глядел им вслед. Что он вспоминал сейчас, этот пожилой человек? Может быть, юность и кровавую пену Цусимы?

Он провожал на битву юное поколение — юнг.

У них не было прошлого — они уходили в будущее!

* * *

Джек Баранов ехал до Сталинграда заодно с партией черноморцев и даже не попрощался с классом. Перед отъездом он прятался от товарищей, словно служба на реках поставила на нем позорное клеймо. Бедный Джек! Как он убивался, как плакал. Не знал он тогда своей судьбы...

Начав боевой путь на Волжской флотилии, Джек затем форсировал Днепр. Его бронекатер в громе пушек прошел вверх по Дунаю, брал Измаил, штурмовал Будапешт и Вену. В семнадцать лет Джек Баранов уже самостоятельно командовал кораблем — его пулеметно-десантный глиссер с Одера расшибал в Берлине окна и амбразуры, в которых засели фанатики с фаустпатронами. Особые заслуги Джека перед флотом были учтены и в восемнадцать лет он стал младшим лейтенантом. А после войны началась настоящая учеба.

Подтвердилось, что реки впадают в океан! Мечта Джека Баранова о подлодках исполнилась неожиданным образом. Сейчас он в звании контр-адмирала. Савва Яковлевич сказал мне, что недавно виделся с Барановым.

— Жалуется старик! Здоровьишко уже не то. Мотор барахлить начал. Вспоминали мы с ним то время, когда моторы работали безотказно. Джек и сейчас стрижется наголо, словно он по-прежнему юнга... А у него уже сын — лейтенант. Вот сын попал на подводные лодки!

* * *

Рассвет застал их на борту транспорта «Карелия». Когда на горизонте стал исчезать конус Секирной горы, Коля Поскочин, необычайно серьезный, снял бескозырку, сказав:

— Смотрите, ребята! Это мы видим в последний раз. И помните, что здесь мы были по-настоящему счастливы.

— Мы еще будем счастливы, — отвечали ему юнги.

— Будем, — согласился Коля. — Но уже совсем иначе, не так, как здесь.

Плыли мимо их каменистые луды, на которых паслись коровенки, да кое-где вилась над островами струйка дыма одинокого рыбацкого костра. Был теплый день. Тяжелый транспорт почти не качало, и на душе каждого было легко. Скоро перед юнгами открылся город. Раскиданный по холмам...

— Чудеса! — сказал Савка. — Где же я видел этот город?

— Я тоже его видел. Словно во сне...

Это была Кемь, и тогда они вспомнили, что явление рефракции однажды как бы подняло этот город над морем, юнги из Савватьева наблюдали его повисшим вровень с облаками...

Высадились! Так странно было встретить в города гражданских людей, мужчин без формы, женщин и детей. Во всем чуялась большая нужда и общая неустроенность военного быта. Жители с удивлением оглядывали невиданных моряков, на погонах «Ю», а на бескозырках бантики.

— Кто же вы такие? — спрашивали кемчане нараспев.

— Мы юнги... юнги флота.

— Эка новина! Про таких мы не слыхивали...

Юнги шли через город, бескозырки у всех имели уставной крен на правый борт. Еще в Кремле им выдали сухой бортпаек: хлеб, сало, банку тушенки на троих. Вещевые мешки на спинах юнг явно обрисовывали это сказочное по тем временам богатство — горбыли буханок, острые края консервных банок. Иногда кемчане их окликали:

— Хлебца нету ли, товарищи хорошие?

Поскочин скинул с плеча мешок. Распатронил его тут же:

— Я не могу... отдам! Мы ведь сытые, а ехать нам недалеко.

Вслед за Колей отдал людям свою буханку хлеба и Савка. А потом в воздухе замелькали золотые слитки хлеба, и всем запомнился пожилой рабочий, прижимавший к себе буханку, как ребенка:

— Вот спасибо... вот спасибо, родные вы наши!

— А выпить найдется? — спросил Синяков, показывая сало.

Мишка Здыбнев треснул его кулаком по затылку и скомандовал:

— Прямо!

На станции юнг поджидал состав из пяти теплушек с открытыми настежь дверями. Внутри — только нары и печурки, больше ничего. Залезали в вагоны с хохотом:

— Экспресс подан... прима-класс! Туалет направо, ванные налево!

Отправлять их не торопились, и понемногу юнги разбрелись во все стороны от станции. Прошел мимо чумазый сцепщик с фонарем.

— Эй, рабочий класс! А до Мурманска далеко ли ехать?

— К утру дотянетесь. Если не случится чего. А может, и разбомбят вашу милость. Тогда малость подзадержитесь...

Да, за лесами лежал фронт. Там постукивали одинокие выстрелы «кукушек», там стыли непроходимые болота, что тянулись к северу, до самой загадочной Лапландии...

К вечеру тронулись. На север, на север! Пошел частый и звонкий перестук разводных стрелок. Мишка Здыбнев сразу заорал:

— Витьки нет... ах, рожа поганая! Кто его видел?

— Да вон — не он ли бежит? Никак, пьяный?

— Где он взял на выпивку, паразит?

— Видать, на сало выменял...

Состав наращивал скорость. Под насыпью крутились желтые искры. Витька Синяков бежал рядом с эшелоном, его отшибало в сторону.

— Остановите поезд, — советовали иные.

— Чем я его остановлю? Пальцем, что ли? — Здыбнев скинул шинель, подтянул ремень. — Пропадет ведь... шпана худая!

И спрыгнул под насыпь. За ним — еще два боцмана. На разбеге поезда они вбросили Витьку в предпоследний вагон. Теперь все трое бежали под насыпью. Из раскрытых теплушек в воротники фланелевок вцепились десятки дружеских рук, и, болтнув ногами, боцмана исчезли внутри вагона... последнего вагона в составе!

Юнги, наблюдавшие эту картину, с облегчением перевели дух. Сказали:

— Мишка, конечно, подождет до первой остановки, а потом, как пить дать, Витьке шапочку на прическе поправит...

Обилие впечатлений и бессонная ночь на корабле сморили юнг. Все заснули на тряских нарах теплушки. Пробудились от резкой и острой стужи. Кажется, утро. Но еще совсем темно.

— Эй, у кого часы?

— Мы не аристократы. Откуда у нас?

— Вот у моториста хронометр в кармане…

Юнга-моторист долго вглядывался в циферблат:

— Не пойму. Восьмой или девятый?..

— А темнотища, — причмокнул кто-то.

— Вот она, житуха!

— Закройте двери... хо-а-адно.

— Не заколеешь. Привыкай. А смотреть тоже надо.

— Чего там смотреть? В цирке ты, что ли?

— Как чего? Станем любоваться дивным пейзажем...

В полумраке проступали аспидные скалы, поросшие цепким кочкарником. В глубине грандиозных каньонов плавилось, покрытое туманом, стылое серебро озер. Иногда сверху слышался шум — это гремели ливни водопадов, вонзаясь в расщелины скал. А в мрачной вышине неба красноватым огнем догорал предрассветный Марс.

— Бранная звезда освещает наш путь, — сказал Поскочин.

Поезд, не задерживаясь, проскочил станцию Кола. Брызнуло снежной белизной, пахнуло водой — это показался Кольский залив. Стоя в дверях теплушек, юнги въехали в Мурманск.

Совсем недавно Геринг бросил на этот город «все, что летает», и столица Заполярья лежала в обломках. Всюду торчали печные трубы, на пожарищах полярных домов сплавились в огне детские кроватки, бродили одичавшие кошки. Савка, переживший блокаду Ленинграда, к разрушениям отнесся спокойно — война есть война, но на других юнг обгорелые руины произвели сильное впечатление. Однако порт работал, от воды мычали сирены кораблей, полузатопленные американские транспорты стояли вдалеке, едва дымя, выброшенные на отмели, чтобы спасти ценнейшие для войны грузы.

Поезд остановился далеко от вокзала.

— Вылезай!

Спрыгивали под насыпь. Оглядывались настороженно.

Подъехал грузовик. Какой-то старшина, словно с неба свалившийся, сразу взял команду над юнгами:

— Вещи — в машину! Стройся по четыре... Рррав-няйсь. Товарищи юнги, мурманскому порту не хватает рабочих рук. Транспорта с грузами ждут очереди под кранами. Наша святая обязанность — помочь воинам на фронте, выручить флот. Налево! Ша-агом...

Трудились до ночи. Краны черпали из корабельных недр сложенные пачками крылья «аэрокобр», ящики с механизмами. А иногда вычерпывали разную чепуху, один ящик кокнулся об доски причала, из него посыпалось заокеанское барахло: журналы и мыльный порошок, пипифакс и ракетницы, ананасные консервы и дамские чулки — все вперемешку. Юнги пошабашили, шатаясь от усталости. На выходе из порта охрана их тщательно обыскала. Старшина привел их в Росту, что лежит на берегу залива. Огражденные колючей проволокой, здесь гнили под дождями бараки флотского экипажа...

— Обыскали нас лихо, — сказал Синяков, стоя посреди барака. — А вот в кулак мне они, дураки, заглянуть не догадались...

Разжал пальцы — и на грязный пол цветастым парашютом, тихо шелестя, опустилось тончайшее женское платье.

— Вот это штука... — пронесся гул голосов.

Здыбнев опомнился первым.

— Конечно, — заявил он авторитетно, — кое для кого такая обнова самый смак. Но для победы эта тряпка ничего не дает. Я устал от работы, и лупить Синякова сегодня не будем... Никому ни звука! Нельзя сразу, как прибыли, позориться. Ясно?

Все ясно. А что делать с платьем? Оно валялось на полу, полыхая южными красками, такое красивое, такое воздушное. Поскочин вдруг подошел к нему и невозмутимо вытер об него свои бутсы. Его поняли. Юнги молча подходили, чистили о ворованное платье обувь.

Скоро на полу барака лежала грязная тряпка...

— Вопрос считать закрытым, — объявил Здыбнев.

Эти дни, проведенные в бараках экипажа, были самыми проклятыми днями в биографии юнг. За оградою из колючей проволоки флот уже реял вымпелами, он подзывал их к себе сиренами миноносцев, пробуждал юнг по ночам тоскующим завываньем подлодок, а они, как неприкаянные, валялись по нарам и ждали... Ждали, когда соберется последняя для них комиссия, чтобы распределить юнг по кораблям.

Савка устроился на нарах между друзьями — слева Коля Поскочин, а справа Мазгут Назыпов. Они тихонько беседовали

— Не всем повезет! Мы-то отличники, можем выбирать...

Здесь, на этих нарах, они шепотком, никому не мешая, подолгу отшлифовывали алмазные грани своих заветных мечтаний.

* * *

Мазгут, словно ошпаренный, выскочил из комиссии.

— Ничего не понимаю! Обещают одно, а творят другое. Зачем тогда людям понапрасну головы задуривать?

Выяснилось, что его назначили в команду «ТАМ-216».

— А что за команда — не говорят, — возмущался Мазгут.

— Заяви, что ты отличник. Право выбора кораблей за тобой... Не хлопай ушами! На кой ляд сдалась тебе эта команда?

— Я так и сказал, — оправдывался Мазгут. — А они мне, словно попугаи, одно лишь твердят: «Не спорь! Ты будешь доволен!» А я как раз недоволен. Может, забабахают на зимовку, и я буду там загорать: ти-ти, та-ти-та, та-та-ти...

Настроение у Савки испортилось. Его трепетная мечта об эсминцах вдруг косо уплыла в даль коридора и завернула за угол, откуда из промороженных гальюнов несло сухопутной хлоркой. Вызывали юнг на комиссию вразнобой — то радиста, то боцмана, то рулевого.

Выскочил оттуда один моторист, явно смущенный:

— Я в виде исключения — на подплав, но сначала буду чинить дизеля на берегу. Назначен слесарить в плавмастерские.

Он не отчаивался: у него был шанс перескочить в дизельный отсек подлодки. Вышел из комиссии Мишка Здыбнев.

— Со мною порядок! Никаких палок в колеса не ставили.

— А куда тебя?

— Готовили в боцмана торпедных катеров, вот и направили на тэ-ка. Полгода боевой стажировки, потом — в турель...

Савка заметил, что Синяков кусает губы, — видать, завидовал.

Скоро Огурцова пригласили в комиссию. Здесь расположился грозный синклит кадрового отдела флота; сновали с папками личных дел вышколенные писаря, возле окна с папиросой в зубах, кутаясь в платок, сидела пожилая машинистка. Савка предстал.

Поначалу — легкий опрос, вроде беглого знакомства:

— Ленинград? Сын комиссара? Сирота?

На все вопросы Савка дал утвердительные ответы.

От волнения крутил в руках бескозырку, играя с нею, как с колесом.

— Вам, — было сказано ему, — предоставлено право самому выбирать для себя класс кораблей. Любой! Кроме линкоров и крейсеров, которых на Северном флоте пока нет. Не предлагаем вам и подводные лодки, ибо для службы под водой необходимы особые знания, какими вы не обладаете... Слово за вами! Выбирайте...

Райская жар-птица сама летела ему в руки.

— Эсминцы, — выдохнул из себя Савка.

— Какие? — спросили его. — На нашем театре они двух типов. Прославленные, но устаревшие «новики» и новейшие эскадренные «семерки». Какие вас больше устроят?

Савка сообразил быстро:

— На «новиках» начинал службу еще мой отец. А мне они уже не совсем подходят... Хочу на «семерки», хотя никогда их не видел.

Члены комиссии перебрали какие-то бумаги, пошептались между собою и, резко отодвигая стулья, разом поднялись:

— Юнга Эс Огурцов, вы будете служить рулевым на Краснознаменном эскадренном миноносце «Грозящий». Поздравляем вас. Ступайте на оформление предписания. А вечером в бухту Ваенга пойдет машина...

Савка вылетел в коридор, как пуля.

— На «семерки»! Ура, я — на «Грозящий»!

— Прекрасно, — поздравил его Коля Поскочин. — Тридцать узлов тебе обеспечено.

— А где несчастный Мазгут?

— А вон... закурил даже. Отчаивается.

— А тебя, Коля, еще не вызывали?

— Жду. И никаких кораблей просить не буду. Пусть комиссия сама назначит меня в ту дырку, которую требуется заткнуть мною.

Конечно, это было благородно, но Савка все-таки намекнул:

— Послушай, а ты не промахнешься со своим донкихотством?

— Нет! Если надо хлебнуть шилом патоки — я согласен...

Из комиссии Коля вышел с непонятной ухмылочкой.

— Чего тебя так долго мариновали? — спросил его Савка.

— Мурыжили крепко! Там один капитан-лейтенант оказался очень умным человеком. Мы беседовали с ним по-английски.

Савка и все другие юнги были удивлены:

— А ты разве можешь по-инглиш? И нам не говорил?

— К чему? Имеющий мускус в кармане ведь не кричит об этом на улице: запах мускуса все равно почуют. В моих документах это обстоятельство было отражено и сейчас, кажется, сыграло свою роль.

— Так куда же тебя назначили?

— Я закреплен за таинственной командой «ТАМ-216».

— Мазгут! — стал кричать Савка. — Иди скорее сюда. Вот тебе товарищ по разгадыванию шарад и кроссвордов. Ха-ха-ха!

Мазгут с тревогой заглядывал в ясные глаза Поскочина.

— Браток, куда же нас с тобой денут?

— А чего ты вибрируешь раньше времени?

— Хоть бы сказали открыто, не темнили мозги. Мы же мучаемся.

— Перестань! — отвечал Коля. — Никто нас не мучает. Просто не говорят. Давай, Мазгут, заранее считать, что нам чертовски повезло.

Словно подтверждая эти слова, в коридоре барака вдруг появился лейтенант в плаще из дорогого габардина. Золотые погоны торчали над его плечами, словно крылышки доброго ангела.

— Кто здесь назначен в команду «ТАМ-216»?

— Я* — шагнул к нему Поскочин.

— И я, — двинулся вперед Назыпов.

— Очень приятно. Рррад! — произнес лейтенант раскатисто. — Рррадист и рррулевой? Надеюсь, плохих спецов мне не дали...

— А куда мы сейчас, товарищ лейтенант?

— Сначала на переобмундирование. Вам будут шить новую форму. Из офицерского сукна. Фланелевки тоже, конечно, не из фланели.

Юнги тронулись за ним, но он вдруг раскинул руки:

— Куда вы? — попрощайтесь со своими товарищами.

— А разве... — начал было Коля.

— Да — ответил лейтенант, — не скоро вы их увидите.

И Савка второпях пожал руки друзьям

— Быстро нас стало разбрасывать... Прощайте, ребята!

Двое уже шагнули за своим офицером в большой пир флота, насыщенный тревогами и ветром. Из тех же тревог, из того же ветра в барак экипажа шагнул громадный детина. При виде такого великана юнги ахнули. Весь в собачим меху, одежда простегана «молниями», а штаны исполосованы слоями засохшей морской соли.

— Я с торпедных катеров. Где люди? Забираю!

Он увел за собой боцманов, как рождественский дед уводит детей на метельный веселый праздник. Только сейчас Савка заметил, что Синяков остался в бараке; слонялся по углам.

— А чего тебя не взяли на катера?

— Вместе поедем до Ваенги. Меня туда запихачили на эсминцы... Конечо, не боцманом, а — в боцманскую команду.

В эти боцманские команды обычно зачисляли матросов, которые не имели флотской специальности. Ну, вот и доигрался Витька!

— Плевать мне — сказал он, явно рисуясь. — Мне бы только до самодеятельности добраться. Да чтобы в ансамбль флота проскочить. Я там запою... лучше вас всех! Такие, как я, не пропадут.

Савка через окно барака видел, как в метели, держа в руке вещмешок, бодро уходил Мишка Здыбнев. Флот был один, но корабли на нем разные. Корабли раскидывало, как людей. Савка всю войну не встречал Здыбнева, но имя его часто попадалось ему во флотской печати. После дерзких атак в Варанге-фиорде газеты не раз печатали Мишкины портреты. Здыбнев был снят в пулеметной турели, от лица — только овал, голова боцмана плотно облита штормовым шлемом бойца. И встретились они в одном поезде и в одном вагоне — после войны! Савка ехал в Ленинград, а Здыбнев катил в Москву на Парад Победы — как представитель Северного Флота. Этот героичекий Флот Здыбнев представлял вполне внушительно: грудь колесом, усищи рыжие, плечи в сажень, а под бряцающими рядами медалей не видать сукна фланелевки...

Савка доглядел до конца, как метель закружила следы боцманов, уходящих на свои корабли — на жизнь или на смерть!

Наконец от дверей послышалось долгожданное;

— Внимание! Машина до Ваенги... Кому на эсминцы?

Савка схватил Синякова за рукав, потянул его из барака.

— Это за нами... пошли скорее. Наша очередь!

Эпилог четвертый (Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)

Была, если не изменяет мне память, ранняя весна 1944 года. Эсминцы качались, усталые, возле пирсов Ваенги. Я только что сменился с вахты, вдруг мне через люк кричат сверху:

— Ходи наверх! Тебя двое ненаших спрашивают...

Выбрался я на пирс. В самом конце его, вижу, стоят два парня. На спинах их курток проштампованы крупные литеры: «ТАМ-216». Подхожу ближе. Сами они длинные, чернущие от загара. Под куртками у них не тельняшки, а свитера из добротной шерсти.

— Не узнаешь? — спрашивают. — А ты, бродяга, тоже вырос.

Передо мною стояли Коля Поскочин и Мазгут Назыпов.

— Не ожидал, — говорю. — Где вы так успели загореть?

— Даю точный адрес: штат Флорида! — ответил мне Коля. — А загорали на пляжах Майами. Я даже не совсем поверил:

— Брось трепаться. Говори делом — откуда вы взялись?

— А я и говорю — пришли из Фриско, как зовут американцы Сан-Франциско. Ничего городишко... Спроси у Мазгута, он тебе подтвердит, что Сан-Франциско очень похож на его родной Касимов!

А сам хохочет, заливается. Мазгут добавил серьезно:

— Это правда. Сделали два перехода через Атлантику. Привели корабль, построенный для Северного флота... Всего неделю назад выспались в «собственной спальне его величества» — в Скапа-Флоу в Англии, потом пошли в Рейкьявик, на рейде там подсосали с танкеров топлива и рванули на дизелях — домой!

Коля звал меня к себе:

— Пошли! Вообще-то наш «ТАМ-216» обычный конвойный тральщик, но союзники такие коробки называют корветами. У нас там полный сервис, поначалу даже противно было. Штаны гладит машина, картошку чистит машина, белье стирает и выжимает машина. Хочешь пить — жми кнопки, любая вода с сиропом, горячая или холодная, струей льется в рот. Матросу нечего делать — только неси вахту!

За сопкой показались короткие, как пальцы, мачты незнакомого корабля. Их клотики были увенчаны массивными колпаками.

— Ходим с радарами, — пояснил мне Мазгут.

В кубрик команды вел широкий трап — не крутой, а пологий. Вместо поручней там висели фалрепы, обтянутые лиловым бархатом. Я так привык к нашей русской крутизне, что на пологом трапе чуть не сломал себе ноги. Друзья таскали из холодильника банки с соками.

Я спросил их, какая житуха за океаном.

— Живут, — рассказывает Мазгут. — Траура и голодухи не знают. Небоскребы не покачнулись. И барахла разного много. Поначалу-то глаза разбегаются. А потом быстро привыкаешь, будто так и надо. У меня в Касимове мама в сорок первом крапиву варила, а там гречу и кукурузу свиньям скармливают. Однако к русским относятся превосходно. Идешь, бывало, по улице. Видят — матрос из России. Каждая машина перед тобой остановится. Садись в нее, сочтут за честь. Сел, сразу руль тебе уступают. Веди сам! Куда тебе надо. Ну, мы вести машин не умеем. А чудаки такие были, что брались за руль. Шесть витрин во Фриско разбили. Так и въехали на машинах в магазины. Хоп хны! Даже штрафа не платили.

Я посмотрел на друзей попристальней и вдруг увидел в них красивых молодых людей, уверенных в себе и в том деле, какое они обязаны делать на благо победы. В этот момент, не скрою, мне захотелось и на себя взглянуть со стороны — насколько я изменился? Таков ли я, как они?

Мы расстались тогда, и наши пути-дороги разошлись.

Один только раз возле Канина Носа я видел, как, весь в бурунах пены, прошел «ТАМ-216»: он вел так называемый свободный поиск противника. Время для меня текло тогда быстро.

Уже близился час нашей победы, когда я случайно прослышал, что на соседнем с нами «новике» служит радист-юнга. Ради любопытства я перескочил с борта «Грозящего» на палубу старого миноносца-ветерана. Эта встреча мне крепко запомнилась...

Сдвинув наушники на виски, в радиорубке эсминца сидел худой человек с проседью в волосах и страдальчески заостренным носом. Что меня особенно поразило, так это обилие электрогрелок. Четыре жаровни сразу окружали его. Он медленно повернул ко мне голову, и яс трудом узнал в нем Мазгута Назыпова.

— А где же Коля? — спросил я сразу.

...Это случилось в Карском море при полном штиле, когда арктическая вода была похожа на черное стекло. «ТАМ-216» в составе номерного конвоя держал курс на Диксон. Все было спокойно, когда с одного сторожевика дали загадочное радио — передача прервалась на полуслове. Командир эскорта приказал на «ТАМ-216» отвернуть с генерального курса и действовать самостоятельно, сообразуясь с обстановкой. На месте погибшего сторожевика плавал загустевший от стужи соляр. Из черной гущи липкого масла подхватили лишь одного матроса. Он умер на трапе, ведущем в лазарет, не успев ничего рассказать. Но было ясно, что враг шляется где-то неподалеку. «ТАМ-216» начал прощупывать под собой пучины, объятые мраком и холодом

— Я хорошо помню этот момент, — рассказывал Мазгут, продолжая прослушивать эфир. — Акустик вдруг крикнул, что засек шум винтов, и сразу дал пеленг. Мы пошли на лодку, готовя к залпу «ежики» с бомбами. Поверь мне, Савка, что никакого следа от торпеды мы не видели. Перископа тоже никто не заметил. Взрыв раздался, и все полетело к чертовой бабушке. Приборы вырвало из бортов с мясом. Они так и повисли на пружинах амортизаторов. Радиорубка превратилась в свалку, я с трудом выбрался из груды металла. Корпус деформировало от кормы до форштевня. Наш «тамик» мелко дрожал. Никогда не забуду этой картины — из воды вдруг выперло винты корабля, и они продолжали вращаться на остатках инерции...

— А что Коля? — спросил я.

— Погоди... Мы откачали топливо за борт, чтобы хоть как-то выправить крен. Я взял радиопереноску, которая мне показалась исправной, и на мостике сел с нею возле ног командира. «Передавай, передавай!» — внушал он мне. Я стучал в эфир, что торпеда не дала следа. Что это не мина! Новая немецкая торпеда, не оставляющая следов на воде... А над мостиком уже бушевал костер.

— Вы загорелись от взрыва?

— Нет. Это Коля Поскочин спешно сжигал секретные карты и все документы. Командир велел побросать за борт понтоны. Мы с Колей остались. Мы были еще нужны... Я работал на ключе, а он выпускал в небо ракету за ракетой. Мы надеялись, что нас заметят с эскорта. Корабль вдруг стало трясти. Ох и тряска... зубы ходуном ходили! Тогда командир велел и нам, юнгам, покинуть палубу. Мне он дал пакет с партбилетами офицеров, а Коле вручил узелок с орденами. Понтоны с нашими людьми качало уже вдалеке.

— И ушли все, кроме командира? — спросил я снова.

— Что ты! В рубке остались офицеры. Они сидели на диване и курили папиросу за папиросой. Это были последние папиросы в их жизни. Не покинули пушек и два комендорских расчета.

— А что в этот момент сказал тебе Коля?

— Мы стали уже сбегать по трапу, и Коля вдруг дернул меня за куртку «Мазгут, — сказал он мне, — кажется, амба!»

— И больше ничего?

— Ни слова больше... Мы погрузились в воду согласно инструкции. Сначала до колена, потом до паха. Медленно вошли в море грудью. Разрыва сердца от резкого охлаждения с нами не случилось, и мы с Колей поплыли. Невдалеке бултыхало красный буй, сорванный взрывом с нашей кормы Я знал, что до подхода понтона, возле буя, мы сможем продержаться минуты три. От силы пять минут, не больше...

— Вы плыли рядом?

— Все время. Ноя, как более сильный, метра на два впереди, Коли. Кажется, ему мешал плыть узелок с орденами. Я часто оглядывался на Колю и вдруг увидел, как из воды — ну совсем рядом со мной! — вырвалась рубка подлодки с мокрыми флагами. Они провисли, как тряпки. Один был имперский со свастикой. А второй… Ты не поверишь, но я готов поклясться, что на черном фоне второго был череп с костями, какие рисуют на будках трансформаторов высокого напряжения. Два наших расчета открыли огонь с палубы. Врезали точно по рубке, даже поручни сорвало. После чего немцы сразу ушли под воду. Из-под воды они саданули вторую торпеду... Всплеска даже не было. Поднялся огненно-рыжий столб, в котором погибли все ребята. На этот раз все! Тогда лодка всплыла вторично, и я не сразу понял, что нас обстреливают из пулеметов. До буя было уже недалеко... Постой, — сказал Мазгут, сдвигая наушники с висков на уши; он вникнул в россыпь морзянки и откинулся на спинку вертушки. — Нет, это не нам... вызывают твой эсминец.

Замолчав, он придвинул к себе еще одну грелку.

— Страшно мерзну. Стал такой дохлятиной после того дня. Почти всех с нашего «тамика» демобилизовали. Хотели и меня! Но я вымолил у врачей право сидеть за ключом до победы. Вот только мерзну...

Мне стало страшно, я сказал:

— Мазгут, почему ты ничего не говоришь о Коле?

— Я скажу... Колю убили из пулемета. Прямо в спину. Он так и ушел на грунт, с целым узелком орденов.

— Все?

— Еще не все. Я долго потом видел Колю...

— Во сне?

— Нет, в воде... Коля долго светился из глубины белым пятном. Потом это пятно стало медленно тускнеть. И наконец бездна моря растворила его в себе... навсегда! Вот теперь, кажется, все, — твердо закончил Мазгут, не глядя мне в глаза. — Сейчас Коле было бы шестнадцать лет.

— Как и мне, — сказал я...

Мы были с ним одногодки.