Между тем, как добрый начальник своих подчиненных, генерал-квартирмейстер Ползаков не мог не навестить Некрасова, который попал в беду. Старый вояка понимал людские отношения просто: поклонился человеку «в случае» — подлец, отвернулся от человека в беде — тоже подлец.

Ползакова, конечно, не допускали до свидания с политическим преступником. Но, на беду, дежурным жандармом оказался офицер, носивший не совсем русскую фамилию Кампенгаузен-Броуна, и теперь можно было толковать генералу что угодно — он все равно никого не слушал.

— Ага! — рычал он. — Одна шайка... Всех вас давить надо, мать в перемать... пруссаки поганые!

Генерал добился своего — его допустили к Некрасову, которого предварительно перевели в канцелярскую комнату. Ползаков сунул штабс-капитану сто рублей «на дорожку», и Юрий Тимофеевич их взял у старика, чтобы не обидеть его сердца.

Но ему тоже попало от строптивого генерала.

— Всё немцы! — сказал он. — Всё они, проклятые... Они и политику придумали. Говорил я тебе, чтобы сторонился ты их. Так нет, ты еще под мое начало одного подсовывал...

На прощание они поцеловались.

И потекли дни.

3

«Да текут дни по желанию моему!..»

Так однажды сказал Карабанов, вспомнив об Исмаил-хане Нахичеванском, и подивился тому, что каждый наступающий день желателен теперь ему, словно праздник. И течет он, этот день, тягуче и приятно, словно время в восточном кейфе — под бульканье наргиле, под щипание струн тонкими пальцами девушки.

Труднее всего было снова нащупать под собой лакированные плитки паркета, ушедшие когда-то из-под ног. Нелегко было снова врастать в серебристую чешую свитского офицера, почти полупридворного.

«Как мне поступить? — часто раздумывал Карабанов. — Или лучше отдаться на волю течению?..».

Впрочем, ничего не было решено.

«Да текут дни по желанию моему... Пусть текут!»

Карабанову для отдыха были отведены свободные покои во дворце наместника, стоявшем в Боржомском ущелье, на самом берегу Куры, стремительной и певучей. Выстроенный среди лесистых холмов, звенящих на ветру арфами сосен, этот пышный отель мавританского стиля, насквозь пронизанный блеском стекла и прохладной белизной тентов, напоминал живущим в нем обитателям (живущим в тревоге междоусобиц и кровавых раздоров) о лучших европейских курортах.

Однако изнутри дворец наместника был похож скорее на какой-то содом, почти вавилонское столпотворение, словно левантинский майдан, разноликий и разноязыкий, расселился по его комнатам, балконам и башням. Карабанов не знал, на каком языке ему беседовать с обитателями дворца. Из русских были только горничные и казачья охрана. Вывезенные из Бадена фрейлины, подруги великой княгини, говорили только на языке доброго фатерлянда. Врачи отзывались на английский, садовники — на голландский. Бонны малолетних великих князей трещали по-французски, а девицы лучших фамилий Кавказа, взятые из бедности в приживалки, знали только язык родных гор. Слуги и повара целые дни грызли один другого по-турецки. А солдаты-дровосеки признавали только один язык — матерный, которого строго и придерживались.

Карабанов уже не раз, высунувшись из окна, грозил им сверху:

— Вы бы там... полегче!

— Никак нельзя, ваше благородье: полено-то тяжелое... Да вы не тревожьтесь, здесь все равно никто по-русски ни хрена не понимает!..

Первые дни своего отдыха в Боржоми Карабанов старался побольше спать, принимал советы врачей, к общему столу выходил редко, лениво присматривался к молоденьким и глупым фрейлинам.

Сама же Ольга Федоровна, принцесса Баденская Цицелия, женщина еще моложавая, невыносимо скучная от избытка немецких добродетелей, мать примерная и плодовитая, недавно родила седьмого ребенка — Алексея, который еще в пеленках сделался шефом 161-го пехотного Александропольского полка.

Карабанову мешали спать не в меру ретивые солдаты этого полка. Когда им хотелось выпить, и денег на выпивку не было, они заводили под окнами дворца такую «уру» в честь своего покровителя, что Ольга Федоровна спешила выйти на балкон с мешочком медяков — только бы эти горлопаны не разбудили малолетнего шефа. Карабанов злился, но не идти же ему было ругаться с любителями выпить, — здесь тебе не Баязет, где все делалось от души, по мере надобности...

Иногда во дворце стремительным наскоком, между делами, появлялся и сам хозяин — наместник Кавказа, великий князь, стареющий красавец. Михаил Николаевич наспех целовал детей в лоб, чмокал жену в руку и тут же заявлял, что он сейчас уезжает обратно. Иноземные приживалки с писком, словно испуганные крысы, шарахались от него, разбегаясь по своим норам, разукрашенным кружевами и вышивками. Наместник пылящей бомбой пролетал через длинные анфилады комнат, ударами ноги расшибая перед собой половинки дверей, врывался в свой кабинет, щелкал замок, и во дворце наступала непривычная тишина.

Караганова наместник вызывал к себе, давая ему незначительные поручения. Иногда поручения были настолько интимного свойства, что Андрей даже боялся сделаться под конец официальной сводней. Михаил Николаевич был мужчина еще в соку — ему одной жены не хватало.

Здоровье, сильно подорванное во время «сидения», возвращалось к Караганову неохотно. Он часто смотрел на себя в зеркало: впалые щеки с бледной синевою, в больших влажных глазах лихорадочный блеск, а на утонченном от страданий носу ноздри сделались выпуклее, нехорошо раздутые, что ему самому казалось весьма неприятным.

По вечерам Андрей отворял окно в парк и садился в качалку перед звездным квадратом неба. Парк медленно оживал. Мелькали в темноте зарослей платья фрейлин и служанок. Трещали заборы под натиском неосторожных любовников. Карабанов смотрел на чужие шашни из окна адъютантских покоев спокойно и равнодушно — как мудрый, все изведавший старец, нисколько не волнуясь, совсем без зависти.

Сейчас его тревожило другое — почти гамлетовское:

— Быть или не быть? Если быть, то почему же до сих пор молчит наместник? Я же не могу сам навязывать ему свои желания...

Ватнин появился вдруг совсем некстати. Однако Андрей обрадовался его приходу.

— А-а, есаул, борода ты моя разлюбезная! Здравствуй, Назар Минаевич, здравствуй, золотко мое...

Они трижды облобызались, крепко обнявшись, постояли молча, вспоминая тяжкое былое. Потом сотник ласково отпихнул поручика от себя:

— Приехал я вот, посоветоваться нам надобно.

Они стояли возле калитки, у входа в парк.

— Так пройдем, — предложил Карабанов.

— Не-е, — замотал бородой Ватнин, — не обучен я ступать в такие палаты...

— А ты плюнь. Здесь только вшей нету, а живут грязнее, чем в казармах игдырских. Я-то уж присмотрелся...

Он провел его в свои комнаты, угостил сотника вином.

— Ну, рассказывай, что случилось?

— Некрасова, — ответил есаул, отворачиваясь, — под арест взяли. Штоквица как-то на вокзале встретил. Говорит, что посадят академика нашего...

Карабанов поплотнее прихлопнул дверь.

— Жаль! — сказал поручик, и ему действительно было сейчас очень и очень жаль этого умного, хорошего человека. — А только ведь, есаул... Ну чем я могу тут помочь?

— Да можешь ведь, — с мольбою посмотрел на него Ватнин.

— Чем?

— Про то не знаю. А можешь...

— Как?

— При особе ведь состоишь. Любой живчик с аксельбантами посильней генерала будет.

Карабанов подлил сотнику вина:

— Я знаю... меня дважды предупредили. Еще там... в Баязете. Сначала Штоквиц, потом этот прыщавый, Латышев... И не надо было ему соваться в политику! Как жили люди сто и двести лет назад, так и будут жить. Словами да пулями ни черта тут не исправишь.

— Бог с ним, с народом, — отозвался Ватнин печально. — Не моего ума дело о народе судить. А вот Юрий-то Тимофеич — человек правильный. Ему помочь подобно бы! А?..

Карабанов молчал.

— Не молчи, — попросил есаул.

— А что мне?

— С его высочеством поговори. Скажи: так и так, мол, я этого Некрасова как себя знаю... А?

— Сдурел ты, что ли? — сказал Карабанов, поднимаясь. — Не смей и думать, чтобы наместника тревожить... Ладно, — согласился он вдруг, устыдившись. — Так и быть, подумаю!

Ватнин встал, шумно вздыхая, как лошадь.

— Винишко у тебя хоша и пузырится здорово, а только не шибает меня. Пойду-ка я, Андрей Елисеич, не поминай меня лихом!

А на следующий день во дворце стало известно, что вчера в одном из армянских ресторанов какой-то казачий сотник, гигант ростом, в пьяной драке с местными интендантами перекалечил сразу двенадцать человек. Его замкнули в осаде дверей, но он проломил стенку ресторана и ушел, перебив на прощание посуды на триста шестнадцать рублей с копейками. В этом гулливеровском разгуле Карабанов разгадал силу Ватнина и правильно решил, что сотник набуянил от горя...

* * *

Перед ужином Карабанову принесли письмо. Очень краткое по содержанию:

Я остановилась в «Кавалерской» гостинице. Надеюсь, вы остались после всех подвигов прежним моим рыцарем. Если угодно, вы можете встретить меня в восемь часов вечера у Екатерининского источника. Всегда ваша.

— Странные женщины! — сказал Карабанов. — Мне казалось, что уже все кончено... Однако она быстро оправилась от своих потрясений!..

Вечером Андрей накинул скромный мундир казачьего офицера, натянул чистые перчатки и на попутном дилижансе доехал до минеральных ванн. Боржоми, сильно запыленный и набитый понаехавшей публикой, утопал в музыке военных оркестров, в шарканье множества гуляющих ног и женском смехе. Из Воронцовского парка, раскинувшегося на горе, уже тянуло вечерней прохладой.

Карабанов решил ждать у входа в павильон, стены которого были исписаны заезжими лунатиками-поэтами. Многочисленные перлы поэзии, вдохновленные употреблением нарзанов, испещряли гранит царапинами строчек. «Люблю тебя, дитя природы, за поступь дерзкую твою и за целительные воды, которые с тобою пью!..»

— Господин, — сказал Карабанов одному из словоблудов, — а вам не стыдно пачкать стены?

Фигура престарелого чиновника медленно повернулась к Андрею, прижимая к груди букетик цветов. Губа чинодрала была сизой, плотоядно отвисшей.

Щелкнув вставной челюстью, бритый оскалился.

— Ах, какой прелестной я несу эти цветочки, — сказал он, слезливо мигнув. — Вы не знаете ли случайно рифму на слово «солнце»? Первая строчка у меня получилась так: «Приходи скорее, мое солнце...» Не знаете?

— Знаю, — ответил Карабанов. — Можете записать: «Приходи скорее, мое солнце, забирай скорее мои червонцы!..»

— Извините, — обиделась мумия, — но прелестная влюблена в меня бескорыстно...

Кто-то, неслышно подойдя сзади, закрыл Карабанову глаза мягкими ароматными ладонями. Тихий смех за спиной, дыхание женщины — всегда волнующее.

— Аглая! — сказал Карабанов, и ладони упали с его глаз.

Он повернулся. Его кузина, единственная из всей родни, которую он любил, стояла перед ним, такая чудесная, вся будто сотканная из легкого газа, с тихой улыбкой на крохотных губах.

— Боже мой! — растерялся Андрей, хватая ее руки и целуя их часто-часто. — Боже мой, как я рад, княжна... Милый вы мой, славный человек! Давно ли вы здесь? Как узнали про меня? Дорогая моя Долли!

Концом прогулочного зонтика она ударила его по плечу.

— Андре, — сказала она, сияя глазами, — я тоже рада вас видеть.

Куда мы отправимся, чтобы поговорить?

— Можно в «Марсель», — предложил Карабанов, памятуя о том, что в армянском ресторане после вчерашнего побоища, наверное, подают на плохой посуде.

— Нет. Там много знакомой публики... Неужели нет места поуютнее?

— А если поехать на Шави-Цхали? Там совсем пустынно, но слишком просто. И сидеть надо на коврах, поджав ноги.

— Чудесно, Андре! Поехали...

Разговор их был прост и ясен. Очень откровенен. Как и должно быть между близкими родственниками. Долли была очаровательна, бесхитростна, ее улыбчивые губы порозовели от вина.

— Я так рад, так рад, — не уставал твердить Карабанов.

— Что это за Аглая, которую вы ждали?

Андрей рассказал. Даже с подробностями.

— Не сердитесь на меня, Андре, — ответила княжна, — но я понимаю эту женщину. Она, очевидно, лучше вас. И когда роль любовника кончилась, вам больше нечего было делать возле этой женщины...

Босой официант с полотенцем на голове подал им шампуры с нанизанными шашлыками и помидорами, принес ароматные хинкали, обсыпанные барбарисом.

— Не знаю, что такое, — мимо засмеялась княжна, — но оно очаровательно. Мои тетушки в Москве ужаснутся!..

Карабанов щедро, под влиянием встречи и вина, раскрыл перед Долли свои карты.

— С меня уже хватит, — закончил он свой рассказ, — Я вкусил от сего горького плода и окривел. Пускай доедают его другие.

Княжна задумалась.

— Я еще молода, — ответила она не сразу, — но уже достаточно опытна. Правда, мой опыт тоже горек. Но он, очевидно, необходим для людей нашего круга. Я скажу вам, Андре, некоторые веши, которые вы никогда не надеялись услышать от своей Долли ..

Карабанов снова часто-часто расцеловал ее руки.

— Слушайте, Андре... Не ищите опять то, что вы потеряли. Не цепляйтесь за аксельбанты, как бы они ни касались вашего носа. Поверьте мне — так будет лучше. Нам, женщинам, труднее вырваться из этого круга. Так будьте же мужчиной, мой дорогой кузен!

И они еще долго-долго беседовали, тряся свое отощавшее генеалогическое древо. А когда с него падал родственный им плод, они как бы прикидывали его в руке — сколько он весит на сегодня в обществе?

— Что же мне делать? — спросил Карабанов. — Не ходить же целый век в этих чикчирах!

— Идите в отставку, Андре... Возвращайтесь в Рязанскою.

Сейчас слишком изменились условия жизни, Андре, и можно сделать хорошую карьеру, устроившись по выборам! Вам совсем не обязательно блистать при оружии...

В город они уже возвращались на последнем дилижансе.

— Вы чудесный, Андре, — призналась княжна. — Но мне страшно за вас. И очень-очень беспокойно. Особенно после нашего разговора. ..

Прощаясь у пустынного подъезда гостиницы «Кавалерская», самой лучшей гостиницы в Боржоми, княжна сказала:

— Ну, идите, Андре... Дайте я вас поцелую на прощанье.

Она коснулась его туб маленькими теплыми губами, которые напомнили Карабанову поцелуи Аглаи, и он с жадностью привлек кузину к себе. Долли оторвалась от него, судорожно вздохнув, закрывая рот тылом ладони.

— Это уже поцелуй не брата.

— Дорогая княжна, поверьте, что я и не надеялся сегодня на встречу с сестрой...

Эту ночь они провели вместе. Утром ему не хотелось раздумывать — кто виноват: она, женщина, или же он, мужчина. Однако пробуждение наступило, хотя естественного чувства неловкости и чего-то стыдного они оба не испытали. Наоборот, в их отношения закралась какая-то тончайшая, словно змеиное жало, нежность одного к другому.

Карабинов вдруг понял, что сейчас для него нет человека роднее и ближе, чем эта маленькая княжна.

4

За соседним столом играли в «рамс». Куши ложились крупные, без оглядки. Клюгенау, ковыряя спичкой в зубах, расплатился за скромный обед. Чаевых не дал.

— Извини, братец, — сказал он официанту, — но чаевые унижают человеческое достоинство. — Официант был согласен унизить свое достоинство, но Клюгенау показал ему последний червонец: — Видишь? Это все, что осталось у меня от наследного майората...

— Ну и задавитесь, ваше сиятельство! — не очень-то вежливо посоветовал ему официант.

А от стола с играющими доносилось приглушенное:

— Шестерка... бита... Штосс!

Прапорщик пригляделся к игрокам. Один из них — начальник воинского поезда, который уже давно задвинули на запасные пути, и машинист ждал, когда начальник спустит все казенные деньги, чтобы ехать дальше с чистой совестью. Второй игрок, величавый господин с отменными манерами, показался Клюгенау знакомым еще по Игдыру, где он, кажется, заведовал казначейством. Третий — грузинский князь, одетый по последней тифлисской моде, а именно: одна штанина в сапоге, а другая, в сапог не вправленная, болталась поверх голенища.

Клюгенау встал и подошел к игрокам:

— Разрешите поставить, господа? Я не так уж богат и поставлю только единожды...

В азарте игры ему разрешили. Денег на столе лежало много.

Может, на тысячу. А может, и больше. Жалкий червонец барона затерялся в шурум-буруме ассигнаций и кредиток.

Пошел банк. Meшали ловко.

— Дама червь!

Клюгенау открыл свою карту:

— Я выиграл, господа...

Он сгреб выигрыш со стола, рассовал деньги по карманам.

Игроки сменили колоду. Новая груда денег выросла перед ними.

Как видно, для этих господ потеря одного куша была не очень ощутимой. Их руки уже хорошо погрелись над буйным пламенем этой священной войны, которую вела Россия.

Начальник поезда пожалел отпускать барона:

— Теперь вы можете ставить. Эк вас, милейший, раздуло!

— Благодарю за любезность, — вежливо ответил Клюгенау. — Но судьба привыкла баловать меня лишь единожды.

На улице барон долго торговался с извозчиком, который запрашивал до Каджорских дач не меньше десяти с полтиной. Сговорились, однако, на восьми рублях и поехали. Поставив меж колен шашку, Клюгенау катил по шумным улицам, раскланиваясь с дамами и козыряя офицерам. Маленькие ручки барона любовно обнимали эфес. Очки при тряске часто слетали с пуговки носа, и Федор Петрович придерживал их.

Дважды велел остановить лошадей. Первый раз перед домом военного губернатора, где подал прошение на высочайшее имя об отставке «по домашним обстоятельствам, кои складываются столь неудобно, что могут нанести ущерб по службе».

— Ваш реверс? — спросил чиновник. — Где он?

— Пожалуйста, — ответил Клюгенау и тут же, присев к столу, набросал подписку в том, что он. «податель сего, обязуется и впредь о казенном содержании нигде более не испрашивать, изыскивая средства к своему пропитанию собственными путями».

Второй раз он остановил коляску возле городского управления, где подписал контракт на строительство мещанских бань и заливку одной из улиц «иудейской мастикой». Асфальт еще только входил в моду, и работа обещала быть занятной, суля немалые заработки.

— А теперь, — сказал Клюгенау, снова садясь в коляску, — вези прямо на Каджоры, у духанов не задерживайся.

Вскоре открылись и Каджоры — неудачный венец наместничества князя Барятинского, мечтавшего раскинуть на этих холмах роскошную прохладу нового Петергофа. Клюгенау велел везти себя на дачу де Монкаля, где сначала размещался приют благородных девиц, а ныне обосновался известный вертеп.

— Тпррр-у! — натянул ямщик вожжи, останавливая коляску под красными фонарями дома терпимости.

— Подожди меня здесь, братец, — наказал Клюгенау. — Я тебя долго не задержу — быстро управлюсь...

Прапорщик вошел в полутемный зал, стены в котором были обвешаны пыльными и вытертыми паласами; одна из женщин сказала кому-то про барона:

— Слабенький господинчик!

Клюгенау обратился к сонному греку, читавшему добавления к «Тифлисским ведомостям» о предстоявшем аукционе мебели.

— Уважаемый, могу ли я видеть господина Штоквица?

— Позалуста, — ответил «папочка». — Цытворты тень на круцок цакрыт. Зенсцина оцень хоросый попался. Вылецать от нее не хоцет...

Молодой, гладко бритый татарин провел Клюгенау на второй этаж дачи де Монкаля и показал комнату Христины, у которой «цытворты тень» пребывает бывший комендант Баязетской цитадели.

Федор Петрович долго стучал:

— Ефрем Иваныч... Господин капитан, это я... Откройте!

Дверь открыла сама Христина — статная и полногрудая немка, без халата, в тесном корсете, в фиолетовых чулках и без туфель.

Штоквиц же был мертвецки пьян и в самой неудобной позе, которую невозможно даже вообразить, валялся на грязной, засаленной кушетке. Клюгенау попробовал расшевелить его, но Христина отсоветовала.

— Какой уж день пьет, — сказала она. — Молчит и пьет. Оставьте его. А то еще блевать начнет...

На капитана было жутко смотреть: лицо сизое, глаза провалены, весь в липком поту, раздерганный и страшный. Клюгенау постоял над ним, брезгливо содрогаясь, потом дал Христине червонец и велел привести Штоквица в чувство.

— Попробую!..

Она дала ему с руки понюхать какой-то порошок, и Штоквиц замотал башкой, заюлил ногами, отбрыкиваясь:

— Ой, ой... не буду, не буду... Я сказал — потом!

Клюгенау сильно встряхнул капитана за плечи.

— Баязет горит, комендант, — сказал он.

Штоквиц открыл глаза:

— Тьфу, дьявол! Это вы, барон?.. Могли бы, кажется, и не напоминать мне о Баязете... Фу-фу! Дайте выпить чего-либо, не могу...

Клюгенау остановил Христину:

— Водки не надо. Велите принести шампанского.

Христина выплеснула на череп Штоквица кувшин ледяной воды, капитан жадно выцедил стакан шампанского. Вроде стал приходить в себя. Шлепнул по заду Христину, велел убираться ко всем чертям, после чего сказал:

— А вы-то, барон, чего сюда затесались? На вас это не похоже...

— Я не люблю долгов, — ответил Федор Петрович. — Узнал, что вы пропадаете здесь, и вот... Пятнадцать рублей, кои брал у вас, за что и спасибо! Прошу...

Штоквиц смахнул деньги на пол:

— Так я и поверил! Бросьте ломаться, барон, и выкладывайте, чего вам от меня нужно?

— Знать, — ответил Клюгенау. — Знать, кто помог жандармам упрятать Некрасова за решетку!

Штоквиц протянул над столом волосатую лапу и взял тяжелую бутыль за горлышко, словно человека за глотку.

— А ну, шмерц, — сказал он, — вон отсюда!

Клюгенау, вежливо улыбаясь, снял руки с колен и, совсем незаметно для Штоквица, поддел их под ребро стола.

— Еще никому, господин капитан, — сказал он, — не удавалось меня бить. Тем более в таком непотребном месте.

— Вон! — гаркнул Штоквиц, замахиваясь.

На столе кавардак был отчаянный: бутылки, панталоны, тарелки, графины. Один рывок руками кверху — и стол, перевертываясь, с грохотом и звоном летит на Штоквица, засыпая его обломками и осколками посуды.

— Дерьмо! — сказал Клюгенау.

Он спокойно, отряхнув мундирчик, спустился вниз, и когда Штоквиц с револьвером в руке вылетел на лестницу, коляска с бароном уже пылила по дороге к Тифлису.

— Подлец, — скрежетнул Штоквиц зубами. — Поганый шмерц... Выследил-таки меня!

* * *

Он расплатился с извозчиком на окраине города, за Сололаки, около небольшой мазанки, утопавшей в саду. Отсчитав восемьсот рублей от сегодняшнего выигрыша, Клюгенау переложил эти деньги в отдельный карман. Долго дергал проволоку звонка, тянущуюся к дому, а на его звонок отчаянно заливалась плюгавая собачонка.

Отговорить калитку вышла девушка в пестром сарафанчике, босая и коричневая от загара.

— Вам кого?

— Я друг вашего отца, — сказал прапорщик, — майора Николая Сергеевича Потресова.

Его провели в дом, чистый и уютный дом, в котором живут чистые и уютные люди. Клюгенау было приятно осматривать беленые стены, ступать по молочно-желтым скрипучим половицам, видеть на стене портрет начальника баязетской артиллерии, перевитый черной тесьмой и украшенный пучками бессмертника.

Он осмотрелся:

— Как здесь хорошо! Никуда бы, кажется, и не уходил...

Дочери покойного майора пришли с огорода, где они копались на грядах, вымыли руки, передавая одна другой полотенце, сели перед гостем на лавку, славные дурнушки, милые русские девушки.

Старшая из них, Дашенька, уже накрыла на стол. Пышный хлеб резался щедро — ломтями широкими, как их приучил, наверное, еще отец, — ведь он был солдатом. Вино в графине было прохладное, давленное на своем винограднике.

— Кушайте на здоровье, — сказала Дашенька.

Он задержался у Потрясовых дотемна, рассказывая им подробности об осаде Баязета; они сидели перед ним, тихие и задумчивые, в одинаковых шалях, удивительно похожие одна на другую. Ему было приятно под их светлыми взглядами и уходить не хотелось.

Он попросил бумагу и карандаш.

— Я вам нарисую Баязет, — сказал барон и несколькими взмахами графита очертил контуры крепости. — Пусть это будет памятью для вас. О вашем отце, которого я любил, и обо мне тоже... Я хочу выпить, девушки, за то, чтобы ваш дом был всегда чист и уютен, чтобы в него входили только верные друзья!

Клюгенау поднялся, прощаясь.

— Одну минутку, — сказал он. — Я уже давно собирался навестить вас, но... Вот восемьсот рублей, которыми меня выручил однажды ваш отец. Возвращаю их вам, как дочерям майора Потресова, с большой благодарностью.

— Ой, — сказала Дашенька, — откуда же у нашего папы могли быть такие большие деньги? Мы ведь всегда так нуждались.

— Не знаю. Может быть эти деньги у него как раз и были отложены для вас...

На следующий день прапорщик уже обзавелся новым одеянием для статской жизни. Посверкивая белоснежной манишкой, которая иногда туго выскакивала из-под сюртука, он отправился к госпоже Хвощинской; вдова полковника оставалась еще в Тифлисе, выжидая конца этой войны, чтобы потом вывезти прах супруга из усыпальницы Баязета в Россию.

Аглая Егоровна носила теперь глубокий траур, и право посещать ее в эти дни имел лишь барон Клюгенау.

— Здравствуйте, мой друг, — сказала женщина. — Чем же вы занимались вчерашний день, что даже не навестили меня?

Клюгенау, потирая ручки, слегка поклонился:

— О мадам! Вчера я продолжал совершенствовать себя, насколько это возможно в условиях нашего сумбурного века...

Манишка снова с треском выскочила из-под сюртука, и Аглая слегка улыбнулась.

5

«Пышная и светлоокая» блондинка, как было сказано в объявлении «Брачного листка», действительно была и пышной и светлоокой. Рослая молодая женщина, гордо несущая на себе красивые одежды, она держалась строго, почти недоступно, и заговорить с ней первым мужчины побаивались...

Поезд отошел от станции Минеральные Воды, вытряхнув на перроны вокзала праздную толпу бездельников, и сразу же окунулся в знойное марево предгорных равнин. За окном выгона, утопая в душной пыли, проплыли богатые казачьи станицы — Виноградная, Аполлонская, Солдатская и Прохладная; приближался Владикавказ.

Перроны станций были загажены арбузными корками, шелухой подсолнухов, грязные свиньи бродили среди мусульманских могил и православных крестов, разбросанных повсюду...

Среди пассажиров первого класса, в котором ехала и наша «светлоокая блондинка», половину вагона занимали блестящие свитские офицеры из Петербурга, которые, нисколько не стесняясь соседей, громко обсуждали все возможности отличиться.

Это были так называемые «моншеры» — самая нелюбимая в армии категория столичных титулованных хлыщей, которым время от времени давались командировки на поля сражений, где они сами должны были изыскивать способы для выказывания подвигов.

Вот один из числа подобных «моншеров», а именно — князь Унгерн-Витгенштейн, и рискнул было поволочиться в дороге за суровой блондинкой. Князь был молод и даже красив — той особой нагловатой сусальностью, какая отличала многих красавцев того века и которая, помимо наследственных качеств, казалось, еще многое переняла от строгой и мужественной подтянутости николаевских вахтпарадов. В белоснежном колете, весь нежно позванивающий от движения шпор, сабли и позолоты, князь Унгерн-Витгенштейн вежливо осведомился:

— П'остите за де'йзость, мадам. Но любопытно бы знать — далеко ли вы едете?

— Только до Тифлиса.

— О, как это п'ек'асно! Мы тоже де'ижим путь до Тифлиса. Конечно, потом... потом и дальше. На ф'онт, на ф'онт!.. Не откажите в любезности соп'овождать вас че'ез го'ы. А то ведь, гово'ят, эти че'екесы... хуже па'ижских апашей!

— Не беспокойтесь, — отпугнула его спутница, — меня встречает отец. А с ним я не боюсь никаких чеченцев!..

Владикавказ — городишко уютный, добротный, чистенький.

Сверкая на солнце белым камнем, лежит он в гуще садов, под шум Терека, мутно вспененного, подмывающего береговые осыпи.

Отсюда начинался древний путь через Дарьял, мимо гор, мимо сказочных легенд, где путнику не миновать страхов и риска...

Горы уже насели, надвинулись на путников, раскрыв перед ними грохочущие водою пасти ущелий. Зелень растений отступает, побежденная диким камнем, и только пыльные лопухи, брызгаясь белым соком, давятся под колесами.

— Вас не вст'етили? — Унгерн-Витгенштейн придержал своего жеребца на обочине, пропуская мимо себя бричку с дорожной попутчицей.

— Наверное, отец решил не выезжать за карантин.

И вот карантин: несколько солдат выбегают из сторожки; два осетина, в грязных хламидах черкесок, сидят в пыли возле дороги, мечтательно сузив глаза и покачиваясь. Здесь путники проходят последний осмотр, после чего Кавказ делается доступен для них, как извечная благодать всех воинов, купцов, поэтов и авантюристов.

Офицер читает подорожную:

— Ваши вещи, мадам?

— Только баул.

— Что имеется из металлических вещей?

— Только серьги в ушах.

— Можете проезжать, мадам...

Назар Минаевич поджидал свою дочь за карантином, держа в поводу крупную толстоногую лошадь. Увидев дочь, Ватнин всхлипнул и, вытирая кулаком слезы, пошел ей навстречу.

— Папа! — дочь надолго прильнула к нему, тяжелая рука есаула нежно гладила ее белый, молочный затылок...

— Ну-ну, Лизавета, — сказал Ватнин, — будет тебе!

— Папа! Милый папочка...

Ватнин оторвал дочку от себя, часто зачмокал ее в заплаканное счастливое лицо — в глаза, в щеки, в лоб, в губы. Эта разряженная молодая дама, целующаяся с бородатым мужиком в казачьем мундире, казалась со стороны забавной, — на карантине послышался смех блестящих «монтеров».

— Ну их! — сказал Ватнин стыдливо. — Поедем, Лизавета...

И они поехали, дружно беседуя. За Ермоловским камнем пошли навивать над ними, дырявые от динамитных забоев, многочисленные «Пронеси, господи», и за каждым таким страхом Ватнин, как истинный кавказец, находил среди камней вино и денежный ящик.

— Исполним завет, — говорил он, выпивая араки, дав дочери хлебнуть вина и бросая в никем не охраняемую кубышку монеты.

Ватнин рассказывал дочери о баязетском «сидении». Большие зеленые ящерицы перебегали дорогу. Проехали развалины замка царицы Тамары, но оба остались вполне равнодушны. Женщины из ближайших аулов с корзинами в руках собирали лошадиный помет для топлива. Столетние допотопные мельницы лопотали в камнях реки.

Вечером они приехали в селение Казбеги, но на постоялом дворе им отказали в ночлеге: ожидался приезд свитских офицеров, для них готовились даже особые «царские комнаты». Ватнины вышли на улицу. Издалека, откуда-то из низины ущелья, прозвучал удар колокола — это старик монах оповещал жителей, что он, несмотря на свои сто шестьдесят лет, сегодня тоже не умер.

Елизавета вдруг спросила отца:

— Папа, а что, штабс-капитан Некрасов незнаком тебе?

Есаул удивился:

— Вместях воевали...

— А не могла бы я повидаться с ним? Мне он нужен.

— Помалкивай, дочка: арестован он! Не след тебе о нем интерес иметь, коли его за политику взяли... А откель ты знаешь о нем?

* * *

«Некрасов Юрий сын Тимофеев, происхождения из духовных, тридцати двух лет от роду, греко-российского православного вероисповедания, у причастия святого был последний раз четыре года назад, под судом и уголовным следствием не состоял, недвижимого имения не имею, денежных капиталов тоже...»

Опросные пункты, присланные в тюрьму сегодня, надо было Некрасову заполнить к вечеру — всю эту внушительную пачку листов, на левой стороне которых поставлены вопросы вроде следующих: «Изложите в кратких, но резких чертах главные системы коммунистов и социалистов». Или же такой вопрос: «Почему человек должен, по вашим понятиям, стремиться составлять не отдельные общества, а одно целое, которое бы соединяло весь род человеческий?

Сделайте объяснение...»

Просвещать жандармов — работа невеселая, к тому же исписать целую стопку бумаги просто утомительно, и потому Некрасов даже обрадовался, когда лязгнули дверные закладки, и в камеру к нему вошел чистенький, бодрый и надушенный Карабанов.

— Не пугайтесь, — сказал Андрей, — я по дружбе, но никак не по службе.

— Спасибо, дружок, — ответил Некрасов, — но как вы сумели добиться свидания со мной?

Гут он заметил золотой аксельбант, тянущийся от плеча поручика. Конец шнура, пропущенный через петлицу мундира, был распушен кокетливым этишкетом.

— А-а-а, — догадался Юрий Тимофеевич, — теперь я, кажется, понял, почему вы стали всесильным. Что ж, поздравляю с успехом.

При наместнике?

Карабанов — палец за пальцем — стянул бледную лайку перчаток, положил их на дно фуражки, а фуражку бросил на стол.

— Нет, милый Некрасов, — рассмеялся он, оглядывая мрачные стены. — На этот раз вы не оказались столь догадливы... Эта штучка, — он потеребил себя за аксельбант, — только повысила меня в глазах жандармов, но я еще не имею права носить ее. Однако эту сбрую можно купить в любом магазине, что я и сделал, чтобы проникнуть к вам. Ей-ей, штабс-капитан, три рубля с полтиной отдадите мне потом! Я не согласен сорить деньгами...

— Вы чудесно выглядите, — улыбнулся Некрасов, радуясь боевому товарищу. — И вы веселы... Садитесь, прошу!

Карабанов сел и начал так:

— Я не склонен томить вас нудными расспросами о том, за что вы, яко тать полунощный, ввергнуты в темницу и...

— Не надо, — вставил Некрасов.

— Да. И потому я хочу спросить только одно: это правда, что вы революционер, как о вас говорят?

— Признаю, — ответил Юрий Тимофеевич. — Я верил, и никто палкой из меня не выбьет этой веры, что России нужна хорошая революционная встряска!..

Карабанов неопределенно хмыкнул.

— Сомневаетесь?

— Да нет, в этом я согласен с вами. Встряска действительно нужна... Однако это могу понять я, поймет юнкер Евдокимов... может Ватнин. Но скажите вы о революции мужику, и он скрутит вам руки, сам же и отведет вас к становому...

Некрасов остановился перед ним, спрятав ладони в рукава, словно зябнул.

— Вы знаете, Карабанов, полковника Васильева-Бешенцева?

— Слышал. Начальник жандармского округа.

— Да, именно так... Вот он однажды высказал мне точно такие же слова, как и вы сейчас!

Карабанов поежился, но рассмеялся беззаботно:

— Поверьте, я с ним нс сговаривался. Вы мне говорите о своих убеждениях. А я, в свою очередь, так же чистосердечно высказал вам свои убеждения... Не будем сердиться!

Юрий Тимофеевич потянул его за аксельбант:

— Милейший поручик, я ведь не сержусь. Наоборот, я жалею, что этот разговор завязался тут, в этих стенах, а раньше поговорить нам не удалось... А мне кажется, было бы любопытно!

Карабанов рассказал о встрече с Ватниным, от которого и узнал об аресте; признался, что ему хотелось бы помочь.

— Из одного Баязета попасть в другой, — закончил он, — это ужасно! Опять каземат, только кончиться может все гораздо трагичнее...

— Комичнее, — поправил его Некрасов.

— Что вы подразумеваете под комедией?

— Суд, — ответил штабс-капитан.

— Вас будут судить здесь?

— Нет, повезут в Петербург.

— Можно нанять хорошего адвоката.

— Вы наивный человек, — снова рассмеялся Некрасов. — Да пусть защищает меня Зарудный или Арсеньев, — какая разница?

Ведь решение суда приготовлено заранее...

Андрей достал из фуражки перчатки, задумчиво скрутил их к крепкий жгут, хлобыстнул ими по краю стола:

— Юрий Тимофеевич, мне бы хотелось вам помочь. Как это сделать — не знаю. Однако могу точно выяснить день, когда вас будут перевозить через перевалы. Повторяю: лично я сам помочь вам не могу. Но вот послушайте...

Некрасов положил на плечи поручики руки, взглядом вызвал на себя его ответный взгляд.

— Не надо, Карабанов, — сказал он.

— Что не надо?

— А вот это... все!

— Но почему? Вы не доверяете мне?

— Доверяю. Но помощи в таком рискованном предприятии от не желаю...

— Именно от меня?

Некрасов выждал. Кивнул:

— Да. От вас...

— Странно, — задумался Карабанов. — Даже очень...

— Я объясню.

— Сделайте милость.

— Видите ли, Карабанов, — начал Некрасов, заведенным маятником расхаживая перед поручиком от одной стенки до другой. — Видите ли, вы пришли мне на помощь, не поразмыслив как следует. Может быть, я и действительно достоин уважения в ваших глазах. Может, вы нашли во мне такие качества, за которые любите меня...

— Все это так, — подтвердил Карабанов.

— Но вы забываете об одной вещи, поручик — продолжал штабс-капитан. — Вы забываете о том, что я — ваш враг!

— Вы?

— Да. Именно я... Сейчас вы несколько обижены в своей судьбе, если не сказать точнее — в карьере... Ведь так?

Карабанов промолчал.

— Да не молчите. Наберитесь мужества ответить — так?

— Допустим, что обижен, — не сразу согласился Андрей.

— Вот, — закончил Некрасов, — и потому вы толкуете со мной о «встряске». Но случись только революция в России, и такие, как вы, Карабанов, будут давить революцию... Можете сердиться: я уже вижу вас — порющим, режущим, убивающим и вешающим. Не-е-ет, Карабанов, тогда вы уже не придете ко мне в камеру, чтобы предложить свою помощь. Вы сами накинете веревку мне на шею!

Карабанов, задохнувшись от гнева, встал:

— Вы, любезный арестант, были достаточно искренни, за что я вам и благодарен...

Некрасов протянул ему ладонь, и Андрей пожал ее.

— Сохраните свою голову, Карабанов, — пожелал ему Юрий Тимофеевич, — а я позабочусь о своей...

Странно, что после этого разговора, очутившись снова на пестрых и шумных улицах города, поручик не заметил в себе огорчения.

Он спустился в подвал станционного духана. Распахнув перед собой завесы паласов, проник в отдельную комнату, где его поджидал Евдокимов.

— Так быстро? — спросил юнкер.

— Как видите.

— Что будем пить?

— Что угодно, только не воду...

Они уселись на диван. Евдокимов неузнаваемо изменился за это время — после осады. Уже не мундирчик, а грязная рваная черкеска сидела на его плечах. Вместо сапог — подбитые шипами чувяки. Газыри были плотно натисканы патронами от «снайдера».

Кинжал — дорогой и отличной стали — висел на поясе, которым не погнушался бы и любой горный феодал.

Дело в том, что юнкер записался в отряд охотников, где процветали свои обычаи, свои законы. Шли в этот отряд лишь одни добровольцы, начиная от разжалованных офицеров и кончая бездомной голытьбой, которым грозила тюрьма. Воинских званий в охотниках не признавалось. Деньги, кресты и котел — все было общее.

— И только одно требование, — рассказывал юнкер, — как можно больше одичать, чтобы ничем не отличаться от туземцев. Посылают нас так: если из десятка один вернется, то уже хорошо. Я уже дважды выходил живым, не знаю, как в третий?.. Осатанел — это верно, даже газет не читаю, — признался он, не стыдясь.

Им принесли вино и еду. Долго пили и ели молча.

Наконец юнкер зашептал:

— Там есть такой кривой спуск. Узкий... Жандармов можно отсечь от кареты. Разворачивать карету не нужно. Прямо от спуска вверх тянется тропа. Совсем неприметная для глаза. Если Некрасов будет даже в кандалах, то...

Карабанов резко остановил его:

— Не надо! Ничего уже не надо... Некрасов отказался от нашей помощи. Он сошел с ума... Не будем больше говорить о нем ни слова. Налейте-ка, юноша, еще в чепурку!

Рука юнкера, вздрагивая, лила вино из пузатого кувшина.

— Жаль, — сказал он, — очень жаль... Вы просто не смогли его уговорить. А в России это сделать будет гораздо труднее...

* * *

Вечером Карабанов, будучи вполпьяна, вернулся в Боржоми и здесь встретился с человеком, о котором никогда не забывал и которого считал чуть ли не главной причиною всех своих бедствий...

Князь Унгерн-Витгенштейн первым оправился от неожиданности и первым сделал шаг к примирению.

— А-а-а, вот и вы, Ка'абанов! — сказал он. — Очень 'ад видеть вас... Тут гово'ят, что вы ходите в ге'оях? Может, вы научите и меня, как поско'ее стать из фазана шайтаном?

Карабанов ответил на поклон:

— Это очень просто, князь. Но для этого надо сначала перейти из гвардии в гарнизон.

6

Приемная наместника была залита светом газовых фонарей, сгорающий газ шипел и потрескивал. Михаил Николаевич взял Карабанова за локоть и подтолкнул его к выходу:

— Выйдем в парк, заодно и поговорим...

Прошло уже достаточно времени, как поручик обосновался во дворце великого князя. Но до сих пор он приглядывался к наместнику с любопытством, почти изучающим. Андрей много слышал, что Михаил Николаевич не любит Петербург, далек от царской семьи, зло высмеивает придворный этикет и нравы. Вчера он тоже, в разговоре о вновь прибывших «моншерах», отпустил по их адресу такое словечко, что даже Карабанов вынужден был покраснеть.

Все это делалось от души, по-солдатски прямолинейно; хвалилось и осуждалось многое наместником искренне. И только одного не понимал Карабанов — своего положения при наместнике. Но появление во дворце петербургских «моншеров», очевидно, должно было ускорить развязку, и Карабанов не ошибся в этом.

Они спустились в парк. Наместник обмахивался фуражкой.

Сорил из кармана шоколадными зернами, угощая дворцовых павлинов, противно кричащих от жадности. На берегу Куры зашел в сапогах в воду и постоял немного — зачем, Карабанов не понял, но, наверное, решил, просто так, от необычности положения.

— Не протекают, — сказал наместник, выходя на берег. — А то эти подлецы-сапожники — тяп-ляп, и вышел корапь!..

Разговор — тот разговор, которого так страстно ожидал Карабанов, — начался с воспоминаний.

— Батюшка твой покойный, — сказал наместник, — был человек старого закала. Старик был прост! А ты хитришь, братец, хитришь.

— Ваше высочество...

— Молчи! Сам знаю — просить стыдно. И не проси! Посуди, любезный: могу ли я тебя определить при себе, если у тебя остались следы еще в Петербурге...

Карабанов прижал руку к тому месту, где по всем правилам анатомии должно находиться сердце:

— Ваше высочество...

— Молчи! Мне прямая выгода иметь рядом тебя, а не одного из тех шаркунов, что прикатили сюда для пребывания в моей передней. Но... И ты не артачься. Карабанов, — вдруг нажал на него голосом наместник. — Выстоять один раз у барьера после Баязета не трудно. Понимаю — глупо. Сам осуждаю. Да что поделаешь, голубчик?.. Воинская честь всеми признается, но существо ее неуловимо. Никто не знает, что это за штука. Однако за нее расплачиваются!

Карабанов мерно вышагивал по дорожке, плечо к плечу рядом с наместником. А собственно, чего он хочет, что ему нужно в этом .парке? С другой стороны, Андрей понимал, что наместник зла ему не желает. Но согласиться на дуэль, оттянутую на такой срок, Карабанов был уже не в силах: Баязет многое сломал в его душе из хрупких прежних построек.

— Моя честь, — медленно проговорил Андрей, — если она и была задета в Санкт-Петербурге, то, по-моему, я восстановил ее с избытком в Баязете!

— То Баязет, — небрежно отмахнулся наместник.

— Однако, ваше высочество, драться с князем я не стану. И на этот раз уже по иной причине. Теперь стоит мне оказаться у барьера, и я убью его!

— Глупо, — возразил Михаил Николаевич. — Можно покончить все на аллокации или же разрядить пистолеты в воздух... Больше я ничего тебе посоветовать не могу. Прощай!

Наместник Кавказа его высочество великий князь генерал-фельдцейхмейстер российской армии ничего больше не мог посоветовать Карабанову и повернулся ко дворцу, давая понять, что сопровождать его не обязательно.

И тогда, глядя ему в сутулую спину, поручик Карабанов вдруг с облегчением вздохнул — с, облегчением, потому что вопрос, висевший над ним, больше никогда не станет тяготить его...

«Скорее — к ней! Она умная, она милая, у нее такие маленькие ладони и такой чистый голос... Скорее рассказать ей, что больше нет никаких страхов!.»

Узнав о решении Карабанова скинуть мундир, кузина Долли опять потрясла свое генеалогическое древо, и московские тетушки пришли на помощь. В одну из встреч Долли протянула Андрею коротенький списочек вакантных синекур.

— Взгляните на этот брульон, — сказала она.

Первое предположение: место третьего секретаря при русской дипломатической миссии в Копенгагене, что сулило со временем, при некотором совершенстве в знаниях, продвижения по служебной лестнице.

— Навряд ли сие возможно, милая кузина, — комментировал Карабанов. — Для службы в миссиях нужны люди с хорошими и выдержанными характерами. Я же не могу похвалиться таким качеством и способен не столько подняться по служебной лестнице, сколько скатиться, больно ударившись...

Второе предположение: место управляющего на сахарных заводах, принадлежащих барону де Мольво, несущее выгоду настолько явную, что через год-два можно открыть и свое дело.

— Это бы и подошло, может быть, — задумался Карабанов, — но барон де Мольво заманивает меня доходами, заведомо зная, что я буду воровать. А если я не буду воровать, то все равно он не поверит, и потому оставим это сладкое место...

Третье предположение: место квартального надзирателя в Москве на Плющихе, что дает возможность пользоваться положением в обществе. Карабанов искренне расхохотался:

— Ха-ха-ха!.. Уж не думаете ли вы, кузина, что я, вроде гоголевского городничего, стану принимать от купцов сахарные головы и визжащих поросят в лукошках со стружками!

Княжна Долли прикусила губку:

— Так чего же вы хотите?

— Вот и я бы хотел знать — чего я хочу?..

Разговор повис в воздухе, и в этот день Карабанов был вовлечен в круговорот событий, которые оказались для него роковыми. Мишка Уваров, однокашник Карабанова по Пажескому корпусу, уговорил Андрея ехать кутить куда-то к черту на кулички — за Тимоти-субани.

— А князинька будет? — спросил Карабанов.

— Да плюнь ты на князиньку... Просто напьемся как свиньи, и больше нам ничего не нужно! Поедешь?

Поехали...

Унгерн-Витгенштейн сидел в одной коляске с Карабановым, удерживая меж колен ящик с шампанским. Сзади, утопая в клубах пыли, катили четыре брички с девками, взятыми напрокат до утра.

Мишка Уваров дурачился, изображая из себя рекрута: