Под ятаганами
1
И вот — горы. И вот — простор. И вот — ночь, «И вот я, поручик Андрей Карабанов. Чего хочу я от этой жизни? Чего не хватает мне?.. Все, кажется, уже было: и любовь, и пороки, и гордость, и унижение, и все-таки что-то не пережито...
Знать бы — чего я хочу?»
Карабанов повернулся в седле к одному казаку:
— Послушай, ты чего-нибудь хочешь сейчас?
— До матки бы съездить, — вздохнул тот печально. — Старая уже... Крышу бы ей подновил, девок бы станишных пощупал. А потом и опять на коня можно!..
— Завидую я тебе, — сказал поручик. — Как все просто у вашего брата...
Никто не видел в темноте, как Андрей, припав к ласковой холке своего Лорда, от жалости к себе тихо плакал, кусая губы, и было ему в этот момент очень горько и даже как-то необыкновенно хорошо от этой горечи.
«Люди, — спрашивал он темноту, — почему вы меня забыли?..
Люди, хорошо ли вам без меня?.. Люди, я хочу быть с вами...
Люди, покажите мне дорогу к себе... Люди, сжальтесь надо мною!..»
Глубокой ночью, почти на ощупь, в пугливой, вздрагивающей тьме, ведя лошадей в поводу по козьим тропам, карабановские всадники обошли горы и, спустившись в долину, сомкнулись с первой сотней.
— Как странно плачут шакалы, — сказал Карабанов. — Так плачут, наверное, дети или обиженные женщины...
Костров не разводили. Близость противника не дозволяла пасти лошадей. Их даже не расседлали, держа для осторожности в поводу.
Жесткие камыши не шелестели во тьме, а скрежетали, как ножи.
Люди томились без сна, поджидая рассвета.
— Уже шестой, — сказал Ватнин мрачно, — Поскорей бы подошел пехотный эшелон. Хуже нет такой ночи!
— Огонек вот там светится, — показал в черноту ночи вахмистр. — Видать, курд у костра греется...
На заре казаки вышли на Ванскую дорогу, и вскоре с гор спустились пехотные колонны; впереди ехали на лошадях полковники Пацевич и Хвощинский. Сотни обрадовались пехоте, солдаты обрадовались казакам.
— Вы уж нас не выдавайте, — неслось из колонны. — Мы вам тоже подсобим!
Распорядок движения войска был разработан Хвощинским, и Пацевич покорно с ним согласился. На расстояние полета пули вперед был выдвинут взвод хоперцев; карабановская сотня, перемахнув через завалы камней, прикрыла колонну с левого фланга; сотня Ватнина на рысях пошла по солончакам с правой стороны пехоты; немного отстав от колонны, шла пестрая милиция Елисаветополя и Эривани.
Вставало солнце. Начиналась жара. Головы солдат были прикрыты белыми противосолнечными шлемами. Все чаще и чаще звякали, передаваемые из рук в руки, солдатские фляги. Однако, несмотря на утомительный ночной переход, люди были бодры и даже веселы.
Изредка по обочинам дороги встречались камни, отмечавшие мусульманские могилы.
В одном месте строй сломался.
— Братцы, коса! — крикнул кто-то. — От девки...
На турецкой могиле действительно лежала женская коса соломенного цвета, толстая и длинная. Зачем она здесь — никто не знал. Но, проехав немного вперед, хоперцы наткнулись на тело полураздетой русской женщины; из шеи торчал какой-то кривой железный обломок, ноги ее уже были объедены шакалами. Кто она, как попала сюда, какие муки вынесла — это было для всех тайной...
Панацевич первым надел фуражку.
— Значит, — сказал он, — турки где-то рядом. Уже мы видим их следы... Братцы, похороните по-христиански страдалицу эту...
Колонна двинулась дальше. Солнце жгло солдатские спины.
Ненавистная Туретчина, дичь ее гор и сухая синь небес, ярая зернь бордовых песков, гнусавые ветры в ущельях, хрюкающие, как свиньи, мутные реки — все это открывалось солдатскому взору. И, может быть, по этой же дороге прошли уже тысячи русских людей, чтобы навсегда сгинуть рабами на галерах и каторгах, в гаремах и рудниках...
В тылу колонны сухо затрещали выстрелы. Банда редифов напала из укрытия на отставших. Но в колонне не растерялись.
Вместе с милицией солдаты насели на турок дружным скопом.
Редифы бросились назад, но Карабанов уже скакал с полусотней напересечку банде. Короткие выстрелы, режущий пересвист шашек — и сорок редифов полегли в схватке. Начальника их спасли от смерти широченные шальвары, в которых он запутался ногами, упал и остался живым.
В колонне сразу повеселели. Правда, многие имели несколько ошалелый вид, особенно молодые солдаты, которые как-то тупо, чересчур внимательно глядели на острия окровавленных штыков.
Отовсюду слышались голоса:
— А я его прикладом, ей-бо. Да в зубы!
— У меня живуч был... Ровно зверь!
— То он гашиша, видать, покурил перед смертью...
В конце эшелона, вслед за верблюдами, тащившими тулуки с водой, дребезжали санитарная полуфурка с аптечной двуколкой.
Фельдшер Ненюков как бы замыкал колонну, чтобы принять от ослабевшего ранец, подобрать на дороге обморочного, подкислить воду во фляге, если кто из солдат попросит об этом.
Но еще до привала Ненюков стал посасывать спирт из аптечного ящика и вскоре едва сидел на двуколке. Хвощинский, увидев лекаря пьяным, рванул из ножен шашку, и никто еще не видел полковника в такой страшной ярости.
— Изрублю, собаку! — орал он, лупцуя лекаря плашмя клинком по плечам и прямо по башке, а на белых от жары губах полковника вскипала пена бешенства. — Очухайся скорее, подлец! Грязная свинья, мерзавец!..
Вскоре был сделан привал. Присев на камень, Хвощинский разложил на коленях походную тетрадь и что-то долго писал, изредка поглядывая по сторонам. Пацевич, сидя на барабане, жевал мятный пряник и, наверное, воображал себя Наполеоном.
Казаки по-прежнему гарцевали в отдалении, а пехота разбрелась в поисках воды и ягод. Бегали за водой куда-то к ручью. Пили.
Кое-кто мыл лицо, по-крестьянски вытираясь подолом рубахи.
Собирали комки сухого перекати-поле; разводили костры.
А старый гренадер Хренов, увязавшийся в поход за солдатами, даже поставил чай в котелке. Один молоденький солдат смотрел на него, смотрел да и спросил:
— Дяденька, а как же чай-то пить будете? Из котелка, что ли, лакать? Аль из фляжки?
Лохматые брови кавалера грозно вздернулись кверху:
— Брысь, котенок, отседова! Сопляк...
Наломал дед стеблей травы посуше. Сунул друзьям по трубочке, сам лег животом у костра:
— Лакайте, слюнявые... Отпусти туда и тяни, будто граф. Не знаете, што ли, как из одного котелка всей ротой чай хлебать надо? Только уговор: кто пузыря в котел пустит, — тут для него чай и кончился...
И пили чай. И висло солнце. И качались травы.
Пацевич тем временем, докушав пряник, ходил среди солдат, от одного костра к другому, велел кричать «ура» и, стуча себя кулаком в жирную грудь, клялся:
— Братцы, если бусурман встретится, отступления не жди — его не будет. Затрубил горнист отход — не верь ему: это изменник! Если я прикажу отступить — коли меня штыком, братцы!
Ватнин подскакал к Карабанову. Безо всякого дела. Просто так — поговорить. Махнул нагайкой куда-то вдаль, сказал обеспокоснно:
— По всему видать, ежели пойдут, так эвон, поручик, откуда... Рубиться-то — ладно, в хузары их, в песи, не делибаши ведь перед нами. Делибаш — тот был ловок, из наемных. За деньги да за чапаул резался. Этих-то, говорю, башибузуков и порубали бы мы с тобой. А только — эх, брат! — по рукам и ногам связаны. Пехоту ведь не кинешь. Свои парни... Некрасов-то — мужик с головой: верно сказал — наверх взлетел, осветил, по башке трахнул, и вертайся до дому... Да чтобы не сейчас, а ночью!..
Карабанов промолчал. Казаки быстро смахали куда-то за водой.
Вернулись с полными флягами. Но ему не предложили. Просить он не захотел.
— Люди, люди, — вздохнул он, — хорошо ли вам без меня?..
2
В гарнизоне Баязета, конечно, не знали, что в канун войны вожди курдских племен тайно от турок предлагали свое боевое содружество России, но Петербург, плохо извещенный о делах Курдистана, отказался от союза с курдами. Теперь же курдский шейх Обейдулла поклялся Фаик-паше выставить в поле пятнадцать тысяч сабель. Но курдов, мастеров стрельбы, кажется, больше соблазняли английские винтовки, получив которые многие и разбежались. Конечно, разбойничая в округе Вана, они причинили немало зла бедным армянам и даже туркам, жившим в деревнях. Но турки, поголовно вооруженные до зубов, давали крепкий отпор налетчикам, зато армянам в Турции носить оружие всегда воспрещалось.
Русские люди всегда удивлялись курдам:
— Что за народ? Живут где хотят, словно цыгане, а своей земли не имеют. Если б не мыкались по белу свету, наверно, и не лезли бы в каждую заваруху...
Всюду гонимые, эти парии мусульманского Востока издревле использовались владыками Персии и Турции как боевая подручная сила, и под стенами Баязета курдские шейхи возглавили отряды фанатиков из религиозной общины «накшддандийя». В самом деле, чудовищна трагедия этого народа, рожденного в очаге древней цивилизации и бредущего теперь в стороне от главных дорог человечества. Если не турки и не свои продажные шейхи, то англичане сбивали курдов на кровавые обочины истории, и без того орошенные кровью...
Когда отряд, миновав скалистое крутогорье, стал спускаться в соседнюю долину, появились сильные разъезды противника. Они пристроились к левому флангу колонны, но Карабанов, желая поберечь лошадей, погони не выслал. И курды на виду всего эшелона, не навязывая боя, медленно отходили к персидской границе.
— Курды бы еще ничего, — сказал Хвощинский, — они зачастую совсем не ввязываются в бой: ждут — кто выйдет победителем? Победили турки — прутся всем табором, с детьми и женами, нашего брата грабить. Мы победим — они под орех разделают своих друзей-турок... Однако, — заметил полковник, опуская бинокль, — на этот раз курды выглядят чересчур воинственно!..
Казаки отчетливо видели рубахи всадников из красного коленкора, их круглые щиты — как дамские шляпы; на концах длинных пик развевались пестрые хвосты. Лошади у курдов были большей частью арабской породы и горячие карабахи, — бежали они резво, словно играючи, совсем не утомленные, свежие.
Некрасов, опустив бинокль, сказал Евдокимову:
— Нагляделся, ажно с души воротит! Верно говорят солдаты, что, имей курды свой огород, в чужой бы и не совались. Нет страшнее народа без родины: сегодня нас режут, завтра армян, а потом их самих турки вырежут. К нам же и бегают спасаться! Однако в Крымскую кампанию, помнится, эти молодчики здорово помогли нашей армии восстанием — чуть было и Багдад не взяли. Вояки матерые!
— Они и сейчас, — поддакнул Евдокимов, — под Карсом в нашу кавалерию пошли, и слышал, что отлично воюют.
— А эти воюют здесь, юнкер.
— Знать бы — сколько их?
— Меньше турок, но зато больше нас...
Ватнин послал одного казака поопытнее в сторону от колонны, велел ему послушать землю. Тот надолго приник ухом к жаркой земле и вернулся обратно, еще издали крича:
— Тьма-тьмущая валит!
— Куды валит?
— Кубыть, налево.
— Конница аль пехота?
— Шайтан разберет. Гудит «сакма».
— Хорошо, братец. Спасибочко.
За кавалерией курдов скоро завиднелись орды турецких конников-"сувари», пылила турецкая пехота — низама и редифа.
Противник начал взбираться в горы. Изредка курды что-то кричали в сторону казаков, взмахивая щитами. Скалы были бурые, иссеченные трещинами, кое-где зеленел кустарник; сахарные головы Арарата голубели вдалеке, но Карабанова сейчас эти красоты не могли тешить...
К нему подскакал Евдокимов.
— Андрей Елисеевич, — задыхаясь, передал юнкер, — полковник Пацевич приказывает навязать бой и сесть курдам на плечи. Первая сотня уже идет к вам... Пехота перестраивается в каре...
— Зачем? — спросил Карабанов.
— То есть, — не понял юнкер, — как это — зачем?
— А на кой черт полковнику понадобилось лезть на эти горы? Здесь ему не Швейцария, а мы не туристы-англичане. Откуда я знаю, что за этими скалами?.. Может, там мне снимут башку так же легко, как я снимаю фуражку...
Но, ковылем под ветром ложась и колеблясь, вдали уже разворачивалась первая сотня, уже бежали среди камней солдаты, и Карабанов в ярости рванул шашку из ножен:
— За мно-ой... ры-ысью...
Подножие гор было пологим, его взяли единым махом. Потом копыта лошадей стали срываться с крутизны. Казаки похватали из седел винтовки, каждый нахлестнул своего конягу нагайкой, чтобы тот бежал вниз.
И началась просто обыкновенная перестрелка.
— Ну какая глупость! — возмущался Карабанов. — Хвощинский — тоже дурак хороший, кому все это нужно?
Стреляя из револьвера, он вместе с казаками взбирался на вершину скал. Турки отвечали недружно и даже как-то неохотно.
Но вот, подтягивая лошадей, враги добрались до перевала — и сразу захлопали плотные пачки выстрелов.
Казаки с руганью залегли.
— Не давайте им спускаться! — крикнул Карабанов и, перепрыгивая через солдат, добежал до Хвощинского, который, лежа на боку, протирал носовым платком линзы громадного бинокля.
— Я не понимаю, что происходит? — нервно выкрикнул Андрей, падая под зыканье пуль рядом с полковником. — Ведь навязав туркам этот бой, мы уже не сможем и отступить без боя! Ясно, как дважды два... Совсем не надо быть для этого Суворовым!
— Карабанов, — невозмутимо ответил Никита Семенович, — вы особенно-то не нервничайте: умирать надо всегда спокойно...
Андрея передернуло от обиды:
— Я не трус, вы это знаете!
— Один мундир еще не делает человека храбрым.
Карабанов вскочил, вернулся к своим казакам. Перебежками, громыхая сапожищами по каменьям, стреляя с колена, поодиночке подтягивались ставропольцы. Милиция стала обходить выступ скалы.
Убитые как-то сразу шлепались навзничь, катились под крутизну, застревали в кустах и расщелинах...
— Ах... Ах... Ах! — надрывался кто-то от боли.
Прапорщик Латышев подполз к Андрею, волоча бренчавшую по камням шашку.
— Господин поручик, извините, у меня к вам просьба...
— Не будьте так вежливы. Что угодно?
— Дайте папиросу. У меня кончились...
Карабанов выбросил из кармана папиросницу. Прапорщик жадно закурил, руки у него тряслись. Сняв с отворота мундира букашку, он отпустил ее в траву, дохнув на нее табачным дымом.
— Сейчас, — сказал он не сразу, — Пацевич вызвал застрельщиков-добровольцев, и я поведу их туда... Вы благородный человек, Карабанов. Спасибо, что не стали разглашать моей подлости. И я не могу уйти, не пожав вашей руки... Прощайте!
Андрей пожал влажную узкую ладонь прапорщика величиною в солдатский сухарь:
— Оставим, Латышев, это!..
— И еще хочу сказать последнее: не советую дружить с Некрасовым...
— А это почему?
— Я не могу сказать... А впрочем — нет, знайте: за ним уже давно тайный надзор полиции...
Кто-то постучал Карабанова в подошвы раскинутых ног. Андрей обернулся: вжавшись в землю, Пацевич прошипел ему:
— Поручик, поднимайте казаков!
«Ну, черта с два!» — решил Карабанов.
— Я казаков не подниму. Пусть идут охотники. А казаки останутся здесь... Пехота погибнет без конницы...
Полковник снова застучал по каблукам. На этот раз чем-то тяжелым. Андрей оглянулся снова и увидел в руках Пацевича громадный револьвер системы «бульдог».
— Вы отказываетесь? — спросил Пацевич. — Латышев, голубчик, арестуйте его... Карабанов, сдайте оружие!
— Оружия не дам, — ответил Андрей и отполз в сторону, чтобы не закрывать полковника от пуль своим телом. — Я скорее останусь без штанов, — добавил он злобно, — но оружия не отдам: мне еще предстоит драться...
— В Баязете поговорим, — пригрозил ему Пацевич.
— Как бы не так! — ответил поручик. — Неужели вы еще надеетесь выбраться отсюда?..
Бросок охотников на вершину скалы был ужасен. В стригущем пересверке ятаганов и сабель, в жестоких воплях и лязге затворов Латышев довел-таки людей до гребня скалы. Грудь в грудь, пуля в пулю, баш на баш сошлись! Началась резня... А там еще стенка — сбитая из глины, древней аллаха. Уже осатанев от крови, каким-то чудом охотники махом перескочили и эту стенку, дружно кинулись на турок сверху, и... никто из них не вернулся обратно!
— О-о-о, — застонал Пацевич, слыша возгласы убиваемых, и закрыл лицо руками.
Карабанов уже мчался на высоту; казаки быстро растекались вдоль стенки, совали в бойницы винтовки, дышать стало тяжко от газов паршивого пороха. Ватнин сел, припав спиною к древней стене. Толстые губы есаула были в пыльной жаркой коросте, борода его казалась седой.
— Кирпич это али... так просто? — сказал он, потрогав стенку. — Ну, ладно, пока сидим. А дальше-то што?
Убило рядом казака. Через бойницу. Прямо в лоб.
— Дальше что? — спросил Карабанов, задыхаясь.
Взял он винтовку убитого, просунул ее между камнями. Турецкая пуля, как тупой палец, ткнула перед ним глину, обдав его Душной пылью. Ватнин силком оттащил его от бойницы:
— Смотри, поручик!.. Да оставь ты... глянь-ка!
— Да, — сказал Андрей, бросая винтовку, — это уже не война. Ну и день же сегодня поганый!
Из-за горного хребта, верстах в четырех от баязетского отряда, скатывались в лощину сразу несколько сотен турецких всадников.
Откуда-то, со стороны Персии, ощетинясь копьями, словно гигантский дикобраз, двигалась, утопая в пыли, лавина конных курдов. А еще ниже, вдоль узкой зеленой балки, тянулась длинная змея пеших редифов, тащивших на своих плечах ружья, ятаганы и длинные копья.
На глаз численность врагов можно было определить в пять тысяч человек. Но первая волна вражьей конницы уже прокатилась, и тогда хлынула вторая, а за ней третья!..
— Спасайтесь!..
— Стой!..
— Беги!..
— Куда, каналья?..
— Братцы...
— Стой, сволочи...
А трубы уже играли отбой. Потом отбой как ножом отрезало, и повис над скалами заунывный сигнал сбора.
Карабанов, стреляя на бегу из револьвера, как последний заяц, кинулся бежать в долину.
Стенка, за которой погибли охотники, уже была в руках турок.
Шлепаясь, катились в долину по крутому склону мертвецы и раненые...
— А вы быстро бегаете, Карабанов! — встретил его Хвощинский. — Даже Дениску обогнали!
— Вниз — не кверху, — огрызнулся Андрей. — Всегда легче...
И тут произошло то, что и должно было произойти. Первый страх перед турецкой ордой уже схлынул, и люди быстро выстраивались в каре. Перезаряжали оружие, бинтовали раны, пили воду, искали своих приятелей.
Казаки уже заскочили в седла, смачно отсмаркивались направо и налево.
— Ништо! — говорили пожилые. — Выдюжим...
Пацевич подъехал к Хвощинскому.
— А вы что же молчите, полковник? — сказал он. — Я ведь знаю: солдаты готовы на вас богу молиться... Вот и прикажите им, чтобы они встали как стена!
— Да, — печально отозвался Хвощинский. — Я знаю: они мне поверят. Но представьте себе, что меня вдруг убили... Тогда как?
Шальная пуля зыкнула над головой Пацевича: он прилег на лошадиную холку, признался:
— Никита Семенович, дорогой. Я не знаю, что делать... Посоветуйте!
Хвощинский долго смотрел поверх солдатских голов куда-то в пыльное небо.
— Прикажите срочно отступать на Баязет... Все бессмысленно и глупо! Для того чтобы сварить яйцо, не нужно поджигать своего дома. Численность противника мы могли бы узнать и через лазутчиков, не выходя из крепости... Играйте отход!
— Но я-то при чем? — жалобно воскликнул Пацевич. — Тифлис требовал от нас дела!
— Спасайте людей, полковник!.. Если в Тифлисе штабные адъютанты, чтобы полюбиться дамам с новеньким крестом, и жаждали нашей крови, то кровь уже была. Кресты им обеспечены...
Колонны тронулись. Шли скорым шагом. Казачьи сотни по-прежнему скакали по флангам. Люди часто оборачивались назад, где копилась, как саранча, турецкая конница, и вскоре уже не шли, а почти бежали...
Карабанов, придя в себя и подсчитав убитых, нагнал Хвощинского:
— Прикажите хоть что-нибудь! Прикажите — именно вы!
Так же ведь невозможно!
— А об этом, поручик, вам следовало бы подумать еще вчера.
На офицерском собрании, на которое вы столько возлагали надежд!
— Ну, хорошо, — повинился Андрей, уронив поводья. — Пусть я мерзавец. Пусть я ничтожество. Но вы хоть покажите мне место.
— Русский офицер с честью всегда найдет себе место в бою!..
И они разъехались.
3
В этот день Аглая проснулась задумчивой и печальной. Ее тревожили неясные признаки беременности. Правда, по своей женской неопытности она даже наивно тешилась над своей боязнью.
Но женщины, с которой можно бы посоветоваться, в Баязете не было, и тогда Аглая просто испугалась. «Наверное, так и есть, — размышляла она, еще лежа в постели. — Боже мой, что-то будет?
И если лгать, то кому: ему или Андрею?.. А он-то здесь при чем?..»
«Он» — это уже ребенок, нечто еще неясное и таинственное; но кто отец ему? — в этом сомнения не было: Андрей, самый чужой и самый близкий; она невольно вспомнила его всегда торопливые ласки и, закусив розовую губку, тихо поплакала. В окна киоска уже светило солнце, пора было вставать...
Майор Потресов в эту ночь спал плохо. Он переутомил себя за последние дни, и ему было дурно. Денщик жалел доброго старика, часто прикладывал мокрые тряпки на грудь майора; Потресов лежал в удушливых потемках, вспоминал покойницу жену Глашу, первый детский плач, раздавшийся в их доме, а потом раскрытые, как в галочьем гнезде, восемь ртов... Вскоре начало светать, он встал и прислушался к биению сердца. «Изъездился, старый мерин!» — сказал майор и пошел на крепостные работы: всю жизнь Потресов был человеком чести и долга.
Клюгенау в эту ночь совсем не ложился. С вечера он остался следить за работой своих пионеров, потом один из них подцепил лопатой из груды старого мусора томик Саади на арабском и отдал его офицеру. Клюгенау арабский знал самоучкой, но смысл стихов был ему хорошо ясен. «Много скрывается под чадрою прекрасных женщин, но когда откинешь чадру, тогда увидишь мать своей матери...» Мечтатель и бродяга, прапорщик не умел ценить вещей.
При лунном свете он прочел эти строки, потом вырвал страницу и поджег ее, чтобы прочесть другую. Рисовая бумага с шипением сгорала в руке, но Клюгенау успел прочесть другое стихотворение, чтобы поджечь вторую страницу над третьей. Потом рассвело и пришел майор Потресов.
— Я завидую мудрости древних, — сказал Клюгенау, отбрасывая от себя пустой переплет книги. — Как все просто и ясно: отдерни чадру, и ты увидишь мать своей матери. Оттого-то и должны мы уважать любую женщину, чтобы не обидеть в ней свою мать!
Крепость пробуждалась. Ездовые погнали через дворы лошадей к водопою. Заспанный отец Герасим, обмотав шею деревенским полотенцем, расшитым петухами и паровозами, шел мыться. Жалостливый повар, вытянув за рога барана, обреченного на заклание для офицерского стола, слезно просил каждого, чтобы его зарезали.
Исмаил-хан босиком вылез из конюшни к фонтану, денщик намыливал ему волосатые ноги, иначе хану не натянуть щеголеватые сапожки без подошв.
— Какое сегодня число? — интересовался хан.
— Шестое, — отвечали ему. — Шестое июня тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.
Исмаил-хан обещал запомнить. Потом ефрейтор Участкин, только вчера вышедший из госпиталя, прихрамывая, вывел из казармы и построил во дворе полвзвода.
— Зачем с оружием? — спросил его Потресов.
— Его благородие капитан Штоквиц приказали. Еврей тут один приходил, так сказывал, что турки трех наших ребят на майдане угрохали...
Появился и Штоквиц, на ходу пристегивая к поясу шашку.
Хмуро предложив офицерам по первому стакану лафита, он приказал солдатам примкнуть штыки и увел их за собой.
Клюгенау покачал головой:
— Вот дела-то, господин майор... Верно: трое солдат вчера при мне на майдан собирались. Мяса на артель купить. Один — такой глупый — все никак куруши пересчитать не мог. Боялся, что не хватит. И глаза у бедного синие-синие, словно васильки...
А майдан шумел. Среди резких лиц курдов мелькали холеные лики персов, реяли среди халатов яркие лохмотья цыганок. Вращались закопченные вертела, звенела медь, оружейники совали в бадьи с нашатырем шипевшие клинки, выли голодные нищие. Молодой, удивительно красивый юродивый блеял козой, и ему за это платили деньги. Издалека пришедшие верблюды, ложась на землю, ревели под ношей тюков, и полуголые погонщики, чтобы взбодрить усталых животных, заливали им в ноздри жидкое лиловое сало.
— Стой! — скомандовал Участкин.
Убитых вытащили из караван-сарая. Трое мертвецов легли посреди притихшего майдана, как три страшных красных обрубка; только у одного, словно в удивлении, были распахнуты васильковые глаза и пусто смотрели в сизо-желтое от пыли турецкое небо.
— Замучили, гады, — сказал Штоквиц, и, закрыв эти синие глаза, что жили на пагубу рязанским сарафанам, он снял фуражку, часто и нервно закрестился.
— У рус — плохо, бей гяуров! — гаркнул кто-то, и здоровенный булыжник ударил в плечо капитана, который присел от боли и сказал:
— Тэ-э-эк-с...
Штоквиц был человеком жестоким, но зато не был трусом и решил дать ответ на этот удар. Подвыдернув шашку из ножен, капитан громко позвал толпу:
— Эй вы, слепцы!.. Я, комендант Баязета, говорю вам: Россия не Каир и не Тебриз. Она, если надо, раздавит вас, как дерьмо под сапогом. Заставим жрать свинячьи уши!
При упоминании о свинине, вкушать которую аллах не советует правоверным, майдан стал плеваться, затряс подолами халатов.
— Участкин, — тихо велел капитан, — прикажи загнать по патрону. Кто, — снова выкрикнул в толпу капитан, — убил этих солдат? Разве они обидели вас? Или ограбили, не заплатив денег за мясо?
Толпа отхлынула, но камни полетели со всех сторон. Изворачиваясь под их ударами, Штоквиц напролом двинулся в самую гущу майдана. И — низенький, плотный, резкий — рванул из толпы двух буянов: толстого кадия, кидавшего камни, и злобного курда с желтым бельмом на глазу.
— Иди, иди сюда, сволочи!.. Я вам дам сейчас по стакану лафита...
Сатанинская старуха вцепилась ему в погон. Красивый юродивый, похожий на молодого Иисуса Христа, перестал блеять козлом и достал из-за пазухи нож. С головы капитана сбили фуражку, пытались повалить его на землю. Но Ефрем Иванович оказался крут: он с бешеной силой отодрал свои жертвы от воющей своры фанатиков...
Размазывая по лицу кровь и щупая во рту выбитый в свалке зуб, капитан сказал Участкину:
— Поставь к стенке... Здесь же. Прямо к сараю. Пусть видят, что мы не боимся. Русский солдат пришел, — неожиданно вспомнил он слова Ватнина, — то власть пришла русская!
Жирно щелкнули затворы винтовок. И курд оскалил зубы, богатый судья завыл. Толпа вдруг присмирела, на коленях поползла к Штоквицу, мулла хватал офицера за фалды мундира, старуха покрывала поцелуями его сапоги.
— Залпом, — скомандовал Штоквиц, ударив муллу ногой по зубам. — На изготовку возьми... Клац-пли!
Грянуло, и задымились ружья.
— Оно и верней, — сказали солдаты. — Что, у нас кровь-то — похуже ихней? Пущай знают...
В крепость Штоквиц вернулся злой и крикливый. Дожевывая на ходу маисовую лепешку и тут же закуривая сигару, капитан сразу набросился на Клюгенау:
— Прапорщик, черт вас знает, где вы там опоэтизировались? Где телеграфные столбы, которые прибыли из Игдыра?
— Но полковник Пацевич...
— Важно — столбы, а не полковник! Я — комендант, и я приказываю: свозить все имущество, склады перенести к казачьим казармам. Лошадей пусть выводят пасти на кладбище!
Имущество действительно было разбросано по всему Баязету.
Но когда первые подводы пытались въехать в цитадель, Штоквиц снова рассвирепел:
— Сваливайте там! У входа. Здесь не ярмарка, чтобы с кумой ходить любоваться. В крепости должен быть порядок, и вещи внесем по порядку.
Гарнизон трудился до обеда. В духоте, в немыслимой жарище.
Клюгенау и Некрасов охрипли от своей ругани и оглохли от чужой.
У въезда в крепость росла невообразимая свалка вещей, и двое турок уже попались на воровстве. Исмаил-хан тут же отлупцевал их нагайкой и посочувствовал на прощание:
— Воровать — плохо: один раз украл, второй раз украл, а на третий — попался... Бить будут!
Клюгенау попросил у Некрасова флягу:
— С утра не могу утолить жажду. Пью и пью!
— Такой уж идиотский день, — отозвался штабс-капитан. — Мы-то еще ладно, так-сяк, а вот каково тем, что ушли на рекогносцировку?
Подходя к офицерам, Исмаил-хан заметил:
— Нехорошо пасти лошадей на кладбище...
4
Турецким войском, собранным под Баязетом в долине Ванской дороги, командовали два человека; жестокий сластолюбец Фаик-паша и Кази-Магома-Шамиль, старший сын знаменитого Шамиля{12}
Кази-Магома-Шамиль был рожден от любимой жены Шамиля — юной армянки Шуанеты, дочери моздокского купца Улуханова; этот строгий абрек, закаленный в сечах, умевший спать на голой земле и быть сытым куском чурека, презирал Фаик-пашу за его женское легкомыслие и хитрые козни. Но сейчас их объединяло одно: они оба до ослепления, до зубовного скрежета ненавидели этих упрямых солдат в белых рубахах, которые сами попались сегодня в капкан; и зубы капкана уже щелкнули — любопытно, как поведет себя добыча?..
— С ними идет Хвощин-паша, — предупредил Фаик-паша. — А он умен, как старый лис.
— Что ж, — ответил Кази-Магома, — умная лиса — не глупая лиса: она если попадет в капкан, так двумя ногами сразу...
В этот день сын Шамиля нарочно дразнил свою память о жене Каримат, дочери Даниель-бека, которая, люто презирая мужа, не допускала его до брачного ложа; наконец, в Калуге однажды купались в реке русские бабы и больно отхлестали его крапивой, когда он подглядывал за ними из-за кустов.
Теперь-то он насытит себя благородной местью: за Баязетом дорога на Эривань, которую охраняют всего две роты русских солдат, а там — Чечня и Дагестан; только бы выбраться за Араке, и снова наступит счастливое время: старухи будут показывать русским кулаки, жены станут на них плеваться, а дети бросать в гяуров каменья.
Прислушиваясь к стрельбе, Кази-Магома сказал:
— На змею наступили, и она теперь жалит!..
Они сидели в шатре нежного зеленого шелка, пропускавшего дневной свет. Маленький толстяк Фаик-паша, с накрученной на голове пестрой чалмой, возлежал на груде ковров, обложенный множеством пуховых мутаки. На одной из мутаки была выстегана даже форма для щеки и носа Фаик-паши, чтобы он не трудился продавливать подушку лицом, — совершенная утонченность кейфа!
Прислуживала же ему, поднося кальяны и сласти, красивая девочка-халдейка, одетая в платье мальчика, но с голым животом и с круглым щитом на спине.
— Сегодня я не буду ужинать в шатре, — сказал Фаик-паша, добавляя в шербет вина, воспрещенного Кораном: паша был пьяница и поэт; о своем пьянстве он даже написал такие стихи:
Я имею глаза, подобные рубинам,— Я буду ужинать сегодня уже в Баязете, — закончил Фаик-паша, улыбаясь, и возвратил девочке пустую чашу.
— Завтра! — коротко ответил Кази-Магома, словно огрызнулся, и даже не повернул головы.
Сын имама сидел на земле, уткнув в колени черную бороду; красивые печальные глаза его, подернутые влагой, ярко светились лишь одним чувством — злостью и еще раз злостью.
— Нет, сегодня, почтенный Кази, — ответил Фаик-паша, любуясь издали угловатыми движениями слуги-девочки.
В шатер им кинули голову прапорщика Вадима Латышева; Кази-Магома поднял ее за волосы, пальцами раскрыл тяжело опущенные веки русского офицера, посмотрел в его светлые помутневшие глаза.
— Это все не то, — сказал он и отбросил голову в угол. — Мне нужна глупая башка наиба Пацевича! Спустите на гяуров еще четыре сотни моих редифов. И пусть они приготовят веревки: мы будем батовать их, как лошадей!
— Почтенный Кази, — ревниво заметил Фаик-паша, — я уже спустил с цепи восемь сотен моих сорвиголов.
— Но чапаул нужен и моим редифам! — гневно вздернулся, не вставая с земли, Кази-Магома. — Им тоже нужны белые рубахи для жен, казацкие седла и сапоги из русской кожи. Четыре сотни! Пусть поднимают бунчук! Я сам поведу их на гяуров! Побольше веревок!
Легкий и быстрый, как юноша, сын Шамиля вскочил с земли, схватил саблю и, прижав ко лбу руки, стремительно выбежал из шатра.
Криками радости встретило его войско.
— Чапаул!.. Алла!.. Чапаул! — кричали вокруг, приветствуя молодого полководца, и ловко прыгали на лошадиные спины.
5
— Пить хочется, — сказал Пацевич и, отвинтив горлышко фляги, глотнул раз, глотнул два. Жаркий ветер донес до Евдокимова запах крепкого раки, но юнкер сделал вид, что не понял этой «жажды» полковника.
— Казаки спешились, — доложил он. — Вторая сотня уже в перестрелке!
— Вижу...
Случилось то, что издалека предвидел Ватнин: казакам пришлось слезть с лошадей и драться в пешей цепи, наравне с солдатами.
("Трудно объяснить, — замечает один исследователь, — к чему Пацевичем была взята пехота. Ведь благодаря этому обстоятельству наша кавалерия была употреблена в пешем строю».)
— Бей на выбор! Ближних бей! — кричал Карабанов, и тут же мимо него, проскочив между локтем и грудью, пролетела хвостатая пика.
Налетевший сбоку турок-"сувари» распластал голову ставропольца ятаганом — и захохотал, скаля зубы, довольный. Дениска выбил его из седла меткой пулей и, шаря по карманам за свежей обоймой, побежал дальше. А рядом с ним, крича и падая, спотыкаясь о мертвецов, штыками и выстрелами баязетцы старались задержать турецкие цепи...
— Лошадей береги... Чужих не выпускай, — орал вахмистр Трехжонный.
И все бегом, бегом.
А голова повернута назад, назад.
Били сбоку.
Припадали на колено.
Взмах.
С налету.
По-разному.
Только бы задержать...
Ох, как страшно свистят ятаганы, полосуя по живому кричащему мясу!
— Пики — в дело! — орал Карабанов. — Какого черта вы только палите?..
Турецкие всадники плясали неотступно от русской цепи. То один, то другой вырывался вперед, косо взмахивая саблей. Есть: еще один неверный шлепается в песок, окрашивая его неверной кровью...
Рядом страшно ругался Дениска:
— А, в суку их... Ни за грош пропаду... Не лезет...
Карабанов сгоряча схватил его винтовку. Приклад потный, скользкий. Клац-щелк затвором — выбил обойму. Ну, конечно, штабные умники: к «снайдерам» добавили патроны ружей «генримартини».
— Беги... зарубят! — крикнул поручик казаку. — Хватай у мертвых... Видать, мало еще бьют нас! Гробовщики у нас, а не генералы...
И опять — бегом, бегом...
Только изредка остановишься.
— Трах!.. Трах! — и беги дальше...
Под ногами то зыбучий песок, то глыбы камней, потом кустарник схватит за ноги и путает тебя, будто берет в свой плен.
— Не подпущай ближе! — истошно орал Трехжонный.
Со звоном вылетают пустые гильзы. Ломаются пики и трещат, как береза в жарком огне. А горькая пыль виснет, словно желчь. И кто-то упал на у павшего... И турки визжат...
— Трах... трах!..
Солнце, солнце, проклятое солнце: до чего же оно безжалостно в этот день!..
— Дай воды... Глотнуть только!
— Беги! Нашел время — пить!..
— Алла!.. Алла!..
— Братцы!.. Аи, аи!..
Вот это война: только тогда и узнаешь ее, когда тебя бьют.
Это тебе не «зелененькая книжечка» генерала Безака! И поручик Карабанов, как рядовой казак, бежал сейчас в редкой цепи... Он — бежал. Кто бы мог подумать? И ни гордости. И ни позора. И ни желания умереть. И ни желания жить. Все это он оставил еще там — возле глиняной стенки...
Просто — бежал. Мог бы — и полетел, кажется.
— Трах! — Нет: на этот раз промазал...
Ватнин, дорожа своей сотней, отвел ее за пехотное каре. Но скоро увидел, что солдаты гибнут, не в силах противостоять, и тогда он снова спешил казаков, велев пристроиться к правому флангу.
— Братушки, — наказал он, грозя им нагайкой, — чтобы мне раненых не было: берегите себя, станишные!..
Круто забегая за фланг русской колонны, в отдалении на бойкой рыси прошел отряд турецкой конницы. В центре аллалакающей оравы высоко развевался бунчук Кази-Магомы-Шамиля, и Ватнин понял: бунчук неспроста — сейчас ударят во фланг, закружат сбоку сабельщиной и воем...
— Где полковник? — хрипло спросил он Евдокимова.
Юнкер повернул к нему постаревшее лицо; там, где раньше играли на румяных щеках милые ямочки, теперь косо прорезались жесткие морщины.
— Полковник? — Юнкер вытер мокрую от пота ручку револьвера. — Не знаю. Наверное, в каре...
Пацевич, сунув руки в карманы мундира, ссутулив широкую спину, шагал в самом центре отряда. Шалые пули, залетающие сюда, безжалостно валили рядом с ним солдат и милицию, но он словно не видел этого: руки в карманы, фуражка на лоб, глаза в землю, — так он шел, главный виновник этой трагедии...
— Что вам, сотник? — спросил он, берясь за флягу. — Мне сказали, что вас уже убило...
— Господин полковник, — доложил Назар Мпнаевич, — бунчук ползет справа... Ежели вон энтот отрожишко, — и сотник махнул против солнца, — не захватим, тогда обойдут нас. Прикажите казакам на коней, чтобы мы его взяли!
Пацевич перешагнул через солдата, который упал перед ним и задергался в страшных корчах.
— Эк его! — пожалел полковник. — Впрочем, нет: мы дойдем до Баязета и так, оставьте сотни в пешей цепи.
Колонна, истекая кровью, медленно отползала к Баязету. Но как ни усиливай шаг, уже не оторваться от насевшей конницы. Отряд редифов, под бунчуком Кази-Магомм, замкнул отряд с фланга, и растерянный Пацевич даже не стал выслушивать доклад Евдокимова.
— Отстаньте от меня! — выкрикнул он. — Я-то здесь причем? Обращайтесь к Хвощинскому.
— Нет! — настоял юнкер. — Вы должны знать, что теперь мы окружены с трех сторон. Я сейчас пойду, полковник, чтобы умереть, но — помните: эта резня — дело ваших рук!.. Прощайте!..
Пули теперь пронзали колонну с трех сторон: с тыла, который, точнее, сделался фронтом, и с флангов. Солдатские шеренги, встав спинами к центру каре, отбивались с ожесточением. Мало того — они должны были еще и двигаться дальше, — Баязет лежал где-то невдалеке, высоты Зангезура уже синели прохладою острых вершин...
Но постепенно передовые застрельщики и казаки, под частыми ударами пик и ятаганов, падали мертвыми; выставив штыки, вторые и третьи шеренги заменяли павших, и строй начал ломаться.
Колонны теперь обращались в толпу. Шаг людей участился, переходя временами в постыдный бег. Стрельба сделалась беспорядочной. Целились через головы.
Курды врывались уже в середину цепи. Многие раненые, просто измученные усталостью и жаждой люди начали отставать. Правда, они еще отбивались, но, расстреляв патроны, иногда сами ложились на землю...
Очевидец свидетельствует:
«...Обливаясь потом, падали без чувств; иной, завидя подскакивавшего всадника, под влиянием потери сил, вскрикивал только: — Прощайте, братцы!.. — и тут же валился, проколотый турецкой пикой. Курды пользовались тем, что ближайшая к ним цепь сама собой формировалась из отсталых и слабо раненных, а потому и врывались в нее, безнаказанно рубя ослабевших, но не сдающихся солдат».
Критический момент наступил.
Толпа, даже когда она не сдается, — все-таки толпа, а не войско.
Это было понятно каждому офицеру.
Понял это и полковник Пацевич.
Когда вахмистр Трехжонный, проломившись через толпу, крикнул ему: «Ежели умирать, — так прикажите остановиться! Умрем здесь, — но только не бежать чтобы!» — тогда полковник задумался.
Сначала посмотрел на небо, с которого потоками лился удушливый яркий зной, вытер мокрую лысину. Мутно глянув на вахмистра, Адам Платонович поднес к губам флягу. Но турецкая пуля тут же выбила флягу из его пальцев.
— Я... болен. Да. Правда, — сказал он. — Не в мои годы переносить такое... Передайте Хвощинскому, чтобы он взял командование на себя!
И, снова сунув руки в карманы, полковник забился в самую глубину войска — прекрасного войска, которое он превратил в бессмысленное стадо...
6
— Хорошо, — согласился Хвощинский, и щека его нервно передернулась. — Хорошо. Я принимаю командование... Объявите солдатам, что отныне веду их я! Раненых — в середину, пики и штыки — в дело!
Он широко раскинул руки, словно пытаясь задержать отступавших, и — в редких паузах затишья — прокричал:
— Братцы мои, не давай ему подходить на пику!.. Резерва не будет: ты бей, а не отбивайся!..
— Наконец-то! — обрадовались солдаты. — И не такое бывалоча: старик не выдаст — отобьемся!..
За этой сутулой спиной, что обтянута такой же белой рубахой солдата, отгремело уже немало дел русской армии: походы на Самарканд и Хиву, горечь поражения в балках Инкермана, покорение мятежной Бухары, жуткие битвы с мюридами Шамиля в скалах и, наконец, проклятый Баязет — он тоже за ним...
— Казачьих сотников — ко мне! Живо!..
Ватнин и Карабанов уже вертелись перед ним на лошадях, оба без фуражек, потерянных в суматохе, грязные от пыли, охрипшие от ругани и озверелые.
— Господа, — сказал им Хвощинский, нащупав пулю, засевшую под шкурой на холке его коня. — Слово теперь за казаками... Пехоту я двину вперед. На переправе — перестроение. А вы, сотники, ударьте по этой сволочи с флангов... Хоть духом святым, но чтобы османы были задержаны! Как хотите, господа, это уж ваше дело...
Ватнин оглядел взбаламученное море солдатских голов, среди которых мелькали мохнатые папахи.
— Собрать нелегко, — заметил есаул. — Размельчала сотня, всяк по себе драку ведет...
— А вы, Карабанов, — добавил Хвощинский, — ваша сотня и без того истрепана, берите еще милицию и хоперцев... Ну, господа, целовать вас я не буду, вы должны вернуться живыми... С богом!..
Казаков — правда, не сразу — удалось стянуть, кое-как вырвать из драки, посадить на коней, отвести подальше от гущи сражения, чтобы они немного успокоились. Увидев себя снова в седлах, выравнивая лошадей и пики, люди приободрились.
Карабанов не спеша проезжал вдоль строя, вглядывался в казацкие лица и... подводил под своей жизнью последнюю красную черту. Она как смерть, которую он сейчас встретит, и пусть уж другие подсчитывают за него: заимодавцы вспомнят долги, а женщины вспомнят ласки, враги — пороки, друзья — тихие вечерние беседы.
А в итоге была просто жизнь!..
И тут ему стало страшно. Такого страха еще никогда не испытывал. Тряслась спина, вдруг лязгнули зубы и мелко забилась каждая кость. Казалось, ребро за ребро задевает...
— Дрожишь, проклятый скелет? — сказал Карабанов, выдергивая шашку из ножен. — Погоди, ты затрясешься еще не так, когда узнаешь, куда я тебя сейчас поведу!..
Одним дыханием ахнули люди. Гикнули, свистнули. Под дружным ударом копыт вздрогнула земля. Пыль присела, словно в ужасе. Вытянулись в полете диковатые казацкие кони.
И по камням — цок-цок-цок!
И по солончакам — том-топ-топ!
И по траве — шух-шух-шух!
— Руби их в песи, круши в хузары! — Это кричит Ватнин (его сотня идет справа).
А впереди, ошалело вскидываясь, жеребец поручика: глаза как два яблока, морда в бешеной розовой пене, и копыта саженями отхватывают землю: одна, две, три...
«Сколько их там еще будет?..»
Хороший жеребец и шашка острая — спасибо Дениске, хорошо наточил.
— А-а-а-а-а-а-а! — настигало поручика.
Уже не страшно. Смерть так смерть. Судьба! Как говорил Некрасов? — «Наплюем судьбе в ее длинную противную бороду».
Все ближе, ближе, ближе...
— Бери на пики, ребята! — крикнул Карабанов.
Цок-цок-цок...
Топ-топ-топ...
Шух-шух-шух...
Вот сейчас сшибутся, закружат в горьких полынных запахах и топот коней сгинет в ненастье полыхающей кровью стали.
Карабанов закрыл глаза.
Открыл.
— Вон того, — решил сразу, — рыжего...
Сшиблись!
Коротко всхрапнул Лорд, скрестились два лезвия. Только — вжиг, вжиг, хрясть — и присел рыжий курд в седле, косо хлестнула кровь.
— Алла!.. Алла!..
— Бей их, станишные!..
— Суворовские, не выдавай!..
— Ля-иллаха-илля-аллаху!..
— Крести их накрест!..
— Вздымай яво!..
— Куды, стерво? Лежи...
— Замолчь, курва!..
— Дениска, вжарь эфтому!..
Дело привычное, дело лихое. Рубились отцы их, рубились деды.
Еще прадеды хвастались с печки о былых с басурманами сечах.
— Руби их! — слышался голос Ватнина, и Карабанов, уже не человек, а комок, почти сгусток силы и нервов, знал только одно:
...влево — вправо...
...раз — два...
...снизу — сверху...
...в песи — в хузары...
Лязг и стон висел над ордою. Вместо турецкой рожи — один сплошной рот, кричащий от боли.
Все смешалось в этой свалке. Какие-то зубы, чьи-то рваные спины, где-то сейчас Баязет, при чем тут Аглая, почему я Карабанов, если повсюду — одно.
— А-а-а-а-а-а-а!..
И — звон. И — кровь. И — все...
Но вот ударило что-то сбоку, и это была уже его кровь. Кровь его матери, кровь его отца. Карабановская кровь. Билась она толчками у левого плеча. Вот тогда глянул вокруг поручик и понял, что не уйти. Мелькали, как в дыму, разъяренные курды, крестя перед собой ятаганами воздух.
— Дениска!.. Дениска... sauvez-nous la vie!., — молил Карабанов о помощи, отбивая удары, и уже не ощущал того, что кричит по-французски.
И тут горячка схлынула. Он понял, что один. И тот, конопатый, гвозди пропил и будет жить. И завтра кобылу свою пропьет. И не умрет. А он вот его избил, и сотня отвернулась, и никто не придет на помощь.
И это уже конец, это уже — смерть...
«Люди, люди, почему вы меня забыли?.. Люди, хорошо ли вам без меня?.. Люди, я хочу быть с вами... Люди, покажите мне дорогу к себе... Люди, сжальтесь надо мною!..»
И тот, конопатый Егорыч, что пропил ящик гвоздей для подковки, — он пришел, проломился, а за ним другие, и, разбросав шашками ятаганы, они избавили его от верной и лютой смерти!..
Турецкая орда до поры была остановлена. Чего это стоило уманцам и хоперцам, знают только сухие ветры, что по ночам сползают с гор в голубые долины; помнят пустынные орлы, клевавшие светлые русские очи, да еще долго-долго, до гробовой доски, не забудут их матери с Дону, Кубани да Терека...
Пехота уже подходила к переправе. Хвощинский правильно рассчитал казацкую ярость — ее хватило с избытком, чтобы прикрыть отступление солдат. Оторвавшись от курдов, всадники на рысях возвращались обратно; колонны скорым шагом стягивались у реки.
Здесь готовилось перестроение.
Уже стоя по пояс в воде, Хвощинский грозными окриками наводил порядок:
— Эриванцы, отойти правее... В колонну!.. Оружие на плечо!.. Подтяните раненых!.. Раненых вперед!.. Кто там лезет скопом?.. Евдокимов, следите за строем!
И юнкер Евдокимов поначалу не мог понять — зачем это нужно полковнику. Но если бы он лучше знал историю русских войн, то он бы, наверное, вспомнил, что говорил Кутузов-Смоленский: «Каре — против мусульман! — завещал полководец потомкам. — Но при перевесе врага каре должно соединяться в колонны...
И солдаты Баязета выходили на другой берег, словно умытые живою водой: стройными колоннами, рота к роте. Хвощинский пропускал мимо себя солдат, покрикивал:
— Веселей, ребятки!.. Не замочи сумки... Береги патроны... Оглядись каждый... Не так уж и весело... Но не так уж и страшно!..
И вдруг упал, всплеснул руками. По воде быстро расплывалось красное пятно, тонкой струей убегая по течению. Полковника подхватили, вытянули на берег. Санитары раздвинули перед ним носилки, запахнули его войлочною кошмой.
— Я, кажется, ранен... да? — спросил Хвощинский и, выдавив первый стон через желтые зубы, он цепко скрючил руки на животе.
7
Когда казаки присоединились к колонне, Хвощинский уже лежал на носилках; зажимая ладонью рану в самом низу живота, он плыл над головами людей и командовал:
— Выше!.. Выше, черт возьми, поднимите меня... Не бойтесь! Я должен все видеть!..
Карабанов и Ватнин, устало покачиваясь в седлах, подъехали к нему, молча остановились.
— Я всегда знал, — произнес полковник, пересиливая страшную боль, — да, знал и верил, что на вас можно положиться. А вы, Карабанов, ранены?
Андрей шевельнул тяжело повисшей рукой, с концов пальцев стекали по голенищу сапога темные капли крови.
— Что прикажете далее? — спросил поручик, глядя прямо перед собой. — Моя сотня сделает все!
Боль повалила Хвощинского на носилки, острые колени его вздернулись кверху. Он, уже одним взглядом, подозвал к себе сотников поближе, сказал прерывисто:
— Следите за флангами... Бунчук Кази-Магомы опять ползет в горы, я вижу его отсюда... На перевале, господа, пади захватить отроги. Иначе нам в Баязет не пройти... Берегите, господа, фланги!.. Фланги... обязательно — фланги...
Он замолк, и Карабанов тревожно переглянулся с Ватниным; но, помедлив немного, Хвощинский снова стал подниматься на локте.
— Где Пацевич?.. Позовите полковника...
Адам Платонович, семеня рядом с носильщиками, поправил под Хвощинским скомканную, всю в крови и пыли, войлочную кошму.
— Да, я вас слушаю...
— Господин полковник, — распорядился Хвощинский, — правом власти, принятой мною от вас, приказываю... взять коноводов, собрать раненых и, сразу от перевала, пробиваться на Баязет. Я остаюсь с отрядом до конца... Передайте Штоквицу, чтобы срочно выслал подкрепление!.. Хорошо бы не милицию, а Крымский батальон...
Отряд уже поднимался в горы. Сражение, так трагически развернувшееся в долине, постепенно переходило на высоты. Жара стояла нестерпимая, и от каменных скал, раскаленных солнцем, несло удушливым зноем. У ставропольцев, бежавших под носилками с полковником, перехватывало дух в сухом горле, дыхание опаляло грудь, силы их таяли...
— Держи, братцы! — крикнул один из них, падая от усталости; кто-то подхватил носилки, но тут же был убит пулей; Хвощинского стали окружать солдаты, чтобы в любой момент подоспеть на помощь; всего было убито под ним двадцать два человека (это не выдумка автора, а точная цифра)...
Хвощинский, видя эти неизбежные жертвы ради него, сказал с носилок:
— Вам, ребята, спасибо. Как вы меня, старика, бережете, так и вас когда-нибудь беречь будут... А сейчас — выше! Выше поднимайте меня! — просил полковник. — Я должен все ви...
Не договорив, полковник рухнул на носилки. Вторая пуля попала опять в живот, и — как это ни странно! — попала прямо в первую рану; смерть наступила мгновенно...
Пацевич велел носильщикам бегом вырваться вперед и бежать к Баязету не останавливаясь. Коноводы, привязав к седлам раненых, погнали лошадей тоже вперед; пехота и казаки продолжали бой, но бунчук Кази-Магомы уже реял возле Зангезурских высот — турецкая конница отсекала пути отступления.
— Ну, поручик, пошли, — сказал Ватнин, перекрестившись, — опять лапшу рубить надо!
И сотни двинулись...
В неглубокой лощине, стиснутой рыжими осыпями песков и глины, Карабанов остановил своих казаков, крикнув Ватнину:
— Назар Минаевич, поезжай с богом, я догоню...
И здесь, под шелест высоких трав, под клекот орлов, висших над скалами, под храп лошадей и лязг стремян, Андрей сказал:
— Господа казаки! — Он так и сказал: — Господа казаки, товарищи мои... Виноват я был перед вами, а в чем виноват — то вы знаете сами. И прошу прощения у вас!..
Потом подвел своего Лорда к конопатому Егорычу, обратился отдельно:
— А у тебя и просить не могу: боюсь — не остыл еще ты, не простишь...
Но казак перегнулся с седла, оспины на его лице даже сгладились в широкой улыбке:
— Дык, ваше добродие, чего не бывает. Кубыть, мне и надо так, гвозди-то прогулял я... Верно ведь! Да и любо под тобою-то султана бить: замах у тебя свойский, не как у Пацевича... И ты прости меня!
Карабанов обнял казака, они поцеловались при всех, и отлегло от сердца; засмеялись они оба — молодой и старый.
— Теперь — пошли... ры-ысью! Подстегни коней!..
Первую сотню нагнали уже на подъеме. Выпархивая из-за камней, бунчук Кази-Магомы плясал еще где-то в отдалении, но разъезды башибузуков, пьяных от дешевой крови, уже взбирались в горы, тащили лошадей в поводу. На высоком плоскогорье, огражденном крутым обрывом, турки готовились встретить русских, чтобы ни одна колонна не прорвалась в Баязет, чтобы чапаул был богатым и верным.
— Назар Минаевич! — Карабанов надрал своему Лорду уши, чтобы жеребец стал злее перед атакой. — Ты меня опытнее. Говори, что делать... Буду слушать!
Ватнин ответил:
— Ежели бы после первой сшибки, пока рука зудит, да сразу бы и вторую, тогда ладно... А сейчас хреново, приустали казаки, да и кони уже не те — выдохлись. Одначе попробуем...
Сотник прикинул на глаз расстояние до бунчука, посмотрел направо, потом налево, назад оглянулся.
— Ай неумны мы с тобой, поручик, — засмеялся он вдруг, пригладив бороду. — На такой глупый шармиц мы туркам свою стратагему покажем... Давай свою сотню, вертай ее за те скалы, а я за бунчук забегу... Ударишь, Елисеич, как можно бойчее. Ежели двинешь враз — хорошо будет: полетят турки с камней, как вода с клеенки... Понял сказ мой?..
Разворачивая сотню перед атакой, Карабанов раскусил «стратагему» Ватнина; он велел вахмистру примотать эфес шашки ремнем к своему запястью и сказал казакам:
— Только разом, братцы!.. Знаю — устали. Знаю — трудно сейчас. Но — разом только, братцы! А там и все: пехота проскочит за нами...
Описывать вторую атаку нет смысла. Кони на разбеге даже шли слабо, спотыкаясь от усталости. Казаки, пригнувшись к лукам седел, напряженно молчали. Пики у многих были уже обломаны, острия торчали свежей щепой.
Но постепенно всадники воодушевились, засвистели нагайки и шашки, и уже ничто не могло остановить эту вгикающую и орущую от злобы лавину.
— Ги, ги, ги! — кричали казаки. — Ги, ги...
Снова началась работа. Короткая, красная, звонкая. Трусам в ней — не место! Тут было уже не до пощады, и турки, дрогнув, попятились на край ущелья.
— Аль иман! Али! Мухаммед!
— Кидай! Режь их, станишные!..
— Урус — не бей! Урус — живи хорошо!..
Но вот последний из них был сброшен в крутизну. Тогда подошел Дениска на край обрыва, глянул в пропасть и улыбнулся.
— Чисто! — подмигнул он казакам, вытирая о чикчиры шашку. — С пехтуры, братцы, по ведру чихиря с каждого взвода берем. Пущай ставят, коли мы для них такие добрые!..
Итак, сотни ушли.
Пацевич хватается рукой за сердце, говорит, что одышка, ему не дойти. Хвощинский, — ему сложили на груди руки, и он плывет над головами осиротевших людей, как знамя. Барабанщики, чтобы воодушевить усталых людей, грохочут все время, веселая дробь их заглушает посвисты пуль и крики...
И остался один он, юнкер Алеша Евдокимов, желторотый птенец.
Не генерал и не полковник, даже не прапорщик, просто — юнкер.
Вывести людей, пробиться с ними через теснины во что бы то ни стало, и он принял на себя командование, а люди вдруг поверили в него.
— Вот так надо воевать, — сказал Потемкин, когда в расщелине показался Баязет.
8
Словно предчувствуя тяжесть событий, которые уже нависли над Баязетом, офицеры в этот день собрались обедать вместе — за столом капитана Штоквица. Все настолько были утомлены, что решили на этот раз не говорить о делах гарнизона и болтали о разных пустяках.
— Господа, господа, — смеялся Некрасов, стуча ножом по тарелке, — знаменитая Орлеанская девственница Жанна д'Арк, сожженная англичанами за колдовство, кажется, не сгорела. Мало того: она не была и девственницей. Через пять лет после своей «смерти» она вышла замуж за шевалье де Армуаза. Об этом в Метце найдены документы, истина которых заверена нотариусом.
— Я не думаю, капитан, — улыбнулся Штоквиц, обсасывая бледными губами жирную кость, — чтобы Вольтер мог ошибаться: скорее в этом ошибся кавалер шевалье де Армуаз, который взял в жены самозванку. Что скажет барон?
Клюгенау отпил воды, повертел в пальцах стакан.
— Я думаю о другом, господа... Как много ни сжигали в старину колдуний, они все-таки не переводились. Зато когда их перестали жечь, о них что-то не слыхать. Из этого я умозаключаю, что колдуньи даже любили, чтобы их жарили!
Все невольно засмеялись. Штоквиц снова потянулся к графину с вином. Исмаил-хан рассказал отцу Герасиму на ушко, что однажды, когда его полк стоял в Вильне, он остался ночевать в харчевне, а наутро — какой ужас! — нашел на столе...
Отец Герасим прыснул хохотом и огорошил офицеров стихами:
— Господа, хану повезло:
Наутро девушка так скоро укатилаЧерез открытые окна донесся шум солдатских голосов, топотня и суматошные выкрики. Оставив обед, офицеры бросились к двери, на ходу хватая бинокли, револьверы и шашки. В крепости уже играли тревогу, по темным кривым лестницам солдаты бежали на стены, лезли на крыши цитадели.
Откуда-то издалека на Баязет наплывал какой-то неровный тяжелый гул... — Господа, что случилось?
— Братцы, кажись, наших бьют!..
Клюгенау вместе со всеми поднялся на крышу южного фаса.
Жаркий ветер горных пустынь шевельнул его редкие светлые волосы.
Он задумчиво посмотрел вдаль, где петляла среди острых черных утесов Ванская дорога, где в знойных вихрях гибли и пропадали очертания Араратской долины.
— Что скажете, капитан? — обратился он к Некрасову. — Эта пальба не залпами...
— Смотрите, кто идет, — показал Юрии Тимофеевич вниз, в глубину двора: там, легко виляя среди повозок и лошадей, бежал Хаджи-Джамал-бек.
Увидев его, комендант крепости еще издали крикнул:
— Кто родился: мальчик или девочка?
— Девочка, сердар, больная девочка (cреди кавказцев такой вопрос — мальчик или девочка? — означает хорошо или плохо? Мальчик — удачa, девочка — горе), — ответил лазутчик. — Майдан уже знает, что ваших побили. В городе даже портные разломали свои ножницы и делают из них пики — колоть вас!.. Фаик-паша и Кази-Магома сейчас будут здесь... Баязет надо бросать. Армян уже начали резать...
Штоквиц, не отвечая лазутчику, выбрался на третий двор, тронул Потресова за худое плечо.
— Господин майор, — сказал он, — ваш бинокль сильнее моего, вы что-нибудь видите?
— Я вижу пока только пыль в стороне от дороги. Впрочем, моя прислуга готова действовать. Но, мне кажется, пора выводить Крымский батальон для поддержки.
Гром сражения гремел еще где-то там, вдалеке, за высотами Зангезура; спешно заряжая карабины и подтягивая голенища сапог, свежий батальон ударников выстраивался в крепости.
— Идут... идут! — закричал кто-то сверху.
Да, они шли...
Теперь уже было видно и без бинокля, как, растекаясь по горным лощинам, тянулась рваная лента солдат и серые хлопья разрозненных залпов нависали над ними. Затем в отдалении показались всадники; одинокие фигуры раненых, словно жуки, медленно тащились по Ванской дороге.
— Господин майор, — крикнул Штоквиц. — почему ваши батареи молчат?
— Я не могу стрелять, — ответил Потресов, внутренне страдая. — Вы же сами видите, что между нашей цепью и противником совсем нет разрыва. Курды сидят у них на плечах... А картечь не шутка: я переколочу своих же людей.
— Тогда попробуйте бить с ракетных станков, — посоветовал Ефрем Иванович. — Азиатская конница, как правило, бежит от наших pакет, как черт от ладана!
Потресов пожал плечами:
— И этого не могу... Ракеты далеко не совершенны, капитан. Они дают на излете большое рассеивание!..
Крымский батальон, славный отчаянными штыковыми ударами и лихими забубенными песнями, не ломал строя во дворе: солдаты, поправляя один другому ранцы на спине, ждали, что прикажут офицеры.
Один к одному (обожженные солнцем лица без улыбок, усы закручены кверху), они стояли, облокотясь на дула «снайдеров», готовые на смерть, готовые на все, — солдаты бывалые, еще ни разу не отступавшие.
Тихо переговаривались:
— Солнышко-то горячее...
— Да, сегодня палит...
— А я так и не доел кашу...
— У тебя, эвон, каблуки сбились...
— Починить-то негде...
— Ну, чего же стоим-то?..
Наконец примчались коноводы с лошадьми, и, еще не остывшие от пережитого, они впопыхах рассказали, что случилось с отрядом.
Положение отступающих стало известно в крепости, и Штоквиц приказал:
— Долой с фасов! Берись за дело...
— Хватились! После дождичка с похмелья! — проворчал Клюгенау и, видя, что уже никто не нуждается в командах, сам подцепил зарядный фургон за оглоблю, крикнул: «А ну, помогайте!» — И фургон, грохоча по камням, покатился в цитадель.
Постепенно вся эта свалка, которая была за воротами крепости, перекочевывала на первый двор цитадели: торчали оглобли фургонов, катались бочки, ржали лошади, какие-то котлы, бревна, ящики снарядов, тюки прессованного сена, свертки шинелей, трубы оркестра, походные кухни.
— Быстрее, быстрее! — покрикивали солдаты.
Примчались казачьи сотни и, поспешно сбатовав измученных лошадей на кладбищенском кургане, кинулись обратно в сумятицу уже близкой перестрелки. Крымский батальон так и остался во дворе, стоя в ружье, а вместо него Штоквиц бросил в сражение отряды милиции. Грохот стрельбы приближался, и эхо блуждало по окрестным ущельям, плавало под раскаленным небом.
Некрасов поймал за рукав ординатора Китаевского, бежавшего куда-то с красным от крови корнцангом в руках, отвел его в сторону.
— Слушайте, доктор, страшная весть... Мне даже не хочется верить: Хвощинский ранен, и, кажется, смертельно. Сейчас его принесут...
К ним подошел растерянный Клюгенау, рот его был полуоткрыт, глаза глядели жалко.
— Я не знаю, что делать, — сказал он. — Лучше бы меня или вас, господин Некрасов... Хвощинский убит! И видеть страдания женщины...
— Ранен, — поправил Китаевский.
— Нет, уже убит. Так сказали казаки...
— Не говорите пока ничего Аглае Егоровне, — посоветовал Некрасов. — Сейчас нам всем не до утешений...
А турки за это время подошли ближе, и вот настал вожделенный момент.
— Первая! — крикнул Потресов, махнув рукой, и орудие, подпрыгнув на барбете, изрыгнуло огонь и ярость картечи...
Дистанция в тысячу восемьсот сажен была слишком большой, и первая граната не долетела.
Кирюха Постный виновато моргал глазами.
— Подвысь прицел! Вторая...
Шипнуло газом, рявкнуло дымом и жаром, прислуга отскочила в сторону, вторая граната, печально завывая, врезалась в самую гущу турецкой своры.
Потресов, опуская бинокль, вдруг весело рассмеялся:
— Эх, вояки... Картечи-то на вас жалко — вы только дубину и понимаете!..
— Гошпитальные! — заорал кто-то на дворе. — Принимай побитых...
Они шли поодиночке и группами; кто опирался на винтовку, кто баюкал свою рассеченную ятаганом руку, словно мать младенца; одни ползли без поддержки, других несли санитары. На все вопросы раненые хмуро отмалчивались и просили только об одном:
— Пить, братцы... Водицы бы нам... Ой, не можу, душа за день обуглилась!..
Когда показались носилки с телом Хвощинского, штабс-капитан Некрасов сам выбежал им навстречу, велел солдатам задернуть покойного кошмою и незаметно внести его в крепость, чтобы не возбуждать лишнего любопытства.
А по улицам Баязета и вокруг цитадели в жестоких муках бродили раненые и потерявшие хозяев лошади. Они собирались иногда в кучи — кружком, голова к голове, звякая пустыми стременами, словно делились своим — непонятным людям — лошадиным горем...
9
Капитан Штоквиц поморщился так, словно из лица своего яблоко спек. Потом не спеша подошел к фонтанному крану и хлопнул по лбу солдата, надолго припавшего к жидкой струе.
— Передохни, — вроде бы заботливо сказал он, — а то духу не хватит... Это тебе не стакан лафиту. И не закрывай крана: пусть вода соберется в бассейн!
Юнкер Евдокимов вступил со своим отрядом уже на окраины города. Но едва солдаты появились на улицах, как все окна баязетских трущоб задымились от выстрелов — жители открыто перешли на сторону Фаик-паши и Кази-Магомы; стиснутые саклями, узкие зловонные улицы с нависшими над ними балконами стали для многих гибельной ловушкой.
«Были случаи, — вспоминал один участник событий, — когда солдат, засев за стенкой или за грудой каменьев, погибал не от выстрела боевого врага, а от подкравшегося сзади какого-нибудь мальчишки...»
Но капитан Штоквиц, быстро сообразив, вовремя подбросил людей на захват караван-сарая и городского казначейства, — это помогло отряду прорваться к цитадели.
Измученного Карабанова казаки сняли с лошади, он сначала лег на землю, потом со стоном сел и непослушными пальцами поправил оторванный в суматохе боя погон.
— Кошмар... Что это было, юнкер? — чужим голосом спросил он.
— Избиение, — ответил Евдокимов, падая с ним рядом в жесткую траву. — Избиение... полковника Пацевича.
— Пахнет полным разгромом, — хмуро посулил Штоквиц. — Разгромом или блокадой. Я велел сейчас спрятать труп Хвощинского и не говорить пока о его смерти... Турки уже обложили нас, и если...
— Чепуха! — отозвался Ватнин, легко выпрыгивая из седла и батуя свою лошадь в ряд с казацкими. — И не такое бывало, господа офицеры... Выдюжим!..
На первом дворе уже разносились пронзительные матюги Пацевича:
— Назад! Куда прете, сволочи?.. Становись в очередь!.. Караул! Где караул?.. Стрелять буду, канальи!..
Но как он ни старался, а людей, проделавших за сутки страшный боевой марш в семьдесят верст, уже было не оторвать от водопроводного крана. Солдаты и казаки как один бросились — пить, пить, пить!
Адам Платонович, лягаясь и раздавая затрещины, героически кинулся загораживать кран, но его тут же завертело штопором в дикой свалке потных и жарких тел и вышвырнуло из толпы, словно пробку.
— Не давать по второму!..
— Братцы, не пущай ево!..
— Куда лезешь?..
— Ногу, ой, пусти ногу!..
— Отходи, коли хлебнул...
К этой жалкой струе воды тянулись над гвалтом людских голов мятые кружки, закопченные манерки и даже просто пыльные ладони. Счастливец едва успевал сделать глоток, как его сразу же отпихивали от крана, а на его место уже тянулись десятки и сотни воспаленных жаждущих ртов. Люди послабее, которые не надеялись добыть для себя воду в этой костоломкой давке, бродили из угла в угол по крепости, вымаливая подачку при виде каждой фляги.
А за стенами цитадели еще громыхала стрельба; распаренные от быстрого бега санитары таскали убитых и раненых. И, как бы дополняя эту картину, на каменных плитах дворов, ища спасительной тени в коридорах и подвалах, молча лежали и сидели покрытые потом, душевно потрясенные пережитым люди; им даже вода была не нужна сейчас — тень и покой, тишина и отдых.
Евдокимову сказали, что вода есть у артиллеристов на третьем дворе. Юнкер прошел к батареям, пороховым совком ему зачерпнули из бочки, дали напиться вволю.
— Вы уже знаете? — спросил он.
— Знаю, — хмуро отозвался Потресов. — Как там Аглая Егоровна?
— Решили пока не говорить ей об этом.
— Ну и глупо решили, лучше бы сразу!..
— Может быть, — согласился юнкер и катнул ногой лежавший на земле тупорылый снаряд шрапнели.
— Черт знает что творится, — ругался майор Потресов, приказывая развернуть орудия в сторону Красных Гор. — Высота прицела семьсот! — крикнул он канонирам. — Нет, ставь на восемьсот сразу!..
Красные Горы, безжизненные скалы из рыжей обожженной глины, постепенно покрывались тучами турецкой конницы; было ясно, что обложение цитадели началось, и петля на шее Баязета стала медленно затягиваться...
— Отскочи! — крикнули фейерверкеры, и пушки, присев на барбетах задами, как испуганные бабы, отхаркнулись жаркой картечью.
— Одна... две... три, — считал Потресов секунды, а на четвертой рвануло свежим облаком, словно в небе раскрыли зонтик, и шрапнель густо осыпала турецкую конницу.
— Заряжай... Прикрой... Отскочи!
Внизу же, у ворот крепости, где и без того было тесно, творилось что-то непонятное: Штоквиц, исполняя приказ Пацевича, пропускал в цитадель вернувшуюся с водопоя команду артиллерийских лошадей и загораживал дорогу милиции.
— Без лошадей — пущу, — кричал он, — бросайте лошадей... Батуйте их с казачьими!..
И, словно нарочно, будто издеваясь, у входа в Баязет завыли избиваемые палками ишаки маркитанта Ага-Мамукова, только сейчас привезшего гарнизону сухари и ячмень.
— Дениска, милый, — позвал Карабанов своего любимца, — сил, братец, нету... Видишь вон того толстоносого? — Поручик показал на маркитанта. — Поди и набей ему за меня морду. Смотри, как следует набей, Дениска!..
— За что, ваше благородие? — спросил казак.
— Скажи, что я велел. А за что — он сам, подлец, догадается!..
Трехжонный помог поручику подняться, отвел в казарму казачьей сотни.
— Андрей Лисеич, — посоветовал он душевно, — вам бы до лекаря надо. Сходили бы в госпиталь. Хоша кость и не задета, а все ж мясо-то живое...
— Нет, — резко возразил Карабанов, вспомнив Аглаю, — не пойду к ней... К черту все! Пусть заживает, как на паршивой собаке... Не пойду в госпиталь!..
Вахмистр стянул с офицера мундир, рванул на нем голубую рубаху. Плюнув для начала на рану поручика, он зубами выломал из патрона пулю, выбил на ладонь порох из гильзы.
— Зачем плюешь? — спросил Карабанов.
— Держись, благородие! — крикнул вахмистр. — Ох и заест сейчас...
Он круто посыпал рану порохом, и Карабанов скрежетнул зубами. Ловко бинтуя плечо, Трехжонный приговаривал:
— Потом бы маслица коровьего... Да хорошо бы не порохом, а солью. Это уж я пожалел вас, а казаки-то все больше солью!..
Вахмистр ушел. Карабанов ничком ткнулся в постель, стал сучить ногами, в гармошку сбивая войлочные подстилки. Ему было больно, но боль сердца была в нем сильнее, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент. Боль оттого, что виноват перед людьми, боль оттого, что в жизни все не так, как хочется, боль оттого, что Аглая сейчас уже, наверное, заломила руки, и, наконец, — просто боль...
Дверь, выбитая ударом ноги, распахнулась. Клюгенау сказал с придыханием:
— Я больше так не могу... Сейчас она спросила меня, где полковник. У меня смелости не хватило сказать ей правду...
— Ага! — злорадно засмеялся Карабанов. — Значит, не хватило, говорите?
— Слушайте, поручик, вы давно дружны с госпожой Хвощинской: это ваш долг — объявите ей о гибели мужа. Вы обязаны это сделать...
— Иди ты к черту, барон! — заорал Андрей и, вырвав револьвер, наставил его на Клюгенау.
Прапорщик поправил очки и спокойно повернулся к дверям.
— Вы сошли с ума, — сказал он, — вам вредно воевать...
Пацевич за это время успел переменить мокрое от пота белье на сухое. Прислушиваясь к грохоту стрельбы, доносившейся через узкие окна с улицы, полковник наполнил свою флягу. Хвощинского уже не было — он снова становился хозяином Баязета, и надо было действовать. Штоквиц доложил, что все летит к чертям и пора уже прекращать бессмысленную бойню. «Лучше сидеть за стенами, — добавил капитан, — нежели ждать, пока тебя зарежут на дороге...»
— У меня разбились часы, — виновато признался Пацевич, — который сейчас час?
— Шестой.
— Хорошо. Я сейчас приду...
Описывая поведение полковника в этот тяжелый для гарнизона момент, один из очевидцев добавляет такую подробность: отдавая приказания, Пацевич... «поспешно прихлебывал чай». Но мы уже не верим этому, и не чай прихлебывал Адам Платонович, а водку!..
Около половины седьмого вечера Некрасов пришел проститься с Потресовым и Клюгенау; чехол на его фуражке был свежий, сапоги он начистил, мундир был перетянут парадным поясом.
— Почему так торжественно? — удивился Клюгенау.
— Я ухожу...
— Говорите громче, я ничего не слышу! — крикнул Потресов, оглохший от стрельбы и криков.
— Я поведу сейчас ударный батальон, чтобы еще раз попытаться отбить турок от Баязета... Таков приказ Пацевича... Прощайте, господа!
Клюгенау был возмущен:
— Что можно сделать с одним батальоном? Пусть даже ударным... Не надо никуда ходить. Это гибель. Смерть... Пацевич снова, наверное, пьян, но вы-то — трезвы... Если вы желаете удивить нас своей храбростью, то это в Баязете уже никого не удивит...
— Здесь я не согласен с вами, барон, — невозмутимо возразил Некрасов, натягивая белые нитяные перчатки. — Турок мы не остановим — сие справедливо, но... Смотрите в бинокль, барон: вы же видите, сколько пропадает наших людей на одних перебежках? Мы не остановим турок, господа, — повторил он, — но я надеюсь выиграть время, чтобы наши люди успели собраться в крепости... Ну, еще раз прощайте, славные мои товарищи!..
Он крепко поцеловал каждого, и Клюгенау заметил, что усы штабс-капитана надушены, — он шел на смерть как на праздник, и накрахмаленный белый китель даже похрустывал на нем, портупея нежно поскрипывала.
— Если увидите Карабанова, — крикнул Некрасов уже издали, — передайте ему от меня, что я, несмотря ни на что, любил его!..
Придерживая шашку, Юрий Тимофеевич сбежал под откос аппарели, мимо конюшен, среди всхрапывающих лошадей, вышел во второй двор, где были построены солдаты Крымского ударного батальона.
— Где вы там болтаетесь, капитан? — встретил его Пацевич. — Пора выводить людей из крепости!
— Я готов, — просто ответил Некрасов.
Мимо них пронесли носилки с тяжело раненным солдатом; отец Герасим, не находя себе дела, уже заступил на место санитара.
Заметив его, Адам Платонович решил разделаться со строптивым батькой.
— Это не твое дело, святой отец, таскать покойников, — сказал он. — Давай-ка вот, иди вместе с ударниками... Может, твое божье слово и поможет сломить басурманов!..
Отец Герасим понял, что это месть, но прекословить не стал и, сбегав к себе за распятием на георгиевской ленте, покорно встал в голову колонны рядом со штабс-капитаном.
— Юрий Тимофеевич, командуйте, — устало разрешил полковник, махнув платком, и батальон двинулся на выход из крепости.
Два юных барабанщика, совсем еще мальчики, стоя под развернутым знаменем, переглянулись и согласным грохотом заставили расступиться людей перед ударным батальоном. Лиловая ряса отца Герасима развевалась на ветру. Некрасов шагал впереди, спокойный и даже красивый.
— Ать-два... ать-два! — сказал он скорее для себя.
Среди баррикад тюков, среди телег и навала ящиков, освещаемых сполохами улетавших ядер, шли ударники, покачивая иглами звонких штыков. Они знали, что идут на лютую смерть, как знали это и те, кто оставался в крепости.
Барабанная дробь сухо потрескивала, люди расступались, сминая задних, в воздух взлетали на прощание солдатские бескозырки.
— Прощайте, братцы!..
— И ты прости, — отзывалось в рядах.
— России — поклон!
— Поклон... до земли самой!..
— Ладно, поклонимся...
— Не унывай, землячок!..
— Васька, фляжку-то не взял!
— Себе оставь...
— Не забывайте нас, братцы!..
— Грех забыть...
— Прощайте все!..
Но отступающие отряды еще не успели стянуться к цитадели, как возле ворот стали собираться армяне.
— Пустите нас! — кричали люди, волоча за собой блеющих коз и растрепанные узлы с домашним скарбом; матери, обезумев от ужаса, совали в лицо плачущих детей, армянские старухи рвали на себе одежду, чтобы показать кресты.
— Мы не османы, — рыдали женщины, падая перед полковником на колени. — Добрый сердар, пусти нас... Спаси детей наших!..
— Армян можно пустить, — распорядился Пацевич, невольно отстраняясь...
Тут к нему подошел Карабанов, бледный и страшный; поглядев на полковника сумасшедшими глазами, сказал с радостной злобой:
— А-а, вот вы где... Вы, кажется, обещали поговорить со мною в Баязете... Я слушаю!
Пацевич, убегая от него, махнул рукой:
— Идите к черту, поручик, отстаньте от меня, наконец! Не до вас мне теперь...
Милиция снова, пользуясь суматохой возле ворот, пыталась пробиться в крепость с лошадьми, но Штоквиц был хорошим цербером: он отогнал их обратно. Стоя за воротами, милиционеры еще долго обсуждали распоряжение Пацевича, потом разбрелись кто куда. Дальнейшая судьба их была ужасной, и вина за это опять-таки падала на полковника Пацевича, который все это время, невзирая на близость блокады, «поспешно прихлебывал чай».
Вскоре показались и отступающие. Они скопом вломились через ворота крепости. В плотной давке узкого прохода солдат несло и кружило, словно щепки в глубокой воронке, душные хрипы озверевших людей затопили дворы крепости.
— Все? — спросил Штоквиц, когда толпа схлынула.
— Кажется, все.
— Запирай ворота!
Ворота стали закрывать, но кто-то забарабанил кулаком, остервенело крича:
— Куды, в такую мать... Сволочи!.. Пропадаем!..
Впустили и этих. Подождали, пока соберутся отставшие. Некоторые еще несли раненых и убитых.
— Все? — спрашивал Штоквиц, когда пули уже стали зыкать под аркой, соскабливая кафельные плитки.
— Можно закрывать, — ответили солдаты, — остатних еще много, да пусть через бойницы лезут.
Изнутри крепости подкатили к воротам телеги, стали наваливать на них груды камней, разламывая для этого стенки бассейна. Кто-то еще долго стучал в ворота, ругался, молил, плакал, но ему уже не открыли.
— Болван! — орал Штоквиц. — Беги через ров! Бойница еще открыта, там тебе дадут стакан лафита!..
Только тут многие осознали весь ужас своего положения. Но вода из крана еще лилась: турки, очевидно, не успели захватить ущелье, откуда выбегал ручей в город, или же еще искали исток водопровода, чтобы перекрыть его трубы.
Теперь у крана стояли двое часовых. Вода тихо струилась в госпитальную бочку, и часовые пугали штыком каждого, кто хотел подсунуть под струю свою манерку:
— Назад!
— Да мне бы вот столько... Хоть капнуло бы!
— Назад!..
10
Раненые поступали один за другим, сидели в ожидании очереди на лестницах; на полу и вдоль стен лежали умирающие, ноги санитаров скользили в крови; тут же, на двух высоких столах, Китаевский и Сивицкий оперировали людей, за этот день было извлечено уже пятьдесят восемь пуль; раненые затыкали уши, чтобы не слышать, как тонко зыкает хирургическая пила, ерзая по живой человеческой кости.
— Вы куда, Аглая Егоровна?
— Сейчас вернусь.
— Нет, нет, голубушка. Некогда...
Хвощинская поила раненых водою с уксусом и лимонною кислотой; в ожидании очереди солдаты сами, покоряясь необходимости, бинтовали свои раны. Наконец до госпиталя дошла весть о том, что ворота крепости забаррикадированы, гарнизон уже перешел на осадное положение.
Теперь орда была уже под самыми стенами цитадели, и пули, влетая через окна, засвистели в палатах госпиталя, добивая раненых.
Началась суматоха: вдребезги разлетались посуда и склянки, хрипели умирающие, жаркие сквозняки задували трепетные свечи.
— На пол! Все — на пол! — крикнул Сивицкий, и раненые вместе с врачами припали к земле в поисках выхода в безопасное помещение.
В эту минуту замешательства, когда люди еще не успели свыкнуться с мыслью, что они осаждены в запертой крепости, раздался чей-то голос:
— На стены, братцы!..
Тут уже не было ни приказов, ни советчиков, ни ревнителей порядка — каждый был для других солдатом, каждый был для себя генералом. Возле софитов и окон шла ретивая возня, у любой пробоины в стене копошились люди: отверстие велико — заваливали камнями, казалось узким — разбивали ломами и прикладами.
— Дураки! — завопил Карабанов на своих казаков, выбираясь на крышу переднего фаса. — Полегли здесь, как дачники, а там «крупа» уже бассейн ломает... Давай за камнями!
Вскрикивая от усилий, под грохот стрельбы, глотая пылищу раскрытыми ртами, таскали на крыши каменья. Обкладывались ими, считали деловито патроны, вертели в корявых пальцах цигарки, делились впечатлениями:
— Эдак-то ничего... Табак пока имеется...
Турки заметно ослабили огонь, продолжая окружение цитадели, хотя с каждой вновь занятой позиции спешили сразу же пристреляться. А крепостное имущество, которое не успели внести в цитадель, еще грудами лежало у ворот; и тут же, стоя сбатованными, не в силах бежать, понурили головы казацкие кони, точно укоряя своих хозяев, что их покинули.
— Дениска, — хмуро сказал вахмистр, — иди: там твоего Беса ранило... Бьется жеребец!..
Лошади двух сотен были сбатованы на славу: хвост к голове, голова к хвосту, повода одной пропущены под ременную пахву другой; и если падала одна под пулей, то билась, бедная, в тесной упряжке, таща за собой соседнюю, и тогда начинали жалобно ржать все лошади разом, задирая головы кверху, словно обращались к казакам: видите, как нам плохо?..
Дениска вернулся обратно, по-детски всхлипнув, сказал Карабанову:
— Спасибо, ваше благородие. Больно уж хороший конь был... Такого теперь не будет...
Ватнин отыскал Пацевича в шахской усыпальнице; сидя на гробнице жены Исхак-паши, Адам Платонович стриг себе ногти и говорил Клюгенау:
— Надо попытаться, Федор Петрович: не может же так быть, чтобы воды не было совсем. Ну, пять метров, десять метров, двадцать, но до воды все равно можно докопаться!.. Что вам, сотник? — крикнул полковник, завидев Ватнина, и в темных переходах подземелья еще долго блуждало эхо: «...отник... отник... отник!»
— Лошади гибнут, — сказал Ватнин, — добро лежит. Не пропадать же? Надобно в крепость тащить.
— Да вы с ума сошли, батенька. Не-не-не, ни в коем случае!
— Ночью, — перейдя на шепот, подсказал Ватнин, — когда стемнеет. Чтобы — охотники. Раз-раз — и в ворота! Нешто не жалко? Ведь смешно сказать, даже котелки у казаков в казармах остались... Жрать да пить не из чего!
— Ночью можно, — поддержал сотника Клюгенау. — Казаки — ловкий народ: они сатану из чистилища уведут, и бесы не сразу заметят.
— Ну, ладно, — согласился Пацевич, отряхивая со штанин шелуху остриженных ногтей, — ночью, господа, разрешаю...
Ватнин, ободренный этим согласием, вызвал по двадцать охотников из каждой сотни: попросился идти на вылазку и солдат Потемкин.
— А тебе зачем?
— Гардероба моя не в порядке, — пояснил Потемкин. — Надо бы турецкий «снайдер» найти, чтобы стрелять подале, да хоть барана свести у турок, а то мяса давно не ел.
И вот наступили сумерки. Враги тоже устали и, как видно, хотели освоиться с обстановкой: стрельба понемногу стихала. Ватнин велел собраться охотникам на первом дворе, в прикрытие вылазки назначили хоперцев. Ожидали, когда стемнеет совсем, чтобы рвануться из ворот, но обстоятельства сложились иначе.
— Стучит вроде кто, — сказал Потемкин.
Прислушались. Да, кто-то стучал в ворота.
— Дениска, поди-ка послухай...
Казак взобрался на груду камней, заграждавших ворота, приник ухом к старинной узорчатой бронзе.
— Эй, кто там? — крикнул он. — Ежели за милостыней, так мы по субботам подаем... В субботу зайди!
— Я тебя, нечестивца, — послышался голос отца Герасима, — узнаю по гласу смердящему... Открывай, Дениска, а то двери сломаю... Здеся не один я — с милицией... Нас много!
Ватнин тоже приник к воротам.
— Эй, батька, — посоветовал он, — перестань лаяться... Лезьте через пролом. Только тихонько... Это я говорю, Ватнин, слышишь меня?
Карабанов лежал на крыше, медленно остывающей от дневного жара. Подостлав под себя шинель, он смотрел, как разгораются в бездонной синеве чистые звезды. Казаки дернули его за штаны — поручик, всхлипнув от боли, перевернулся на живот, подполз к самому краю крепостной стены и глянул вниз.
— Только бы османы не заметили, — забеспокоился он, — а то, брат, худо им будет...
Людей с высоты почти не было видно, только по земле неслышно скользили их косо распластанные тени; вот один нырнул в амбразуру, вот другой; вот и отец Герасим, сверкнув при свете луны распятием, оттопырив зад, втиснулся в узкую бойницу.
Еще идут и еще...
— Некрасова-то, кажись, среди них нетути, — сказал кто-то, приглядываясь. — Жаль, добрый был дяденька...
И вдруг:
— Трах-тах-тах-тах-та-та... фьють-фить-фить...
Турки, подкравшись из темноты, дали по милиции плотный залп. Эриванцы кинулись назад, и Ватнин в этот момент забыл о близости врага.
— Настежь ворота! — зарычал он. — Не пропадать же им без толку!..
Желание выручить милицию бросило казаков на завал: пятипудовые камни залетали из рук в руки, как мячики, охотники с грохотом откатили телегу, и ворота распахнулись.
— Входи, братцы!..
Несколько человек успели вскочить в крепость, но с верхних фасов дико заголосили стрелки:
— Закрой ворота... Скорей запахни... Турки!
Турецкий отряд — около тысячи редифов — вырос, будто из-под земли, с криком бросился к воротам; карабановская сотня ударила по ним дружным залпом; сверкнуло, падая в пропасть, множество расстрелянных гильз; ворота успели захлопнуть, прижали их для начала телегой, и Ватнин, устало присев на корточки, вытер пот.
— Да, — признался он, — кажись, не выйти...
Темнело. Небеса присели к земле, наливаясь тяжестью черной азиатской ночи. На окраине Баязета турки подожгли склад телеграфных столбов, и шаткое пламя бросалось под ударами ветра над плоскими саклями. Было как-то тихо и жутко. Но вот грянули отдельные выстрелы, похожие на сигналы, и тогда горы окрестностей, каждая улица и площадь майдана вдруг зашевелились от множества огоньков.
Сотни и тысячи фонарей задвигались в нестройном движении, по земле шел ровный гул от топота человеческого стада, глухой шум голосов висел под небом на одной очень низкой ноте: это усталые за день турки стали размещаться на ночлег, и баязетцы невольно ужаснулись — как их много!
— Странно ведут себя османы, — заметил Штоквиц.
Да, турки вели себя странно: в первую ночь они не производили обычных неистовств, только из низины армянского города долетал иногда до крепости треск выламываемых дверей, чьи-то протяжные вопли. Но зато с полуночи враги стаями закружили вокруг настороженной цитадели. Раненые лошади еще бились под стенами крепости в предсмертных судорогах. Турки тихо подкрадывались к казачьим вещам; обрезая повода, уводили здоровых коней. Страсть к хищничеству часто подводила их под меткие выстрелы...
— Я их давно знаю, — сказал Хренов, придя к казакам, чтобы выпросить табачку. — Турок не украдет, так не проживет... Сказывали мне, что они даже Шамиля ограбили!..
Карабанов не выдержал: послал Дениску к Клюгенау, чтобы тот дал нефти намочить несколько солдатских шинелей. Намоченные в нефти шинели подожгли и яркими факелами сбросили с фасов цитадели.
Стало светло, и поручик крикнул:
— Бей, ребята! Чтобы не досталось... Бей!
Зачастили выстрелы. Как ни больно было казакам, они все-таки добили своих лошадей и потом долго сидели, молчаливые, стараясь не смотреть вниз, где полегли их боевые друзья, которых они помнили еще в станицах игривыми жеребятами, которые так ласково и нежно, шумно вздыхая, брали с ладоней куски сахару.
— Будто бабу свою убил, — сказал вахмистр. — А чего хорошего-то он у меня видел? По горам да по степу гонял я его. Коли что не так, — нагайкой.
— Заныл, — огрызнулся Егорыч, — не тяни душу!..
Когда обстановка немного разрядилась, Штоквиц собрал у себя офицеров гарнизона. По привычке он играл с котенком, но лицо у него было мрачным.
— Господа, — заявил капитан, — я созвал вас затем, чтобы узнать, кто отважится объявить госпоже Хвощинской о гибели ее мужа и передаст ей вот это письмо?
Офицеры понуро молчали. Котенок изо всех сил кусал палец коменданта. Штоквиц любовно поддал ему под зад и помял в руках конверт со следами запекшейся крови.
— Очевидно, никто не возьмется добровольно?.. Тогда, господа, придется начать жеребьевку...
Сивицкий сказал:
— Сразу же ставлю в известность, что я отказываюсь от жеребьевки. И не по своей слабости, господа. Нет... Просто я имею от покойного Никиты Семеновича в отношении его супруги обязанность гораздо ужаснее, нежели только то, чтобы сообщить ей о смерти мужа...
— Господа, — тихо признался вслед за врачом Клюгенау, — я тоже отказываюсь тянуть жребий. Простите меня, но я не могу... Поверьте — не могу.
— Но это нечестно, барон! — заметил Евдокимов. — И простите: совсем на вас не похоже.
— Да я признаю, что это нечестно. — Клюгенау низко опустил голову; он был без фуражки, и Карабанов заметил среди редких волос розовую проплешину. — Я всю жизнь, — продолжал барон, — стремился быть честным. Позвольте же мне, господа, хоть раз в жизни быть подлецом. Но принести к порогу этой женщины горе — я не в силах. Как хотите!..
Клюгенау, не поднимая головы, молча отступил в тень. Штоквиц скатал жеребьевочные бумажки между ладоней. Побросал их на дно своей пропотелой фуражки.
— Кто первый, господа? — спросил он. — Не хотите ли вы, Карабанов, стакан лафиту?..
Первому в таких случаях всегда везет, и Карабанов, не долго думая, сунул руку в ворох бумажек. Развернул свой жребий, тихо удивился:
— Дальше можете не тянуть... Какие вы все счастливые, господа!..
11
Три дня подряд, с шестого и до восьмого июня 1877 года, в Баязете шла армянская резня, устроенная турками. В крепости спасались лишь немногие, большая часть армян осталась в городе, рассчитывая на милость победителя... Хотелось бы закрыть глаза, но все-таки прочтите, что писал очевидец: «На глазах всего гарнизона резали мужчин, женщин, детей, еще живыми их кидали в огонь горевших домов. Весь город объяло пламенем, раздавались стоны, плачи, мольбы. Гул орудий и выстрелов носился в воздухе. Кровавая картина представляла какой-то адский шабаш, бойню людей, варварский пир... Горсть русских солдат, запертая в маленькой цитадели, с отчаянием взирала на эту картину, чувствуя свое бессилие помочь истерзанным армянам. Многие солдаты горько плакали, иные бросались очертя голову в этот кошмарный омут огня и крови, чтобы вызволить несчастных от резни, и там они погибали сами».
Сохранился рисунок тех лет: окутанная дымом выстрелов, Баязетская цитадель величаво высится на вершине неприступной скалы; над башнями минаретов развевается русское знамя; солдаты стоят вдоль фасов с разинутыми в крике «ура» ртами, а толпы турок в ужасе скатываются под откос, бросая оружие.
Все это очень красиво, но — неверно...
Что такое Баязет? Верное понятие о нем дают не рисунки, а планы. Рыцарскую романтику средневековых замков, огражденных подъемными мостами, следует сразу же отбросить. Два тесных захламленных двора, окруженные зданиями, и один — третий двор, окружающий редут, — все это опоясано каменной стеной, опутано узкими переходами, снабжено люками и подземельями, — вот что такое Баязет!
Мы знаем, что ворота в цитадель уже закрыты. Пусть читатель извинит нас за неумение приукрашивать, но теперь единственный выход из Баязета наружу был через отверстие отхожего места с северной стороны. Это нехорошо припахивает, но зато правдиво.
Впредь, чтобы пощадить читателя, мы будем называть этот выход амбразурой.
— Капитан, — приказал Пацевич, — я пойду сейчас немного вздремну, а вы следите, чтобы никто не выбирался из крепости. Мы и так потеряли сегодня больше половины всего гарнизона!
— Хорошо, — покорно согласился Штоквиц, чтобы не спорить с полковником, и, поощряя смельчаков, стал смотреть на одиночные вылазки сквозь пальцы, словно не замечая нарушения приказа.
Казакам сверху было видно, как ползают перед входом в крепость солдаты, согнувшись в три погибели, перебегают среди вещей, отыскивая нужное для себя; казаки громким шепотом покрикивали вниз:
— Правее возьми, правее... Там, кажись, мешки с чем-то... Эвон за горушкой блестит что-то... Веревку прихвати, сгодится...
Вороватые турки тоже ползали среди вещей, и в ночи часто вспыхивали короткие схватки, беглая стрельба, потом снова все стихало; набрав патронов, солдаты возвращались в крепость: на смену им, решив попытать счастья, выползали в темноту амбразуры другие.
Откуда-то из темноты выступила громоздкая артиллерийская лошадь с оторванной нижней челюстью, помахивая хвостом и неся на спине казенную сбрую, тоже подошла к огню. Сбрую с нес тут же сняли, погладили несчастную кобылу, сообща пожалели.
— Животная, — плачуще сказал Кирюха Постный, — вот ведь: как человек, на людях помереть хочет...
Спать в эту ночь никто не ложился. Усталость заглушалась чувством самосохранения. Ожидание повторных нападений, неизвестность замыслов коварного врага, невозможность уплотнить цепи стрелков, лежавших на крышах и стенах, — все это дисциплинировало людей.
Люди, не нашедшие себе места, всю ночь блуждали по крепости, останавливаясь возле каждой ячейки:
— Братцы, — молили они, — может и меня приспособите?
— Иди, нас и без тебя уже трое.
— А вы потеснитесь, братцы. Я хорошо стреляю.
— Ну вставай, коли так...
Штоквиц в эту ночь полюбился Клюгенау своим спокойствием и рассудительностью.
— Знаете, барон, — сказал капитан, лаская своего котенка, — я уже не комендант крепости. Это смешно, конечно, но теперь мы все коменданты. Нам, офицерам, осталось одно: довериться мужеству гарнизона...
Среди ночи, когда люди уже немного успокоились, разразилась густая пальба пачками. Пацевича разбудили, он выскочил наверх вместе со всеми.
— Ватнин, — позвал он в темноте, — или Карабанов?.. Кто здесь, казаки? Что у вас тут происходит?..
Стрельба нарастала где-то в стороне от цитадели, и это казалось странным; казаки сразу же бросили таскать камни — взялись за оружие. Скоро выяснилась и причина стрельбы: рыская в поисках добычи вокруг крепости, турки лишь случайно наткнулись на отряды милиции, скрывавшейся возле брошенных казачьих казарм, и бой разгорелся на глазах осажденных.
— Ваше высокоблагородие! — раздались крики. — Велите открыть ворота... Перебьют ведь милицию!..
— Ватнин, голубчик, — обратился Пацевич к сотнику, — скажите, можно ли открыть ворота?
Назар Минаевич поднялся с крыши, свинцовый настил похрустывал под его тяжелым шагом.
— И пусть орут, — сказал он. — Теперича нельзя, Адам Платонович... Ежели прорвутся к нам, тогда другое дело. И то ворота, на мой смысл, открывать не надобно.
Потресов удачно осветил небо фальшфейерами, и мутный дрожащий свет вырвал из темноты низкое серое здание конюшен, где укрылись милиционеры. Неистовое желание помочь эриванцам вызвало со стороны казаков ответную стрельбу.
— Бей, ребята, пока не погасло, — кричал вахмистр, — точнее целься!
Ракеты, шипя и разбрызгивая искры, скоро погасли, и тогда из мрака послышался рев человеческих голосов. Началась рукопашная: до крепости Баязета теперь долетали лязганье скрещенных сабель, истошные вопли, крики борьбы и тупые, как удары в ладоши, одинокие выстрелы пистолетов.
— А я бы пошел, — заявил Евдокимов. — Охотников можно набрать...
— Все пойдем, все! — снова заорали казаки, но Ватнин остановил их:
— Поздно идтить. Сидите уж, покедова целы...
Крики людей, сцепившихся в схватке, постепенно замирали вдали — агония рукопашного боя подходила к концу. Чей-то последний крик повис над скалами на высокой затихающей ноте — и тишина...
— Ну, все. Отмучились, — перекрестился Пацевич, и, держась за поясницу, полусогнутый, как дряхлый старик, он сплетался крыши.
Незадолго перед рассветом Штоквиц позвал к себе Евдокимова, дал ему стакан чихиря:
— Выпейте, юнкер... Мне кажется, что турецкие отряды отодвинулись в горы. Сейчас возьмите охотников и попытайтесь проникнуть в казачьи казармы. Захватывайте все, что можно спасти из имущества!..
Охотники собрались в комнате на втором этаже, под крышей восточного фаса. Принесли факел. Евдокимов внимательно оглядел людей.
— Раненых не возьму, — сказал он. — И ты, Участкин, отходи в сторону — ты еще хромаешь...
Тихо откинули люк. Цепочкой, один за другим, охотники спустились в подземную галерею, из которой хорошо простреливался во всю длину крепостной ров. Узким коридором, выложенным кафельными плитками, прошли к пролому амбразуры.
— Я первым, — сказал Евдокимов, — и первые двадцать человек идут со мной.
Юнкер выскользнул из амбразуры. Присел на корточки. Было тихо. Он двинулся вдоль стены, наугад прыгнул в ров, споткнулся.
Падая, инстинктивно выставил вперед руки. Правая ладонь его уперлась во что-то телесно-дряблое, и юноша с отвращением отдернул руку.
— Идете? — шепотом спросил он.
Добрая половина охотников уже приступила к сбору оружия.
Казаки зорко следили за ними с высоты крепостных стен; но покровитетьство стрелков не касалось Евдокимова, и он повел своих людей дальше, в непроницаемый загадочный мрак.
Осторожно перелезли ограду мусульманского кладбища. Раненый конь, лежа среди могил, задрал голову и заржал им навстречу.
Чей-то стон послышался в отдалении.
— Не отставайте, ребята, — просил Евдокимов, — тут и засада может случиться... Приблизились к зданию конюшен. Кругом ни звука.
Под напором плеча тихо растворились двери.
— Эй, — позвал вахмистр, — кто-нибудь есть?..
— Нет, — отозвался юнкер.
На ощупь, вдоль стенки, Евдокимов пробрался в придел конюшни, где размещались сотники. В потемках с грохотом налетел на стол. Здесь, кажется, жил Карабанов: вот здесь у него всегда лежали газеты.
— Спичку-то чиркните, — посоветовал Трехжонный.
Юнкер поджег номер «Тифлисских ведомостей», вернулся в конюшню. Яркое пламя озарило стены конюшни. До самого потолка навалом лежали трупы убитых милиционеров. Мертвецы были до нитки раздеты турками, и разом ахнули казаки:
— Боже ты мой, ну и звери!..
Газетный лист догорел в руке юнкера, и тяжелый мрак снова затопил эту картину смерти.
Кончился день, напоенный кровью. И этот день, что сгинул в пороховом дыму, в стонах и лязге сабель, открыл новую страницу русской военной славы.
Завтра уже должно начаться славное баязетское «сидение».