Книга вторая.

Кровь на снегу

— Хи-хи, — ответила «ударница» Бочкарева из кустов жасмина, и все эти звуки, долетавшие в чистоту этой комнаты, налипали на душу, словно грязь...

С большим опозданием Небольсин решил постоять за себя.

— Извините, — сказал, — но я офицер не кадровый. Вы правы, однако: налет этой жизни еще долго будет сходить с меня слоями, словно парша с негодной собаки. — Подумал и добавил: — Я верю: жизнь была бы невыразимо прекрасна, если бы на земле не было человека...

— Как можно?! — ужаснулась девушка.

— Можно! — дерзко отвечал Небольсин. — И не делайте, пожалуйста, таких больших глаз. В жизни каждого бывают моменты, когда он ненавидит все человечество! Вот такой момент как раз переживаю и я. И я не прошу у вас прощения.

— Не надо, — сказала она.

Молчание стало тягостным, и Небольсин заговорил дальше:

— Я ведь когда-то жил очень хорошей и разумной жизнью. Были вот на Руси интересные квартиры... Да, не надо этого слова избегать. Именно не семьи, а — квартиры. Семья — это нечто обособленное, замкнутое. А когда человек владеет квартирой и открывает ее для всех, кто обладает оригинальностью ума и сердца, тогда...

— Вот у моего папы в Москве как раз и была такая квартира, — сказала Соня. — Я все-таки поставлю чай...

Они пили чай с неизбежным в Англии джемом. Небольсину было очень уютно, и тонкие руки Сони двигались над столом, как взмахи крыл. И он невольно рассмеялся, смутившись.

— Знаете, Соня, ведь это впервые за четыре года я пью чай вот так хорошо и спокойно. Чистая скатерть, присутствие женщины, запахи увядающего сада... Не хватает нам с вами только России! Вы, значит, москвичка?

— Да. Я работала в лаборатории на фабрике гирь и весов Арндта и компании. Может, знаете? Это на Большой Дорогомиловской... Очень хочу в Москву, просто — очень!

Сцепив пальцы, она отвернулась. Кажется, слезы подступили к ее глазам. Небольсин смотрел, как печально провисли на узких женских плечах погоны прапорщика, и думал: «Ведь мы везем ее в Сибирь, чтобы убить... Так ли уж надо нам это?»

Девушка подняла лицо:

— Простите, господин полковник. Вы сами по себе, может, и очень милы. Но по вечерам до меня доносятся ваши голоса, ваши угрозы народу. Вы говорите о России как о каком-то преступнике, которого надо пороть. Убивать... Вешать... Разве не так?

— Пожалуй, вы правы, — согласился Небольсин. — Мы судим о народе резко. Но вы должны понять и нас. Четыре года, в крови и навозе (он содрогнулся), и после этого... Куда? Куда нам идти? Россия нас отвергла. Европа прокляла. Что мы способны еще сделать? Только одно: ворваться в отечество — с бою! Вот за этим мы и собрались здесь. Мы действительно очень злы. Но народ нужно спасти.

— Народ, — сказала ему Соня, — это еще не сумма людей одинаковой национальности. Народ — это скорее сумма идей одного направления. Сейчас идея такая есть — идея создания первого в мире народного государства. И вам не удастся задушить эту идею!

Небольсин промолчал. «Бедная, она не знает, что ее ждет...»

— Ходят слухи, — сказал он потом, — что скоро в Ливерпуль придет какой-то таинственный пароход и первую нашу партию отправят путем Фритьофа Нансена — вокруг России северным маршрутом, через льды... Вы любите путешествовать?

— Люблю, — улыбнулась она. — Это, наверное, будет увлекательное путешествие... во льдах! И как жаль, что льдами все и закончится. Я ведь, господин полковник, хорошо понимаю англичан: там, в Сибири, со мною сделают то, чего англичанам нельзя сделать у себя на родине...

— Я надеюсь, — сказал Небольсин, подымаясь от стола, — что благоразумие восторжествует. Все обойдется. Благодарю вас за чай, и позвольте пожелать вам спокойной ночи. Всего доброго!

В коридоре ему встретился Свищов, без мундира, в подтяжках.

— Чего же кровать не скрипела? — спросил, хихикая. Небольсин щелкнул кнопкою на перчатке.

— Полковник Свищов! Хоть вы и мой товарищ по фронту, но в следующий раз за подобные намеки я, простите меня великодушно, дам вам...

— По морде? — спросил Свищов.

— Нет. По харе! — поправил его Небольсин.

* * *

Ледокол «Соловей Будимирович» пришел в Ливерпуль, и белых офицеров стали распихивать по палубам и каютам. Близился уже конец войны в Европе, но для них война еще только начиналась — война гражданская, война братоубийственная. Ледокол был давно захвачен англичанами, команда на нем была латышская, а ходил он по морям под флагом Украинской рады (в те времена в Стокгольме размещалась ярмарка кораблей — там продавались и покупались суда русского и военного флота).

В отсеке фор-пика разместили арестованных: Свищова и Софью Листопад. В ожидании «добра» на выход ледокол стоял очень долго на швартовых. Капитан беспокоился: навигация подходила к концу, как бы их не затерло льдами за Диксоном.

— Чего ждем? — волновались офицеры.

Оказывается, ждали даже не погоды. Радиотелеграф принес из далекого Омска известие потрясающее: власть директории была свергнута, и над Сибирью выросла щуплая фигура человека в адмиральском мундире, — это пошел на Москву адмирал Колчак!

Тогда пошел и ледокол «Соловей Будимирович». Впереди дальний путь за Диксон, потом из низовьев Енисея спуститься на баржах, прямо в армию, прямо в бой, чтобы через хребты Урала, минуя Ярославль, шагнуть в златоглавую и первопрестольную...

А сейчас мы снова возвратимся на русский север — в самый разгар лета 1918 года.

Глава шестая

Сразу нашлось дело и Павлухину, когда в Архангельске появился этот человек с узким лицом природного интеллигента, с бородкой, в полувоенном костюме, скромный и проницательный; большевик с большим стажем, издатель трудов Ленина, узник царских крепостей — Михаил Сергеевич Кедров! А весь служебный аппарат, который Кедров привез с собою в Архангельск для установления здесь диктатуры пролетариата, назывался несколько громоздко и странно для многих: «Советская ревизия народного комиссара М. С. Кедрова».

Ревизия началась как раз с того, на что больше всего зарились интервенты в Архангельске, — с многомиллионных запасов оружия, военной техники, различных порохов и обмундирования. Даже окинуть взором эти гигантские хранилища было невозможно, — нужен был самолет, чтобы облететь всю грандиозную панораму складов, и Кедров сказал:

— И все это валяется здесь? Под дождями, под снегом? При том ужасном положении внутри страны?.. Начнем вывозить. Павлухин, тебе, как парню боевому, с бескозыркой набекрень, придется для начала подраться с иностранцами, которые гуляют здесь как у себя дома...

Дело было ответственное и сложное, ибо склады заборов не имели, замки можно было пальцем расковырять. И лазали здесь, среди порохов и техники, кто угодно: англичане, французы, румыны, белополяки, американцы. Брось спичку — и фукнет так, что от города плешь останется. Бывший генерал Самойлов, которого Кедров назначил командующим всеми сухопутными и морскими силами, внес поправку — совсем неутешительную.

— Ты ошибаешься, — сказал он Павлухину, — если думаешь, что плешь от тебя останется. Случись взрыв — и земля Архангельска, вместе с домами, уйдет к небесам, а на это место выплеснет Белое море... Россия просто не будет больше иметь такого города, как Архангельск! Понял? Ну так — торопись...

Торопились: денно и нощно громыхали составы, вывозя в Котлас и на Сухону взрывчатку — первым делом взрывчатку! Ревизия Кедрова задыхалась без людей: большевиков в Архангельске было мало, а Центр, словно назло, высылал на подмогу специалистов, которым нельзя было верить. Но — за неимением других — приходилось работать и с этими. Угроза взрыва подгоняла людей, и создалось в городе странное положение: коммунисты рука об руку работали в эти дни с офицерами, среди которых было немало белогвардейцев. Особенно старался капитан Костевич — один из лучших артиллеристов России. Комиссар Кедров выхлопотал ему в Москве даже премию в три тысячи рублей...

— Армию! — настаивал Самойлов на собраниях губкома. — Надо создавать армию посредством строгой мобилизации!

А вот армию было не создать. И случалось так, что не командиры командовали полками, а полки командовали своими командирами.

Когда разгрузили склады, вывезя из них главное, Павлухину дали 1-й архангельский батальон — как комиссару. Он явился в казарму, увидел кислый сброд и стал подтягивать людей, но ему сказали — вполне авторитетно:

— Чего шумишь? Ты нашего беспорядка не нарушай... Кончилось все это бунтом, стихийно ставшим антисоветским.

Батальон разоружали, чистили, снова вооружали. И снова он был на грани возмущения. Армии не было. Обратились за помощью в Петроград, и оттуда прислали конный эскадрон ингушей из «дикой дивизии»; командовал этим эскадроном ротмистр Берс — весьма нахальный тип, выдававший себя за левого.

— Я левый! — говорил Берс убежденно, но какой «левый» — времени тогда разбираться не было.

Прибыл из Петрограда и опытный штабист полковник Потапов, работавший еще при Керенском военным советником. Ему поверили — и Кедров, и Самойлов, и гарнизон. Не верил Павлин Виноградов.

— Птичка, — говорил Виноградов, — упорхнет...

Потапов сразу же удалил Павлухина из батальона.

— Вы не умеете руководить людьми, — сказал он.

Это было обидно, но отчасти и справедливо. От казармы у Павлухина осталось мерзостное впечатление; один запах портянок приводил его в бешенство. Чистоплотный, как большинство матросов русского флота, он не выносил смрада полковой кухни, роскошных чубов, завитых щипцами, вечернего кобелячества и утреннего похмелья... «Это не армия!»

Вопрос о создании армии в сотый раз перемалывали на собраниях.

Самойлов стоял на своей точке зрения — еще старой:

— Армия нужна не такая, что кто захотел — тот и пришел. Не волонтеры! Нужна армия по мобилизации...

Убедил. Объявили мобилизацию.

Военком Зенкович доложил:

— Товарищи, в армию никто не идет.

— Нужно взять, — жестко ответил Виноградов.

Когда попробовали взять, начались бунты. И самое опасное волнение — в Шенкурске. Правда, к бунтам уже привыкли: Архангельская губерния по числу антисоветских восстаний занимала первое место в Союзе коммун Северной области. Изнутри губернию подымали на бунт, словно дрожжи густую опару, эсеры различных оттенков — как правило, из народных учителей; сами вышедшие из мужиков, они пользовались громадным авторитетом в деревне.

Час решающего удара был уже близок, и в один из дней бывший генерал Самойлов поднялся за столом губкома:

— Одно сообщение. Короткое. Позволите?

Ему дали слово, и он объявил:

— Сегодня на рассвете мне снова предложили с Мурмана предать оборону Архангельска и перейти на сторону интервентов. Причем переговоры со мною вел опять генерал Звегинцев.

Кедров помял в руках бородку, спросил одним словом:

— Когда?

— Не знаю, Михаил Сергеевич, — ответил Самойлов. — Генерал Звегинцев не дурак, и он, конечно, не проговорился о сроках наступления англичан.

— Хорошо, Алексей Алексеевич, — сказал Кедров. — Товарищи, продолжим совещание...

А после совещания стремительный Павлин Виноградов нагнал Павлухина в коридоре исполкома.

— Собирайся, — велел. — Начинаем отбирать землю у попов. А в Шенкурске восстание растет. Боюсь, что снова придется подавлять силой оружия. Эсеры — люди крутые...

Выехав в губернию, Павлухин не утерпел и на часок заехал в Вологду, чтобы повидать Самокина.

Когда Савинков — вслед за чехами — поднял восстание в Ярославле, Муроме и Рыбинске, эсерам не удалось перекинуть искры пожара на вологодские крыши, — планы сбились: англичане еще не высадились в Архангельске, и мятеж был подавлен.

— А у нас в Вологде, — рассказывал Самокин, — не как у вас: здешний рабочий встал как стенка. Из пушки не прошибешь! Не посмотрели, что и послы под боком. Ввели осадное. Ходить по улицам не смей, как стемнело между волком и собакой. Вот и не удалось им притащить Вологду к Ярославлю!

— Ну, а дипломаты? — спросил Павлухин.

— Сидят?

— Сидят. Как гвозди.

— Ну, и что дальше?

— Ничего. Мы люди вежливые, гостеприимные. Потихонечку мы их из Вологды выдавливаем. Засиделись, мол, пора и честь знать...

— А куда их? В Москву выдавите?

Самокин провел по усам.

— С ума ты сошел! — ответил Павлухину. — Как можно дипломатам указывать? Это народ особый: куда хотят, туда и поедут... Так вот, в Москву-то они, кажется, и не собираются. Им сейчас, на мой взгляд, больше архангельский климат подходит. Теперь, Павлухин, положение создалось такое: миссии заявляют, что они и согласны бы убраться отсюда, но, понимаешь, говорят так, что нету у них прислуги, которая бы чемоданы им увязала. Дотащить дипбагаж до вокзала тоже ведь нелегко.

Самокин говорил без улыбки, но за всем этим скрывался юмор. Тогда Павлухин встал и поплевал себе на ладони:

— Такелажное дело знакомо. Хочешь, я им помогу? Черт с ним, даже на чай не возьму, а все сундуки допру до вагонов!

— Не надо. У меня уж есть бой-команда. Из балтийцев! Коли нужно, так они из-под черта голыми руками горящую печку вынесут. Придет срок, и они мне этих дипломатов — как пушинку... На воздусях! Даже земли не дадут ногами коснуться! Выпрут!

В разговоре со старым другом Павлухин рассказал о поручении, какое ему выпало: наблюдать за раздачей поповских земель тем, кто мобилизован в Красную Армию...

Самокин поразмыслил.

— Ты это серьезно? — спросил.

— Вполне.

— А кто поручил тебе это?

Павлухин назвал Павлина Виноградова.

— Павлина я знаю. В его преданности никто не сомневается. Но он слишком горячий человек. И рубит зачастую сплеча... То, что он тебе посоветовал, политическая ошибка. Дом горит, а он шапку примеряет. Не выполняй этого приказа, Павлухин!

— Теперь я тебя спрошу, Самокин, — ты это... серьезно?

— Вполне. Когда в России делили громадные пространства помещичьих угодий между крестьянами, это имело революционную цель. Это доказывало народность нашего дела. А теперь оцени положение здесь... Помещика в этих краях и во сне не видели. Барства никогда не знали. Тебя, как большевика, будем говорить прямо, они не уважают. А священника — да, уважают. И у попа... Ну, сколько у попа земли? Как у богатого мужика, — верно ведь? Не больше! И вот является такой Павлухин в бескозырке набекрень и начинает делить... А кто ты такой? Не веришь ты мне? Тебе кажется, что Самокин осторожничает? Что ж, я могу ответить тебе: мы во многом совершаем ошибки. Мы, свершив великую революцию, торопимся в один месяц сделать все то, что можно спокойно разложить на труд целого поколения. От этого и ошибки, и левизна. И... кривизна! Хорошо, — закончил Самокин, — попробуй делить. Я посмотрю, что у тебя получится.

Распростились они холодновато.

— На всякий случай — прощай, — сказал Самокин. — Я занят. Кручусь как белка в колесе... Вот и сейчас надобно подготовить здание для приема Кедрова и штаба Самойлова в Вологде.

— Как? — удивился Павлухин. — Из Архангельска... сюда?

— А вот так и будет. Положение сейчас аховое. Штабы переносятся в Вологду. А дипломаты — в Архангельск. Мы ближе к Москве, они ближе к интервенции. И когда пробьет час — еще неизвестно. Но как только моя бой-команда начнет вязать чемоданы дипломатам, значит — петушок пропел: война...

...Скромная церквушка на косогоре, а возле раскрытых дверей ее — три гроба, плохо оструганные. Павлухин соскочил с телеги, снял бескозырку, подошел.

— Вечная память! — сказал. — А что тут случилось?

— Да топорами один другого перестукали.

— За что же?

— Да приказ такой вышел: поповскую землю делить... Вот они и поделили ее. Каждому теперь ровно по аршину досталось.

В одной деревне поповскую землю забрал себе богатый мужик, и пришлось трясти наганом, забирая ее обратно. А в другой деревне — сразу пять дезертиров из Красной Армии (узнали, что им земля полагается, и рванули по домам, только пятки засверкали); Пришлось Павлухину забрать у них и землю и винтовки. И теперь вся мужицкая жадность, вся ее тщета и злоба, до времени затаенные под спудом кулака станового пристава, вдруг прорвались наружу. Павлухин понял, что Самокин был прав: раздел поповских земель взбаламутил губернию, посеял раздоры, и это как раз в такое время, когда вот-вот жди удара...

А еще в одной деревне — девушка, с глазами синими. Дочь священника. И сам священник — старенький попик захудалого прихода.

— Ну, рвите! — сказал он Павлухину, чуть не плача.

А на полках — книги юной поповны: Чернышевский, Пушкин, Есенин, Герцен и Плеханов... «Как рвать?» Павлухин вырос в деревне, ему с детства памятны леса и поля вымершего рода дворян Оболмасовых. Там — да, было что делить! А здесь...

Дочь священника сбегала на огород, нарвала луку с грядки, сбрызнутой веселым дождиком.

Павлухин взял ложку и склонился над ботвиньей.

— Я неверующий... — буркнул, потупясь.

— Я тоже, — сказала девушка, и глаза ее полыхнули такой яркой синью, так глубоко запали в душу.

— А я верующий, — произнес попик. — Бог все видит. Рвите!

— Ну и бог с вами, — ответил Павлухин. — В деревне без огорода разве проживешь? Я понимаю...

С киота он перевел взгляд на книжную полку.

— А вы любите классиков? — спросила девушка.

— Уважаю, — ответил Павлухин. — Даже очень уважаю.

— Странно, — заметила поповна. — А вот до вас был один большевик тут. Так он говорил, что все классики дворяне и коммунисту читать их не к лицу.

— Так он дурак был! — сказал Павлухин и закусил краюху.

— Не уверена... — задумалась поповна.

Попик подкрутил фитиль лампы, чтобы виднее было, и спросил матроса в упор:

— Ты мне, полосатый, зубы тут классиками не заговаривай. Отвечай как на духу: когда рвать станешь — утром или поужинав?

— Да не буду я вас рвать. Чего мне рвать-то?

И попик дунул под стекло лампы:

— Тогда неча керосин прожигать. И так отвечеряешь... Ложка не ружье, не промахнешься, чай, стреляя!

А вот стрелять Павлухину в этой поездке пришлось. Причем стрелял в Шенкурске, в эсера Ракитина, которого знал по собраниям в Архангельске, и даже пива однажды вместе по две кружки выдули...

Сейчас встретились на улице.

— Чего шумите?.. Вы, шенкурята! — спросил Павлухин.

— Ах это ты, большевистская шкура! — ответили ему.

И за словами — трах, трах. Мимо... Павлухин достал наган, рванул по ногам... По ногам! По башке боялся — все еще думал: может, ошибка? может, пьян? может, не надо?..

Пришлось удирать из уезда. Приехал в Архангельск, а там штабы уже собирались в дорогу. Главное командование в городе поручалось полковнику Потапову. А поручик Дрейер при встрече шепнул Павлухину по секрету:

— Не проболтайся. Мы уже ледоколы готовим к затоплению на фарватере. На случай, если они пойдут...

— Неужто?

— Молчи. Своими же руками на дно пустим. Здесь кругом предатели. Но не пойман — не вор. Вчера вывалили мины на фарватере, а разве можно ручаться за адмирала Виккорста, что он не передаст плана постановок англичанам?..

Павлухин забежал в исполкомовскую столовую, глотал, обжигаясь, раскаленные постные щи; и такие же щи ел за другим столом народный комиссар Кедров; подальше сидел ротмистр Берс («левый») и тоже хлебал щи. А в душе Павлухина, словно незабудки, долго цвели синие глаза юной поповны...

Берс передвинул к нему свою тарелку.

— Откуда ты? — спросил.

Павлухин рассказал о поездке, пожалел поповну.

— Такая тоска там, — сказал, — хоть вой... Жалко мне ее!

— А знаешь, что говорят коммунисты? — спросил его Берс, показывая в улыбке отличные зубы. — Тебе, как большевику, любая панельная шлюха должна быть ближе и роднее, нежели дочь служителя религиозного культа... Осознал?

— Осознал. — И Павлухин дал Берсу по морде.

Берс оказался человеком выдержанным. Он только огляделся по сторонам — не заметил ли кто его позора? Нет. Кажется, не заметили. И ответного леща давать матросу не стал. Он сказал Павлухину так:

— Стоит мне чирикнуть моим ингушам, и тебя изрубят на куски. А мясо твое, Павлухин, завтра же продадим в лавке, а выручку прогуляем в ресторане «У Лаваля»... Ты это учитывай!

Было ясно, что «выручка» — самое насущное дело в карьере ротмистра Берса, гордого своим родством с одним очень знаменитым на Руси писателем. Впоследствии эта «выручка» обрела трагический смысл в судьбе самого ротмистра Берса и в судьбе Архангельска, совсем недавно ставшего советским городом...

Так складывались дела. Неважно они складывались.

* * *

Ледокольный буксир с отрядом латышей и архангельских коммунистов шпарил по волнам, отчаянно дымя. Миша Боев, сидя на мостике, играл на гармони вальсы, и музыка — вся в дыму — так и отлетала за корму вместе с угаром дыма. Командовал буксиром старый заслуженный помор-шкипер по имени Элпидифор Экклезиастович, — не сразу выговоришь.

— Ты для меня, отец, будешь просто «батькой», — рассудил Павлухин, — я тебе по возрасту в сыновья гожусь.

— Оно и ладно, сынок, — согласился шкипер и спустился в каюту, где как следует насосался рома...

Это были дни, когда англичане уже вышли к Сороке, спустившись с Мурмана к югу вдоль полотна железной дороги. И уже блуждали возле берегов таинственные, как призраки, корабли.

Буксир кувыркало на зыби, он тяжко плюхался во впадины между волн своим круглым, как пузатая миска, днищем. Его давно не чистили в доках, и он переползал сейчас по воде, волоча за собой длинные бороды водорослей. Одинокая пушка «гочкиса» сверлила мутное пространство. Миша Боев крепко спал на мостике, раскинув ноги и руки, а гармонь ползала по решеткам, то сжимаясь, то растворяясь мехами. На рассвете, где-то далеко за Яграми, на траверзе солеварен Неноксы, заметили странное судно.

Павлухин протер линзы бинокля: флаг не «читался». Но когда «прочел» расцветку, то совсем ошалел — государства с таким флагом он не знал, и «Своды» не давали ответа...

— Эй, батька! — заорал Павлухин, и первым проснулся Миша Боев, застегнул гармонь на ремешок.

— Чего орешь? — сказал.

— Да вон, видишь... Какой-то иностранец ползает!

Вылез ромовый «батька» из люка, аки домовой из погреба.

— Шибко авралишь, сынок. Мы ведь не пьяные...

— Эвон! — показал Павлухин. — Что это за коробка, знаешь?

Старый шкипер вгляделся в рассвет:

— Это «Святой инок Митрофан» под флагом флотилии Соловецкого монастыря. Флаг у них тоже святой: под ним монахи богомольцев до угодников Зосимы и Савватия перевозят.

— Кажись, не время сейчас молиться, — заметил Миша Боев. Дали позывные гудки — никакого впечатления. На «Святом иноке Митрофане» никто даже не почесался.

— Эй, на «гочкисе»! — велел Павлухин. — Один — под нос!

Да наводку поточнее: не в нос, а под нос... Жарь!

Выстрелом под форштевень разбудили и тишину моря и «Митрофана». С мачты корабля убрали монастырский флаг и подняли взамен другой — еще императорский, трехцветный.

— Пугаются ребята, — причмокнул Павлухин. — Ну-ка, сигналец отмахай им, чтобы начальство на борт прибыло.

— Давай! — сказал сигнальщик, сорвал с головы Павлухина бескозырку, в другую руку свою бескозырку взял и ими, вместо флагов, отмахал грозный приказ... Подействовало!

Подгреб вельбот, а в нем — монашек, хиленький.

— Элпидифор Экклезиастыч, какого тебе хрена надобно?

— Какой флаг? — спросил Павлухин, перегибаясь с мостика.

— А какой тебе надобно? — ответили ему с воды. — Большевики еще не удрали с Архангельску?

— Да нет. Не удрали.

— Тогда погоди, милок, самую малость. Мы тебе красный до нока реи подымем. Жалко, что ли? У нас все своды имеются.

— Стой! — задержал Павлухин отходящий вельбот. — Пойдем на вашу лоханку вместе с нашими шлюпками...

Высадили десант. В кубрике, вперемежку с матросами-монахами, почивали соловецкие «богомольцы» — английские солдаты и один офицер. Пришлось их разбудить.

— Эй, Антанта! Вставай... заутреня началась!

Пленных выстроили на палубе. И тут один англичанин подмигнул Павлухину — дружески, как приятель. Павлухин сразу вспомнил Печенгу, объединенный десант и этого парня: они вдвоем тащили тогда в бухту на куске парусины разорванного пополам матроса. И сейчас мигнул ему англичанин — как другу:

— Хэлло, камарад!

Павлухин почесал светлую, выгоревшую на солнце бровь.

— Как бы это тебе сказать? Тогда союзничали — можно было и руку пожать. А теперь, брат, не камарады мы с тобой...

Это были первые англичане в Архангельске.

— Всех их в Москву, в Москву! — говорил Павлин Виноградов.

Этого простить большевикам было никак нельзя, и в кабинет Павлина Виноградова пылящей бомбой, которую зарядил наверняка посол Нуланс, ворвался его консул Эберт. Он протестовал!

Виноградов спокойно ответил, что этот дипломатический выпад является вмешательством во внутренние дела Советской Республики. При разговоре были свидетели. И тогда Эберт — при свидетелях же! — ответил Виноградову такой дипломатической резкостью, которая более смахивала на хамство.

Эберт сказал ему:

— Скоро вы, как представители Советской власти, ответите за все перед трибуналом той страны, которая завтра придет в Архангельске к власти!

Наступила тишина... Эберт ждал. Побледнел и ждал.

— Господин консул! — прозвенел голос Павлина Виноградова. — Аудиенция окончена! Прошу вас навсегда оставить зал исполкома!

И, забежав вперед, весь в горячке нетерпения, Виноградов пинком распахнул двери перед французским консулом... Война объявлена!

Глава седьмая

Недавно прибыла группа офицеров — потрясенных!

Они не ушли из Гельсингфорса, когда большевики уводили оттуда корабли Балтики через лед в Кронштадт, они остались, и им было суждено пережить там позор и унижение от захватчиков — немцев и егерей барона Маннергейма. Эти офицеры, по-своему понимая воинский долг, каким-то чудом (почти невероятными усилиями) вырвались из германской зоны в Мурманск — поближе к союзникам.

Вот они: юнцы мичмана и пожилые морские волки, левые и правые по своим воззрениям, холостые и женатые, — они чуть не плакали, увидев над рейдом флаги своих добрых союзников. Как они были счастливы пожать руку британского офицера, с каким волнением они говорили сейчас по-английски.

— Мы счастливы, — слышалось повсюду, — мы снова чувствуем себя дома, в кругу старых друзей...

Всех этих офицеров гуртом отправили в кают-компанию «Аскольда», — очевидно, нужен был политический противовес для команды, настроенной пробольшевистски.

Запомни этих офицеров, читатель! Они очень искренни сейчас, их словам можно верить. Потрясенным позором Гельсингфорса, им уже приготовлен позор именно здесь... в Мурманске!

Сущего пустяка не хватало сейчас англичанам — повода. Ибо хорошо известно: англичане — джентльмены, они не бьют в морду без повода, как это делают иногда русские, — по дружбе, по вражде, просто за выпивкой. Но дай англичанам только повод, — и они тебя ударят. Причем мастерски ударят...

Изба-пятистенка (бревна в обхват) стояла на склоне горы: несколько комнат, оштукатуренных изнутри. В холодных сенях, где приходящие вешали пальто и снимали галоши, всегда в готовности две бочки морошки с Айновых островов (именно с этих островов издревле шла морошка к столу царя и его семейства — очень крупная, очень чистая). Здесь, в этой избе-пятистенке, селился управляющий делами краевого совдепа Басалаго.

Сейчас лейтенант сидел за столом, без кителя, в свежей сорочке, и листал последнюю сводку. Итак, интервенция на Мурмане проходит удачно. Уже созданы военные округа. Какой округ к какой части принадлежит — все было учтено заранее.

МУРМАНСК — к пехотной роте 29-го Лондонского полка;

КАНДАЛАКША — к Сербскому национальному батальону;

КЕМЬ — к британской морской пехоте его величества и

СОРОКА — под наблюдение особого английского офицера.

— Come in, — сказал Басалаго. — Кто там? Входите.

Вошел Уилки в егерской куртке из непромокаемого габардина-бербери; быстро глянул на часы, спросил:

— Ты один?

— Да.

— Выйдем. У тебя душно... Я тебе расскажу подробности о мятеже Муравьева. У большевиков появился новый Бонапарт — некий поручик Тухачевский, и этот поручик сорвал все замыслы командарма Муравьева...

Избу-пятистенку рвануло нестерпимым сиянием взрыва. Сила взрыва была рассчитана неумело: Басалаго получил шестнадцать осколков, был ранен и сам лейтенант Уилки (они успели дойти только до порога).

Оглохший и весь в крови, поднялся Басалаго.

— Уилки! — заорал он, сразу все поняв. — Это сделал ты... сознайся. Я знаю: вам нужен повод... только повод!

С пола застонал лейтенант Уилки:

— Что ты орешь, дурак?.. Посмотри! — И показал ладонь в крови: — Это опять аскольдовцы... это они!

Был день — как день. Точнее, — серое, дождливое утро. Где-то далеко, на Горелой Горке, промокшие насквозь, поникли шатры американского бивуака. И торчала, уткнувшись в небеса, радиостанция с линкора «Чесма»: там капитан Суинтон держал связь с Архангельском и Лондоном. По рельсам, в прибрежном слякотном тумане, ползали портовые краны, вылущивая из люков транспортов запасы обещанного продовольствия, — все прошлое Мурмана теперь окупалось тушенкой и рыбой, табаком и ромом, дамскими туфлями и парижской пудрой...

А над лежащим Уилки стоит сейчас Басалаго и плачет.

— Скажи, подлец Уилки, тебе не стыдно взрывать меня?..

Обоих молодцов отвезли в лазарет. Никаких особенных событий в этот день больше не было. Только, незаметные с бортов кораблей, проходили в порту и на дороге аресты и обыски.

На следующий день — приказ:

«Я, главнокомандующий всеми союзными войсками в России, желаю уверить всех в мирных намерениях союзников, а также в нашем искреннем желании помочь России освободиться от немцев, белых финнов и всех враждебных агитаторов. В течение вчерашнего дня мне пришлось обыскать в полном согласии с гражданскими властями (и это было тяжелой обязанностью для меня) некоторые здания с целью отобрания оружия и для временного задержания некоторых лиц... для охранения лояльных граждан России, а также, чтобы обеспечить спокойную базу, с которой могут предприниматься ваши и наши военные действия против врагов, вторгшихся в Россию. Я прошу всех граждан вернуться к своим занятиям спокойно и без боязни и усердно содействовать нашим войскам в достижении нашей общей с вами цели, т. е. воссоздания свободной и великой, нераздельной России. Да поможет бог России!

Главнокомандующий союзными военными силами в России

генерал-майор Пуль.

Мурманск.

13 июля 1918 г.».

А на мачтах флагманского крейсера адмирал Кэмпен поднял строгий сигнал:

СЪЕЗД С КОРАБЛЕЙ ВОСПРЕЩЕН

Этот сигнал видели все на рейде. Но русские команды решили, что он относится только к кораблям английским, французским, американским. Отбубнили свое окаянное время склянки флотилии.

Вот и чистая ночь, вот и чистый рассвет...

* * *

На рассвете от борта «Аскольда» отвалила шлюпка-шестерка. Это была первая за день — семичасовая, как ее называли на крейсере. Под напором матросских тел трещали ясеневые весла.

Матрос Митька Кудинов сидел на транцевой доске, командуя:

— А-а-а... рвок! А-а-а... рвок! Левая — потабань...

Пулеметная очередь сбросила его с транца в воду. Загребной Власьев успел перехватить дружка рукою; мокрого и мертвого матроса втащили обратно в шестерку. Разворот под веером пуль, и теперь на руле сидел Власьев.

— А-а-а.. рррвок! А-а-а... рррвок! Навались...

...Матрос Кудинов, совсем еще молодой, лежал на железном палубном настиле, и мокрые бакенбарды, отращенные от полярной тоски, казались такими несуразными на его лице, ставшем вдруг строгим, словно он заступил в караул.

Из кают-компании сбежались офицеры, недавно прибывшие на крейсер. Они еще не освоились с обстановкой рейда и, глядя на убитого, растерянно озирали союзную эскадру, говоря:

— Неужели это сделали англичане? Господа, неужели наши добрые союзники могли решиться на такое вероломство?..

Команда:

— Во фронт! — И все развернулись лицами внутрь корабля.

Четкими шагами стремительно направлялся и спардеку кавторанг Зилотти. Остановился над убитым. Долго крестил себя. И — прямо в толпу матросов:

— С некоторых пор, — сказал громко, — сыны гордого Альбиона стали представлять себе русский народ вроде какого-то дикого племени! Им кажется (повернулся кавторанг к офицерам из Гельсингфорса), что мы, избегая большевизма, будем счастливы прибегнуть под защиту британской колонизации. Они ошибаются! Я еще раз повторяю всем (снова к матросам): они ошибаются!

Двенадцать пулеметов сразу открыли огонь по крейсеру. Очереди хлестали над палубой, сpeзaя такелаж, туго обтянутый, и тросы лопались со свистом — концы их стегали броню корабля.

— По местам! — раздался призыв.

— Стойте. — задержал команду Зилотти. — Разве вы не видите, что мы давно под прицелом? Смотрите: с «Адмирала Ооб» — четыре трубы с торпедами... Повернитесь: «Глория» — четыре по восемь дюймов... Наводка по нашему борту! — Надел фуражку и приказал: — Катер — под трап! Я пойду на «Глорию» сам...

Катер домчал его до флагманского крейсера англичан. Очевидно, через сильные чечевицы британцы разглядели офицера, и стрельбы не было. Катер оттолкнули от борта, не приняв от него швартового шкентеля, но фалрепные юнги услужливо переняли на адмиральский трап кавторанга.

Зилотти настойчиво объявил вахте:

— Мне необходимо видеть старшего на рейде... Кэмпена!

— Пожалуйста. Адмирал ждет вас...

Узкие переходы. Трапы. Люки. Вниз, вниз, вниз! «Почему вниз?»

Вестовой распахнул двери:

— Прошу.

Зилотти недовольно взмахнул старорежимной треуголкой:

— Ах ты, сын собаки! Добавь: сэр!

— Да, сэр.

— Вот так уже лучше...

Нравы британского флота ему были известны. Потребовав уважения к себе, Зилотти шагнул вперед через высоченный комингс, и двери были с лязгом задраены за спиною кавторанга. Так они задраивались по водяной тревоге. Намертво.

Он огляделся в изумлении. Перед ним — броня. Справа и слева от него — броня. Борт... борт... переборка. И — никого!

И даже не было иллюминатора — мигала над ним лампочка.

Но заранее был приготовлен стул. Стул, чтобы сидеть.

Этот стул был для него, и кавторанг сел...

Все это называлось так: арест.

* * *

Из бокса «тридцатки» проследовала до кабинета поручика элегантная секретарша.

— Сэв! — сказала она. — Кажется, взялись за «Аскольд».

— Я знаю, — ответил Эллен. — Но пусть англичане разбираются с крейсером сами. Мы люди скромные, и от главного калибра подальше...

Секретарша перебрала в руках бумаги:

— Протест... протест... Я уже устала от этих глупостей. Но есть один протест, достойный внимания.

— От кого?

— На этот раз, — засмеялась секретарша, — протестует настоятель Печенгской первоклассной обители — сам отец Ионафан: ему не нравится, что в монастыре размещена тюрьма!

— Да, тюрьма получилась первоклассная, как и сам монастырь: из Печенги не удерешь... Не отвечать!

Брамсон пригласил Эллена на «Чесму», давно разоренную. Орудия с линкора были уже сняты, пустые станки башен заросли красной ржавью. Вдвоем с юристом поручик обошел гулкие пустые отсеки. Шарахались из-под ног крысы, испуганные светом. Переговаривались.

— Если здесь шестнадцать камер, — говорил Брамсон, — да еще по левому боргу для предварительного заключения...

— Обратите внимание: вот отличное помещение для караула!

— Согласен, поручик. Лучше «Чесмы» труднее придумать тюрьму. Они даже рифмуются, — пошутил Брамсон, — тюрьма-Чесма... И что самое главное, никуда отсюда не вырвешься: броня!

Когда они поднялись на палубу, мимо «Чесмы» — в сторону «Аскольда» — проходил паровой катер с британскими матросами.

— Женщина там, что ли? — пригляделся Брамсон через очки. ...Катер заметили и с борта «Аскольда». Нескладная высокая женщина привлекла внимание сигнальщиков. Вот она поднялась по трапу и оказалась шотландцем — здоровенным малым в короткой юбочке и берете.

Шотландец на чистом русском языке заговорил:

— Вы давали радио на «Глорию»? Я адъютант генерал-майора Фредерика Пуля... Что у вас тут произошло, ребята?

— Вот, полюбуйтесь, — отвечали ему офицеры, показывая на мертвого матроса. — За что вы его убили? Что он вам сделал?

Вся команда крейсера толпилась на верхнем деке, лицом к трапу, возле которого лежал Кудинов; над ним остановился шотландец в юбочке, с крепкими волосатыми ногами футболиста. И вдруг «Аскольд» слабо дрогнул: это пришвартовались к нему с другого (совсем другого) борта сразу два тральщика. Один — с пустой палубой, будто там все вымерло, а другой — с абордажной партией морской пехоты. Заклацали затворы карабинов, и шотландец перестал рассматривать убитого.

— Кто здесь старший? Офицеры, команду — вдоль борта! Осталась только вахта, а весь экипаж замер в строю. И было объявлено, что возле совдепа состоится общий митинг, где генерал Пуль выслушает от аскольдовцев все претензии к британскому командованию. Велели прыгать на тральщик с пустой палубой, и тральщик сразу отдал концы.

Возле совдепа аскольдовцев встретил язвительный Юрьев:

— Попались, баламуты? Я вам еще тогда говорил: мы вашу лавочку прихлопнем!

Качая штыками, сошлись две роты морской пехоты и взяли матросов в кольцо — не вырвешься. Короткие драки, однако, вспыхивали: люди перли грудью на штык... Но офицеры крейсера, которых свезли на берег вместе с командой, не вмешивались. Хотя, кажется, они и сами были бы не прочь сейчас подраться с союзниками. Стоило ли бежать от позора Гельсингфорса, чтобы окунуться здесь в позор мурманский?..

— Клейми презрением! — орали матросы, а это значило: можно материть союзников на все корки, можно свистать, заложив в рот два пальца, можно цыкнуть плевком, можно всё...

И вот, в окружении конвоя, на дамбе показался Пуль. Через переводчика он заговорил о немецкой заразе, о разложении, о большевизме крейсера, — все это он высказал матросам. Потом повернулся к офицерам, прибывшим из Финляндии в его добрые союзные объятия. Сказал без помощи переводчика:

— А среди вас, балтийцы, имеются германские шпионы... Да, да! Не спорьте со мною, я знаю: вы — германские шпионы!

Перекинул стек из одной руки в другую. Картинно оперся.

— Английское командование, — произнес вдруг Пуль, — приносит свои извинения за убитого. Впрочем, ваш баркас...

— Шестерка! — поправили из рядов матросов.

— Ваш баркас, — настоял на своем Пуль...

Но тут уже не вытерпели сами балтийские офицеры.

— Шестерка, черт побери! — заявили они хором.

— ...этот баркас, — продолжал Пуль, — был обстрелян нами в семь часов утра только потому, что на дне его скрывалось много большевиков-террористов. А мы, ответственные за жизнь лояльных граждан, не можем позволить, чтобы по Мурманску разбрасывались бомбы...

Команду держали в оцеплении на берегу, пока крейсер подвергался разоружению. На борту корабля оставались только вахта и два офицера, совершенно затюканные хаосом событий, поначалу для них непонятных. Здесь «Клейми презрением!» не подходило: здесь люди дрались.

* * *

Вахта, верная долгу, не принимала швартовы, брошенные с тральщика. Борт «Аскольда» брали на абордаж, а вахтенные спихивали десантников обратно в воду — кулаками и отпорными крючьями. Но силы были слишком неравны, и вахту обезоружили.

Но крейсер — это даже не дом в пять этажей, это целый квартал домов в миниатюре, со множеством «подвалов» и тайных перекрытий. По этой узости люков и шахт, вдоль придонных отсеков, почти ползком, прилипая телами к броне, аскольдовцы растворились по всему кораблю, не желая сдаваться...

Уговоры не помогали — матросов выкуривали, словно крыс, дымовыми шашками. Ослепших от дыма, кашлявших и очумелых, всех загнали в батарейную палубу, задраили за ними люки и горловины.

Появился французский офицер из Союзного совета.

— Вы напрасно думаете, — сказал он, — что мы к вам плохо относимся. Зачем нам это нужно? А газ этот безвреден, поплачете немного — и все... Просто мы хотели собрать вас всех вместе. И вот что мы вам предлагаем в доказательство нашей дружбы: записывайтесь в состав союзного флота. Я вам, братцы, от души говорю это: не прогадаете... весь мир лежит перед вами!

Ни одного! В полной темноте, подавленные, сидели матросы, и только блуждал по кругу огонек цигарки... Ни одной шкуры!

Снова задраили. «Черт с вами, — думали, — задраивайте. Нам не привыкать сидеть в броне, по колоколам громкого боя...»

Трудно было судить из глубины каземата, что происходит сейчас на крейсере. Но броня передавала гул и грохот, словно «Аскольд» ломали на куски. Морская пехота разоружала корабль: на подошедшие баржи перекачивали боезапас из погребов, французы при этом размонтировали схему центральной наводки, без которой крейсер сразу становился беспомощен. Отомкнули от орудий замки и зашвырнули их за борт. За каких-нибудь два часа боевой ветеран русского флота превратился в пустую, бессильную гробовину, внутри которой задыхалась арестованная вахта...

Потом опять прибыл на борт шотландец, адъютант генерала Пуля, и предложил матросам:

— Если не желаете служить в иностранном флоте, то мы, уважая ваши патриотические наклонности, советуем подумать о службе в русских отрядах русской национальной армии...

И снова — тьма.

И вдруг люк открылся, хлынуло острым голубоватым сиянием дня, а по ступеням трапа с дребезгом, почти взрываясь, скатилось что-то звонкое, пламенно воняя дымом.

— Бомба! — заорали матросы. — Бомба!

Отхлынули массой горячих тел на борт. Сжались. «Бомба» не взрывалась, — только раскатились красные уголечки.

— Тьфу, черт! — стали смеяться. — Самовар... Ай да англичане! Вот уж правду говорят про них — политики хоть куда...

Вернули самовар, подаренный «Аскольду» еще в Девонпорте на заре революции. Теперь конфорка его отвалилась, носик согнулся от удара. Но все же самовар; и по сияющему ободку его начертаны слова о дружбе рабочих Англии с матросами русской революции. Подарок что надо, но в дружбу сейчас не верилось...

Власьев долго колотил в крышку люка, пока морская пехота не соизволила ее откинуть.

— Фенкью... спасибо! — заорали матросы англичанам, и англичане этот юмор вполне оценили: над палубой крейсера долго перекатывался их дружный гогот — с перекатами, словно стрелял заедающий, плохо смазанный пулемет.

Разоружение закончилось. С берега — на том же самом тральщике — доставили на борт команду. Матросы вышли на палубу, заваленную старой рваной обувью, и тут... Впрочем, стоп!

Иногда документ говорит лучше автора. Сейчас мы передоверим слово... Кому? Да тем же офицерам, которые бежали от большевиков и плакали от счастья, увидев британские корабли на русском рейде. Вот пусть они теперь и расскажут нам обо всем, а мы не имеем права не верить им, — это источник вполне беспристрастный...

Итак, слово офицерам из Гельсингфорса!

ПИСЬМО КАЮТ-КОМПАНИИ КРЕЙСЕРА «АСКОЛЬД »,

обращенное к кают-компании английского корабля «Глория » (флаг старшего на мурманском рейде ){22}.

«...Крейсер подвергся грандиозному грабежу. Все вещи разбросаны по палубам, перевернуты, и почти все они сознательно приведены в негодность. Весь офицерский состав и вся команда остались без денег. За малым исключением, все новые брюки, ботинки, бритвы, золотые, серебряные и иные вещи оказались раскрадены.

Офицеры кают-компании крейсера «Аскольд» всего неделю тому назад прибыли из Балтийского флота, где присутствовали при разоружении кораблей германцами... и, сочувствуя союзникам, они уехали оттуда, не желая работать в сфере немецкого влияния. Но все же мы никогда не видели и не слышали о таком отвратительном грабеже со стороны германцев!..

Ключи от помещений крейсера неоднократно предлагались при обыске. Но никто из англичан не пожелал ими пользоваться: все вскрывалось топорами и ломами. Большинство денежных ящиков и шкатулок взломано, а все деньги расхищены. Особенно поразило нас, что союзные нам офицеры, руководившие разоружением, покинули корабль с полными карманами!

Многие из команды союзных войск надели на себя по трое брюк сразу (!) из числа ими украденных. На корабле, словно в издевательство над нами, оставлена масса старых иностранных ботинок, замененных новыми (русского производства). Составленная опись установила, что с «Аскольда» увезено деньгами и имуществом на сумму свыше 40 000 довоенных царских рублей (!)...

А между тем среди личного состава крейсера имеются еще многие из числа тех, которые совместно с союзниками работали против общего врага в Дарданеллах. Среди матросов есть тяжелораненые и получившие за войну высшие знаки отличия от тех же союзников. А теперь все они до последней степени ограблены теми, с кем и за кого они когда-то сражались...»

К этому письму можно еще добавить, что французы и американцы в грабеже не участвовали. Воровской пример своим матросам подали британские офицеры (именно британские офицеры!). Имен их назвать нельзя — они не сохранились. По документам того времени известен только один майор, который хвастался потом украденными финским фонарем и финскими марками, да еще один британский лейтенант, носивший на руках заячьи перчатки. В этих мяконьких перчатках он унес из каюты механика логарифмическую линейку очень тонкой работы...

Офицеры «Аскольда» выразили желание не служить.

— Мы не можем работать в сфере британского влияния, — честно заявили они. — Лучше уж мы поедем к большевикам...

В команде крейсера, не без ведома кают-компании, созрел заговор: взорвать или затопить корабль, чтобы он не достался англичанам. Но было уже поздно... Только небольшой кучке аскольдовцев удалось вырваться на Балтику; кого загнали в тундру, и там они пропали бесследно; кого отправили в Печенгу, а иных запрятали в гулкие продроглые трюмы «Чесмы»; самых опасных матросов, больше всех возмущавшихся, посадили на буксир, и буксир пошел в океан.

* * *

Качнуло на океанской волне, и тогда Кочевой сказал:

— Амба! Топить будут... крышка!

Вместо этого дали каждому по три галеты с плазмоном, по одной банке корнбифа на двух человек. Болтало их в трюме буксира как проклятых, — на угле, в самой глубине бункера. На качке, особенно на бортовой, уголь перемещался с борта на борт, и матросы ездили вместе с углем, царапаясь об острые куски антрацита...

Был ранний час, когда затихала качка. Стоп, машина! И увидели они остров: почти скала, выпирающая из моря, а там, дальше, берег — совсем неласковый, скалы да кочкарник тундряной, и мох всюду, и бегут по горизонту олени, гордо закинув на спины тяжесть рогов.

С этого дня банку корнбифа делили уже на пятнадцать человек, каждый получал вместо хлеба по четверти фунта сырого теста: делай с ним, матрос, что тебе хочется, — пеки, жарь, так лопай... Суп заправлялся здесь не солью — его просто варили на морской воде. И жили в бараках из фанеры, которую простегивал насквозь ветер с океана. А иных селили в ямах, крытых дерном. Рядом бушевал океан, закидывая на остров брызги, и когда шла на берег штормовая волна — вал за валом! — тогда перекатывало пену через бараки, заливало через трубы печки-времянки.

И никто — никто! — из аскольдовцев не мог узнать, где они находятся. Били здесь людей палками по спинам, а прикладами по ногам. Просто ломали ноги! Били молча. По виду люди из лагерной охраны были русскими. Но кто такие — не догадаешься: на лбу у них не писано. Спрашивали — не отвечают. Только скалятся.

Одна параша приходилась на сто человек, и карболку, которой эту парашу дезинфицировали, добавляли и в тесто (кто помрет, а кто выживет). Заболевших сажали в ледник; вместо лекарства давали им хлеб, оставшийся от покойников; в печи его пережигали в порошок, и этот порошок заставляли глотать как снадобье, а запить можешь соленой водой из моря...

— Где мы? — спрашивали матросы. — Куда завезли?..

Среди ночи открыли стрельбу по баракам. Пули пробивали фанеру, живые и мертвые падали с нар, — все были голые (тут перед сном людей раздевали донага). Кровь, кровь! Она особенно страшна на обнаженном теле!

Хлопнула створка дверей, и вошел к матросам человек — совершенно незнакомый.

— Здравствуйте, — сказал. — Пора уже познакомиться. Я — капитан Судаков, бывший комендант Нерчинской каторги. Как старый сибирский варнак, скажу вам по чести: эта тюряга пойдет вам в такой пропорции — месяц за год старой тюрьмы, монархической...

Кочевой — голый — шагнул к нему:

— У нас убитые! Мы все изранены...

— С чего бы это? — хмыкнул Судаков. — Хотя — да! Ведь сегодня как раз именины моей жены, и был маленький салют. Ладно, ребята, чего вы хнычете? Ложитесь спать. Я пришлю фельдшера...

Пришел фельдшер — солдат из корпуса Довбор-Мусницкого:

— Что же это с вами делают, палачи проклятые!

И стал рвать на бинты какую-то тряпку. Кочевой подставил ему руку, — с пальцев текла кровь. Спросил:

— Ты арестант или вольный?

— Здесь вольных нет. Я поляк, и мое дело — сторона. И не хотел мешаться в ваши дела, да вот и стал... вольным!

— Где мы? — спросил его Кочевой.

— Как? — удивился поляк. — Разве вы не знаете?

Никто не знал.

— Вы же в Иоканьге! А тюрьма эта построена специально для членов большевистского ЦК и членов Совнаркома... Так что не хочу вас пугать, но живым отсюда мало кто выйдет...

Это верно: вышли отсюда живыми только несколько заложников, которых отправили во Францию — в тюрьму города Ренн, в крепости на затерянных в Атлантике островах — Иль-де-Груа или Экс, где сиживал когда-то еще Наполеон... И долго еще Советское правительство вырывало из тюрем Антанты заложников-матросов, и только редким одиночкам, постаревшим и отчаявшимся, удалось вернуться на родину.

Таков был конец крейсера первого ранга «Аскольд».

«Аскольд» выполнил свой долг перед революцией: он, сколько это было возможно, сдерживал натиск интервенции... После «Варяга» и после «Авроры» крейсер «Аскольд» — третий в России, который имеет право быть причисленным к легендарным.

Три крейсера — это уже дивизион. Легендарный дивизион!

* * *

— Уилки, — сказал лейтенант Басалаго, — я ведь все понимаю: нужен был повод, чтобы расправиться с «Аскольдом». Но сознайся, Уилки, тебе разве не было стыдно взрывать меня!

Уилки опустил глаза:

— Мне очень стыдно, Мишель, что ты снова начал этот дурацкий разговор... Тебе сейчас неудобно. Ты хочешь свалить всю вину на нас. Но следственная комиссия уже сделала свой вывод: взрыв был произведен тобою же!

Басалаго со стоном поднялся на койке, весь в бинтах:

— Я не дурак, — чтобы рвать бомбу под собою.

— Ты не дурак. Но взрыв тебе был нужен... Тебе, а не нам! Для самореабилитации! Об этом все так и говорят в Мурманске...

Басалаго рухнул на подушки, потрясенный:

— В чем я должен оправдывать себя? И перед кем?

— Ты виноват выше головы, — внушал ему Уилки, сосредоточенный и внимательный. — Не ты ли был связан с совдепом? Не ты ли управлял Мурманом под руководством Совнаркома? Теперь ты взрываешь себя, чтобы мы думали: смотрите, как к нему плохо относятся матросы... смотрите, как они рвут его на куски! Кого ты собираешься обмануть; Мишель? — спросил Уилки. — Нас?

И, спросив так, УИЛКИ поднялся, чтобы уйти. За это мгновение Басалаго успел все продумать и все рассчитать.

— Уилки! — задержал он его. — Стой, не уходи... Хорошо, я согласен: я сам взрывал себя. А что дальше?

— Дальше все пойдет как по маслу: к ответственности привлекаются все горлопаны, начиная с Ляуданского; генерал Звегинцев тоже обесчестил свой мундир связью с большевиками. Юрьева, пожалуй, эта история пока не коснется. Но только в том случае, если он перестанет надоедать нам. А тебя... ведь тебя взрывали, кажется, большевики с «Аскольда»? Ты уже реабилитирован!

В этот день ворвались к Шверченке:

— Попался, эсеровская сопля! А ну, пошли...

Когда брали Ляуданского из Центромура, он долго брыкался, его вели по улице, и он матерно требовал:

— Юрьева, растак вас всех! Тогда и Юрьева, гада, хватайте. Почему меня берут? Берите его тоже... за компашку!

Юрьев эти вопли с улицы слышал в своем совдепе.

— Мишку, конечно, жаль, — вздохнул Юрьев. — Но он даже сейчас продолжает трепаться. Ничего, еще молодой: на «Чесме» плавал — на «Чесме» и отсидится, обстановка ему знакомая...

Взяли и снова выпустили: Каратыгина, представлявшего Совжелдор в Мурманске, и «комиссара» Тима Харченку. А в своем штабном вагоне смертельную обиду переживал генерал Звегинцев.

— Понимаю, — говорил он просветленно. — Нас можно судить. Однако не мы ли сделали все для того, чтобы флаги Антанты сейчас реяли над Мурманском? Мы... Только мы теперь не нужны: Мурманск давно не наш, и дела в Архангельске поважнее... Ну, ладно, судите, господа! Что ж, судите.

Глава восьмая

Когда в камеру, где сидел под арестом мичман Вальронд, принесли лист бумаги, он сказал:

— Этого мало.

Конвойный перевернул лист, показал обратную сторону.

— С эвтой-то сторонки тоже можно исчиркать.

— И все равно мало, чтобы описать все...

Он составлял свой доклад как можно подробнее — все, вплоть до мелких деталей, какие сохранились в памяти. Сидя в изоляции на Гороховой, два, мичман восстанавливал на бумаге картину мурманского предательства. Служба флаг-офицером связи дала ему богатейший материал для наблюдений... Поставив последнюю точку, Вальронд придумал название: «Из дневных записок мичмана Евг. Вальронд » (старомодно, но зато вполне прилично). Еще немного подумал и водрузил на титульный лист рукописи великолепный эпиграф из Фаддея Беллинсгаузена:

Пишем — что наблюдаем.

Чего не наблюдаем — того не пишем.

После чего Вальронда снова вызвали на допрос, вернули ему золотистый жгут аксельбанта и все документы.

— Садитесь... У нас к вам только два частных вопроса. Первый: можно ли рассчитывать на инженера Аркадия Небольсина, что он станет честно сотрудничать с нашей властью?

— Не знаю, — ответил Вальронд.

— Вопрос второй: что вы скажете о полковнике Сыромятеве?

— Полковников на Мурмане так много, что если волки ежедневно будут съедать по одному полковнику, то никто и не заметит их убыли... Извините, но я даже фамилии такой не слыхал!

Ему позволили отправиться на остров Мудьюг.

— Вы должны, — внушали мичману, — обязательно поспеть к месту назначения в срок! По возможности, без опоздания. Чтобы не вызвать никаких подозрений — раз. Чтобы не опоздать к моменту боя — два. И... как вам было наказано в Мурманске?

— Чтобы батареи Мудьюга молчали.

— Мы надеемся, что теперь они заговорят...

Вальронд очень спешил, но все же опаздывал.

* * *

Застрял он, как и следовало ожидать, в Вологде. На неизбежной пересадке вылетел из вагона как пробка, но в следующий эшелон, идущий на Архангельск, было уже не прорваться. Вокзал был оцеплен чекистами и красноармейцами. Дело дрянь: командировка подходила к концу, и это грозило для него особыми осложнениями, — по плану Вальронд должен был еще вчера явиться к адмиралу Виккорсту.

Плотный барьер спекулянтов, мешочников и дезертиров был так спрессован оцеплением, что Женьку Вальронда, при дыхании толпы, то поднимало, то опускало, словно рыбачий поплавок на речной зыби. В один из моментов, когда его снова вздыбило над толпою, он увидел...

— Чудеса! — сказал мичман, вытягивая шею — и без того длинную — от искреннего любопытства к жизни.

В узком проходе оцепления шествовали на посадку дипломаты. Шагали атташе миссий — почти невозмутимые; дамы в жиденьких мехах несли курчавых болонок, и перепуганные японские собачки остервенело лаяли на мрачных русских спекулянтов. Роль носильщиков исполняли бравые матросы в клешах. Обливаясь потом, перли они на посадку дипломатические баулы, деликатно подсаживали дамочек под худенькие энглизированные задницы.

— Мадам, только не имейте сомнения: фукну — и вы в вагоне!

— Доброго вам пути, сэр...

— Матюшенко, кидай в окно собаку ихнюю.

— Кусается, стерва!

— А ты сам ее укуси, чтобы помнила...

Все стало ясно: поезд занят дипломатами. Вальронд кое-как выбрался из толпы. Подергал себя за пуговицы — нет, еще держатся. Передохнул... Задумался: что же ему теперь делать?

Мичман знал: переезд дипкорпуса является сигналом для интервентов на Мурмане. Тронется сейчас этот эшелон с миссиями — и с Мурманского рейда, выбирая якоря, отправится эскадра Кэмпена на Архангельск. Черт с ним, с этим адмиралом Виккорстом! Но ему непременно надо быть на Мудьюге в срок...

Возле вокзала стоял открытый автомобиль.

— Откуда? — спросил Вальронд.

— Из губвоенкома.

— Подвезешь?..

В здании губвоенкома ему показали дверь, в которую надо стучать. Он постучал и вошел в кабинет. Какой-то дядя в кожанке, стоя спиною к Вальронду, разговаривал по телефону.

— Нет, — говорил он, — американский посол Френсис отбыл еще раньше... прямо в Архангельск! Да, провожу посадку. Не беспокойтесь, еще раз повторяю: мы достаточно корректны и не дадим ни одного повода для дипломатических интриг и капризов. И этикета также не нарушим... Ага, до свиданья!

Закончив переговоры, он повернулся и спросил:

— Так что вам от меня, товарищ?

Женька Вальронд так и отшатнулся: это был Самокин.

— Если не ошибаюсь, мичман Вальронд. Добрый день, мичман. Рад видеть. Что привело ко мне?

Вальронд справился с волнением.

— Мне очень нужно попасть в Архангельск, и тут, как назло, вмешались дипломаты с явным намерением загубить мою карьеру в самом начале. Они заняли весь эшелон — мне уже не пробиться!

— Один вагон будет прицеплен для частных пассажиров.

— А вы видели, что там творится? Бумажку бы, мандат!

Самокин засмеялся.

— Да брось, — сказал. — Какие там к черту сейчас мандаты? Такой сильный, молодой и красивый, и вдруг просит бумажку. Да постыдись, мичман! С такими кулаками, как у тебя, никакого мандата не надобно...

Самокин вдруг сел за стол, перелистал какие-то дела.

Мичман неуверенно помялся:

— А разве вы ничего не хотите спросить у меня?

Самокин поднял лицо — абсолютно спокойное.

— Спросить? О чем? Нет, мичман, мне ничего не хочется спрашивать. Мне и без того все давно понятно.

И как-то странно они простились. Совсем неожиданно, уже в коридоре, Самокин окликнул мичмана.

— Постой, добрый молодец! Вот что, — сказал Самокин, нагоняя Вальронда. — Тут ко мне с такой же просьбой обращалась одна дама. Я — большевик, работник местного губисполкома, и не смог оказать ей содействия. Хотя бы потому, что эта дама, насколько я понял, принадлежит к высшей аристократии и сейчас рвется в Архангельск, чтобы эмигрировать за границу. Но она с ребенком, мучается, — пожалел женщину Самокин и вдруг улыбнулся: — А тебе, мичман, сам бог велел ей помочь.

— Если встречу на вокзале, то — как узнать мне ее?

— Ну-у, — протянул Самокин, — эта женщина такова, что ты ее не сможешь не заметить. Если, конечно, она сама не уехала...

От Вологды у мичмана остались какие-то странные, дикие воспоминания. Странно вел себя Самокин — чего-то он мудрил там... Женька Вальронд бежал сейчас через улицы, стараясь не опоздать, и собаки ловчились хватить его за штаны. Ворота все были заперты, словно в осаде, за изгородями зрели яблоки. Вологды он так и не увидел, — его занимал Архангельск, только Архангельск: никак нельзя ему опоздать на Мудьюг...

Посадка в единственный вагон, приданный дипломатическому эшелону, уже началась.

После первого натиска, в котором Вальронд потерпел постыдное поражение, он отбежал назад, чтобы взять разбег для второго таранного удара по мешочникам... Отбежал назад и тут заметил женщину, почти оцепеневшую в отчаянии. Она стояла поодаль от костоломной давки, не в силах пробиться к вагону. А к ней испуганно жалась маленькая девочка...

Вальронд был рыцарем.

— Мадам, — сказал он, — ваш чудесный облик воодушевил меня на свершение благородного гражданского подвига. Позвольте, я возьму девочку на руки. А вы цепляйтесь за мой хлястик. Если же хлястик, не дай бог, оторвется, то я не стану возражать, если вы меня тут же страстно обнимете... Прошу, мадам!

Все началось сначала. Но присутствие женщины необходимо флотским офицерам так же, как необходима канифоль для скрипки. Впереди Вальронда вшивый солдат-дезертир пер в вагон («про запас», наверное) пулемет системы «льюис», и опасное дуло рассматривало мичмана в упор черной жутковатой дырочкой.

— Пуссти! — орал солдат. — Не видишь? У меня же «люська»!

— А у меня — княгиня! — подхватывал Вальронд и уже ступил на подножку. С хрустом что-то лопнуло сзади, но руки женщины обняли его, а девочка уже проникла в тамбур.

— Пропусти с «люськой»!

— Пропусти с княгиней... — хохотал Вальронд.

Боковым зрением — вдоль состава — мичман видел, как из открытых окон вагонов, покуривая трубки и сигары, наблюдают за посадкой члены иностранных миссий. В руках дипломатов щелкали «кодаки», и Вальронд тоже был запечатлен, наверное, навеки — в самый героический момент своей биографии...

И вот они в вагоне. Даже пробились к окну. Сели. Красавица, смущенно улыбаясь, оправляла волосы.

— Вы меня поразили... — сказала она, обнимая дочь.

— Мадам, к чему слова благодарности?

— Нет, — ответила женщина. — Поразили не тем, что помогли проникнуть в поезд. Но вы назвали меня княгиней...

— Мадам, это моя очередная фантазия! Извините.

— Но я и есть княгиня... княгиня Вадбольская.

— Ах, — догадался Вальронд, — так это, значит, вы приходили в Вологодский губисполком к товарищу Самокину?

Женщина посмотрела на него с каким-то испугом и ответила:

— Нет. Не я...

Вальронд спросил потом у нее:

— Очевидно, вы спасаетесь от большевиков?

— Да. Пробираюсь в Архангельск и... дальше.

Поезд тронулся, а за вагоном еще долго бежали кричащие люди, подбрасывая поклажу на спинах; хватались за выступы, и напором скорости их сшибало под насыпь. Вальронд печально погладил девочку по льняным волосикам. «Вот и еще одна эмигрантка... Что-то ждет ее там? Наверняка забудет и русский язык...»

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Клава...

— Какое славное имя... Сахару хочешь?

Маленькая княжна посмотрела на мать.

— Дайте, — согласилась Вадбольская, отвернувшись.

— Вот тебе кусочек сахару, маленькая княжна с красивым именем Клава. А мы с твоей мамой будем смотреть в окно.

— Я тоже буду смотреть в окно, — ответил ребенок.

— Хорошо. — И Вальронд пересадил девочку поближе. — Уступаю тебе место. Смотри в окно, а я, с твоего разрешения, буду смотреть на твою маму. Пожалуй, это интереснее любого пейзажа, ибо такой красивой мамы, как твоя, я еще не встречал в своей удивительной жизни...

Женщина действительно была очень красива. С тонкими, благородными чертами. И зубы испанки на смуглом лице. Улыбка — словно перлы океана.

Звали женщину — Глафира Петровна.

— А вас? — спросила она, ради знакомства.

Вальронд вздохнул:

— Евгений Максимович... Но, поймите меня правильно, княгиня, во мне что-то есть такое, что мешает людям называть меня так. Меня почему-то все зовут просто Женька...

Так они и приехали. Вальронд опоздал.

Какая ширь! Какой простор! Какая синь!

Ах, как высоко взмывают чайки над Северной Двиною! И какая она величавая, гордая, плавная, — эта река, несущая гулкие утробы океанских транспортов и косые паруса поморской шхуны. Вот он, красавец Архангельск, — до чего же хорош этот город, весь в зелени бульваров, весь ромашковый и древний, какая стать в таможенных башнях, как заливисто поют петухи от Соломбалы, как звонко подпевают им паровые веселые пилы от Маймаксы...

Город был на другом берегу, и с вокзала пришлось плыть на речном трамвайчике. Вальронд еще раз погладил девочку по головенке, и она доверчиво прижалась щекой к его черной флотской штанине. Вадбольская стояла на палубе, под белым тентом, — женщина смотрела на наплывающий город жестко, недоверчиво, мрачно...

— Глафира Петровна, — сказал ей Вальронд, — у меня к вам есть одна просьба, не совсем обычная.

Вадбольская ответила, не повернув головы:

— У вас просьба, мичман, как раз обычная. Но вам это не нужно, как не нужно и мне... В переписку же я не вступаю. Через несколько дней моей ноги не будет в совдепии.

— Вы ошиблись, — ответил Вальронд. — У меня просьба к вам иная... Я очень опоздал. И попрошу вас пройти со мною до штаба. Не сердитесь, Глафира Петровна, но присутствие такой очаровательной женщины, как вы, оправдает мое опоздание.

Вадбольская долго и заливисто смеялась.

— Ах, мичман! Вы бы знали, до чего же вы милы... Хорошо! Я согласна пройти вместе с вами до штаба. Но — не больше...

Так оно и случилось. Адмирал Виккорст при виде Вальронда сразу рассвирепел, словно бык, которому показали красную тряпку.

— Мичман, когда вы были обяза...

И — всё, выдохся.

— Однако вы немножечко опоздали мичман, — промямлил адмирал, не сводя глаз с молодой красавицы.

Вадбольская игриво выгнула руку, словно перед зеркалом.

— Я думаю, — сказала, — что не стоит мешать чисто военным разговорам. Мой дорогой! Итак, до вечера.

Вальронд принял «игру» и поцеловал ей руку.

— До вечера, моя прелесть! — ответил он весело, с вызовом. А сам думал: «Пусть почернеет старый адмирал Виккорст...»

В благодарность за вологодскую посадку княгиня Вадбольская отлично разыграла роль любимой и влюбленной женщины.

И, сделав свое дело, она величаво удалилась...

Адмирал Виккорст уцепился в Вальронда взглядом, гневным от неправедной мужской зависти.

— Где вы болтались, мичман? Вам когда надо было быть на Мудьюге? Впрочем, — снова помягчал он, — расскажите, откуда вы раздобыли такую красавицу?

Вальронд вдохновенно спросил, адмирала:

— Могли бы вы, адмирал, в молодости пожертвовать ради такой женщины тремя днями службы?

— Вы меня плохо знаете, мичман! Ради такой женщины я бы вообще не являлся на службу... лет пять — не меньше!

— Вот! — захлопнул Вальронд ловушку. — А я просрочил, увы, только три дня.

— Это непорядок, — заметил Виккорст, но, сменив гнев на милость, подписал командировочную задним числом. — Через два часа, — сказал напутственно, — отходит на Мудьюг буксир со снарядами. От соломбальской пристани. Прошу никаких «До вечера, моя прелесть!». Все эти прелести, — заключил Виккорст, потирая руки, — остаются с нами... в Архангельске! Мичманам таких женщин по уставу иметь не положено. Ибо это попахивает распродажей казенного имущества на подарки... Всего доброго, мичман!

Вальронд вышел из штаба флотилии, и свежак упруго ударил его в лицо. «Как удачно все обошлось!» — думал он, радуясь, что остался вне всяких подозрений. Возле соломбальской пристани, вровень с буксиром, качался пузатый военный ледокол «Святогор». Ну как было не заскочить на минутку, чтобы повидать старого приятеля по корпусу?..

И долго стояли в тесной каюте, хлопая один другого по спинам: кто крепче? кто больнее?

— Николаша! — говорил Вальронд.

— Женька! — говорил Дрейер.

— Ну, как ты, поручик чертов? Лед колешь?

— Колю. А ты, мичман дымный? Наводишь?

— Навожу... Накрытие за накрытием...

Но уже ревел буксир, спешащий на Мудьюг. Пришлось прощаться.

— Мы увидимся. Нам надо о многом поговорить.

— Конечно, — отвечал Дрейер. — Нам есть о чем поговорить!..

Буксир, груженный боезапасом, тихо плыл заводями двинской дельты, мимо островов и пожней, на которых паслись коровы. Скрипели по бортам корабля колодезные журавли, и волна реки, разведенная буксиром, пригибала осоку и вскидывалась до буйных ромашковых разливов. Купала их, клонила и снова выпрямляла...

Белое море чуть-чуть качнуло привычно, но вскоре и Мудьюг показался. Очень удобный остров для обороны Архангельска. Две батареи (по четыре ствола в каждой) пронизывали морскую даль темными орудийными жерлами...

Долго шагал по песку. Очень глубокому — едва ноги вытягивал. Два скучных офицера в блиндаже хлобыстали дрянной норвежский ром, называемый норвежским только потому, что в Норвегии его половинили с водкой и продавали потом в Россию. Пахло в блиндаже нехорошо — как-то подло и грязно.

Встретили Вальронда офицеры совсем неприветливо:

— С Мурмана? Ого, морячок... А мы вот армейские. Тебя к столу не зовем, у вас паек лучше нашего.

— К кому мне обратиться? Кто командир батареи?

— Здесь все командиры. Теперь так: кто главный большевик, у кого глотка шире, тот и мудрит над нами... Анекдоты знаешь?

— Нет. Глупостей никогда не запоминаю.

— Ну, валяй тогда к комиссару. Он тебя живенько проагитирует, какая Советская власть мудрая, хорошая и благородная. И мы все здесь от нее счастливы... Просто упиваемся от этой власти, чтоб ее за ноги разорвало!

Вальронд вылез из блиндажа в препоганом настроении. Конечно, на Мурмане он о Советской власти и не такое слышал, этим его не испугаешь. Но эти затерханные армейцы наверняка только табанят. И могут ли они понимать в наводке по движущейся морской цели? Наверняка лупят в белый свет, как в копеечку...

— Где командир? — спросил Вальронд на батарее.

— Командир-то? Да у Лаваля гуляет.

— Это как понимать?

— Ресторан есть такой в Архангельске... Мы там не были, дело такое — не нашенское, мы больше по пивным шлындраем.

— Ладно, — сказал Вальронд. — А комиссар есть у вас?

— Есть, — ответили. — Вон как раз идет от погребов.

Вальронд бессильно опустился на кочку, сорвал травинку.

Он эту травинку грыз, грыз, грыз... «Как быть?..»

Может, и ничего? А может, повернуть да бежать? Стыдно...

Но Павлухин уже подошел и сорвал с головы бескозырку.

— Привет, Максимыч! — сказал он, радостно сияя. — Вот уж кого и рад видеть, скажу прямо по чести. Ну, отойдем в тенек, нам потолковать по дуплам надо. Ты тогда здорово утекнул от меня в Лондоне, даже не попрощались... Куда спешил тогда?

Вальронд медленно встал, отряхнул штаны от песка.

— Ну что ж! Пошли, Павлухин... поговорим, комиссар!

* * *

Предгрозовые тучи плыли над заводями и запанями, облетали сады, и тяжко ухали паровые мельницы. Казалось, затишью скоро конец. Слишком много подозрительных людей болталось вдоль набережной, загадочно вглядываясь в разлив Северной Двины, уносящей свои холодные воды в дельтовые протоки, между путаницей островов. Где-то там, за Мудьюгом, где плещет тихими волнами жемчужное Белое море, уже надвигалась на город гроза.

Странную картину представлял в эти дни Архангельск: большевики вооружали рабочих Маймаксы и доков Соломбалы, а по городу расхаживали, как дома, толпы иностранцев. Гостиницы Архангельска — «Троицкая», «Франсуаза», «Золотой якорь» и комнаты г-на Д. Н. Манакова — трещали от наплыва русской аристократии, спешившей в эмиграцию: князья, графы, бароны. В трактирах ночевали под лавками какие-то подонки, издерганные и в лохмотьях, но с прекрасным французским произношением. Иногда, бросив на лавку (или — чаще — под лавку) свои лохмотья, они говорили трактирщику.

— А ведь ты, дурень, не знаешь, кто у тебя ночует сегодня?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, не могу знать.

— Оно и видно, что дурак... А если я тебе скажу, что раньше ключ золотой камергера носил, — поверишь?

— Так точно, ваше сиятельство, охотно поверю!..

По ночам некоторые из подонков грабили (очень вежливо) одиноких прохожих:

— Один брелок оставляю вам на память...

— Мадемуазель, что вы? Нам нужен только кулон с вашей очаровательной шейки. Снимите, пожалуйста, сами. Мы уважаем вас... как женщину!

Что-то затаенное чудится в осаде старинных особняков. Изредка отдернется на окне занавеска, и кто-то с тщательным пробором на черепе выглянет на улицы — боком, искоса. Оглядит взлохмаченный простор реки, и занавеска снова задернется: нет, рано еще... рано показываться на улице!

А по вечерам «чистая» публика отдыхает в ресторане «У Лаваля», который с незапамятных времен известен в Архангельске за обитель всех плавающих. Вот и сегодня, как обычно, собрались после служебного дня «спецы» из штабов и управлении. Сорваны погоны, проедены кортики, офицеры флота поблекли. Многие направлены в Архангельск уже от имени Советской власти, служить которой они обязались.

Среди «спецов» и полковник Потапов — главком:

— Внимание, господа, такого вы давно не видели...

В скромном платье появилась в ресторане княгиня Вадбольская (без девочки). Присев к столу, она одиноко ужинала. И очень скромен был ее ужин, — видно княгиня небогата. Один ее кивок в сторону адмирала Виккорста решил все дело, — ах, оказывается, она знакома адмиралу! — и скоро Вадбольскую окружили офицеры, наперебой предлагая красавице свои услуги.

— Благодарю вас, господа, — отвечала она с достоинством. — Но я уже устроилась... Нет, не в «Троицкой», а сняла две комнатки на Немецкой слободе. Я ведь здесь только проездом.

Флотская молодежь исподтишка переговаривалась:

— И сегодня приехала? Одна? Мичман Вальронд? Не знаю такого, но вот же — повезло человеку... Какая женщина, какое обаяние!

Вадбольской представили и поручика Николая Дрейера.

— Кстати, — сказали с намеком, совсем недобрым, — поручик Дрейер у нас большевик, княгиня.

— Да что вы? — удивилась Вадбольская.

— Господа, — заметил Дрейер, — как бы вы себя почувствовали, если бы я, представляя вас княгине, сказал: «Познакомьтесь, ваше сиятельство, вот эти офицеры — сплошь монархисты...»

Княгиня рассмеялась, с любопытством разглядывая рослого и плечистого великана Дрейера; поручик вскоре удалился, и по настроению офицеров было заметно, что они даже рады его уходу. Смущенно пытались оправдать себя:

— Вы не смотрите на нас, княгиня, как на... Впрочем, мы, конечно, советские. Но это — пока... Осмелимся спросить, какими ветрами прибило вас к нашему берегу?

— Я, господа, вырвалась из совдепии. Меня, слава богу, не арестовывали. Но по Тамбовской и по Курской все, что осталось от мужа, отобрали. А меня держать не стали, чем я и воспользовалась охотно...

— А что вы им сказали, княгиня, на прощание?

— Я им сказала: «Негодяи! Разбойники... Я еще вернусь в Россию, и чтобы вы не вздумали разорять здесь!»

Потапов, сам владевший имениями, спросил с интересом:

— А как они вели себя при этом, княгиня?

— Хохотали как помешанные. Я ничего не поняла в этом диком смехе и — уехала... Вот, теперь доживаю последние дни на родине. Уезжаю совсем, как это ни печально. Но — прочь, прочь...

Вокруг нее заволновались:

— Как можно? Не покидайте нас... Архангельск сегодня расцвел с вашим появлением. Мы информированы точно: еще все может измениться, княгиня, к лучшему!

В окружение офицеров флотилии по-свойски затерся полный и круглолицый англичанин.

— Мистер Томсон, — представили его княгине. Вадбольская плавно протянула ему руку.

— Добрый день, — сказала по-английски. — Как приятно... В руке ее щелкнул портсигар, кто-то уже подносил ей спичку.

Она раскурила папиросу и выдохнула — вместе с дымом:

— Я действительно очень рада встретить вас именно здесь, Георгий Ермолаевич, — сказала она уже по-русски.

От лица Томсона отхлынула кровь. Конечно, вокруг люди свои. Можно не опасаться. Но кавторанг еще не привык к таким разоблачениям... Он присел:

— Откуда вы меня знаете, княгиня? — и заглянул ей в лицо.

— А я удивлена, что вы меня не узнали сразу.

— Подскажите.

— Вы меня вспомните и так, — печально улыбнулась в ответ Вадбольская. — Я ведь знала, еще девочкой, и вашего батюшку, Ермолая Николаевича, когда он управлял Санкт-Петербургской таможней. И сестру вашу Марию хорошо помню.

— Удивительно, — растерянно произнес Чаплин, напрягая память. — В самом деле, какая приятная встреча...

С появлением Чаплина бутылки выстраивались, как снаряды на батарее. Пьяненько посматривая глазками, смолоду испорченными штабной работой, Чаплин завладевал вниманием Вадбольской; и ему это было совсем нетрудно, ибо за этим столом он был самым старшим, если не считать еще одного человека — адмирала Виккорста, который доедал в скорбном одиночестве большую семгу.

— Вы не должны уезжать, это абсурд — покидать отечество, — горячо толковал Чаплин. — От чего вы едете? От большевиков?

— Причина веская, Георгий Ермолаевич.

— Но, княгиня, это неразумно: большевики доживают здесь последние дни...

— Часы, а не дни, — осторожно подсказали сбоку. — Оставайтесь с нами. А вскоре мы обещаем отправить вас в Москву, где тоже не будет большевиков...

Розовые от вина губы Вадбольской были сложены в улыбке.

— Боже, — прошептала она, — какие соблазнительные истории вы мне рассказываете... Верить ли?

— Верьте, верьте. Вам совсем незачем рисковать таким дальним путешествием. Мы, офицеры флотилии, хорошо знаем: море наполнено минами, наши тральщики ловят их, как галушки из супа, и не могут вычерпать, германские субмарины топят суда жестоко... К чему проделывать такое опасное путешествие, чтобы потом опять вернуться?

В этот момент с той стороны, где бедная семга доживала свои последние минуты, послышался резкий, как звонок, голос адмирала Виккорста («красного адмирала»):

— Мистер Томсон, вы разве не слышите? Я вас прошу...

— Извините, княгиня... — спохватился кавторанг.

— Сядьте, — сказал Чаплину седовласый линейный адмирал. — А вы, Чаплин, разве так уж хорошо знаете эту женщину, чтобы мило болтать с ней обо всем, что вам удалось узнать от офицеров моего Беломорского штаба?

Тут кавторанг посадил на место адмирала.

— Простите, ваше превосходительство, — с легкой издевкой произнес Чаплин, — но даже шнуркам от моих ботинок известно гораздо больше, нежели вашему штабу. Что же касается этой женщины, то... Представьте себе, адмирал, — знаю! Не могу вспомнить откуда, но — да, да! Удивительно что-то знакомое в ее облике. Еще с юности...

— Надеюсь, — примирительно заметил Виккорст, — вы еще не сказали княгине Вадбольской, что скоро здесь, на Двине, будет полно британских кораблей?

— Дали понять ей... чтобы не уезжала. Чего скрывать?

— Откровение необходимо в меру, Георгий Ермолаевич. Мы проникли очень глубоко. Но агентов ВЧК все же надо остерегаться... даже здесь, «У Лаваля»! Мне очень жаль эту красивую княгиню, но пусть она сама проснется завтра в новом мире. Без большевиков! Извините, и можете вернуться...

Провожая княгиню Вадбольскую по тихой улочке Немецкой слободы, Чаплин-Томсон сказал ей на прощание:

— Глафира Петровна, завтра Россия возродится... отсюда, из Архангельска. Видите на рейде огонек? Это яхта «Эгба», и бежит по антенне искорка радиопередачи. Я могу вам сказать заранее, что сейчас принимают радисты в Мурманске.

— Вы меня совсем заинтриговали. Я так полна впечатлений...

— В Мурманске сейчас принимают и расшифровывают сигнал, который станет историческим: «Все готово, приходите немедленно».

Глава девятая

— Все готово, — сказал Суинтон, сбрасывая наушники. Архангельск настаивает, чтобы эскадра выходила немедленно.

Уилки куснул себя за палец — мечтательно.

— Хорошо, — поднялся он. — Я пошел...

Он заперся в своей тесной комнате, налил в стакан виски. Перед ним — станция телефонных подключений. Прихлебывая виски, он соединился с телеграфной службой.

— Барышня! Кто это? Лизанька... Здравствуй, моя сладкая девочка. Ну-ка воткни меня в Кандалакшу... Да, из консульства!

Он пил виски и, глядя в потолок, ожидал соединения.

— Тикстон? Здорово, старый бродяга! Когда прибыл дипломатический корпус из Архангельска?

— Он уже на подходе, — сообщил Тикстон.

— Значит, в полной безопасности?

— Да. В полной.

— Будь здоров, Тикстон... Лизанька, солнышко мое, отключи, я разговор закончил...

Просунул ноги в матросские боты, надел высокую меховую шапку.

Кэмпен встретил его посреди адмиральского салона, — над головой адмирала качалась клетка с черным мадагаскарским попугаем.

— Архангельск? — спросил он сразу.

— И Кандалакша, — ответил ему Уилки. — Наши миссии в безопасности?

— Да, можно начинать...

...Генерал Пуль поднялся при появлении Кэмпена:

— Итак, адмирал, что-нибудь с «Эгбы»?

— Да. Нас ждут...

Пуль прошел в соседнюю с салоном каюту, где проживал под большим секретом один из лордов Британского адмиралтейства. Загнув страницу на недочитанном романе, он испытующе посмотрел на входившего Пуля.

— Что? — спросил лорд, не выдержав молчания генерала.

— Боевой курс, — кратко ответил Пуль. — Мы идем...

— Сколько единиц?

— Семнадцать вымпелов, сэр.

— Людей?

— Много не надо, сэр. Там уже все готово к нашему проходу. Архангельск будет взят голыми руками...

— И вот, понимаешь, — говорил Юрьев, кладя голову на грудь Зиночке Каратыгиной, — чувствую с первого же удара, что мне до гонга не дотянуть... Бэкс, бэкс! Меня этот негр бьет...

— Ой, как страшно! — сказала Зиночка.

— Тогда я бью. Бэкс, — хукк справа... Раз! Не берет. Неф меня слева — апперкот. Но я устоял. И вот беру его на свинг.

— Мне все так интересно с вами... — сказала Зиночка, изображая волнение. — Но что скажет муж? Наверняка он меня уже ищет...

— И не найдет! — говорил Юрьев, заваливая Зиночку на свою неряшливую постель. — Ты это брось... Знаю я вас, дамочек...

Зиночка успела только сказать: «Ах!» — и тут в дверь громко забухали кулаками.

— О черт... — выругался Юрьев.

— Это он! — заметалась Зиночка по комнате. — Боже, защитите меня. Я зашла к вам по делу. Ради бога, придумайте поскорее — зачем я к вам заходила?

— Сейчас... бэкс! — сказал Юрьев, распахивая двери.

— Ой... — испугалась Зиночка.

Старый Брамсон, не переступив порога, снял котелок:

— Добрый вечер, госпожа Каратыгина. Как вы хорошо выглядите сегодня. Так хорошо, что можно позавидовать вашему мужу...

Потом посмотрел на Юрьева с ненавистью и сквозь зубы, укрепленные пломбами, просвистел:

— Ссссразу же... ссскоро... без нассс не обойдутся!

Зиночку оставили с ключом от комнаты Юрьева, чтобы сама закрыла за собой двери и убиралась к своему скучному мужу. Начинались дела мужские — дела чести; Брамсон всю дорогу негодовал.

— Это, наконец, свинство, — говорил он. — У нас с вами такой богатый опыт по борьбе с большевизмом, и — что же? На эскадру берут лейтенанта Басалаго, а нас оставляют в Мурманске. Но я и моя Матильда Ивановна давно мечтаем перебраться в Архангельск, поближе к фруктам... Сколько же можно есть ананасы в жестянках?

— Пошли, пошли, юрист, — волновался Юрьев. — Мы, слава богу, не последние парни на деревне. Без нас не обойдутся!

В консульстве их встретил сияющий Ванька Кладов.

— И я, — сказал. — Меня тоже берут.

— Тебя-то куда... поет?

— Представитель прессы при генерале Звегинцеве.

Брамсон даже побледнел от зависти:

— Видите? Даже старая кавалерия в ход вошла...

— Консул занят, — задержали их в приемной.

— Уилки? — спросил Юрьев.

— Он занят тоже.

— Подождем, — сказал Брамсон, плотно усаживаясь.

Уилки все-таки принял бедных просителей.

Выслушал.

— Мы же так много сделали для вас! — говорил Брамсон.

— Я не считаю себя вправе не ехать, — убеждал Юрьев. — Я не могу быть спокоен за все, что произойдет в Архангельске.

— Вы его займете, этот Архангельск, — горячо ратовал юрист. — Но разве сможете вы без нас управлять им? Без нашего богатого опыта управления целым краем?

— Вы уже знаете нас, — добавил Юрьев. — И то, что в Мурманске было проделано нами почти безболезненно, в Архангельске может обернуться для вас боком. Кто вас поймет так хорошо, как понимали мы вас в Мурманске?..

Уилки весь вечер пил виски. Пил и сейчас.

— Вы все Сказали? — спросил он, когда просители замолкли.

— Примерно все...

— Теперь буду говорить я, — произнес Уилки. — На что вы претендуете, господа? Здесь вы мелкие царьки на Мурмане, теперь вам хочется побыть царями в Архангельске? Так вот, доложу я вам, милейшие: правительство уже составлено... Без вас!

Он выждал минуту, дав им возможность оправиться.

— Да, — заговорил снова, — что было пригодно для мурманской автономии, то совсем неугодно для Северного правительства, которому суждено управлять громадной территорией от Печенги до Ярославля, включая Петрозаводск и Вологду... Вы растерялись от таких масштабов? — спросил Уилки, мило улыбаясь (он умел быть милым парнем). — Ничего, — утешил их лейтенант, — это пройдет... Нужны правители демократические, не запачкавшие себя позорным клеймом соглашательства с большевиками. И по одной этой статье вы... Простите, но вы не подходите.

Юрьев был оскорблен.

— Мы же порвали отношения с Москвою... чего еще надо?

— Поздно порвали, — ответил Уилки. — А в Архангельске в состав правительства войдут настоящие бойцы — такие, как Лихач, Маслов, Иванов, Дедусенко, Гуковский... А кто ты такой, Юрьев? — спросил Уилки. — Что ты сделал? Написал две-три статейки в никому не известной газете Троцкого, которая и выходила-то не в России, а в Америке... Будем считать, что тебе в Мурманске просто повезло, Юрьев!

Брамсон был явно подавлен чужим величием и собственным ничтожеством. Он спросил (очень робко спросил):

— А кто же решится возглавить Северное правительство?

— Чайковский, Николай Васильевич, член оборонческого ЦИКа. Товарищ — не чета вам, старый народник, выпестовавший целую плеяду народовольцев, друг князя Кропоткина.

Юрьев за минуту успел все взвесить.

— Но мы-то здесь остаемся! — сказал он, и ему вдруг стало легко: черт с ним, с этим Архангельском, — видать, каждый сверчок должен знать свой шесток.

Уилки аккуратно поставил стакан на поднос.

— А почему вы должны оставаться здесь? — удивился он. — Мурманск теперь будет подчинен Архангельскому правительству. Вам, Юрьев, на Мурмане делать больше нечего. Найдите применение своим способностям в другом месте.

Вощеный пол английского консульства заходил под ногами.

— Предательство! — выпалил Юрьев. — Я же поставлен Лениным, самим Лениным, вне закона: меня убьют, как собаку последнюю...

Уилки уже что-то быстро строчил в блокноте. Вырвал листок, протянул его удельным мурманским князьям.

— С этой бумажкой, — сказал он любезно, — пройдете на авиаматку «Нанинэ», где вам дадут каюту. Вы можете посетить Архангельск в качестве гостей. Но британское консульство слишком погружено в свои дела и снимает с себя всякую ответственность за вашу жизнь, Юрьев. За вашу тоже, господин Брамсон!

— Возьмем? — неуверенно спросил Брамсон, растерянный.

— Возьмем, — согласился Юрьев, и они взяли эту записку. ...На все лады, приникнув к раструбам радиотелефонов, переговаривались над рейдом «клоподавы» его величества:

— Волнение — пять баллов, ветер — норд-тень-ост. Походный ордер — клин, эсминцам лежать на зигзаге номер четырнадцать, готовность к бою — первая, германские субмарины замечены только у Канина Носа, в Горле Белого моря — тральщики работают со вчерашнего дня... Мины замечены на подсечке!

Стылая вода размыкалась перед форштевнями, и кормы кораблей, бросаемые волнением, будоражили глубину, заставляя ее фосфориться самыми чудесными красками — как в тропиках...

Баренцево море — очень красивое море, только его трудно полюбить: для начала оно из тебя десять душ вымотает!

* * *

Служба на тральщиках, как известно, каторжная. Коробки маленькие, их валяет справа налево, кидает вверх и вниз, борщ летит из миски куда-то в потолок, кислая капуста потом сочными лохмами падает тебе на голову, ты все время мокрый, спать можешь привязавшись. Но этого мало: тральщики ходят там, где другие стараются не ходить, — по минам! От этого ко всем неудобствам жизни надо прибавить и постоянное ожидание смерти. Здесь смерть — в одной ослепительной вспышке — может прийти внезапно, если борт тральщика сломает мягкий свинцовый колпак мины. Тогда — на глубине — брызнет из пробирок электролит, замкнет гальванные контакты, и... Постой, читатель, не пугайся! Человек ко всему привыкает. Так как ждать смерти ежесекундно человеку несвойственно, но на тральщиках к смерти никогда не готовятся. «Плевать нам на все!» — говорят.

...Это случилось в Горле Белого моря, где придонные тралы рвались не об острия грунта, — нет, тралы, нащупывая минрепы, рвались об мачты затонувших кораблей. Все было спокойно в этот день, толкучка волн (поморская сувоя) не качала, а швыряла две коробки под флагами молодого советского флота. Флота слишком молодого, чтобы можно было успеть навести на нем порядок...

— Вижу дым, — доложил сигнальщик с мостика в рубку. В рубке предсудкома хлестал ром с минером.

— Чего видишь? — спросил он, на полную мощь закусывая. Из переговорной трубы — репетиция сигнала:

— Дым со стороны океана!

— Перестань курить на мостике, и дыма не будет, — захохотал в трубу предсудкома.

— Я не курю, — ответил сигнальщик. — А дым большой...

— Хрен с ним! — сказал минер. — В море без дыма не бывает. Поехали дальше, пред! Наклоняй ее, стерву, бережно...

На мостике так качало, что сопитухи, словно няньки, бережно держали бутылку: один за донышко, другой за горлышко, — не дай бог уронить, тогда выпивка сорвется.

— Был случай, — сказал минер, выпив. — Еще в Кронштадте. Поступил к нам в команду вологодский...

— Вологодский?

— Ага.

— Я тоже вологодский.

— Нет, это не ты поступил... И такой здоровый бычок был — щелчком пальцев сворачивал у мины взрывной колпак. Так сворачивал, будто на нее корабль напоролся. Ну и потеха! Как шибанет — так свинец мнется. Мины, конечно, были учебные. Но вот однажды пришли на минный форт для занятий, туды-т их... Он возьми да и шибани одну пальцем. Для потехи!..

— Семнадцать вымпелов! — медноголосо пропела труба, и в этот же момент колпак штурманского бра над картой, брызнув осколками, разлетелся к чертовой матери.

— Эх, не дали допить... — пожалел минер.

Предсудкома всунул ему в руки бутылку.

— Береги! — крикнул, выскакивая. — Потом дососем...

На палубе возле орудия стоял потрясенный комендор и показывал туда, где раньше была пушка. Теперь остался один станок; еще торчали, словно рогульки, острые цапфы с прицелом, а самой пушки как не бывало: сорвало и забросило в море. Когда англичане спустили на тральщиках флаги, минер с аппетитом вылакал ром, швырнул бутылку за борт и сказал:

— Эй, великая пиратская держава! Кто у вас тут главный корсар? Я хочу с ним перемигнуться в отдельной каюте...

Его доставили в салон адмирала Кэмпена, и минер вдруг преобразился. На хорошем английском языке он сказал, что все эти годы вынужден был таиться, опростившись под матроса; на самом же деле он офицер бывшего царского флота.

— К сожалению, — сказал он, — в Архангельск, сэр, вам не пройти. Фарватер для прохода эскадры имеется лишь один. Но он простреливается батареями с острова Мудьюг. А на фарватере будет затоплен, в случае вашего приближения, военный ледокол. И этот задержит вашу эскадру, сэр, по крайней мере на целую неделю, пока вы не освободите фарватер и не сровняете батареи с землей...

— Скажите, — спросил Кэмпен, — вы сейчас не ждали нас?

— Нет, и ваши выстрелы были для нас неожиданными.

— А в Архангельске нас ждут, — заключил Кэмпен. — И батареи острова Мудьюг не сделают ни единого выстрела. Что касается военного ледокола, то...

..Ледокол дал прощальный гудок — больше он никогда не увидит зелени русского берега, не пробьет льдов (серых — речных, голубых — океанских): его ждет смерть под водой. Добровольная гибель!.. Плыли мимо зеленой набережной, где циркачи из раскинутого шапито купали медведей; ревел гудок над мастерскими Соломбалы — рабочие-портовики отвечали кораблю на возгласы прощальной сирены.

Комиссар ледокола (из матросов-большевиков), сняв фуражку, время от времени тянул на себя шнур, и сирена брызгала на него горячим паром. Пасущиеся у воды коровы, заслышав рев громадного железного быка, плывущего на них по воде, испуганно шарахались в стороны родимых деревень, задрав хвосты столбиками.

Раскинулся впереди широкий плес моря: слева по борту мерцала искорка Никольского монастыря, справа — плоским блином, продутым ветрами, — вытянулся остров Мудьюг. Где-то вдали, в мареве утреннего моря, косо прочертил след неизвестный аэроплан.

— Штурман, — сказал комиссар, оставив сирену, — можно давать счисление места. Команде — еще раз обойти отсеки и проститься с кораблем, после чего машинные — к кингстонам, а прочие — наверх к прощальному построению...

В штурманской рубке — сияние и перещелк точных приборов. Из длинных ящиков плоско летят карты: одна, другая... Принадлежности несложны: карандаш, циркуль, параллельная линейка; особо сдвоенная — она скользит по вощеной карте на шарнирах. Штурман — голова, математик, астроном. Самая древняя профессия в мире! Губы его беззвучно нашептывают цифры.

Циркуль бежит по карте быстрыми шажками, словно маленький человечек на ходулях.

— На мостике! — говорит штурман через трубу. — Поворот на шестнадцать градусов вправо, три кабельтова — точка!

На карте его, в скрещении пеленгов, стоит эта «точка», проставленная карандашом. Именно здесь, в этой «точке», ледокол закончит свои счеты с этой неуютной жизнью в морской сырости, в объятиях льдов. Корпус его массивен, отсеки просторны и примут немало воды, — интервентам предстоит как следует повозиться, пока они освободят фарватер. Новый же фарватер так скоро не пророешь, — для этого нужны годы и годы...

— Команде — в шлюпки, кингстоны открыть... именем революции!

Нет, все было очень спокойно в море. Кричали в синеве неба чайки, задувал легкий ветерок; шлюпки с командой уже отошли далеко, когда трюмный машинист, спокойно вытирая .руки ветошью, очень спокойно доложил комиссару:

— Приказ исполнен: кингстоны отдраены!

— Хорошо, — ответил комиссар и велел трюмным тоже отгребать на шлюпке. Теперь у кормы остался только «тузик» с двумя веслами, чтобы подобрать оставшихся на ледоколе — комиссара, рулевого и штурмана: они уйдут последними...

Ледокол сидел на воде ровно и тяжко, а где-то внизу, по узким придонным отсекам, уже гремела, беснуясь, вспененная вода. Стрелка кренометра показывала пока «ноль».

— Штурман, — сказал комиссар, — теперь и закурить на-последки можно. Прямо на мостике, дисциплина ныне не пострадает...

Они закурили и, облокотясь на поручни, смотрели на темную воду: в глубине острыми мечами рубили мрак громадные рыбины.

— Семга, — сказал рулевой, тоже подходя к срезу мостика. — Ее здесь прорва. Поморы сразу как поймают, так пузо ножом вспорют, посолят со спины и — давай шамать... Сырую!

— Нет, это треска гуляет, — задумчиво отозвался штурман. Он бросил окурок за борт, и ветром его отнесло за корму.

— Вот, — сказал, — кажется, поехали к едреней фене!

Комиссар глянул на кренометр: пять градусов на правый борт ледокол уже дал. Еще минута, и крен стал ощутим на мостике: ноги шагали, как по горушке. Где-то вода уже врывалась в машину.

— Ватерлиния под водой, — глянул рулевой за борт. — Уже ее не видать. Пора смываться, как бы нас винтом не засосало...

— Штурман, — велел комиссар, — ты карты там, хозяйство свое научное перекинь в тузик, чтобы потом с ним не вожжаться.

— Сейчас, — отозвался штурман и ушел к себе в рубку. Рулевой вдруг вытянулся... Бросился к компасу, откинул на пеленгаторе светофильтры, чтобы его не слепило солнце. Взял первый пеленг на искорку далекого монастыря...

— Ошибка! — заорал он как ошпаренный, тараща глаза. — Счисление неверно... Мы в стороне от фарватера тонем! Тонем!

Штурман держал под локтем сверток карт, в другой руке деревянный чемоданчик с секстантом. Нервы его не выдержали, он бросил ящик и карты, головой плюхнулся с мостика прямо в море. Пока он плыл на глубине, комиссар успел зарядить наган.

Вот вынырнула голова и, встряхнувшись, отбросила на затылок длинные мокрые волосы...

— Белая тварь... на! на! на!

Наган точно стучал в руке. Фонтанчики пены выпрыгивали из воды то возле правого, то возле левого уха предателя. Отбросив наган, комиссар крикнул рулевому:

— Ванька! Дуй в туза... а я... Сейчас!

И по трапу — вниз: тра-та-та... тра-та-та...

«Остановить, задраить обратно, спасти...»

В командном коридоре с ревом неслась вода. Преодолев встречный поток, комиссар добрался до машинных отсеков. Он знал, что там — под сводами — должна быть воздушная подушка из спертого воздуха, сжатого страшным напором воды. Мутная зелень сквозила в шахте, по которой он нырнул на затопленную глубину.

Водоворот вышвырнул его как пробку, ударив об угол горячего котла. Вот она — подушка! Комиссар нырнул в нее головой, хватил воздуха, и уши сразу лопнули, пошли кровавыми пузырями: давление пробило барабанные перепонки. Он оглох и больше не слышал самого страшного шума для моряка — шума воды...

И он, этот герой, сумел добраться до штурвала кингстонов. Он сумел даже провернуть штурвал несколько раз. Он сдвинул заслонки, сколько мог. Но надо спешить наверх, чтобы снова глотнуть воздуха из подушки. От его ушей розовыми слоями плыла, медленно и тягуче, кровь...

И вдруг... Вдруг ледокол мягко вздрогнул! Корабль коснулся дна, а он остался здесь, запертый навсегда. Дыши, пока можется. Дыши, пока твое дыхание не отравит запас подушки.

— Предатель, — сказал комиссар и пошел прямо вниз, вниз...

Там, присев на корточки, он вцепился в манипулятор скоростей и, раскрыв глаза во мраке, стал жадно заглатывать в себя соленую воду. Чтобы не мучиться! Чтобы не сойти с ума!..

А наверху все так же спокойно светило солнце, кричали в небе чайки, когда штурман, весь опутанный водорослями, доплыл до косы острова Мудьюг. Оглянулся — за ним сверкало чистое море. Он лежал на горячем песке, а грязные сизые водоросли тянулись за ним по песку — отвратительные...

Отдышавшись, штурман встал. Его качало на земле, и в ушах еще стоял неумолчный звон воды. Сплюнув горечь, не спеша побрел вдоль тропинки. Где-то далеко, на желтых буфах, росли сосны. Мудьюг отделяло от матерой земли Сухое море: пролив, через который в мелководье, говорят, даже ходили коровы.

Скоро среди песчаных увалов показались крыши бараков. Штурман шагал, опустив голову, пока не напоролся на ряды колючей проволоки. Это была тюрьма, заготовленная впрок — на будущее. Пустые вышки для пулеметов просвистаны ветром с моря. Теперь штурман знал, что делать дальше. Обошел проволоку, толкнул незапертую дверь тюремной конторы. Здесь все было начеку, и полевой зуммер приветно прожужжал, когда штурман крутанул ручку.

— У аппарата адмирал Виккорст, — ответил далекий голос.

— Это я... — сказал штурман. — Ваше превосходительство, приказ исполнен: ледокол затоплен мною в стороне от фарватера.

— Отлично, — прожужжал зуммер. — На батареях пока спокойно? — спросил «красный адмирал» из Архангельска.

— Вроде бы — тихо.

— Я подожду у аппарата, а вы поднимитесь на вышку...

Штурман вернулся с вышки, откуда он высмотрел устремленные в море орудийные стволы и блеск Голых тел артиллеристов.

— Ваше превосходительство, на батареях будничный порядок.

— Что они там делают? Не заметили?

— Загорают, ваше превосходительство.

— Хорошо, — сказал Виккорст, — отлив начнется через сорок восемь минут, Сухое море можно тогда переходить. Где вброд, где вплавь — доберетесь. Надеюсь, штурман, завтра увижу вас в Архангельске... Уже в нашем Архангельске!

Глава десятая

— Какой самый страшный зверь на севере? — спросил Павлухин.

Женька Вальронд подумал:

— Медведь, наверное...

— Врешь — комар! — И Павлухин хлопнул себя по лбу. — Даже на солнце кровососит, а вечером — хоть беги...

Они лежали, обнаженные, на раскаленном песке, подставив солнцу белые спины, и море ласково подкатывало к ним вихристые гребни, от которых прохладило. Хорошо им было, очень хорошо! Далеко-далеко, лоснясь жирной шкурой, очень похожий на всплывшую гремучую мину, проплыл тюлень... «Не дохлый ли? — подумалось тогда каждому. — Нет, живой...»

— Север, конечно, прекрасен, — лениво говорил Вальронд, разнежась на ветерке. — Вот, знаешь, комиссар, закончится зга гражданская заваруха, и... Есть у меня мечта. Вполне осуществимая, кажется.

— Какая же, мичман? — спросил Павлухин, потянувшись к своим штанам за папиросами.

— Здесь флоту не миновать быть. Вот посмотрел я Мурман, и он меня потряс. Представляешь, весь этот хаос камней, воды, неба? Все так угрюмо, мрачно — словно циклопы нашвыряли скал куда попало. И ушли прочь, лентяи, так и не закончив своей работы... Хотелось бы здесь, на севере, послужить. Честно скажу: подальше от высокого начальства.

— Послужишь, мичман. Сам будешь начальством. Ты — спец, тебе дело всегда найдется. А я вот в оптику подамся. Был у меня старик один в Питере, мы с ним по субботам в баню ходили и шкалики потом распивали. Так вот, он мастер по линзам... Тонкое, скажу тебе, дело! Дураку ведь как — чечевица, и всё. А сколько труда в каждой линзе, а сколько высмотреть через нее можно — и хорошего, и всякой дряни, что по нам иногда ползает.

— В нашем деле, — согласился Вальронд, — хорошая оптика — первое дело. Цель, точность наводки — вот главное!

— Не только, — ответил Павлухин. — Ученый микроба берет и под чечевицу кладет. Астроном тоже на звезды — через цейсса!

— Своего-то цейсса у нас пока нет, — причмокнул Вальронд. — Все у немцев покупали. А свое стекло с пузырьком варили... Такое не годится...

Издалека, от самых батарей, взбивая босыми пятками рыжую пыль, бежал боец.

— Видим дым!.. — кричал он еще издали.

— Сколько? — вскинулся Павлухин.

— Не разобрать. Под ветром дым слоится, как пирог... Вальронд уже натягивал черные широкие штаны. Павлухин просунул тело в тельняшку, мичман накинул на голые плечи легкий офицерский кителек. С этого момента они иначе смотрели на море, на чаек, на тюленя... Все это, волшебное и чарующее, останется в этом мире навсегда — нерушимо.

Но их (вот их-то как раз) может и не остаться...

— Ну, пошли, комиссар? — спросил Вальронд и подхватил с песка свою мятую фуражку. — Ничего не забыли?

Они шли на батареи даже не торопясь.

Молча. Вальронд спрыгнул в окопчик, завращал штурвал корабельного дальномера с эсминца, заброшенный теперь для служения на берегу. В пересечении нитей скользила зеленоватая рябь, плоской нитью был отбит, как по шнуру, отчетливый горизонт.

— ...восемь... девять... одиннадцать, — считал Вальронд, — четырнадцать... Всего семнадцать вымпелов! Это — они.

И толкнул дверь командного блиндажа:

— Офицеров просят... — и осекся.

В пустом блиндаже валялись бутылки и банки. Ни чемоданов, ни офицеров. Это было сделано по-английски: господа ушли, не попрощавшись, — способ отличный при таких обстоятельствах.

Вальронд был потрясен, но сдержался.

— Пехтура! — сказал, презрительно оттопырив губу. — Они же не знают стрельбы по морской движущейся цели. Ушли, как крысы, и тем лучше для нас. Не будут мешать... Построить прислугу!

Построились. Босые. Наполовину армейские, наполовину флотские. Пересчитались по порядку номеров.

— ...тридцать пятый! — выкрикнул левофланговый. Вальронд строго посмотрел на Павлухина:

— Почему не все, комиссар?

— Все, — сумрачно ответил Павлухин. — Остальные утекли, а других в двенадцать десять забрал катер, за продуктами ехать в Архангельск. Таков приказ главкома Потапова, — неспроста...

Вальронд смотрел, как наплывал с моря дым эскадры, и прикидывал... Прикидывал не мощь навесного залпа, а — людей. Как ему тридцать пять человек разделить на две батареи, если в каждой из батарей по четыре ствола? Задача непосильная даже для академика. На подноске снарядов людей сократить, а в наводке оставить всех — так он решил, и это было правильно.

— Будем принимать бой, — сказал Павлухин команде. Люди невольно обернулись назад. Через плечо каждый видел, как в струях дыма, отброшенного ветром за горизонт, растет громада — громада огня, брони, мощи...

— Павлухин! — позвал Вальронд. — Тебе комиссарить уже не придется. Давай садись за дальномер, и вспомним, как бывало в старые времена на «Аскольде»... Мы неплохо умели драться и раньше. Теперь до вечера, пока погреба не очистим, будем стоять здесь, как кнехты!

Комиссар подчеркнуто (пусть команда видит своего командира) вскинул руку к бескозырке:

— Есть на дальномер! — и пошагал...

Вальронд провел ладонью по шерстистой рыжеватой щеке.

— Я успею еще побриться, — сказал мичман...

* * *

Он появился снова на батарее ровно через пять минут, весь в белом и гладко выбритый. Белые брюки с отутюженными складками, белый китель застегнут на все пуговицы.

— Чего так парадно, мичман? — удивился Павлухин.

— Да понимаешь... как-то неудобно. Я все-таки офицер, и на меня смотрит прислуга. Я должен сейчас сверкать, как новенький пятак... Так уж положено. Не мной! Еще нашими дедами!

Дым наплывал, и Вальронд отдал первый приказ:

— Батарея — к бою! Орудия провернуть, дистанцию взять, боевые телефоны врубить...

На пункте управления стрельбой сразу зазвонил телефон. Рука мичмана парила над ящиками телефонов, не зная, какой из них вызывает батареи. Ага, вот этот: звонил архангельский.

— Мудьюгская позиция, — сказал Вальронд в трубку и выглянул за бруствер: перед ним уже обозначались вымпела эскадры.

— У аппарата кавторанг Чаплин, — ответил Архангельск. — Осмелюсь говорить от имени Целедфлота... Власть большевиков свергнута, исполкомы и всякие губкомы драпают. Образуется в городе новое правительство во главе с истинным социалистом — Чайковским, ветераном русской революции... Алло! Мудьюг, Мудъюг!

— Да, да, — ответил Вальронд. — Я вас слушаю дальше.

— Что же вы молчите?

— Жду указаний, если таковые будут.

— Указания получите от адмирала Виккорста, он у аппарата.

— Указания таковы, — заговорил Виккорст, — фарватер чист, эскадра союзной помощи спешит, она на подходе... Не вздумайте, мичман, открыть огонь! Это вызовет страшные осложнения в судьбе всего российского отечества.

Вальронд ответил:

— Отечества не посрамлю, господин адмирал. Будьте на этот счет спокойны. Тут собрались такие патриоты, что любо-дорого, приезжайте вечерком на них любоваться...

И хлопнул трубку обратно в ящик.

— Комиссар! — гаркнул. — Руби дистанцию до флагмана...

— «Аттентив» под флагом адмирала Кэмпена, — звонко выпевал над дюнами голос Павлухина, — дистанция... Головным идет французский «Адмирал Ооб», дистанция... Авиаматка «Нанинэ»...

— Протри стекла! — в бешенстве заорал Вальронд.

Павлухин высунулся из окопчика.

— Протри глаза, — ответил. — Я репетю как надо: авианосец «Нанинэ» идет в кильватер за «Аттентивом», и я вижу самолеты на палубе. Им приставляют крылья! Значит, сейчас полетят...

— Ладно, — сказал Вальронд, опуская бинокль. — Самолеты так самолеты... В самом деле, век двадцатый, на что я обижаюсь?..

Первый гидроплан, взлетев над островом, рванул землю бомбами, и с шорохом посыпались с неба листовки. Вальронд поймал одну прокламацию на лету, — она была подписана генералом Пулем.

«Приказываю батареям беспрекословно сдаться. На размышление дается 30 минут, и если в течение этого времени батареи не выкинут белого флага, то они будут сметены огнем союзного флота...»

От батареи хлопнул винтовочный выстрел.

— Эй, кто там горячку порет?

— Пришили одного... трус! Бежать намаслился...

Итак, осталось тридцать четыре. На пункте — он, на дальномере — Павлухин. Итого тридцать шесть.. Как чугунные кнехты!

Все они прочли запугивания генерала Пуля.

— Читай скорее! — орал Павлухин, почти весело. Дистанция между батареей и армадой эскадры, уже развернувшейся для прохода на фарватер, быстро сокращалась, и теперь можно было начинать.

— Пристрелочным... огонь!

Первый снаряд лег тютелька в тютельку, под самым бортом флагмана, и там вздернулись на мачте флаги. Отсюда было не прочитать, что «пишут», но и читать не хотелось. Было ясно — союзники возмущены до глубины души большевистским «пристрелочным».

— Боевыми! Клади... Отклонение., целик... залп!

Снова вызывал Архангельск:

— В уме ли вы, мичман? Что вы делаете? Мы сейчас получили радио с эскадры... Прекратите огонь!

Вальронд, не отвечая, схватил ящик и швырнул его под ноги себе: все! С Архангельском он больше говорить не станет...

Восемь стволов медленно накалялись. Краска на них сначала вздулась, будто ее ошпарили, потом стала шелушиться и отпадать слоями при каждом выстреле. Эскадра открыла ответный огонь, и земля сразу встала на дыбы: «чемоданов» не жалели. На зубах хрустел колючий песок, все плавало в дыму. Убитую чайку закинуло к Вальронду в окоп, и он заметил птицу, когда уже затоптал ее под собой ногами...

Павлухин исправно, как автомат, рубил дистанцию.

— Перехожу на поражение! — крикнул ему Вальронд.

— Давай...

И все время какой-то отчаянный звон висел в ушах.

Англичане отвечали деловито: тщательно прицеливались и торопливо кидали на Мудьюг главнокалиберные снаряды, которые разом подкашивали сосновое редколесье, напрочь срывали бугры.

Вальронд стоял, до самого живота засыпанный песком. Сверху на него летел всякий хлам, поднятый взрывами. Батареи стали реже стрелять, и он подсознательно понял: уже есть убитые...

И вдруг все стихло, только продолжался этот звон. Казалось, звенит в ушах. Но — нет, это из ящика зуммера, забитого землей, давно трещал звонок... Разгребая песок, Вальронд нащупал трубку местного телефона. Странно: Мудьюг вызывал... сам Мудьюг!

— Кто там еще? — спросил он, не узнавая своего голоса.

— Вы еще живы? — И в интонации вопрошавшего было что-то очень знакомое. — Кто у аппарата?

— Канцлер, — хрипло ответил Вальронд. — У аппарата великий канцлер, светлейший князь Горчаков.

Недолгое молчание — и голос лейтенанта Басалаго:

— Это ты, Женька?

— Здорово, Мишель, — ответил Вальронд.

— С краснофлотским тебя приветом, Женька... Сволочь ты большевистская! Вот уж не ожидал от тебя такой подлости... За сколько же ты продался, ренегат несчастный!

Вальронд ответил так:

— Каюсь, что предал тебя. Каюсь, что предал лейтенанта Уилки. Каюсь, что предал адмирала Кэмпена... Но я никогда не предавал своей родины. И ты, дурак, соображай, что говоришь! Меня на голой мякине пафоса не проведешь...

— Мы тебя будем судить. Даже без пафоса!

— Ты меня сначала поймай, а потом суди... хоть с пафосом! Вспомни, Мишель, бутылку с денатуратом...

— Иди ты к черту со своим денатуратом! Очень жалею, что пил с тобой, с подлецом...

— Я тоже оплакиваю тот день, Мишель! Мне бы надо, дураку, поставить два литра столярной политуры. Закусывая хамсой, я бы выжил, а ты бы почивал сейчас на Митрофаньевском кладбище. Кстати, — спросил Вальронд, — откуда ты говоришь со мною?

— Англичане уже высадили десант на вашем Мудьюге, — ответил Басалаго, — и я состою в этом десанте. Звоню тебе из бараков тюрьмы, в которой тебе сидеть, Женечка, пока не подохнешь. Отсюда до ваших батарей — рукой подать. Сейчас придем...

— Шестидюймовый, — ответил Вальронд в ярости, — фугасного действия... в глотку тебе — принимай!..

На этот раз авианосец пустил на них самолеты. Вот когда начался кромешный ад. Били с кораблей, теперь и небо осыпало их пулями. Мертвых оттаскивали в сторону, в расчетах оставалось по два бойца. Орудия, одно за другим, замолкали, чудовищным жаром несло от горящего порохового погреба. Наконец и дальномер покорежило взрывом, — тогда Павлухин вытянул мичмана из командного окопа.

— Пошли! — крикнул в ухо...

Вальронд взялся за рукоять замка. Она была жирной, и блестящий горячий металл забрызгало мозгами, перепутанными чьими-то волосами. Это было противно, но тогда он даже не заметил этого.

— Подноси, — сказал, и Павлухин, согнувшись, подтащил тяжелую болванку снаряда. Смачно лязгнул замок, затворяя снаряд в канале; оба плюхнулись в пружинные кресла: один — на вертикаль, другой — на горизонталь.

— Совмещаю, — проорал Вальронд, — по «Глории»!..

— У меня тоже есть совмещение... — ответил Павлухин, и мичман остервенело послал в пространство снаряд.

На корме крейсера выхлопнул дым, и в розовом облачке огня, круто описывая циркуляцию, корабль вышел из строя: попадание! Другой корабль противника, сильно поврежденный, уже пошел, спасая себя, прямо брюхом на берег. От горящих погребов летели искры, они обсыпали китель, спина горела...

— Заряжаю, — сказал Павлухин, снова подтащив снаряд. Вальронд поднял голову. Низко-низко летел британский «хэвиленд». Вот до пояса высунулась из кабины, чуть не выпадая наружу, фигура пилота, а в руке его — кругляш бомбы...

— Совмещаю, — сказал Вальронд.

Рукоять крутилась в ладони, как скользкая рыбка.

Бомба из руки пилота с воем неслась вниз... Трубка прицела вдруг больно ударила мичмана в глаз. Орудие опрокинулось назад, и в яростном блеске разрыва Вальронд увидел в последний раз и синеву неба, и плоский горизонт, и чаек...

Это был конец. Пока для него. Для Вальронда...

* * *

Советская власть еще жива в Архангельске, от Маймаксы строятся вдоль берега вооруженные рабочие, — и адмиралу Виккорсту приходится с этой властью считаться.

— Не знаю, как это получилось, — смущенно признался адмирал, с хрустом сворачивая карту. — Но выяснилось, что фарватер еще не закрыт. Совет комиссаров, исходя из этого, настаивает на срочном затоплении двух ледоколов: «Святогор» и «Микула Селянинович». Приказано на этот раз, для вящей уверенности, взорвать их перед затоплением. Заряды вы получите от товарища Костевича... Вы его, конечно, знаете?

Дрейер знал, что Костевич за быструю эвакуацию порохов получил от Советской власти премию в три тысячи рублей, хорошо проявил себя тоща, и не верить этому человеку было нельзя. Из рук в руки перешли взрывные запалы.

— Вами проверены? — спросил Дрейер.

— Мной... взорвутся!

Еще вчера стало известно, что интервенты заняли город Онегу, и теперь их подвижные отряды двигаются старинным трактом на Обозерскую — в обход, чтобы отрезать пути отступления большевикам. Архангельск уже срочно эвакуировал губернские учреждения.

А два ледокола, разбрасывая буруны, рванулись зигзагами дельтовых протоков, чтобы отдать свою мощь глубине. Офицеры с кораблей еще накануне разбежались, почуяв неладное, и остался один поручик Адмиралтейства — Николай Александрович Дрейер. Черная крылатка реяла за его спиной, как крылья, он закусил в зубах ремешок фуражки.

— Аврал! — сказал Дрейер боцману. — Большая приборка. Команде быть по первому сроку...

Ах, какая печаль струится из-под картушки компаса! Ах, как жаль расставаться с привычным уютом штурманской рубки! За Бревенником — развалины Новодвинской крепости, строенной еще при Петре Первом. И вот так всюду: куда ни выйдешь — всюду глядят на тебя остатки былой славы России...

— Пора! — И Дрейер склонился над столом за расчетами.

Ну, за этого человека можно ручаться: он затопит корабли точно на фарватере... Два ледокола сверкают чистотой. И матросы кричат «ура». Сейчас разрывы искорежат борта кораблей, чтобы вода ринулась в отсеки, все сокрушая...

— Взрыва нет, — сказал минер.

— Проверьте цепь еще раз!

— Проверил... два раза. Запалы — курям на смех.

— Но их вручил мне сам Костевич!

— Значит, и он предал...

Ледоколы тонут с открытыми кингстонами: это ненадежно, но необходимо хоть как-то преградить доступ эскадре.

Когда на буксире-подкидыше команды ледоколов вернулись в Архангельск, от пристани как раз отходил минзаг «Уссури».

Дрейер сразу созвонился с военкомом Зенковичем:

— Куда пошел «Уссури»?

— А черт его тут разберет...

— Немедленно! Отдайте приказ, чтобы «Уссури» затопили.

— Где?

— Между ледоколами — как раз между ними. Это совсем нетрудно: там глубина малая, и наши ледоколы хорошо видны на грунте... А как Мудьюг, держится?

— Держится Мудьюг, держится...

Пока Мудьюг держится, Архангельск будет советским. Казалось, еще не все потеряно, если бы... Если бы нашелся человек, который мог бы возглавить оборону. Но главком Потапов скрылся, и напрасно трещал телефон в его кабинете: любой, кому не лень, подходил, снимал трубку, и выслушивал за Потапова доклады — самые строгие, самые секретные. Потапов служил царю, был порученцем при Керенском, потом перешел к большевикам, и теперь новый флаг распускался над его головой — флаг британский. Слишком много флагов для одного человека!..

Не хватало Павлина Виноградова — сильного, резкого, пусть даже склонного к рискованным решениям, но зато человека, преданного делу революции. Настоящего ленинца! Павлин Виноградов расхлебывал сейчас в Шенкурске ту кашу, которую заварили сиятельные господа эсеры, и наверняка не знал, что творится сейчас в Архангельске. Маймакса вооружилась, это так, но сборные пункты бойцов пустовали: опора Советской власти, пролетарий закопал винтовку на огороде и выжидал, что будет дальше.

Самые надежные части предательски были переброшены из Архангельска на левый берег Двины, — там они томились в бездействии. В городе остался конный эскадрон «диких» ингушей во главе с «левым» ротмистром Берсом и 1-й архангельский батальон, издавна известный бунтами против Советской власти. Сильнейший же отряд обороны — 1-й полк — был до мозга костей пропитан партизанщиной, самой махровой. Хотим — умрем, не хотим — не будем. В этот трудный день они воевать не желали. Митинг за митингом, речь за речью, истерика за истерикой! И с бесподобной лихостью таскали по лестницам казармы свои винтовки за... кончики штыков; пусть дребезжит приклад по ступеням, пусть летит прицел к чертовой матери; пусть выпал из винтовки затвор и рассыпались по земле патроны.

— Не жалам! — орали, и точка...

Наконец стало известно, что Мудьюг пал: англичане огнем сровняли батареи с землей. И теперь, за баром, они быстро спускают водолазов, которые вот-вот снова закроют кингстоны. А тогда заработают на откачку помпы, и ледоколы всплывут снова, как поплавки, освобождая фарватер для интервенции...

Эвакуация продолжалась. По реке, сталкиваясь и трубя, сплывали пароходы с беглецами. На палубах навалом было навалено: архивы губисполкома, ящики с патронами, конторские столы; бабы качали детишек, ревели на палубах коровы, на мостике одного буксира блеяла коза, привязанная к нактоузу компаса. А над этим табором людей, стронутых с насиженных мест, уже пошли барражировать британские «хэвиленды», прилетевшие с авиаматки, и нет-нет да и сбрасывали бомбу...

К вечеру в городе остались из большевиков только одиночки: или выполнявшие ответственные поручения партии, или те, кто тревожился за свои семьи. Не была вывезена из Архангельска и казна исполкома. Среди редких одиночек-большевиков остался в городе и поручик Дрейер.

— Я устал, — говорил он. — Завтра... завтра утром еще можно выехать. Англичане хотя и прекрасные мореходы, но ночью не пойдут. Фарватер захламлен, дельта сложная, и они не рискнут...

Ужинал он, как всегда, «У Лаваля», где уже началась пьяная вакханалия. Безвластие! — появилось безвластие. Делай что хочешь. И впервые, именно с этой ночи, кавторанг Чаплин скинул визитку, — облачился в царский мундир. Из-за стола он посматривал на Дрейера — с усмешкой, с наглым вызовом...

Среди общего разгула и пьяных речей вдруг широко распахнулись двери, и в зал ресторана вошли оборванные подонки, место которым раньше было в пивных шалманах. Чернобровый человек в отрепьях вскинул руку над головой, приветствуя сборище.

— Имею честь, — сказал он, — полковник генштаба — Констанди, Сергей Петрович.

Выступил здоровенный детина с черной повязкой на глазу.

— Капитан Орлов, — назвал себя хмуро...

Это были будущие полководцы Северной армии.

Твердыми шагами к Дрейеру подошел адмирал Виккорст.

— Па-аручик, — сказал он, — я думаю, вам лучше уехать отсюда.

— Я это сделаю, адмирал... Мозолить глаза вам не стану!

* * *

Мурманск! — К нему была приложена тактика постепенного «обволакивания», задурманивания, тактика посулов жратвы и лозунгов.

Архангельск! — Здесь все было гораздо проще: мятеж.

Глава одиннадцатая

Человек бежал по вымершей улице. Мимо заборов, мимо палисадов, мимо домов, слепо глядевших на него закрытыми ставнями. Тонкий переплеск шашек резал за ним воздух, и плясали по мосткам чеченские кони. Один рывок руки, только взмахнули рукава грязного бешмета, — и человек, хватаясь пальцами за голову, рухнул на землю... Медленно разжались его пальцы. Всё!

И спокойно вытирается шашка, — для следующего...

Эскадрон ротмистра Берса еще с ночи стал захватывать учреждения, вырубая коммунистов, грабя напропалую. Утром «дикие» дорвались до казны. Их встретили огнем из наганов, по загаженной лестнице лениво и тягуче стекала кровь.

С боем пробились к сейфу, где лежало 4 000 000 рублей.

— Выручка! — заорал Берс в исступлении.

«Дикие», словно перед священной Каабой, сняли папахи. Блестели их гладко бритые черепа, щерились ровные зубы на коричневых потных лицах, сверкали кинжалы в шерсти рваных бешметов.

— Дэнга! Дэнга! Дэнга! — говорили они, радуясь.

Берс от счастья испытал слабость.

— Как будем делить? — спросил он, садясь на ящик.

— Иншаллах! Иншаллах! (как угодно аллаху).

Аллаху угодно было так: офицеры получили, в зависимости от звания, от ста пятидесяти до четырехсот тысяч, рядовые же всадники сложили себе в папахи по двадцать тысяч рублей. И, сразу успокоенные исходом событий, разошлись по казармам, бережно ведя в поводу взмыленных лошадей. Но сам ротмистр Берс был далек от успокоения:

— Будем принимать союзников. Оркестр! Цветы! Хлеб! Соль! Звоните по телефону епископу Павлу... Я не слышу колоколов!

Хорошая затрещина обрушила Берса наземь.

— Мерзавец! — сказал ему Чаплин, брезгливо вытирая длань. — Кто тебе давал право определять себя в главнокомандующие? Главнокомандующий здесь я, только я, и генерал Пуль уже утвердил меня в этой должности... Где деньги?

Город с утра был пьян... от вина, от крови, от барышей.

Чаплинцы вступили в перестрелку с рабочей Маймаксой, пулеметы дробно жевали ленты, прочесывая иллюминаторы кораблей, стоявших у Соломбалы. Жахнула с «Финлянки» — от тюрьмы — мортирка. Большевики-одиночки, засев на крышах, отбивались наганами и гранатами. Они отходили, огрызаясь огнем, на другой берег. Кавторанг Чаплин, по совету Констанди, сразу бросил свои отряды на занятие Бакарицы и Исакогорки; десант интервентов уже маршировал от Онеги — прямо на станцию Обозерская; капитан Орлов (не дворянин — из кулаков) кинулся на пригородные огороды и там сразу сбил в банды местных купцов и лавочников.

На автомашинах носились по городу, затянутые в кожу, боевые эсеры, произнося речи на перекрестках; красные знамена развевались над ними, но чаплинцы эсеров не трогали (была договоренность). С этого дня все эсеры делились на две партии.

— Хвостатые и без хвостов! — объяснил Чаплин своим людям. — Хвостатых мы прощаем: они отвадились от Советов и пришли к нам, приведя за собой отряды... Без хвоста — дело сложнее. Это значит — эсер явился под наш скипетр в едином лице. Такого можно под горячую руку и шлепнуть. Я не возражаю, даже поощряю...

Последний буксир отходил под огнем. Стремясь попасть на него, через полноводную Двину плыли люди. И повсюду, куда ни глянешь, поверхность реки покрыта людскими головами — плывут, плывут, плывут, кто как умеет, — больше всего саженками. И пулеметы стервенеют от ярости: вдоль бульвара, вдоль реки — грохот...

Убивают!

Буксир взревел последний раз — торопитесь, люди. Уже убрали сходню. И вдруг раздался выкрик — отчаянный:

— Дрейер уходит... хана нам, братцы! Все нас предали... Николай Александрович обернулся: стояли на берегу матросы с ледоколов. Мокрые, иные в кровище, лица в пятнах мазута и нефти, они только что выбрались из воды. И тогда Дрейер подумал: «А правильно ли я делаю, что ухожу? Покинуть их... в такой момент. Какова же цена моих речей? Люди так верили мне!»

И он решительно спрыгнул с трапа на берег:

— Кто сказал, что я ухожу? Я остаюсь.

* * *

В двенадцать часов дня появилось на горизонте правительство Северной области во главе с «премьером» (он же министр иностранных дел) Николаем Васильевичем Чайковским. Глава всей этой лавочки был уже вельми немощен и отягощен годами. Белая патриархальная борода его, выглядевшая вполне патриотично, внушала уважение даже чаплинцам. Не всякий ведь истинно русский способен отрастить такую бороду, чтобы потом авторитетно вознести ее над миром от самой Печенги аж до самой Печоры...

Проходя через толпу, принаряженную, словно к пасхе, старик сердито тыкал вокруг себя суковатой палкой и покрикивал:

— Да здравствует свобода! демократия! право голоса! Товарищи, чтобы не было никаких кривотолков, я сразу заявляю перед почтенной публикой: я — народный социалист!

Только секретарь правительства Зубов был кадетом. Все остальные портфели быстро расхватали эсеры. И все в Архангельске отныне делалось только «во имя спасения родины и революции».

Чаплин морщился, недовольный:

— Гнать бы их всех... поганой метлой. Нужна диктатура!

«Во имя спасения родины и революции» правители призвали в Архангельск эскадру интервентов, стоявшую за баром, и это был первый политический акт нового правления.

С утра бойко торговали кабаки и пивнухи; никогда еще не видел Архангельск столько пьяных офицеров; звенела посуда, навзрыд рыдали гитары, и отовсюду неслось — лихое, забубённое: