Секрет русской стали
В ту пору, когда Альфред Крупп производил в Эссене ночные горшки, вилки да ножики, он еще старался не обедать дома, а напрашивался в гости. «Какая экономия!» — восклицал он по этому поводу. Россия имела пушки из чугуна и бронзы, а в 1851 году Николай I купил у Круппа стальную пушчонку, побаловался с нею на полигоне и сдал в арсенал на хранение.
Как раз в этом году умер Аносов, знаменитый металлург, возродивший тайну булатной стали. Последние годы жизни он, уже генерал-майор, был томским губернатором. Зимою возок, в котором он ехал, опрокинулся, причем дверца открылась, Аносова придавили рухнувшие чемоданы, и, пролежав в сугробе много часов, пока не догадались ротозеи выслать из города подмогу, он сильно простудился, вскоре же и скончался.
Павлу Матвеевичу Обухову было в то время уже 30 лет; он вышел в офицеры из Горного корпуса и был достаточно извещен, что покойный Аносов на десять лет раньше Круппа отлил первую стальную пушку в России. Обухов и сам интересовался выделкою стали. Убойная сила ружей становилась год от года сильнее, а кирасы для кавалерии ковали по-прежнему из меди. Павел Матвеевич добился такого качества стальной кирасы, что, надев ее на себя, уверенно говорил приятелям:
— Стреляйте в упор! Любая пуля отскочит...
Настал 1854 год — открылась война в Крыму, и Обухова назначили начальником Оружейной фабрики в Златоусте. Под мундиром горного офицера скрывалась тонкая кираса — той стали, которая была лучше крупповской, о чем «Горный журнал» и оповестил читателей. Златоуст отливал ядра, мастерил ружья, ковал драгунские палаши, выстругивал кожу для ножен, варил пиво из меда, мял воск для свечей, город славился бесподобными кренделями и пряниками. Дичи в лесах было видимо-невидимо, но почему-то здесь предпочитали на закуску жареных воробьев!
Уютно и живописно пристроился Златоуст в изложине между гор, поросших лесом, великолепная запруда сдерживала воды обширного заводского пруда с мостками, где бабы внаклонку полоскали бельишко, купалась детвора, посиневшая от стужи. Жизнь была сытная, но тяжелая, беспросветная. Крепостное право держало рабочего в цехах так же прочно, как и мужика на барщине. Инженеры замыкались в своем узком кругу, проводя время в бестолковой праздности: картежничали, дурачились. Делать им было нечего! Бюджет завода был колоссальным, а сталь для выделки оружия везли из Англии, отчего Златоуст и поставлял продукцию по очень высоким ценам. Павел Матвеевич догадывался, что в героической обороне Севастополя старая русская артиллерия исполнила торжественный реквием былой славе гладкоствольных бронзовых пушек — дело теперь за сталью...
Со стали и начал! Здесь не место вдаваться в сложные тайны металлургии — скажу просто: Обухов, человек старательный, заново освоил научное наследие Аносова, а собственный опыт обогатил в общении со старыми мастерами литейного дела. Магнитного железняка в Златоусте хватало, чугун был хорош сам по себе. В результате многих экспериментов из тиглей выплеснуло в изложницы сразу пять сортов превосходной стали.
Павел Матвеевич — щедрый — сказал мастерам:
— Братцы, три дня гуляй, потом снова за дело...
Из свежих поковок выделывали ружейные стволы, и — где там карты? какой пикник? до танцев ли тут? — денно и нощно Обухов пропадал в цехах. Стволы обтачивались тогда вручную, он торопил мастеровых, благо из Петербурга уже выехала комиссия для испытаний, она везла с собой ружья крупповской стали — ради сравнения их со златоустовскими. После неудач в Крымской кампании армия России реформировалась, перевооружалась.
— Догонять надо, — говаривал Павел Матвеевич.
Приехала комиссия. Выбрались на полигон.
— Ручаетесь? — спросили Обухова.
— Стреляйте, — отвечал он...
В городе из окошек высовывались древние бабки:
— Не пимши, не емши, а уже палят — и столь шибко!
Звуки стрельбы постоянно усиливались: в ружья комиссия закладывала уже два, потом три заряда... Трах, трах, трах — и на восьми зарядах крупповские ружья разлетались в куски, а златоустовские выдержали четырнадцать зарядов. Рабочие-отстрельщики побросали ружья на мокрую от росы траву, и раскаленные стволы зашипели, как сало на сковородках, медленно остывая.
— Кажись, Круппа-то догнали, — говорили они...
Председатель комиссии зарядил ружье большой дозой пороха, а весь ствол напичкал пулями до конца дула, наложил пистон, протянул шнурок от «собачки».
Все бойко сиганули по кустам.
— Что вы делаете, господа? — возмутился Обухов.
— Вам же больше чести... дергай!
Дернули, и раздался взрыв: не в силах выбить все пули, газы разворотили казенник ружья, но сам ствол — обуховская сталь! — остался целехонек. Прослышав о такой небывалой прочности металла, Петербург рассудил за благо выдать Обухову привилегию на изобретение, дать ему заграничную командировку и плюс к жалованью еще 600 рублей ежегодно в награду. Сразу обнаружились завистники, стали трепаться, что Обухов лишь притворяется скромником, а на самом деле у него там, наверху, своя рука в министерстве. Павел Матвеевич успеху был рад и, конечно, от лишних денег не отказывался, но подобные намеки на «кумовство» глубоко и болезненно язвили душу.
-Перестаньте, господа, — сказал он в клубе Златоуста в кругу инженеров. — Я хочу одного: избавить свое Отечество, и без того беднее, от монополии Круппа, который продает свои пушки с веса, как телятину на базаре, а с каждого пуда дерет пятьдесят два рублика... Вот и понимайте!
На границе заводского округа, пока на станции меняли ему лошадей, Павел Матвеевич зашел в горницу, просил подать щей и каши с гусиными шкварками. Подле него пристроились у нескончаемого штофа два проезжих бергмейстера, и Обухов невольно прислушался к их беседе, в которой произнесли его имя.
— Сам-то он при себе, в баньке на огороде, гениуса содержит. Верные люди правду сказывали: он сталь изобрел, а Обухов секреты у него выманил. Теперь гений желает претензию объявить: мол, это я все сделал!
Вот такие дела, брат...
От дверей крикнул станционный смотритель:
— Господину подполковнику Обухову лошади поданы!
Хорошо, что так быстро, не пришлось томиться.
— Ваше счастье, что поспешаю, — сказал Обухов сплетникам. — Иначе бы через полицию протокол составил... Я и есть тот непризнанный гениус...
За границей Обухов не задержался — тянуло обратно в Златоуст. Проездом через столицу он подал проект литья стальных пушек для флота и армии. Подлинный фурор при дворе произвело златоустовское ружье, которое Обухов велел, не разогревая, изогнуть в кольцо, как баранку (»...но и после той разрушительной пробы, — гласил лабораторный анализ, — на стволе не было обнаружено и следа пороков»). Было ясно, что Обухову удалось повершить все достижения новейшей металлургии Европы, и Александр II одобрил его проект, ассигновав для фабрики в Златоусте 85000 рублей — деньги тогда немалые! Окрыленный успехом, Обухов вернулся в Златоуст, где его встретили инженеры и чинодралы с кислыми выражениями на лицах.
— Пузырь, — слышал он за своей спиной. — Да где ему с самим Круппом тягаться... Связался черт с младенцем, но добром, господа, не кончит: как и все пузыри, обязательно лопнет.
Благожелатели (а были у него и такие) оставили нам свидетельство, что Павел Матвеевич не спал ночами, не видел отдыха днями и наконец, в начале 1860 года, у него все было готово. К первой отливке понаехало высокое начальство горного ведомства, в цехах пестрело шитье серебром на мундирах чиновников, блистало золото эполет и аксельбантов персон военных.
— А как идет плавка? — приставали к Обухову.
— К пяти утра сварится.
— А кто проследит за ней ночью?
— Я сам и прослежу, — отвечал Павел Матвеевич.
— Вы же валитесь с ног. Хоть на часок прилягте.
— Спасибо. Но я выдержу. Это моя ночь...
Таков он был! Еще до рассвета в цех стали качать из пруда воду — для обливания литейщиков: жар был нестерпим, сталь кипела, как белое молоко с розовой поджаренной пенкой.
— Давай звонок! — велел Обухов, — По местам всем... к отливке, братцы! Не обожгись... гляди в оба!
Ухватами вытаскивали из печей добела раскаленные тигли, в которых клокотала сталь; зажав их клещами, рабочие бегом несли их к формам и, опорожнив тигли, тут же размашисто отбрасывали в кучи сухого песка, чтобы они там остывали.
— На блоках, подай гнёты! — командовал Обухов.
На блоках с высоты опустились тяжкие гнёты, и они безжалостно придавили расплавленное месиво стали в болваночных формах. Начальство, стоя подальше от этого кромешного ада, вдруг начало бурно аплодировать Павлу Матвеевичу, словно певцу, закончившему бесподобную и сложную арию:
— Браво, брависсимо... браво, браво!
Обухов свистнул, прося пожарных окатить его водою.
— Угощение за мой счет, — объявил он рабочим...
Когда торжество закончилось, горный инспектор в генеральском чине облобызал Обухова, спросив его дружески:
— А где тот инженеришко, которого, говорят, вы содержите в баньке за огородом? Не пригласить ли его сюда?..
«Словом, — писал очевидец, — в тысячный раз повторялась старая история, свивающая себе гнездо возле каждой талантливой личности, пробивающейся к славе чересчур смело, настойчиво и энергично...»
Обточив пушки и высверлив их на величину калибра крупповских орудий (дабы удобнее сравнивать), Обухов сам провел пробные испытания. Была весна, под полигон отвели заводской пруд, еще скованный льдом. Народ густой и цветастой массой облепил заснеженные склоны гор, радуясь забаве. Среди принаряженных златоустовцев шныряли разносчики, торгуя с лотков маковками и пряниками.
— Клади ядро! — велел Обухов. — Пли!
Клубясь в вихре снежной пыли, ядро закрутилось над прудом и чуть не задело собачку, спешившую по своим собачьим делам, — она, бедняга, три раза кувыркнулась через голову и, прижав к животу хвост, побежала скорее домой. С другого берега донесся треск: ядро сокрушало деревья. Весь день Златоуст праздновал пальбу из пушки, которая исправно выбивала из жерла ядро за ядром. Потом орудия сложили в сани, повезли в Петербург. В августе Обухов тоже тронулся вслед за своими пушками.
Предстояло главное испытание! Стрелять начали в конце ноября, закладывая в пушки по три фунта пороха. Били, били, били — даже фейерверкеры устали.
Обухов спросил их:
— И сколько желательно дать выстрелов?
— Велено пробовать до четырех тысяч...
Пушка дала уже две тысячи выстрелов, и царь указал закладывать в нее по четыре фунта пороха. Но она, голубушка ясная, не подвела создателя. Близился решающий момент, когда четырехтысячный выстрел подведет итоги трудам Обухова.
На полигон в этот день прибыл сам Александр II.
— Поздравляю тебя полковником, — сказал он. — Уверен ли ты, что твоя пушка выдержит?
— Да, ваше величество. Уверен.
— А чем докажешь?
— Верхом сяду на свою пушку, как на лошадь, и не слезу с нее до тех пор, пока не дождусь четырехтысячного выстрела.
— А не разорвет пушку, не боишься?
— Если разорвет, так со мною вместе...
Обуховская сталь выдержала беспримерное напряжение. С монополией Круппа в русской артиллерии было покончено. Пушка Обухова, давшая 4 000 выстрелов, обошлась русской казне всего в 16 рублей 50 копеек, за что Обухову и стали отчислять 35 копеек с каждого пуда сортовой стали, и он, скромный офицер, неожиданно сделался богачом. Тогда же его избрали в члены-корреспонденты ученого Артиллерийского Комитета, и, вызванный в военное министерство, Павел Матвеевич предостерег:
— Есть ли здравый смысл расширять пушечное производство в таком захолустье, каков Златоуст, ибо вывоз готовых пушек возможен только на лошадях до пристаней Бирска, а оттуда водою по реке Белой... Не станут ли дорожать наши пушки в дороге с каждой преодоленной верстой?
Но ему отпустили неограниченные кредиты для расширения производства, сославшись на мнение генерал-фельдцейхмейстера:
— А он дядя императора, благополучно царствующего, и желает иметь пушечный завод именно в Златоусте... От вас требуется давать ежегодно до пятисот пушек. Стальных, конечно!
Спорить в такой ситуации было бы неуместно.
— Но, — добавил Обухов, — надобно как можно скорее крепостной труд на заводах обратить в вольнонаемный, чтобы люди трудились не из-под палки, а разумно, себе на пользу...
Освобождение крепостных на заводах пришло с опозданием — лишь в марте 1862 года. В этом же году пушка из обуховской стали навестила Лондон, где на выставке промышленности ее создатель удостоился наградной медали. Казалось, все складывается хорошо для Обухова. 35 копеек с каждого пуда давали ему солидную прибыль. Павел Матвеевич зажил вольготно и широко, даже расточительно. Но уже испытывал беспокойство. Из каждой полусотни пушек одну-две брали на пробу, и вот неожиданно стал выявляться брак — то раковины, то трещины: обуховская сталь сделалась капризна, как испорченный ребенок. Год за годом с утра до ночи над городом шла пальба пробных выстрелов, которая уже никому не мешала: к канонаде привыкли, как привыкают к лаю сторожевых собак, к биению собственного сердца. Раскрепощение заводского труда давало теперь высокие заработки, жители Златоуста сказочно богатели, обогащался и сам Обухов, но, прислушиваясь к выстрелам по ночам, он мрачнел все больше. Нервничая из-за этих непонятных изъянов в металле, он обрел бессонницу.
— А я чего-то еще не знаю, — говорил он себе.
В 1863 году возле Перми, на Каме, заложили новый пушечный гигант — Мотовилиха, — а министерство финансов просило Обухова срочно выехать в столицу.
Оказывается, в пригородном селе Александровском, что лежало на Шлиссельбуржском тракте, решили основать новый сталелитейный завод.
— В чем вы сомневаетесь? — убеждали Обухова в Петербурге. — Вам и карты в руки, а завод, основанный нами, сохранится в истории под вашим же именем -Обуховский, подобно тому как Путилов уже дал свое имя заводу Путиловскому...
Перспективы казались заманчивыми: страна нуждалась не только в пушках, но и в броне для кораблей, отличные свойства стали позволяли наладить производство осей и колес для вагонов железных дорог. Павел Матвеевич подумал и согласился:
— Хорошо. Пусть в России будет и Обуховский завод...
Он выписал из Златоуста мастеров-литейщиков — с их семьями, бабками и детишками, с гармошками и горшками гераний. Иные даже кошек не оставили, везли и кошек. Приезжие златоустовцы сохранились в памяти петербуржцев высокорослыми, обстоятельными, себе на уме, жары и стужи не боящимися — они-то и положили на берегах Невы начало промышленному гиганту, вскоре ставшему лучшим в Европе. А сталь во всем мире уже текла рекой — тигельная, бессемеровская, мартеновская. Этот клокочущий разъяренный поток сметал на своем пути все отживающее, но варили сталь... на глазок! Да, именно так и варили ее, доверяясь лишь опыту сталеваров. Павел Матвеевич имел свои рецепты, сомнений же в опыте златоустовских мастеров у него не возникало. Однако на самом разгоне успеха, когда он стал ворочать уже миллионами, на самом взлете его триумфа началась драма — техническая (которую лучше всего назвать человеческой).
Сам царь при встрече с Обуховым сказал с гневом:
— Что за дрянь твоя сталь? Пушки-то рвет.
— Да, ваше величество. Сам знаю, что рвет.
— А хвастал, что верхом сядешь на пушку!
— Уверен был. А теперь не сяду...
Объяснить, почему так, он не мог. Бывало, целая партия пушек дает тысячу выстрелов, и сердце радуется. Но вот увеличили калибры. С первых же выстрелов пушки разносило вдребезги, осколками калечило фейерверкеров, многие погибли. Дело дошло до того, что на полигонах Охты выстрел производился гальваноспособом, а прислуга пушек пряталась в блиндажах. Александр II во всем обвинял Обухова!
— Если дело и дальше так пойдет, не ступать ли нам снова на поклон к Круппу? В любом случае я буду прав, если укажу прекратить производство стальных пушек в России...
За границу послали авторитетную комиссию, чтобы она высмотрела на иностранных заводах: как у них там обстоит дело? И комиссия отчиталась: в Европе, как и в России, один черт — то палят без страха, то пушки разрывает сразу же.
Послышались призывы — назад, к чугуну, к бронзе!
— Что случилось со сталью? — терзался Обухов...
Его душевные страдания были велики. Он знал много. Но не мог заглянуть внутрь стали: что там? Не только он, сам Обухов, но и легионы ученых мира спотыкались в потемках, теряясь в догадках, и глаз сталевара оставался главным оптическим пирометром... Павел Матвеевич места себе не находил:
— Господи, отчего разрываются мои пушки?
Вполне сознательно он решил устраниться от дел.
— Кажется, завод прикроют, — сказал он однажды. — Кто виноват? Затраты колоссальные. В своих рабочих я не сомневаюсь. Им не верили. Пригласили англичан — те оказались хуже слепых котят. Никто ничего не понимает, а пушки летят к чертям. Иногда даже не пушки, а только болванки для пушек, едва их сунут под молот, рассыпаются, как старый сухарь... Я отдал бы всю жизнь, лишь бы удалось заглянуть внутрь стали!
В 1866 году началась война Пруссии с Австрией, и прислуга орудий в этой войне не столько опасалась противника, сколько своих же пушек: их разносило столь часто, что артиллеристов сравнивали с самоубийцами. Было ясно, что Крупп потерпел поражение — его сталь не выдержала испытания войной. В этом же году, учитывая немецкий печальный опыт, морское министерство России решило прекратить выпуск стальных пушек. Павел Матвеевич повидался с молодым ученым, которого звали Дмитрием Константиновичем Черновым.
— Вы меня знаете? — спросил он его.
— Немало наслышан. Доброго.
— Доброго уже не осталось. Аносова читали?
— Несомненно, Павел Матвеевич.
Обухов выгреб на стол осколки разорванных пушек.
— Прочность такая, что острыми краями можно резать стекло. А пушки рвет. Кто осветит мрак невежества моего? Я ухожу. Вы еще молоды, у вас больше сил... Вот и старайтесь!
— Не стараться ли нам вместе? — отвечал Чернов. — Ведь если часть ваших пушек получается превосходными, значит, желательно поставить сталь в такие условия, при соблюдении которых все пушки станут отличными! Вы разве не заметили, что при остывании металла, начинающего уже темнеть, вдруг происходит нечто невероятное: сталь вдруг дает ослепительную вспышку.
— Заметил. Но... что с того? Сознайтесь, дорогой, — спросил Обухов молодого человека, — если бы не эта проклятая сталь, что бы вы пожелали делать в своей жизни?
— Я уже делаю... скрипки.
— Счастливый вы человек, юноша! А вот у меня, кроме стали, не осталось за душой никаких скрипок...
Д. К. Чернов (именно он) разрешил то, чего не могли разрешить другие. Но это уже рассказ другой — из другого времени.
Рассказ о том, как ремесло превращается в искусство!
В третьем томе «С.-Петербургского Некрополя» указано место погребения Павла Матвеевича Обухова: Никольское кладбище Александро-Невской лавры. Смерть настигла его в самый первый день 1869 года.
Могила была отмечена скромным титулом: «д. ст. сов., горный инженер».
Краткий некролог его памяти я обнаружил в «Русском архиве» за 1871 год, и меня удивило, что Павел Матвеевич, бросивший завод и свои дела, уехал помирать в Молдавию, в местечко Пиетро, которое я не мог отыскать на карте...
Творческая драма жизни Обухова известна была его близким, его ученикам, его продолжателям. О нем пишется в учебниках как о победителе, но умалчивают о его поражениях. Однако именно из итогов его поражения Д. К. Чернов сделал те выводы, которые принесли ему победу над секретами стали. Павел Матвеевич, конечно же, не мог предвидеть, что с вывески завода, им основанного, им выстраданного, его имя будет стерто...
Осталась только «Обуховская оборона» 1901 года.
Но это другая история — история революции!
А в 1921 году, когда интервенты уходили из нашей страны, в Ялту примчался английский крейсер. Дмитрий Константинович Чернов был уже тогда в генеральском чине.
— Вы генерал Чернов? — спросили его
— Да, я генерал Чернов.
— Крейсер к вашим услугам: Англия и ее заводы ждут вас.
— Я генерал Чернов, но я русский генерал, — ответил Чернов.
Он остался в России, и секреты «обуховской» стали вместе с ним остались там, где им и должно быть дома!
Мы будем уважать былые трагедии прошлого...