Глава седьмая.

Прорыв

Головной катер с десантниками вел бывший мурманский матрос и тралмейстер — Герой Советского Союза капитан-лейтенант Шаталин. Каждый раз, когда «Палешанин» влезал на гребень волны, Сережка различал в темноте на мостике рядом с Шаталиным кряжистую фигуру отца: Рябинин вел отряд прорыва в Лиинахамари как лоцман, не однажды плававший в этих местах.

Никольский повернул к Сережке мокрое лицо и прокричал:

— Смотри-ка, что делают: так и рыщут, словно блоху в сене ищут!

С побережья, едва видимого в ночи, откуда доносился приглушенный расстоянием гул канонады, вытягивались в сторону моря длинные лучи прожекторов. Яркие гроздья осветительных снарядов с шорохом разрывались в небе или продолговатыми шарами качались на высоте, освещая волны недобрым светом... Но пока гитлеровцы не замечали катеров, и маленькие стремительные корабли, перелетая с волны на волну, быстро приближались к фиорду Петсамо-воуно.

Сережка получил разрешение сходить погреться и спустился в моторный отсек. Изрядно встряхивало. Десантники, которым не хватило места в кубрике, сидели и здесь, скромно поджав под себя ноги, чтобы не мешать мотористам братьям Крыловым. Гаврюша и Федя колдовали над моторами с такими серьезными лицами, словно им одним были известны все тайны слегка барахлившего на качке двигателя. Лейтенант Самаров сидел, прислонившись спиной к теплой боковине мотора, и биение вала частой дробью отдавалось у него в позвоночнике.

Когда Олег Владимирович говорил, губы прыгали от тряски:

— Что там наверху?

— Все спокойно, — ответил Сережка. — Немцы «чемоданами» через наши головы кидаются. Хотят подавить огонь батарей на Среднем.

— А лично нам пока «хлеба-соли» не подавали? — спросил Григорий Платов.

— Еще подадут, — буркнул матрос, которому благодаря его высокому росту приходилось сидеть скорчившись и смотреть на всех исподлобья, отчего он казался злым и чем-то недовольным.

Сережке не хотелось уходить из отсека, где сидели такие знакомые еще по «Аскольду» люди, как Платов и Самаров, но его вызвали наверх.

— Согрелся? — спросил Никольский, ногтями сдирая пленку льда на стекле рубки.

— Так точно!

— Больше не отпущу. Скоро подойдем, осталось уже немного...

Катера, выстроившись в кильватерную колонну, легко скользили по волнам, так что форштевень одного с размаху погружался в светлую струю воды, взбитую разбегом винтов из-под кормы другого. Холодный ветер разносил брызги, и они, смерзаясь на лету, больно стегали в лицо, точно прутья.

— Товарищ старший лейтенант, — спросил Сережка, забираясь в турель, обитую кожей, — сколько осталось?

— Миль пять, не больше. Ты, боцман, когда ворвемся, в первую очередь бей по прожекторам. Прямо в очко бей, понял?

— Понял, товарищ командир.

— Смотри, что нам пишут с головного!

Узкий луч света с катера Шаталина то вспыхивал, то угасал. Сережка прижал к груди фонарь и отщелкал по клавишам: «Вижу». Тогда головной стал передавать: «Подтянуться, не растягиваться, подходим к цели». Юноша прочел приказ, доложил о нем Никольскому и, повернувшись к корме, отрепетовал приказ дальше во тьму.

Моторы под палубой взревели яростнее, из люков выбрались десантники, стали устанавливать ящики с боезапасом, готовясь к высадке. Они делали все это спокойно, без суетни и шума, точно были пассажирами, которые долго ждали поезда, и вот он наконец-то подходит — пора вынести багаж на перрон.

Сережка хлопал руками, разгоняя стынущую на ветру кровь, изредка покрикивал:

— Вы, друзья, как ворвемся, ложитесь на палубу. И автоматам сразу давайте работу!..

Неожиданно прожектор быстро вырвался из мрака, скользнул по одному катеру, но тут же потерял его. Одновременно с этим несколько ярких лучей зашарило в волнах, выискивая цель. Со звоном лопнули над головой пачки осветительных зарядов. Потом раздался гул залпа, и невдалеке от катеров выросли каскады воды.

— Началось, — сказал кто-то.

При свете догорающих в небе ракет Сережка уже видел вход в Петсамо-воуно. Два высоких мыса ограждали его, грохоча залпами немецких батарей. Это были батареи Нуурониеми и Нуурмиенисетти. Очевидно, немцы были настороже, но появление катеров ошеломило их своей дерзостью. Они открыли огонь даже из пулеметов, хотя пули еще не долетали до цели.

— Ну, теперь держись! — сказал Никольский, приказывая в моторный отсек выжать из двигателя все, что только можно. — Боцман, смотри, надеюсь на тебя!..

— Есть! — ответил Сережка, и в следующее же мгновение катер вздыбило от близкого взрыва, окатив десантников волной. Снаряды ложились то справа, то слева, выхлестывая из моря пенные столбы. Глухо рявкнуло дальнобойное орудие.

«Ого, — подумал Сережка, — совсем ошалели: уже двухсотдесятимиллиметровку вводят в бой!»

Часто застучали пушки танков, вкопанных в землю вдоль побережья. Справа било пятнадцать точек, слева — не меньше, итого — тридцать. «Здорово!» — и юноша приложился к прицелу, готовясь открыть стрельбу.

Раз!.. — тяжелый снаряд разорвался вблизи.

Два, три! — еще пара мелких упала рядом.

«Ду-ду, ду-ду, ду-ду», — стонали пулеметы.

И вдруг сразу стало темнее — это катер ворвался в фиорд, высокие скалы закрыли небо. Слепящий глаз прожектора впился в «Палешанина». Сережка нажал спуск. Казалось, что он слышит, как звенят разбитые стекла и зеркала.

Прожектор погас.

— Добро! — крикнул Никольский, не оборачиваясь. — Молодец!..

Теперь катера неслись вдоль узкого коридора фиорда, освещенного ракетами и вспышками снарядов.

В воздухе стояли грохот, свист, вой, скрежетание. И не было такого места в ночи, где бы не скрещивались трассы, где бы не пролетала пуля, где бы не рвался снаряд от удара об воду.

И Сережка, изредка отплевывая воду, которая окатывала его с головой, бил короткими очередями, разворачивая пулемет то вправо, то влево и даже не слыша, как Никольский покрикивал ему:

— Так, так!.. Добро, боцман!.. Молодец!..

Поворот...

Катер кренится, огибая мыс Крестовый, батареи которого молчат. На берегу виднеются черные фигуры матросов, мелькают вспышки выстрелов — это отряд лейтенанта Ярцева сковал атакой стопятидесятипятимиллиметровую батарею, не давая ей сделать по катерам ни одного залпа.

Кажется, что самое страшное осталось уже позади. Три мили сплошной зоны огня пройдены. Петсамо-воуно становится шире — приближается Лиинахамари.

— Приготовиться к высадке десанта!

Резче взвывают моторы. Сквозь простреленные борта в отсеки хлещут упругие струи ледяной воды. Летит подсеченная пулями колючая щепа палубного настила. Густой дым заволакивает тесное ущелье фиорда...

— Вперед, вперед! — кричит Никольский, давая самый полный газ.

«Палешанин» вылетает на середину Девкиной заводи.

Вот она — Лиинахамари!..

Огромный портовой кран, сорванный взрывом с места, с грохотом рушится в воду. Взлетает на воздух один причал. Немцы жгут бензобаки. Горючее расплывается по земле, подбираясь к пирсам. Горящие языки бензина полыхают уже на волнах, и пламя жадно облизывает сваи причалов. А из огня пожара, из дыма бьют и бьют доты. Содрогаются башни танков, выплевывая на середину рейда багровые сгустки залпов.

«Палешанин» прижимается к берегу и описывает круг по всей полосе прибоя Девкиной заводи, ставя густую дымовую завесу. Сережка теперь целится прямо в черные щели амбразур, из которых выхлестывают тугие струи трассирующих пуль. Прикрываясь дымовой завесой, поставленной Никольским, катера начинают подходить к берегу.

Когда «Палешанин» закончил круг и направился к берегу, около всех пирсов уже стояли катера. Стремителен и страшен первый бросок!.. Десантники, едва успев сделать один шаг, сразу вступали в бой. Никольский направлял свой катер прямо к горящему причалу.

— Боцман, — крикнул он, — готовь швартовы; десант пойдет отсюда!..

Сережка, взяв в руки бухту троса, встал на носу катера и, едва только его борт стукнулся о сваи, вскочил на причал.

Над головой прошла длинная трасса, выпущенная из ближнего дота. Какой-то немец, фигура которого четко выделялась в красном дыму пожара, выстрелил из карабина, постоял немного, словно думая, что делать дальше, и скрылся. Сережка, закрывая руками лицо от жгучих искр, кружившихся в воздухе наподобие вихря, выискивал кнехт или какой-нибудь выступ, за который бы можно было завести швартовы. Но ничего не нашел. Он перекинул трос через плечо, налег на него всем телом, как бурлак, и крикнул:

— Пошел!..

Первым выбрался на берег лейтенант Самаров и, не оглядываясь, исчез в дыму. Скоро оттуда загрохотал его автомат. Следом за ним выскочил старшина Платов со знаменем десанта. И тоже пропал в огне. Никольский что-то кричал, но Сережка не мог разобрать — что и продолжал удерживать своим телом отбиваемый волнами катер. Задыхаясь от едкого дыма, чувствуя, как огонь обжигает лицо, а доски причала жгут подошвы, он достоял до конца, пока последний десантник не сошел на берег, и только тогда спрыгнул на палубу.

«Палешанин» пошел на выход из залива.

— Где катер Шаталина? — спросил Сережка.

— Уже там, — и Никольский рукой в меховой перчатке показал туда, где колыхались густые жирные клубы дыма, в которых один за другим пропадали закончившие высадку торпедные катера. — Уже на выходе!..

Сережка спустился в кубрик и, открыв кран медного лагуна, жадно выпил почти все его содержимое. Потом взвился по трапу на палубу, снова забрался в турель. Немецкие орудия били без точного прицела, стараясь поставить заградительный огонь на фарватере. Трассы еще продолжали пересекать залив с одного берега на другой...

— Ну, поздравляю, все обошлось как надо, — сказал Никольский, и в этот же момент снаряд, пробив палубу посредине между торпедными аппаратами, разорвался в моторном отсеке.

Из люка и пробоины поплыл горький белесый чад. Один мотор заглох. Но второй продолжал работать. Сережка, нащупав ногой скобу трапа, спустился в отсек, заполненный ядовитыми испарениями. Легкие обжигало при каждом вдохе. Электрические лампочки были разбиты, и Сережка крикнул в темноту:

— Живы?

Он на ощупь отыскал тела матросов, в беспамятстве лежащих возле моторов, и одного за другим вытащил их наверх. Катер продолжал идти на одном моторе, устремляясь на север.

— Ранены? — спросил Никольский из рубки.

— Оба, — ответил Сережка. — У Гаврюши раздроблена кисть руки...

Услышав свое имя, тот открыл глаза и сразу закашлялся. Потом, не вставая с палубы, подполз к люку и почти упал в моторный отсек. Матрос понимал одно: катеру нельзя остаться без хода под огнем противника. Набирая в грудь чистого воздуха, Гаврюша нырял вниз, в ядовитую духоту отсека, продолжая работать с моторами одной рукой. А вторая, кровоточа, висела беспомощной плетью.

— Боцман, — предупредил Никольский, — будь наготове... Все может быть!..

— Есть, быть наготове!

Прислушиваясь к стрельбе орудий, бивших по фарватеру, — а вдоль него неслись, не видя один другого в дыму, торпедные катера — Сережка огляделся. Летели над палубой брызги и пена. Морозный ветер студил обожженную кожу лица, тонкий ледок покрывал рубку и выступ турели. Берега снова сжались, образовав узкий каменный коридор. Приближался выход из Петсамо-воуно, а значит, предстояло еще проскочить мимо батареи Нуурониеми и Нуурмиенисетти. Напротив этих мысов дыма уже не было, и в небе снова запылали осветительные снаряды.

Неожиданно шальная трасса прошлась над палубой. Фролов и Павленко одновременно упали грудью на трубы торпедных аппаратов, в последнюю минуту обхватив их руками, чтобы волна не смыла за борт. Сережка бросился на помощь торпедистам, привычным жестом разрывая перевязочный пакет. Но в этот момент какая-то страшная сила оторвала его от катера, подняла в воздух и ударила всем телом плашмя о палубу. Еще не понимая, что произошло, Сережка сразу же вскочил, повинуясь окрику Никольского:

— Боцман, пробоина в форпике... Заделать!

Катер мелко дрожал, точно охваченный предсмертной агонией. Резко сбавляя скорость, он зарывался форштевнем в воду. Сережка бросился в люк, крышка которого была сорвана взрывом изнутри, и сразу же очутился по колено в воде. Тусклое аварийное освещение едва-едва рассеивало мрак. И только шум воды указывал на то, что пробоина находится ниже ватерлинии, в правом углу кубрика.

Схватив с койки пробковый матрас, Сережка кинулся к зиявшему в борту отверстию, из которого, как из широкой трубы, лилась черная вода фиорда, казавшаяся необыкновенно густой и тяжелой. Острые зазубренные края пролома не давали прижать матрас плотно. Но едва удалось приложить его плотнее, как «Палешанин», спешивший уйти из-под огня батарей, снова дал ход: могучий напор воды выбил из рук матрас и отшвырнул Сережку к противоположному борту кубрика.

— Ах, ты! — яростно выругался он, и ему вдруг стало страшно оставаться здесь, в этом мрачном, залитом водою отсеке. Но он вспомнил о раненых, лежавших сейчас наверху, и снова поймал матрас, плававший в воде.

Повернувшись спиной, шагнул навстречу потоку воды. Основное — и это он хорошо понимал, — чтобы устоять. Сергей подобрался к пробоине сбоку и, упершись ногами в рундук, рывком бросил свое тело на дыру.

Вода через матрас давила ему в спину, колени дрожали от напряжения. Он вдруг увидел чьи-то ноги, спускающиеся по трапу, и прохрипел:

— Скорее... сюда!..

Катера прорыва выходили из-под огня.

Прямо в море упирался металл и цемент; прямо в лицо смотрели короткие, обрубленные рыльца пулеметов и мутные спросонья глаза гитлеровских егерей. Железный терновник в клочья раздирал тела; спирали Бруно, опоясывающие берег, трясли десантников током. В узких амбразурах билось злобное рыжее пламя. Все — и вода, и проволока, и камни — будто дымилось на морозе от крови.

Через каждые десять метров — дот.

Через каждые десять метров — лающее в лицо орудие.

Через каждые десять метров — занесенная снегом «волчья» яма.

Но зато на каждый метр по одному бойцу, по одному яростному комку ненависти и силы:

— О-о-отдай Петса-а-амо-о-а!..

Сдергивали с плеч мокрые, исхлестанные морской пеной бушлаты и ватники, кидали их на ощетинившиеся спирали колючей проволоки. Как штормовая волна, лавиной хлынули на берег.

«Вот она, Печенга!..»

Из амбразуры низкого, приземистого дота, стальная башня которого напоминала шляпку гигантского гриба, валил пар. Что там случилось — непонятно. Может, лопнул кожух пулемета. Самаров перепрыгнул ров, ограждающий дот, и, падая, бросил в амбразуру гранату. В башне вскрикнули; пулемет торчком уставился в небо.

Неожиданно обрушилась, прогорев до основания, стена прибрежного склада, и на шоссе посыпались бутылки. Яркий сноп пламени, бушевавший над подожженными нефтехранилищами, освещал Девкину заводь. Было светло как днем, и бутылки катились под откос, быстро мелькая этикетками французских, итальянских, греческих, румынских, испанских и еще черт знает каких винных заводов...

— Где майор Тимофеев? — остановил Самаров одного запыхавшегося бойца, который, отчаянно бранясь, перескакивал через бутылки.

— Повел тех, кто был в первом броске.

— Куда?

— На штурм левобережной батареи!

— А капитан Хорьков?

— Убит. Там сейчас Платов.

— Где он?

— Берет таможню...

Со стороны таможни доносились взрывы гранат, стрельба и звон разбиваемых стекол. Там с боем бралась каждая комната. Самаров видел, как из окон таможни с высоты третьего этажа вылетали, кувыркаясь в воздухе, защитники Ли-инахамари...

У пристани в доте с сорванной дверью расположился командный пункт десанта. Из-за входа, занавешенного плащ-палаткой, доносился приглушенный голос:

— «Волга», «Волга», я — «Ока». Даю настройку. Один, два, три, четыре, пять... Четыре, три, два, один... Доложите обстановку, доложите обстановку! Прием, прием...

Вблизи дота, переговариваясь, сидят связные. Время от времени плащ-палатка приподнимается.

— Связной лейтенанта Бахарева!

— Я! — вскакивает матрос, и через полминуты, подхватив автомат и засовывая за ватник пакет, бежит к своему лейтенанту.

— Связной капитана Хорькова!

— Я!..

И это неважно, что мертвый капитан Хорьков лежит, наскоро прикрытый плащ-палаткой, у стен таможни. Все равно он как будто бы жив. Еще не скоро его взвод признает другое имя. Еще, наверное, не раз доложат:

— Подразделение капитана Хорькова очистило таможню. Продвигается к шоссе!..

Самаров уже побывал под огнем дотов, прошел через минное поле, едва не упал в «волчью» яму, схватывался с врагами лицом к лицу.

Больше не было дисков, у пояса оставалась одна граната. Лейтенант побежал к причалам, где стояли выгруженные с катеров ящики с боезапасом. Здесь, около солдата, раненного еще при высадке и отказавшегося возвращаться в Кольский залив, сходились новости.

— Что в таможне? — спросил его Самаров, наспех заталкивая за пояс лимонки и набивая карманы обоймами для пистолета.

— Там хорошо, — просто ответил матрос. — Кажется, в подвал загнали фашиста. Платов вовсю орудует...

— А что слышно о Тимофееве?

— Вот я как раз оттуда, — сказал подходивший матрос. — Давай скорее дисков, да побольше...

— Ну и как? — нетерпеливо спросил Олег Владимирович.

— Да как... Уже ко второму рубежу подходим. Слышите?..

Где-то вдали, на скатах гор, ограждавших Девкину заводь с севера, перекатывалось, подхватываемое ветром, протяжное «ура». Это шли на решающий штурм бойцы первого броска, высадившиеся с катеров на подходах к гавани.

И, облегченно вздохнув, Самаров посмотрел в сторону мыса Крестового.

Темный и дикий, этот мыс молчал.

— Ну, я пошел, — сказал лейтенант и пропал в дыму.

Конец коменданта

Утром этого дня, роковой конец которого в штабах еще не был ясен, хотя, как известно, в ночь с 12-го на 13-е ничего доброго ожидать не стоит, — в этот тревожный день коменданта гавани Лиинахамари уже в тринадцатый раз — опять это проклятое число! — вызвали к прямому проводу...

Звонили из главного штаба Лапланд-армии, и майор Френк, беря трубку, неволько выпрямился, сразу же сдвинув каблуки, когда узнал рыкающий от гнева голос самого командующего.

— Русские матросы на мысе Крестовом еще держатся? — зловеще спросил генерал Дитм. — Держатся... Та-ак! Я вам не разрешал говорить, — резко оборвал он Френка, который пытался объяснить положение. — Невольно возникает мысль, — продолжал генерал, — что будет с гаванью, если русские ворвутся в нее, когда ваш гарнизон не в силах раскрошить и перемолоть даже эту горстку матросов!.. Так вот, майор, выбирайте: или русские матросы держатся на мысе Крестовом, а вы не держитесь на посту коменданта гавани, или... наоборот. Что вам больше нравится, то и выбирайте... Все!

— Все, — машинально повторил Френк, передавая трубку дежурному телефонисту.

Только что было получено сообщение: главная ставка командующего Лапланд-армией переносится в район Финмаркена — предположительно в Киркенес или даже в Гаммерфест, в зависимости от обстоятельств.

«В зависимости от обстоятельств» — это такая скользкая фраза, прикрываясь которой можно удрать еще южнее», — подумал Френк.

— Проверьте связь с правобережной батареей калибра сто пятьдесят пять, — приказал Френк телефонисту. — И соедините меня с ее командиром...

Эта батарея, расположенная на южной оконечности мыса Крестового, по соседству с той противокатерной батареей, которую захватили русские, находилась в постоянной готовности к бою. Но русские пока не порывались прибрать ее к своим рукам, и Френк даже думал, что им совсем неизвестно о ее существовании.

— Обер-лейтенант фон Эйрих у аппарата, — доложил телефонист, делая ударение на приставке «фон».

— Русские не появлялись в окрестностях вашей платформы? — спросил Френк.

— Никак нет, господин майор, хотя утром, как я уже имел честь вам докладывать, часовые заметили трех русских, которые прошли мимо, не сделав ни одного выстрела в нашу сторону.

— Ну, это они просто вас не заметили. И очень хорошо!.. Продолжайте держаться скрытно; когда начнет темнеть, обеспечьте на батарее правила светомаскировки, выставьте усиленные сторожевые заслоны с севера. Поняли?

— Слушаюсь, — ответил Эйрих, и перед майором на мгновение встало аристократически-бледное, холеное лицо этого хлыщеватого офицера с большими связями в высших сферах.

— Чем вы сейчас занимаетесь? — почти злобно спросил его Френк и мысленно представил себе подземный каземат фон Эйриха, утепленный шкурами медведей и благоухающий французскими духами.

— Я? — переспросил обер-лейтенант, и в тоне его голоса прозвучала некоторая растерянность; было видно, что он не ожидал такого вопроса. — Мною обследованы, — неуверенно протянул он, — ближайшие подходы к платформе и проверено состояние артиллерийских погребов!

Френк понял, что офицер врет, и добавил угрожающе:

— Я вам еще позвоню...

Фон Эйрих действительно врал: последний раз он спускался в погреб еще в прошлом году. Сейчас же он занимался тем, про что майору Френку лучше бы не знать вовсе... Эйрих, на всякий случай, складывал в чемоданы свои трофеи. Он не хватал, как хватают многие офицеры, все, что попадается под руку. Нет, командир батареи за три года пребывания в Лапландии собирал только меха. Теперь пришло время, и обер-лейтенант их укладывал.

Он был бы удивлен, что майор Френк в этот момент тоже занимается тем, про что фон Эйриху лучше бы не знать вовсе. Комендант гавани Лиинахамари рассматривал сейчас шведский паспорт, на покупку которого ушло чуть ли не все состояние владелицы Парккина-отеля фрау Зильберт. «Швеция, — думал майор, — страна нейтральная, не воевавшая, а следовательно, в ней можно будет устроиться хорошо, переждать эти смутные времена».

Френк вздыхает и старательно прячет шведский паспорт во внутренний карман. Впрочем, рассматривал он его не потому, что собирался вскоре переезжать, а так — на всякий случай...

Он был разбужен грохотом стрельбы. Когда ему доложили, что торпедные катера русских врываются в Петсамо-воуно, майор не сразу поверил, относя этот доклад за счет излишней подозрительности наблюдателей. Комендант гавани был готов в эти дни ожидать от русских чего угодно, но... прорыв катеров с десантом в фиорд, защищенный с моря батареями, число которых доходило до тридцати, — это было сверх всякого ожидания!..

Френк убедился в том, что посты не ошиблись, когда поступил очередной доклад: русские катера прошли первую зону заградительного огня. Пока майор натягивал мундир, доложили: «Русские катера проходят... нет, уже прошли вторую зону». Пока он натягивал шинель, не попадая второпях в рукава, телефон позвонил в третий раз. Комендант даже не снял трубку: грохот разрывов, быстро приближаясь, сам говорил о том, что русские катера уже входят в гавань.

Он выскочил на улицу. Девкина заводь клубилась дымом. Трассы пуль перечеркивали ее вдоль и поперек. Френк вспомнил о зарядах тола, которые еще вчера были заложены под причалы и портовый кран. На тот случай, если русские обойдут Лиинахамари с запада. Но русские не стали обходить, они ворвались прямо в гавань. «Почему не взрывают гаванские постройки?..»

Словно отвечая ему, донесся грохот одиночного взрыва, и высокий хребет подъемного крана, сорвавшись с фундамента, рухнул в воду. Но больше взрывов не последовало. Когда Френк прибежал в комендатуру, десант русских матросов уже начинал высаживаться по всей береговой полосе гавани. Связавшись с командным пунктом первого рубежа дотов, Френк приказал стрелять зажигательными пулями в бензо- и нефтехранилища. Ему казалось, что зажженное горючее, просачиваясь через пробоины, разольется по берегу, сядет пылающим слоем на воду и приостановит высадку десанта.

— Соедините меня с оперативным отделом штаба Печенги, — приказал он, подходя к окну и отдергивая ширму.

То, что он увидел, поразило его. Русские матросы уже завладели линией причалов; их черные фигуры перебегали под самыми дотами, огонь которых не прекращался ни на минуту; они перелезали через завалы спиралей Бруно, а один катер высаживал людей прямо на горящий причал.

Комендант в раздражении сорвал трубку одного из многочисленных телефонов, стоявших на столе:

— Дайте мыс Крестовый.. Алло, алло!.. Батарея обер-лейтенанта фон Эйриха... Алло!.. Почему вы молчите и не открываете огня?.. Почему, я вас спрашиваю, молчите?..

Чей-то голос ответил спокойно и внятно:

— Обер-лейтенант фон Эйрих в настоящий момент подойти к аппарату не может, что вам угодно?..

Это спокойствие взорвало майора.

— Кто говорит со мной? — крикнул он в трубку, не отрывая взгляда от окна, в котором виднелась охваченная огнем гавань.

— С вами говорит лейтенант Советской Армии Ярцев.

— То есть... Как вы туда попали? — спросил майор Френк, чувствуя, что говорит глупость.

— Это неважно, — ответил Ярцев. — Кстати, вы хотите, кажется, огня?.. Вот я сейчас и открываю огонь по вашим опорным пунктам...

— Господин майор, — обратился к коменданту телефонист, — Петсамо отвечает...

Френк вытер мокрый от пота лоб и взял протянутую трубку:

— Говорит комендант гавани Лиинахамари... В порту высадились русские матросы. Торпедные катера подавили прожекторные батареи и проскочили зону огня... Да, да, идет бой!.. Нужна немедленная помощь... Что?.. Нет, уже поздно... Только сейчас получены сведения. Гарнизон стопятидесятипятимиллиметровой батареи во главе с командиром капитулировал... Да, капитулировал, да, мыс Крестовый теперь полностью в руках русских. До роты автоматчиков?.. Хорошо, жду со стороны Пуроярви...

Он посмотрел на часы: автоколонна автоматчиков выйдет не раньше чем через полчаса или даже через час...

Торпедные катера русских, высадив матросов, уже скрылись в дыму. Весь глубокий каменный ковш гавани был наполнен треском, гулом и грохотом, словно в него накидали железного лома и теперь трясли, время от времени сильно встряхивая. «Трясли» — это было даже затишьем, но когда вступали в бой доты и батареи, тогда казалось, что «встряхивают».

После того как восемнадцать дотов выключились из связи, майор Френк трезво решил, что таможня падет первой из всех крупных зданий Лиинахамари. Она пала, вслед за ней были сданы русским тоннели складов морского вооружения. Когда он попросил соединить себя с двухсотдесятимиллиметровой батареей, она не ответила, и зарницы ее залпов больше не вспыхивали над вершинами сопок. Тоже — взяли...

Грохот стрельбы подкатывался к комендатуре. Майор Френк с несколькими егерями покинул свой кабинет и стал пробираться к радиостанции. Пробегая мимо дотов и складов, он кричал:

— Взрывать!.. Взрывать все, откатываться к Пуроярви!.. Автоколонна автоматчиков из Печенги уже находится в пути... Мы еще вернем Лиинахамари!.. Задерживать русских матросов у Парккина-отеля!..

Егеря коменданта один за другим куда-то исчезали в темноте. Русские были где-то рядом, казалось — везде. Френк не мог понять, как им удалось просочиться мимо дотов в глубину обороны. Около здания радиостанции, стоявшего в укрытии за высокой скалой, двое русских целых пять минут не давали подняться, прижимая их к земле длинными очередями. И, уткнувшись лицом в снег, майор Френк продолжал недоумевать: как удалось русским оказаться уже здесь? Три осатаневших от ярости егеря пошли навстречу матросам, и автоматная очередь срезала всех троих. Но на этот раз огонь исходил уже с другой стороны и ударил по егерям в спину. Казалось, нет такого места в этой ночи, где бы не подкарауливала русская пуля.

Вбежав на опустевшую радиостанцию, майор Френк приказал перепуганному радисту:

— Передавайте в эфир... Передавайте клером — зашифровывать некогда... «Лиинахамари захвачен... да, захвачен русскими матросами... Пытаюсь задержать их на дороге возле гостиницы... По возможности все взрываю...»

Убедившись в том, что радист отстучал в эфир требуемое, Френк поспешил в сторону Парккина-отеля. Едва он успел захлопнуть за собой дверь, как пули русских матросов сразу с хрустом впились в деревянные стены. По коридорам гостиницы метались егеря. Непонятная суета царила во всех трех этажах. Было видно, что никто толком не знает, что делать. Комендант гавани поднялся на чердак, откуда бил по наступавшим пулемет. Высунувшись в слуховое окно, Френк увидел залитую лунным светом дорогу, по которой бежали черные фигурки матросов. Он приказал толпившимся внизу егерям подниматься наверх. Сильным огнем удалось удержать десантников на шоссе. Но, вжимаясь под навес скалы, они еще продолжали продвигаться вперед.

— Не жалейте патронов! — подбадривал Френк. — Здесь мы их остановим!..

Ему казалось, что еще не все потеряно, русских еще можно остановить: ведь они тоже живые люди, и они, так же как и любой егерь, могут быть убитыми.

— Здесь мы их остановим! — повторил комендант несколько раз подряд и, высунув из слухового окна отвод ручного пулемета, стал стрелять вместе с егерями, целясь по возможности неторопливо и спокойно.

Но русские — он видел это отлично — короткими перебежками взбирались в гору: на место каждого павшего выступала из тьмы фигура другого. Тогда майор Френк отдал приказ выкатить орудие и открыть огонь прямой наводкой.

— Сбить, сбить, сбить, — кричал он из окна артиллеристам, — сбить их обратно к гавани!..

В какое-то мгновение комендант увидел русского офицера в ватнике, который бежал среди матросов, и только снаряды заставили его отпрыгнуть в кювет. «Ага, — злобно решил Френк, — ты тоже боишься...»

Но русский офицер поднялся и швырнул гранату, которая, не долетев до гребня скалы, покатилась обратно.

— А ну-ка, — сказал майор и, отстранив егеря плечом, сам припал к ложе ручного пулемета. — Сейчас, сейчас, — шептал он, прицеливаясь в заросли кустов над кюветом.

Пулемет дробно застучал и, выплюнув во тьму весь заряд пуль, заглох. Стоявший рядом егерь уже протягивал свежий диск. Майор стал пригонять его к магазинной коробке, но в этот момент фигурки матросов снова пришли в движение. Орудие выстрелило еще раз и замолкло. Артиллеристы бросились бежать, стараясь как можно скорее укрыться в стенах Парккина-отеля. Выругавшись, Френк одиночными выстрелами застрелил трех артиллеристов, крича им сверху:

— Назад, назад, негодяи!.. Перестреляю всех, как собак!..

Но было уже поздно. Внизу хлопнула дверь — часть орудийной прислуги успела добежать до крыльца. Русские под огнем развернули покинутое орудие, и первый же снаряд разворотил угол нижнего этажа, где размещался когда-то офицерский бар. Второй снаряд ударил в северную стену гостиницы — здание зашаталось, изо всех щелей посыпалась мутная пыль.

Неожиданно на крыше громыхнуло железо. Все насторожились. Крыша Парккина-отеля приходилась как раз на уровне скалы, и — неужели кто-нибудь из русских уже перепрыгнул прямо на крышу?.. Железная кровля загремела под ногами. Чья-то рука, просунувшись в окно, вбросила внутрь черный мячик гранаты. Рвануло огнем и дымом. Закричали раненые. Укрывшись за кирпичной трубой, русский матрос не давал егерям выбраться на крышу. Наконец удалось его ранить. Егеря выбрались наверх, и там долго слышалась какая-то возня. Потом со скалы застрочил автомат, и егерей смело с крыши;»

Катя перед собой орудие и прикрываясь его высоким щитом, русские медленно приближались к Парккина-отелю. Матросы же, выбравшись из узкого ущелья, в котором был стиснут подъем дороги, сразу же пропадали во тьме, расходясь в разные стороны и окружая гостиницу плотным кольцом. Они не стреляли, и лишь егеря в осатанении строчили по кустам.

На чердаке было душно от пыли, пороховая гарь забивала дыхание, пустые гильзы раскатывались под ногами, от криков и несмолкающего грохота вязли в ушах, не доходя до сознания, команды майора Френка. В нижних этажах сидели егеря, готовые отразить штурм североморцев, и тоже стреляли из окон, из дверей, из проломов. По коридорам уже шатались первые пьяные, которых местный фюрер князь Мурд провел в подвал, где хранились вина фрау Зильберт. Многие ждали автоколонну из Петсамо, но высидеть здесь до ее прибытия не надеялись и, благо патронов было в достаточном количестве, стреляли, не целясь. Яркими лентами трассирующих пуль пытались рассеять тяжелый мрак ночи, грохотом хотели отпугнуть свою неуверенность.

Первый русский матрос, незаметно подкравшийся к стенам гостиницы, впрыгнул в окно бара, стреляя на ходу из автомата. Зазвенели срезанные очередью хрустальные висюльки люстры, погас свет, застонали раненые. Матроса убили и потом в остервенении долго кололи штыками его мертвое тело. Но двери крыльца неожиданно затрещали под пулями, которые буравили в досках рваные дыры. В конце коридора первого этажа разорвалась граната. Какой-то егерь закричал истошным голосом. Еще минута, и русские десантники ворвались в гостиницу...

Когда майор Френк спрыгнул в чердачный люк, в вестибюле уже шла отчаянная борьба за каждую половицу, за каждую ступеньку. Сбив прикладами двери, перепрыгивая через убитых, матросы вваливались внутрь гостиницы и сразу же брали егерей в штыки. Егеря не принимали рукопашной, но и не отступали: стоя за углами лестничных перекрытий, они старались задержать десантников в вестибюле, стреляя прямо в матросские груди. И еще неизвестно, чем бы закончилась эта кровавая страшная схватка, но русские, выбив оконные рамы, прорвались в отель с другой стороны, ударив по егерям в спину.

В какой-то момент майор Френк, стоя на площадке второго этажа, увидел русского офицера. В руках у него была немецкая винтовка, и он вламывался в самую гущу егерей, пытаясь пробиться к лестнице. Ему удалось это сделать. Вслед за ним матросы рывком взбежали наверх, и комендант сразу очутился в кольце штыков. Расстреляв всю обойму, он вырвался из этого кольца и быстро поднялся на площадку третьего этажа. Дальше отступать было уже некуда. Оставались еще только люк чердака и крыша... Майор выстрелил в русского знаменосца. Не попал. Знамя поднималось все выше и выше. Один егерь полетел в провал лестничной клетки. В тесной схватке, лицом к лицу, хрустели кости, звякали штыки. Из первого этажа доносились разрывы гранат. Четкая стрельба автоматов заглушала крики и стоны. Зарядив последнюю обойму, Френк, уже влезая в люк чердака, снова увидел русского офицера. С лицом, залитым кровью, без шапки, он продолжал идти среди своих матросов.

На чердаке отсиживались двое егерей. В момент появления коменданта они решали вопрос своей жизни: как бы перебраться с крыши на скалу?.. Френк, грозя пистолетом, почти силком сбросил их в люк. Случайные пули иногда пробивали потолок и выскакивали перед Френком вертикально. Майор почувствовал, что задыхается, и схватился рукой за быстро колотившееся сердце. Его ладонь нащупала в кармане жесткий переплет шведского паспорта, и от этого сердце забилось еще сильнее.

В эти минуты комендант не думал о крахе Лапландской армии или о судьбе третьей империи, как не думал и о тех, кто сейчас удерживал вход на чердак. Он просунул голову в слуховое окно, смерив расстояние от края крыши до гребня скалы: «Нет, не перепрыгнуть!» И в этот момент майор понял, что мысли о Швеции — это лишний бред, от которого надо немедленно освободиться, чтобы он не мешал умереть.

— Я старый солдат, — сказал он зачем-то вслух и окончательно утвердился в необходимости умереть.

В окне еще стоял брошенный ручной пулемет, Френк забился под низкий скат крыши, поставив пулемет перед собой. «Надо умереть, как и подобает солдату». Дуло пулемета он уставил на просветленную щель люка. Когда в нем покажутся русские, он нажмет пальцем курок, и пулемет скосит их. При этой мысли ему стало легче. Появилась даже какая-то надежда на будущее. Ведь действительно, он находится в выгодном положении. Оставаясь неуязвимым, можно продержаться здесь до подхода автоколонны из Печенги, не пропуская на чердак ни одного русского...

Шум схватки стихал, и скоро в люке показалась голова. Френк узнал эту голову — голову русского офицера. Самаров что-то говорил вниз, не спеша поднимаясь по лестнице. Вот он уже по грудь высунулся наружу.

«Пора...»

Френк стал плавно давить пальцами на спуск. И когда оставалось сделать еще малейшее движение, чтобы пулемет начал свою работу, комендант снял палец с курка. Его лоб покрылся холодной испариной. Тело снова забила дрожь. В тот момент он понял, что может убить этого офицера, но других, идущих за ним следом, все равно будет не остановить. Они поднимутся и убьют его.

Майор ладонью вытер лоб и притих.

Внесли знамя. Чердак наполнился матросами, которые жарко дышали, громко разговаривали. Френк, затаив дыхание, замер в темноте. Высокий десантник, который нес знамя, взобрался на крышу. Кровельное железо загремело над головой коменданта. Подняв голову, майор увидел серый клочок неба над гаванью, охваченный розовым заревом догорающего пожара. Он уже понял, что матрос поднялся на крышу водрузить там знамя. И когда знамя будет поднято, Лиинахамари станет русской гаванью. И русские корабли придут сюда...

Комендант Лиинахамари вынул пистолет и навел его в просвет слухового окна, в котором виднелась фигура высокого матроса, стоявшего у знамени. Но потом медленно опустил пистолет и всунул себе в рот его тепловатый, кислый от порохового нагара ствол...

— Эй, кто там стреляет? — спросил Платов, устанавливая знамя.

— Это не в тебя, — ответил Самаров, светя карманным фонариком по углам. — Тут какой-то фашист пулю вогнал себе в рот... Ну как, укрепил?

— Укрепляю...

Лейтенант Ярцев

Вторую группу катеров с десантниками вел лоцман Оскар Арчер. На этот раз переброска в Петсамо-воуно шла на «морских охотниках». Двухсотдесятимиллиметровая батарея, которая своим басом задавала раньше тон всей артиллерии Лиинахамари, теперь молчала, а другие батареи отстреливались вяло, словно сознавались в своей беспомощности...

Радиограмма гаванского коменданта Френка о взятии матросами Лиинахамари была перехвачена радистами еще на подходах к Петсамо-воуно. Узнав о ее содержании, десантники второго броска даже огорчились: «Ну вот, елки зеленые, первый эшелон и нам ничего не оставил!»

Варенька стояла на палубе, держась рукой за холодный поручень. Фельдшерская сумка оттягивала плечо. Глубокая зимняя шапка, только вчера полученная на базе, наползала ей на глаза, и она все время поправляла ее рукой. Вглядываясь в темные скалистые берега, откуда изредка трещали немецкие шмайсеры, она с нетерпением ожидала, когда покажется за поворотом выступ мыса Крестового.

Командир «морского охотника», на борту которого она шла в Лиинахамари, беседовал с Оскаром Арчером по-английски. Варенька, услышав, что офицер упомянул про миноносцы, хотела спросить о «Летучем» (ведь она не виделась с Артемом уже целую вечность!), но постеснялась, а Оскар Арчер, хлопнув рукавицами, громко объявил:

— Кап Хрестофый!..

Командир «охотника» перегнулся через поручни мостика:

— Вы готовы?

— Я?.. Да, готова...

Минуя белые загривки волн, взлохмаченных на отмелях, катер развернулся в сторону берега. Мыс Крестовый лежал впереди, словно обугленный огнем до черноты, настороженно притихший. Если бы с ним не было связано столько слухов о матросах, которые удерживали его двое суток, вполне возможно, что он и не казался бы таким отпугивающе-таинственным.

— Бо-о-оцман, — нараспев раздалось с мостика, — готовить сходню!

Моторы отрычали во тьму положенное число оборотов и затихли. Тишина еще больше усилилась, а шум перестрелки за озером Пуроярви выделился явственно и отчетливо. Катер уже качался возле обрывистой пахты, заросшей редкими кустарниками. Матросы мигом поставили сходню и, как показалось Вареньке, проводили ее сочувственными взглядами. Пригнувшись и раскинув для равновесия руки, она пробежала по узкой, наподобие гимнастической трапеции сходне и, спрыгнув на берег, крикнула:

— Можете отходить!..

Она посмотрела, как, взревев моторами, «охотник» ушел в сторону Лиинахамари, потом отправилась в путь. Повсюду лежали мертвые. Смерть разбросала их по всему берегу. Здесь было место, где немцы пытались высадить свой второй десант. Варенька запуталась в зарослях колючей проволоки, долго отдирала свою шинель от острых ржавых шипов. Шальной снаряд, непонятно зачем выпущенный немцами по Крестовому, разорвался невдалеке.

Чей-то слабый стон послышался Вареньке, когда она поднималась с земли. Может быть, егерь, а может, и наш. Она побрела во тьму, часто спотыкаясь об острые выступы камней, исковерканных бомбами и снарядами.

— Эй, кто здесь?! — крикнула и не узнала своего голоса.

Тьма долго молчала. Видно, раненый не ожидал услышать в ответ человеческий голос. И тем более женский: ведь это был мыс Крестовый, а не что иное. Наконец послышался ответ:

— Товарищ... помо-о-оги!

Варенька с трудом отыскала матроса. Он лежал на животе, неловко подвернув ноги и не выпуская из рук автомата.

— Что же это тебя одного здесь оставили?

— Меня не оставили бы, — сказал матрос, сдерживая стон, — темно было... потом отступили... О-ох!

— Ну, вставай... держись за меня. Идти сможешь?

— Смогу, сестрица. — В темноте матрос не разобрал, что перед ним лейтенант, а Вареньке было сейчас не до субординации.

Она беспокоилась о другом:

— Ты дорогу найдешь? Где ваши?.. Кое-как, часто останавливаясь и припоминая события этой ночи, матрос вспоминал дорогу:

— Идем-то верно... Вот отсюда, кажется, в меня егерь выстрелил. Да вон и он сам лежит, видишь?.. Значит, идем правильно...

Так они дошли до главного каземата немецкой стопятидесятимиллиметровой батареи. Окликнувший их Алеша Найденов был радостно изумлен, увидев сразу и матроса, которого уже считали убитым, и доктора.

— Товарищ лейтенант, никак вы?

— Я, милый, я!.. Помоги-ка мне спуститься!.. Держи своего товарища, вот так...

Долго спускались по узким бетонным ступеням, хватаясь руками за стены, покрытые плесенью; раненый матрос, повиснув на шее Китежевой и Найденова, уже не стеснялся охать, жаловался:

— Лечь бы только... Болит, зараза!

— Терпи, терпи. Сейчас катера из Лиинахамари вернутся, в Мурманск пойдем на всех оборотах...

Ударило в глаза светом, и Варенька даже отшатнулась. В мрачном низком отсеке, придавленном сверху запотевшим потолком с рельсами подвесных элеваторов, стояли в ровной шеренге около сотни гитлеровских солдат. На правом фланге замер, вытянувшись в струнку, сам обер-лейтенант фон Эйрих; по его бархатному воротнику ползла упавшая с потолка мокрица, но он не замечал этого, боялся пошевелиться: он был пленный — его батарея капитулировала.

Ярцев подошел к Вареньке, подал ей руку:

— Очень рад, что вас прислали. Среди этих, — он кивнул на пленных, — раненых нет: они сложили оружие, как дети складывают игрушки, когда их посылают спать... А вот среди нас... — И, резко оборвав, он крикнул Найденову: — Проводи доктора!

Провожаемая взглядами пленных, в которых сквозило не то восхищение, не то удивление перед первой женщиной за эти годы, увиденной ими на мысе Крестовом, Варенька шагнула в соседний каземат, расстегнула свою сумку.

Здесь было душно, пахло кровью, сыростью, лампочки плавали в каком-то дыму. На каменных плитах метались раненые, в углу спокойно лежали мертвые.

И первый, к кому она подошла, сказал:

— Вот тут: в боку, потом слева и в голову... Ответь — я буду жить?..

Временным комендантом гавани Лиинахамари был назначен лейтенант Самаров. Немецкий гарнизон, отступавший к озеру Пуроярви, получив из Петсамо подкрепление, продолжал обороняться, но дорога на Трифонов ручей уже была перерезана нашими бойцами. Самаров, прислушиваясь к далекой перестрелке, занимался сейчас тем, что посылал саперов разминировать причалы, тушить пожары, расставлял часовых.

Лиинахамари постепенно становился нашим городом: по улицам уже расхаживали патрули, раскинулся медсанбат, на столе нового коменданта деловито названивал телефон.

Самаров решил сразу же переправить в Кольский залив защитников ключа от Печенги — матросов с мыса Крестового, и, прежде чем уйти, они стали хоронить убитых. Могил не рыли. Павшим закрывали глаза, складывали на груди руки и опускали в глубокие воронки от снарядов. Если успели прийти письма на их имя, то и письма клали в могилу, быстро засыпая ее землей, камнями, осколками металла и бетона. Речей никаких не говорили, клятв не давали. Только сухо рванул ночной воздух слаженный залп из винтовок. Но за этой военной обыденностью чувствовалось нечто большее. Такое, о чем не скажешь словами. Может быть, потому и молчали матросы, навсегда покидая мыс Крестовый...

Они ушли в Мурманск, и остался только один лейтенант Ярцев; его пошатывало от усталости, он давно не спал и забыл, когда ел в последний раз. Переправившись через залив, он сразу пошел в сторону Парккина-отеля. «Перекушу сейчас, — думал он, — и спать...»

В темной разгромленной гостинице, светя перед собой фонариком и перешагивая через трупы, он добрался до буфета, отыскал хлеб и полголовки копченого сыра. Воды не нашел и спустился в подвал. Здесь, между рядами громадных бочек, лежал вдребезги пьяный князь Мурд, и из одного крана тонкой струйкой журчало, убегая в землю, густое пахучее вино. Ярцев брезгливо поднял князя, дотащил до двери и выбил ударом ноги:

— Убирайся к черту! Фюреров теперь нету...

Оставшись один, выпил стакан вина, закусил сыром, но больше есть и пить почему-то не хотелось, зато еще сильнее потянуло лечь, закрыть глаза, забыть все... Хватаясь рукой за иссеченные пулями перила, лейтенант добрался до того номера, в котором жил ранней весной как офицер из Голландии, рухнул на постель.

Самаров разбудил его на рассвете, в окнах еще догорали звезды.

— Вас вызывает командующий, — сказал он. Командующего Ярцев увидел около блиндажа. Раздетый до пояса, он растирал свое тело снегом.

— Ух, как хорошо! — сказал он. — Теперь можно хоть еще сутки не спать...

Придя в блиндаж и застегивая мундир, генерал сказал:

— Представляю тебя к званию Героя Советского Союза. Иди сюда. Дай я тебя поцелую{32}...

Потом, раскинув на столе карту, генерал стукнул костяшками пальцев по тому квадрату, где сходились стрелы наступления: одна — войска Карельского фронта, другая — десантники-североморцы.

— Смотри, — объявил генерал весело, — вот она, Норвегия! Сейчас обстановка такова, что мы должны задержать егерей на путях отхода. Почему? Да потому, что они хотят вырваться из нашего кольца. А там, вот отсюда, — он показал на полуостров Варягнярга, — на соединение с Лапланд-армией идет пехотная бригада «Норвегия». Воевать они еще не разучились, лейтенант, не-е-ет...

Командующий скинул со стола одну карту, разложил другую.

— Смотри! — продолжал он еще веселее. — Завтра Печенга будет уже нашей. Егеря откатятся на Киркенес, там у них линия обороны уже подготовлена... Две дороги! Какую из них выберут они для отступления?

— Эту, — показал Ярцев, — они сами ее построили. А вот эта — старая, караванная, она уже давно заброшена, и только, одни норвежцы пользуются ею. Я проходил по этой старой дороге в сорок втором, так едва ноги вытягивал.

— Так вот, — закончил генерал, — надо сделать так, чтобы егеря пошли по этой старой и более длинной дороге. И, — засмеялся он, — чтобы у них ноги запутались. А для нашего наступления на Киркенес останется вот эта дорога, которую они сами построили...

Вечером этого дня на развилке двух дорог, ведущих в глубь Норвегии, остановился приземистый «мерседес» с броневыми заслонками вместо стекол. В таких машинах разъезжало только высокое начальство, и два егеря, служившие на кордоне, мгновенно выскочили из будки, замерли.

Дверца кабины распахнулась, на дорогу вышел гладко выбритый немецкий майор с хлыстом в руках. Не ответив на приветствие, он поднес к лицу рукоятку хлыста — выскочила сигарета, потом из этой же рукоятки выскочил язычок пламени: это был хлыст, портсигар и зажигалка одновременно. Раскурив сигарету, майор коротко приказал:

— Шлагбаум — на замок!..

Егеря мгновенно исполнили приказание. Вскоре на дороге показался взвод солдат во главе с офицером. Это начинали подходить к развилке потрепанные части Лапланд-армии.

— Какая часть? — отрывисто спросил майор.

— Тринадцатый взвод шестого полка девятнадцатого горно-егерского корпуса, — отрапортовал лейтенант Вальдер, вскидывая к козырьку каски руку.

— Поставьте своих солдат вдоль шлагбаума, — распорядился майор. — Не пропускать ни одной машины, ни одного человека. В каждого, кто приблизится на десять шагов, стрелять...

Вальдер расставил своих солдат, как ему было приказано. Пауль Нишец, кладя свой шмайсер на бревно шлагбаума, удивленно сказал:

— Слушай, Франц, неужели войска будут задержаны?

— А черт его знает! — отмахнулся Яунзен; он уже собирался сегодня ночевать в Киркенесе, а тут...

Вскоре издалека донесся рокот моторов. Подъезжали грузовики, потянулись батареи горных орудий. Шоферы, повинуясь майору, направляли свои машины по старой дороге. Солдаты, сидевшие на лафетах, боязливо поглядывали на откос, где далеко внизу шумела речушка.

— В чем дело? — один офицер подошел к майору.

— Я выполняю приказ верховной ставки, — ответил тот. — Войска должны сгруппироваться около озера Хусмусеваннэ. Там противнику будет нанесен основной контрудар...

Пожав плечами, офицер побежал догонять свою батарею. Разрозненные части подходили одна за другой, глухо выли тяжелые грузовики, семенили мулы, запряженные в снарядные фургоны, шли солдаты.

И главное шоссе оставалось пустым — все отступающие войска потянулись по узкой дороге, пролегавшей над пропастью. Из одного «опеля» выскочил полковник. Взбешенный, он долго не мог отыскать виновного и наконец увидел майора.

— Вы?.. Это вы?.. Как... — Он насилу подбирал слова, и спокойствие майора еще больше бесило его. — Кто позволил вам распоряжаться отходом армии по этой дороге?! — наконец выкрикнул он.

Майор опять раскурил сигарету от своего хлыста и вдруг, потеряв спокойствие, дико заорал на полковника:

— Я расстреляю вас сейчас, если вы будете задерживать отступление! Кому — вам или мне должно быть лучше известно положение Лапланд-армии? Я уполномочен самим фюрером вывести вас из кольца... Вас, которые в своем позорном бегстве обесчестили звание героев Крита и Нарвика!

У полковника от испуга задрожали губы:

— Простите, герр... герр...

— Майор, — назвал себя офицер с хлыстом, — вы же видите, кто я!

Пауль Нишец шепнул:

— А ты, Франц, еще сомневался... Я тебе сразу сказал, что этот майор большая птица. Так и есть...

Яунзен подошел к «мерседесу», спросил шофера:

— Вы действительно из Берлина?

Шофер ничего не ответил, кольнув егеря презрительным вглядом, и Яунзен отошел к шлагбауму.

Прошло уже больше часа, когда на дороге показался штабной мотоцикл, в коляске которого сидел, упрятав голову в высокий воротник, фон Герделер. Инструктор считал себя родившимся под счастливой звездой, и новые генеральские погоны, которые он надел после Кариквайвиша, жестко топорщились на его плечах.

— Бросьте болтать, — резко сказал он майору, — что вы из верховной ставки! Сегодня ни в Сулах, ни в Эльвебакене, ни в Киркенесе не приземлялся самолет из Берлина. Вы губите остатки армии и...

В этот момент они узнали друг друга. Майор слегка улыбнулся. Фон Герделер вспомнил эту улыбку, и рука его расстегнула кобуру.

— Вы арестованы, — сказал он.

Ярцев, выхватив пистолет раньше, крикнул:

— Именем фюрера! — и фон Герделер свалился в жесткую траву, росшую на обочине.

— О-о-о!.. — сказал Вальдер, закрывая глаза.

Генерал-майор Хорст фон Герделер, проживший всего тридцать два года, не хотел умирать. Его руки мяли траву, глаза продолжали гореть злобным блеском. Он пытался что-то крикнуть.

— Именем фюрера! — повторил Ярцев и ударом ноги сбросил фон Герделера с крутого склона — туда, где бурно пенилась в камнях норвежская речушка...

Редели проходившие войска, перестали катиться пушки, — основная часть того, что осталось от Лапланд-армии, уже втянулась в горы.

Ярцев подошел к лейтенанту Вальдеру, сказал:

— Ваш взвод останется здесь до утра. Продолжайте наблюдать за отступлением.

Сказал и сел в свой «мерседес».

— А теперь куда? — спросил шофер.

— В Киркенес, — ответил Ярцев, — там и встретим нашу армию...

Печенга наша

Всю эту ночь по дорогам, а где не было дорог, там напрямик через болота и сопки, тягачи, а где не проходили тягачи, там олени, а где не проходили даже олени, там проходили люди, — всю эту ночь к предместьям Печенги стягивались артиллерия, минометные части. Вековечный гранит крошился под гусеницами танков, втянувшиеся в боевую жизнь, шагали войска. И просторная тундра вдруг стала тесна...

С падением гавани Лиинахамари судьба гитлеровцев в Заполярье была решена, но в Печенге они еще отбивались исступленно и безнадежно. Пленные говорили, что с них была взята под расписку клятва: из Печенги не уходить, иначе будут репрессированы их семьи в Германии. Вынужденные все-таки сдавать одну позицию за другой, егеря взрывали за собой каждый мост, замораживали водопроводы, устраивали на дорогах завалы, вкатывали в дома на салазках громадные бомбы замедленного действия. Прихлопнутый крышкой десантов, печенгский «котел» дни и ночи кипел боями, а с бурлящей его поверхности методично снималась густая накипь военнопленных...

Яков Мордвинов лежал со своими солдатами на полу одного из обогревательных пунктов, которые устраивались вдоль дорог наступления, слушал краем уха, как старшина взвода ухаживал за девушкой-сержантом, хозяйкой этого пункта, и думал. Когда однажды в детдоме, где воспитывался беспризорник Яшка Мордвинов, появился рослый, с орденом Трудового Красного Знамени моряк Рябинин, все детдомовцы пришли в трепетное волнение. Но счастье быть избранным для суровой морской службы выпало именно Яшке, по кличке Мордва. Но разве он думал тогда, что судьба сделает его офицером, командиром взвода десантников? А вот сейчас он уже и не представляет себе жизни без этих парней, что лежат вповалку один к одному, — устали за день.

— Старшина, — сказал он, — ложись тоже, не мешай отдыхать людям.

И когда старшина, недовольно сопя носом, лег, Яков подумал: «Вот закончу войну, попрошусь учиться...»

Громыхнули далекие тяжелые взрывы. Дом задрожал, и солдаты стали подниматься встревоженные. Мордвинов надел шапку, вышел на дорогу.

— Что там? — спросил он одного офицера, бежавшего от реки в сторону видневшейся батареи.

— Немцы мосты через Петсамойокки рвут. Сейчас там наши уже на кладбище ворвались. — И закончил радостно: — Ну все, брат: завтра в Печенге будем!..

Громадное зарево обожгло ночное небо, освещаемый снизу розовый дым пополз над землей...

* * *

Взвод Мордвинова одним из первых ворвался на печенгские окраинные улицы. Высокие штабели угля, сложенные вдоль дороги, гудя и потрескивая, горели синим пламенем. Нестерпимый жар палил лицо, воздух обжигал легкие. Мордвинов бежал, слыша рядом топот ног, и видел перед собой взорванные фермы моста.

Несколько егерей выскочило на дорогу, каждый привстал на колено, и — «та-та-та-та...». Ах, черт возьми, и укрыться некуда: справа и слева огонь бушует, мечется, осыпает тебя искрами.

— Давай, давай, ребята! — покрикивал Мордвинов.

Впереди — завал, сложенный из рулонов финской бумаги. Яков свистнул, чтобы подтягивались пулеметчики. Кто-то бросился вперед с гранатой в руке. За ним другой, третий. Взрывы вырывали из бумажной баррикады хлопья, и они, относимые ветром, сгорали над угольными кучами.

— Давай, давай, ребята!

Через рулоны перекатились единым махом. Только убыло в его взводе... Но по соседству он видел бегущие фигуры солдат другого взвода, а дальше еще и еще.

«Сила!» — подумал он.

Три здоровенных гренадера выросли из дыма, и в тот же момент кто-то закричал от боли, а гренадеры уже пропали в дыму.

Мордвинов остановился, сбросил с себя шинель. Пробежал несколько шагов, скинул каску. Он уже почти перестал ощущать свое тело, казалось, что сейчас оно не способно чувствовать усталость и даже боль.

Река кипела перед ним, бурное течение подкидывало на камнях трупы. Дымный город лежал на том берегу, и Мордвинов бросился в воду. Ледяной холод словно отрезвил его, в сознании мельком пронеслась гибель «Аскольда», ныряющий в волнах плотик и — Варенька...

Он шел по грудь в ледяной воде и видел возвышающийся над городом громадный черный крест фашистского кладбища, видел волны дыма над собой; плеск воды успокаивал оглушенные грохотом уши.

И вот он уже на другом берегу. Здесь все то же: рулоны бумаги, горящие дома, проволока, трупы, визг пуль...

— Давай, давай, ребята!

Земля вдруг ушла у него из-под ног, фашистский крест упал, казалось, прямо на него и придавил грудь, только в ушах еще долго плескалась вода...

Он очнулся как будто сразу же. Открыл глаза, увидел черный крест, стоявший по-прежнему, а в дымном зареве, уже вдалеке, бежали вперед солдаты. Кое-кто припадал на одно колено, чтобы выпустить очередь, и опять — вперед, вперед, вперед...

«Что ж, надо вставать, надо идти», — еще не стихла стрельба, еще грохочет артиллерия, еще звенят расколотые жаром стекла в домах. Но едва Мордвинов попробовал сделать малейшее движение, как сразу же вскрикнул — боль еще глубже вошла в тело.

Где-то гудели колокола: «Бомм, бомм, бомм!..» Он снова впал в забытье, и колокола стихли, начался плеск.

— Яша, — позвал его откуда-то сверху знакомый голос, — очнись, дорогой!..

Он очнулся, и снова — сон, детская забава, бред: на него с высоты смотрело лицо Вареньки.

— Уйди, — сказал он.

— Яша, Яша, — продолжала звать она его, — это я... Не узнаешь разве?..

И он вдруг вспомнил, как было душно в клубе губы Тюва в тот памятный вечер, как мелькали кружевные платочки девушек, и поцелуй тот вспомнил.

— Татьяна, — сказал он, — ты? Я, я... узнал.

Ему стало легче, он повернул голову — невдалеке, из-под рыжего закопченного снега высовывались стальные усики вражеской мины.

— Осторожно, — тихо предупредил он, — не задень... Таня торопливо рвала на его груди гимнастерку, ощупывала теплыми дрожащими пальцами окровавленную голову.

— Сейчас, сейчас, — приговаривала она, и голос ее казался ему тоже теплым, тоже дрожащим.

Снова заработал где-то неподалеку немецкий пулемет, и девушка припала к его груди: «Ах!» Потом она выпрямилась, стала поднимать его от земли.

— Что ты! — сказал он. — Не надо... Я тяжелый...

Но эти слабые на вид маленькие руки оказались неожиданно сильными, и, не ответив ему, Таня понесла раненого лейтенанта к переправе. Мордвинов долго молчал, целиком отдаваясь этим рукам, потом, точно очнувшись от забытья, сказал:

— Колокола звонят... Я, кажется, контужен... Почему колокола, откуда?..

Таня остановилась и, не выпуская его из своих рук, села в снег.

— А я о тебе все помнила, помнила... Не думай о колоколах, милый ты мой! Не контузия это — правда звонят. Видишь?..

И, взяв его голову в ладони, она повернула его лицом в ту сторону, где из огня и дыма вырисовывалась белая монастырская звонница; на самом верху этой башни, уцепившись за язык колокола, раскачивался человек в раздуваемой ветром шинели.

— Видишь? — спросила Таня.

— Значит, взяли?

— Да, наша Печенга, — ответила девушка и, поднявшись, снова понесла его дальше...

Через несколько дней Мордвинов уже лежал на госпитальной койке, и белые стены, белые простыни, белые занавески — все это еще больше подчеркивало его болезненную бледность. Однажды появилась Татьяна. Он пристально всматривался ей в лицо, словно отыскивая в нем какие-то забытые и вновь случайно воскресшие черты, и просил трогательно:

— Ты не уходи, только не уходи... а?

Двадцать второе октября

Три народа отмечали по течению этой реки свои границы, оттого и зовется она по-разному: русские прозвали ее Паз-рекой, норвежцы — Пазвиг-эльв, финны — Пац-йокки.

Во всей Лапландии нет реки более грозной и бурной; могуче сотрясая прибрежные камни, ревет она в порогах, рушится в огражденные утесами ущелья и, притворившись ненадолго смиренной, снова мечется в берегах слошным пенным смерчем.

Левый берег ее — пологое каменное плато — норвежский, а правый берег ее — крутые, неприступные скалы — русский! Так повелось издавна, и вот теперь русский человек пробивал себе дорогу к древнему пограничному рубежу.

В ночь на 22 октября 1944 года он вышел к этой реке...

— Фельдфебель, зажгите фонарь, я буду писать. Да прикройте ладонями, русские могут заметить нас с воздуха.

— Слушаюсь, герр обер-лейтенант...

Зябко ежась на пронизывающем ветру, егерь читал через плечо офицера текст оперативного донесения.

«...Был убит, другой пропал без вести, и командование батальоном я принял на себя, — дрожащей от холода рукой выводил Эрнст Бартельс. — В 0.37 по берлинскому времени батальон закончил переход границы и рассредоточиться на левом берегу. Быстрое продвижение русских мешало провести переправу через Пазвиг-эльв в организованном порядке; только этим и объясняю оставление на том берегу артиллерийского и минометного парков. («А свои чемоданы не оставил», — думает фельдфебель.) Бурное течение, а также нехватка плавсредств является причиной гибели двенадцати солдат, утонувших при переправе. По приблизительным подсчетам батальон насчитывает в настоящий момент около 30 процентов своего боевого состава, в большинстве это усталые, ни к чему не способные люди...»

Солдаты, неся на плечах тяжелый пограничный столб, поднялись на вершину сопки. Глубоко под ними, стиснутая скалами, бросалась с высоты уступа вода, и брызги, подхватываемые ветром, доносились до них, стегали по лицам.

— Красота-то какая! — прервав восторженное молчание, сказал кто-то. — Да если бы это еще при солнце!..

Он сделал шаг к обрыву, чтобы лучше разглядеть падун. Сопровождавший солдат офицер погранслужбы сказал:

— Стоп! — и, опустившись на корточки, разрыхлил вокруг какой-то замшелой плиты землю. — Так и есть, — обрадованно засмеялся он, — могу поздравить вас с выходом на нашу старую границу с Норвегией!..

С одной стороны этой плиты было написано:

Н. 1826 г. 356

а с другой:

ООУ. 1826г. 356

— Вот здесь, — сказал офицер, поднимаясь, — мы и поставим наш столб!..

Керженцев посмотрел, как ярко светятся в ночи раскаленные докрасна железные конструкции заводских корпусов, как обгорают среди огня станки обогатительной фабрики, сказал:

-Ладно, была бы голова, а шапка будет...

Стадухин присел к Лейноннену-Матти, признался душевно:

— Не думал я, что живым из этого Никеля выйду. Такого огня, как здесь, еще нигде не видел...

— Война, — отозвался пожилой ефрейтор и попросил у лейтенанта табачку для своей трубки. — Если не обижу, — добавил он.

— Ну, какая там обида, бери! Хорошо, хоть поселок не дали им сжечь, — сказал Стадухин, подумав.

Они долго сидели молча, отдыхая после тяжелого ночного боя. Гитлеровский фронт в Лапландии давно уже распался по всем швам. Но здесь, в районе никелевых рудников, немцы воевали так, точно еще надеялись на какое-то сверхчудо. Это сверхчудо, очевидно, должно было им помочь вывезти никелевую породу и сам никель, который остался лежать под открытым небом.

— И мне, что ли, закурить? — сказал Стадухин и, закурив, спросил: — Ну так что, Матти? Говоришь, на Киркенес теперь идем, за фиорды?

— Идем, — согласился Матти. — Уже недалеко...

Этот тонкостенный дом, как и многие дома в Нарвике, стоял на сваях, уходивших прямо в воду. Сразу же за окнами зимней веранды начиналось море. Но пахло не морем, а французским коньяком и подгнившими апельсинами. Золотистая кожура валялась повсюду, даже на разложенной вдоль стола карте. Киркенес на этой карте был обхвачен тремя черными обручами линий обороны, разрубленными в тех местах, где вдавались в сушу глубокие Бек-, Ланг- и Яр-фиорды...

— Итак, — сказал генерал, оборачиваясь на стук каблуков вошедшего адъютанта.

— Последняя оперативная сводка. Наши войска отступили на территорию Норвегии. Никель взят русскими. Они начали форсировать Пазвиг-эльв в ее среднем и верхнем течениях. Только что получены сведения с береговых постов о том, что их корабли высаживают матросов восточнее Яр-фиорда в направлении на город Крофтфетербург...

— Ну что ж, — сказал Дитм и, подойдя к дверям, выбросил в волны залива гнилой апельсин. — Я давно был готов к этому, только не предполагал, что русские осмелятся высаживать свои десанты так близко от Киркенеса...

На мгновение задержав взгляд на морском горизонте, лапланд-генерал увидел, как вдали разрубают темноту полярной ночи тонкие лучи прожекторов. Это рыскают в штормовом океане английские и американские крейсеры.

Тревожные вести о высадившихся возле Крофтфетербурга русских десантниках подгоняли отступающую немецкую армию. Их заслоны спешили как можно больше выпустить пуль, чтобы тут же стремительно растаять во мраке ночи. Егеря боялись оставаться в тундре, торопясь поскорее укрыться за линией обороны, которую им приготовили в Киркенесе норвежские квислинговцы.

Григорий Платов подходил со своим подразделением к маленькому поселку Ярфьюрботн, когда на другом берегу залива послышался могучий рев танковых моторов.

— Ваши танки обогнали егерей, — сказал норвежец в колпаке с кисточкой и пригласил «господина солдата» в свой дом...

Русские танки появились так неожиданно, что их быстрым маневром был спасен от факельщиков не только его дом, но и коза, которую егеря не успели зарезать.

Норвежец угостил Платова стаканом жирного молока.

— Господин русский, — сказал норвежец, — может пить не обязательно один стакан, он может пить и два и три...

— Благодарю вас, товарищ.

Платов поправил автомат, собираясь уходить, но был остановлен вопросом.

— Вы не знаете, — спросил его норвежец, — где сейчас Мельников и каковы его достижения?

— Кто это?

— Это ваш конькобежец, он приезжал к нам в Норвегию перед войной.

— Простите, не слыхал, — смутился Платов.

И норвежец, пожав ему руку, огорчился:

— Жаль... Но, конечно, война. Будь она проклята!

* * *

Семушкин сам вместе с боцманом Мацутой уже испытал на себе все ужасы фашистского застенка и потому радостно спешил выпустить заключенных на волю.

— Эй, — крикнул он, врываясь в барак, — кто тут есть?

В низком и длинном помещении было темно. Ровные ряды деревянных нар, поделенных на ячейки, напоминали гробы. Из угла послышался чей-то сдавленный стон, темнота зашевелилась, бледные пятна человеческих лиц появлялись отовсюду.

А прямо на Семушкина, через весь барак, пошатываясь, шел невысокий изможденный человек. Одна рука его, сжатая в кулак, была поднята в приветствии, губы слабо шептали:

— Рот фронт... Фрихитен... Руссия... Я будет друг тебя — Сверре Дельвик!

В окрестных скалах Киркенеса жители города спасались от немцев в глубокой заброшенной штольне. Никонов еще вчера отправил отряд навстречу армии, а сам с актером Осквиком спустился в эту штольню — впервые открыто пришел к норвежцам...

Маленькая девочка держала на коленях нахохлившегося петуха. Петух, видать, был вообще драчливый, но сейчас присмирел. Она ласкала его по выгнутой шее, и Никонов сказал:

— Красивый... А он поет у тебя?

— Нет.

— А почему?

— Он боится...

В спертом подземном мраке слабо чадили светильники. Над головами беженцев нависали глыбы породы, монотонно журчали известковые ручьи. Осквик ворочался в поисках места посуше, но кругом противно хлюпала стылая вода.

— Двое суток, — сказал актер. — Двое суток они уже здесь. Говорят, что русские скоро будут на Пазвиг-эльве...

Девочка с петухом задремала, а петушиный глаз светился в полумраке красноватым огоньком. Никонов осторожно погладил птицу по шершавому гребню:

— Ты еще будешь петь, — сказал он ей, и тут снаружи прогремела длинная автоматная очередь. — Осквик! — сразу поднялся Никонов, — вставай, их надо отогнать, пока они не зажгли шашки...

В провал штольни светлело звездное небо, на его фоне выднелись фигуры немцев и «хирдовцев».

— Глупцы! — орали они в провал штольни. — Вылезайте и бегите в Нарвик... Русские не знают пощады, они вырежут вас всех!..

Никонов не спеша подходил к ним — в лицо ему уперся острый луч офицерского фонаря:

— А ты кто такой? — окликнули его.

— Все равно — не запомнишь, — ответил Никонов, и грохочущий автомат запрыгал в его сильных руках.

Враги отхлынули, а из-под земли, искаженный эхом, донесся петушиный крик — заливистый и громкий.

— Не уйдем, — сказал Никонов Осквику, — здесь и будем ждать наших...

Горы встают до небес; трещит лед на озерах; беснуются студеные реки; осыпаются под гул канонады иголки с еловых ветвей.

Вползают на крутизну орудия; танки дробят гусеницами тундровый камень; самолеты пронизывают небо; корабли прочерчивают горизонт океана бурунами пены.

И — люди, люди, люди... Они идут уже по земле норвежской, за ними остается шуметь в порогах грохочущий водяной рубеж. И в сердце каждого, кто хоть раз оглянулся назад, отозвалось:

— О, русская земля, теперь ты уже свободна!

День прощания

Сережка, получив ответ из училища, стал спешно готовиться к отъезду. Ирина Павловна, уже успев свыкнуться с тем, что сын должен уехать, неожиданно растерялась. Сережка, ее милый Сережка, и вдруг куда-то уедет, она не скоро его увидит. Нечто подобное такому состоянию она уже испытала прошлой осенью, когда он бросил дом, ушел в море.

А отец — большой, нарочито суровый — расхаживал по комнате, задевая плечами мебель, добродушно ворчал:

— Вот обожди, — пугал он сына, — там из тебя человека сделают, там, брат ты мой, матери нету...

Сережка только смеялся в ответ, а по вечерам, тщательно выутюжив брюки, убегал куда-то.

— Куда он ходит? — допытывалась Ирина у мужа.

— А я-то откуда знаю!..

Анфиса предстоящую разлуку переживала, пожалуй, не меньше.

— Сережа, — повторяла она, — ты не забывай писать мне.

— Ну вот еще!

— Не забудешь?

— Я же сказал...

Степан Хлебосолов кряхтел и охал на своей лежанке, его терзал ревматизм, мешал свет настольной лампы.

— Вы бы хоть погулять сходили, погода ладная, — говорил он, а за окнами металась пурга. — В кино бы сбегали, что так-то сидеть!..

Они шли в матросский клуб. На громадном экране волновалось море, скользили по волнам миноносцы, в атаку выходили, поднимаясь на редан, торпедные катера. Сережка сбоку смотрел на профиль девушки и думал о том, что думает Анфиса в этот момент, когда он думает о ней.

— Так ты пиши, — говорила она.

— А знаешь, — предложил он, когда они вышли на улицу в густой толпе солдат и матросов, — сходим ко мне!

— Ой, что ты!

— А почему нет?

— Там у тебя мама.

— Так что?

— Ну все-таки...

— Пошли! — И он привел ее домой, не испытав почему-то никакого смущения перед родителями. — Вот, — сказал просто, — познакомьтесь...

«Ах, вот оно, оказывается, что!» — улыбнулась Ирина Павловна и щелкнула Сережку по носу:

— От матери скрыл...

Она увела Анфису, робкую и немного растерянную, в другую комнату, а отец, по-прежнему улыбаясь, все грозился.

— Вот обожди, — говорил, — там из тебя офицера сделают, не до девчонок будет, коли заниматься начнешь...

Анфиса вышла из комнаты матери совсем другая: робость исчезла, она уверенно села в кресло; Ирина Павловна умела разговаривать с людьми так, что они чувствовали себя в ее доме легко и свободно, и Анфиса, выбрав момент, шепнула:

— А какая у тебя мама, Сережка, хорошая!

— Ну вот видишь, а ты боялась идти, — обрадовался он за свою мать, благодаря ее в душе, и гордо добавил: — У меня и отец хороший...

Рябинин в одних шерстяных носках расхаживал по коврику, остановился около девушки, подмигнул:

— Ничего, — сказал он, — отец-то? — И засмеялся.

Стало совсем легко. Анфиса сразу как-то вошла в эту семью, по-детски наивно подумала: «Век бы не ушла отсюда...» Ирина Павловна накрывала на стол, говорила девушке:

— Сидите, сидите, я сама...

Прохор Николаевич занял место рядом с Анфисой, спросил:

— Так, значит, штурманское отделение? — и тут же похвалил выбор профессии: — Это замечательно, правда, спать в походе мало придется, но зато интересно... Настоящая женская специальность! — И опять засмеялся, сказав при этом: — А вы-то чего хохочете? Действительно, это самая деликатная из всех морских профессий. Вот уж боцманом женщине быть, прямо скажем, трудновато. Хотя... стоп, стоп! Я помню...

И он рассказал историю про одну поморку из Колы, служившую боцманом на одном из кораблей частного предпринимателя Спаде. Закончив рассказ, посмотрел на часы, сказал:

— Ирина, ну-ка, включи радио, сейчас приказ, наверное, передавать будут...

В репродукторе послышались мелодичные позывные, и далекий голос диктора возвестил: «Приказ Верховного Главнокомандующего... Войска Карельского фронта, преследуя немецкие войска, пересекли государственную границу Норвегии и в трудных условиях Заполярья сегодня, 25 октября, овладели городом Киркенес — важным портом в Баренцевом море. В боях за овладение городом Киркенес отличились...»

— Ну, — сказал Прохор Николаевич серьезно, — давайте чокнемся. Сначала за тех, кто сложил под Киркенесом свои головы!..

Наступил день прощанья. Он был пасмурный и ветреный. Дым из паровозной трубы относило вдоль перрона, разбрасывало над головами людей в рыжие клочья. Анфиса, грустная и задумчивая, все время придерживала свой беретик. Сережка зажимал в зубах ленты бескозырки.

Никольский, словно постаревший за эти несколько дней после повреждения катера, сказал:

— Будем прощаться, мне надо идти. Ну, желаю!..

Они пожали друг другу руки. Когда старший лейтенант повернулся уходить, лицо у Сережки как-то странно сморщилось. Он долго смотрел в спину офицера, с которым целый год простоял на одной палубе, следил жадными глазами, как Никольский теряется среди пассажиров и провожающих.

Потом вдруг крикнул:

— Глеб Павлович! — и бросился его догонять.

Все видели, что он обхватил своего командира за шею, они крепко поцеловались. Обратно Сережка вернулся, пряча глаза, наполненные слезами.

— Человек он... такой вот, — объяснил несвязно.

— Ну, ладно, ладно, — похлопал его отец по плечу. — Еще, может быть, служить под его командованием придется. Ударил гонг.

— Пиши, — жалобно сказала Анфиса. Ирина Павловна погладила Сережку по щеке.

— Хорошим будь, — посоветовала. — Ты и так не плохой, но старайся быть лучше... Не кури, водки не пей.

— Давай-ка, сынок, — сказал Прохор Николаевич и поцеловал его, как никогда еще не целовал, долгим отцовским поцелуем. — Иди, — слегка подтолкнул в спину, — не забывай своего батьку.

Сережка вскочил на подножку. Анфиса смотрела на него долгим вопрошающим взглядом, который, казалось, говорил: «А я как же?..»

— Писать буду, — хмуро сказал он, и в его лице Ирина Павловна угадала что-то такое, что напомнило ей молодого Прохора.

Она подтолкнула Анфису к подножке, сказала:

— Ну что же вы?.. Попрощайтесь!

Анфиса робко поцеловала Сережку, он густо покраснел и помахал рукой:

— Прощайте, прощайте!..

И уже издали крикнул:

— Сохранно вам плавать по Студеному морю!..

Прохор Николаевич резко повернулся на этот возглас, тоже крикнул в ответ:

— Спасибо! Не забывай, сынок!..

Поезд, наращивая скорость, быстро уходил в сторону юга.

— Ну, вот и проводили, — запечалилась Ирина Павловна. Анфиса все еще придерживала свой беретик, и Прохор Николаевич, беря ее под руку, сказал доверительно:

— Я-то в море часто пропадаю, так вы заходите к моей жене, а то она теперь совсем одна останется...

Придя домой, Рябинины долго сидели молча, словно прислушиваясь к тишине, наполнявшей комнаты. В аквариумах плескалась рыба, тикали часы, гудел за окном океанский ветер.

— Вот он перчатки забыл, — сказал капитан.

— Носи их тогда сам.

— Да боюсь, не налезут... Хотя, — он натянул одну перчатку, — хотя, кажется, в самый раз. Ну и лапа у него выросла!

— Большой, — покорно согласилась жена.

Опять сидели молча. Прохор Николаевич, набивая трубку, заметил — как бы между прочим:

— Надо бы вот этот шкаф туда передвинуть, а то он места много занимает. А буфет к окну придвинуть.

— Да, это правильно, — ответила Ирина Павловна.

— И ремонт после войны — обязательно...

И все, что они собирались делать, — передвигать шкаф, освободить комнату, отремонтировать квартиру, — все это было в конечном счете для него. Он уже вырос, он уже большой, будущий офицер, будет приезжать ежегодно в отпуск и жить здесь.

— А ведь знаешь, Ирина, — сказал потом капитан, — мне сегодня надо уходить в море.

— Надолго?

— Да, наверное, около двух недель прокачаюсь.

С этого момента разговор перешел на другую тему. Они стали делиться планами на будущее: «Вот я после войны...» — говорила Ирина Павловна. «А вот я...» — говорил он.

Прохор Николаевич рассказывал ей о своих наблюдениях над тюленями, сделанных во время походов. Ирина говорила, что ей хотелось бы другого — море она уже знает, интересуют озера. Во многих почти перевелась рыба — почему?..

Потом она сказала:

— Оставь свою трубку, — и прижалась к его плечу. — Ты вот даже не догадываешься, наверное, Прохор, — тихо произнесла она, — что я, чем больше тебя знаю, тем больше люблю. Конечно, есть мужья, которые нежнее со своими женами, добрее, заботливее, но таких, как ты, нету!..

— Ну, спасибо тебе, — и он погладил ее волосы, свернутые в косы. — Ты, Ирина, всегда была для меня дорогой и очень... нужной...

— Я люблю с тобой разговаривать, — продолжала она радостно, — но мы так редко видимся... Ну скажи, почему нам не удается поговорить с тобой вот так, как сегодня?

— Да все как-то нет времени, — словно извиняясь, сказал Прохор Николаевич. — Но ты обожди, Ирина, вот я вернусь из похода, и мы с тобой поговорим еще.

— Хорошо, я буду ждать тебя, очень буду ждать...

Он оделся, взял чистое полотенце, шерстяные носки, поцеловал ее и — ушел...

Последняя радиограмма была получена от него 4 ноября; в ней он сообщал координаты своей шхуны: 71° 25' 08» сев. широты и 36° 44' 19» вост. долготы.

Только после войны контр-адмирал Сайманов, разбирая архив гитлеровской эскадры «Норд», случайно наткнулся на одну запись в журнале военной радиостанции города Гаммерфеста; в этой записи говорилось, что в ночь на 4 ноября 1944 года была получена последняя шифровка от подводной лодки Ганса Вальтера Швигера, которая больше никогда не вернулась в базу. Сайманову удалось отыскать и текст самой радиограммы гитлеровского корветтен-капитана; координаты, указанные им, лишь на несколько минут градусной сетки не совпадали с координатами судна-ловушки Прохора Николаевича Рябинина. Вполне возможно, что ночью противники не заметили один другого, а на рассвете схватились в жестоком сражении; можно только догадываться, как шхуна-победительница долго шла к родным берегам, пока море не залило ее через пробоины, и где-то в открытом океане капитан «Аскольда» нашел свою смерть...

»Триумфальный марш»

Русские самолеты сбрасывали над позициями горно-егерских войск листовки. Все егеря знали, что, имея такую листовку, можно было безбоязненно сдаваться в плен: листовка служила пропуском, в котором указывалось, где и когда можно сложить оружие.

Однажды пять солдат лейтенанта Вальдера подобрали такие пропуска, а вечером на позицию нагрянул наряд полевой жандармерии, и всех пятерых расстреляли на бруствере окопа. Пауль Нишец знал, что только Яунзен видел, как они прятали по карманам эти листовки, и, скрывая озлобление, сказал:

— Сознайся, Франц, это ты выдал пятерых своих товарищей, чтобы тебя отпустили в отпуск?

Худосочный егерь разволновался, стучал себя кулаком в грудь, клялся, что это не он.

— Неужели не веришь? — спрашивал.

В отпуск Франца Яунзена, впрочем, все равно не отпустили, и когда он напомнил об этом командиру взвода, Вальдер велел ему убираться ко всем чертям.

Немецкий солдат был издавна приучен, что независимо от чего — наступаем или отступаем, — все равно: подошел срок — укладывай вещи и поезжай на родину. «Значит, плохи наши дела, — рассуждали в блиндажах солдаты, — если даже в отпуск ехать не разрешают...»

Однажды, после затяжного боя около норвежского поселка Лангфьюрботна, Франц Яунзен отвел Нишеца в сторону и сказал:

— Слушай, Пауль: ты солдат опытный, а я хитрый, — отличное содружество, не правда ли?.. Здесь, если смотреть на все трезвыми глазами, уже все кончено. Давай попытаемся перебраться на юг к англичанам. Они, конечно, не слишком заласкают нас за то, что мы бомбили их Лондон, но... Сам понимаешь, это все-таки не русские...

Ефрейтор с трудом повернул голову. Когда они отступали из Никеля, приходилось выскакивать из одного горящего дома через окно: Нишец выбил впопыхах оконную раму головой — вот с тех пор и болит шея.

— Нет, — ответил он, — я не пойду на юг!

— А что же ты решил делать?

— То же, что и ты. Только мне можно идти туда...

— Куда — туда? — не понял Франц.

— А вот в ту сторону, — и рукой ефрейтор показал на восток, где курились плоские фиельды.

— Ты хочешь сдаться красным?

— Да не все ли равно, — спокойно ответил Нишец.

С минуту Франц покачался на своих тонких ногах, потом внезапным прыжком отскочил в сторону и вскинул к плечу шмайсер. Его худое, синее от холода лицо исказилось гримасой той страшной жестокости, какой обладают в порыве отчаяния одни только трусы.

— Я тебя убью сейчас как предателя! — гневно выкрикнул он, дергая заедавший от густой смазки затвор автомата.

Но в то же мгновение полетел, задрав ноги, от крепкого удара кулаком в челюсть. Вырвав у Яунзена шмайсер, Пауль Нишец сказал:

— Довольно!.. Вы достаточно поиздевались над такими глупыми немцами, как я... Кончается ваше время! — И, деловито спустив затвор, ефрейтор высыпал на снег все патроны. — Подбирай, если хочешь! — и передал нацисту пустое, обезжаленное оружие...

А в окопах, куда вернулся Нишец, лейтенант Вальдер раздавал егерям Железные кресты.

— Дух Фридриха Великого, — говорил он, — этот дух воплощен в нашем гениальном фюрере, который по наитию свыше спасет Германию. Если не можете надеяться на себя, то надейтесь на чудо!..

Черно-красная ленточка креста Нишеца не обрадовала. Последнее время командование на кресты не скупилось. Достаточно было отбежать в сторонку от позиции и при этом не испугаться русских пуль, как уже можно было рассчитывать на повышение или награду. Лейтенант Вальдер, которого частенько стало покачивать от шнапса, тоже сделался кавалером Железного креста. Он держался благодаря шнапсу бодрее других командиров взводов, но однажды Нишец слышал, как лейтенант сказал:

— Черт возьми, неужели предстоит капитуляция?.. Русские стали неузнаваемы...

В плен ефрейтор попал совсем неожиданно, хотя уже готовился к этому с «черного понедельника». Он еще помнит тот момент, когда предусмотрительно сорвал с груди Железные кресты; помнит, что лез в карман за сольдбухом — солдатской книжкой, и очнулся от всего, уже только сдавая оружие.

Какой-то невзрачный на вид русский солдат, сидя на высокой куче трофеев с блокнотом в руке — это был солдат Семушкин, — придирчиво осмотрел шмайсер ефрейтора и устало сказал:

— Тысяча восемьсот пятнадцатый... И такой же грязный, как и все! Не было за вами, видать, присмотру, запустили оружие... Ну-ка, сначала почистить.

Нишец догадался, что требует от него этот строгий солдат, и без лишних слов принялся чистить свой шмайсер. Потом военнопленных, сдавших оружие, построили в колонну, офицеров заставили встать на правом фланге. Началась перекличка, ефрейтор получил номер далеко за тысячу и удивился: ведь среди этой тысячи был не только молодняк и тотальники, но и старые ветераны, как он, носители эдельвейса, «герои Крита и Нарвика», — одно звание чего стоит!..

На середину вышел русский полковник, сказал отчетливо по-немецки:

— Всем, кто имеет какую-либо просьбу, обращаться немедленно, в дороге претензии приниматься не будут.

Колонна пленных не шелохнулась, задавленная страхом неизвестного. И вдруг с правого фланга отделился артиллерийский офицер с двумя заляпанными грязью чемоданами в руках.

— Обер-лейтенант Эрнст Бартельс, — назвал он себя, щелкнув каблуками подкованных шипами сапог. — Я специалист по лишайникам северной флоры, до войны имел переписку с виднейшими университетами мира, в том числе и с Ленинградским университетом. Артиллерия — моя случайная профессия. Здесь, в этих чемоданах, моя коллекция, прошу сохранить ее для будущего...

Русский полковник внимательно посмотрел на пленного.

— Обещаю вам, — сказал он, — передать это по назначению. Возвращайтесь в строй...

И ефрейтор Нишец услышал, как глубоко, как облегченно вздохнул Эрнст Бартельс, точно он был самым счастливым человеком в этой мрачной колонне.

В дороге на каждых пятерых военнопленных выдали по здоровенной буханке хлеба и банку рыбных консервов. Буханки кое-как разломали, ссорясь из-за того, кому досталось больше, кому меньше, а консервы открыть не могли — ножи отобрали при обыске.

Один русский конвоир стал обходить колонну, по очереди раскупоривая банки финским ножом.

— Америка?.. Америка? — спрашивал лейтенант Вальдер, тыча в яркую этикетку на банке.

— Дурак! — ответил конвоир. — Читай, коли грамотный... Видишь... «Мурманский рыбный комбинат»!..

Лейтенант Вальдер, решив, что сказал какую-то неприятную для русских вещь, за которую его могут расстрелять, поспешил укрыться в толпе. Нишец от рыбных консервов повеселел, но хлеб есть не стал, приберег — говорили, что потом не будут кормить до самой Сибири.

На дворе Печенгской тюрьмы, из которой он осенью попал прямо в психиатрическую палату госпиталя, неожиданно встретил Франца Яунзена.

— И ты здесь? — удивился ефрейтор. Гитлеровский юнец оскорбился.

— Ты выхватил тогда обойму, и мне было нечем защищаться от русских, — сказал он. — А то бы я дорого отдал свою жизнь!

— Не ври, Франц, — засмеялся Нишец и вдруг поймал себя на том, что смеется впервые за последнее время. — Не ври, Франц, — почти с удовольствием повторил он, — патроны валялись на каждом шагу, просто ты большой трус.

Недаром ты не мог дослужиться даже до ефрейтора, хотя и был наци... Убивать безоружных, как это делал ты здесь, в этой тюрьме, с финнами, — вот и вся твоя смелость!..

— Я убегу, — мрачно посулил Франц и отвернулся; но, заметив, что ефрейтор отщипывает из кармана кусочки хлеба, отправляя их в рот, он спросил:

— Где ты взял хлеб?

— Дали.

— Кто?

— Русские.

— А нам еще не давали.

— Ну обожди, дадут.

— А ты поделись со мной, будь товарищем...

Нишец нехотя разломил пополам кусок:

— На, вкусный хлеб, русский. Это тебе, парень, не тощие английские сандвичи!..

Франц озлобленно промолчал, вгрызаясь в краюху. Ночь военнопленные провели в казематах, а на рассвете их построили в колонну и повели на восток. Пауль Нишец снова шел по той самой дороге, по которой когда-то наступал и по которой отступал. Сейчас он снова, если судить по направлению пути, снова «наступает». Черт возьми, точно какая-то дикая сила толкала его все эти годы — вперед, назад, туда, сюда, на восток, на запад...

Молодые русские офицеры, наверное корреспонденты, попросили конвоиров придержать колонну, чтобы сфотографировать ее на марше. В лейтенанте Вальдере проснулась угодливость бывшего шупо. Он стал бегать по рядам военнопленных, наводя порядок, велел солдатам подтянуться, а сам с самодовольной миной высунулся на передний план.

«Дурак!» — подумал про него Нишец, прячась за чью-то спину. Он нисколько не досадовал на то, что попал в плен, но и радоваться особенно не приходилось. Затеяли войну с русскими, разорили и выжгли Лапландию, разрушили Петсамо, русские надавали нам по каске, теперь взяли в плен — чего уж тут хорошего!.. «Вот уж дурак — так дурак!» — подумал он еще раз про лейтенанта Вальдера и даже присел, чтобы не попасть в объектив аппарата...

В становище Титовка всех военнопленных накормили горячей кашей. Теперь уже никто не оставлял хлеба — ели, зная, что в пути их накормят. Конвоиры вели себя хотя и строго, но жестокостей не творили. Одного тирольского стрелка, раненного в ногу, они даже посадили на попутную машину, и он уехал, махая колонне своим кепи с пером.

Нишец смотрел на шагающего рядом с ним широколицего русского парня в полушубке и думал: «Что ни говори, а русские — народ отходчивый; в бою им лучше не попадайся, а так...»

Какое-то перемещение возникло в рядах. Некоторые егеря торопливо менялись местами, стараясь пробиться в хвост колонны. Ефрейтор и не подозревал, что самые отъявленные гитлеровцы составили на отдыхе в Титовке заговор. Дойдя до одного поворота, кто-то неожиданно крикнул:

— А-ахтунг! — потом: — Форвертс! — и несколько егерей бросились врассыпную.

Среди них Пауль Нишец узнал и Франца Яунзена. Молоденький наци бежал, смешно дрыгая тонкими ногами, и с первого же выстрела ткнулся в снег, а широколицый конвоир, заталкивая в ствол свежий патрон, даже подмигнул Нишецу:

— От меня, брат, не убежишь!..

Трех беглецов пристрелили почти у дороги, а другие остановились и, низко опустив головы, трусливой рысцой вернулись в колонну...

К вечеру в голове колонны, взобравшейся на высокий холм, началась какая-то сумятица, по рядам пошел шепот:

— Мурманск!.. Вышли к Кольскому заливу... Сейчас увидим северную столицу...

Задние ряды наваливались на передние, нетерпеливо понукали медлительных: всем хотелось поскорее увидеть город, к которому они безуспешно стремились целых три года, из-за которого проливали свою кровь, — и вот сейчас они увидят его.

Город лежал на другом берегу — широкий, спокойный, деловито дымился трубами домов и мастерских. Нетерпение пленных усилилось, когда их посадили на баржу, чтобы переправить через залив. Осыпая егерей густыми хлопьями сажи, портовой буксир перетащил баржу на другой берег, — и вот они уже идут по улицам Мурманска. Идут...

Нет, не так мечтал Гитлер провести носителей эдельвейса по мурманским улицам: под пение фанфар, под грохот барабана, чтобы под шипами солдатских каблуков рвался шелк советских знамен. Так мечтал он, но — не удалось, и широколицый русский парень в валенках и полушубке, удерживая мурманчан, толпившихся по краям проспекта, добродушно объяснял:

— На Мурманск поглядеть хотели... А ну, расступись, народ, рабочую силу ведут!.. Эва, сколько они понарушили, пусть-ка теперь потрудятся. В работе, говорят, человек умнее становится...

Егеря шли серой плотной массой, не поднимая голов. Они шли по центральному проспекту, на котором — по плану «блицкрига» — должен был состояться парад Лапланд-армии, ее триумфальное победное шествие.

И старый моряк Антон Захарович Мацута, глядя из окна мортехникума на пленных, сказал:

— А что?.. Спрашивается, чем же не триумфальный марш?..

Норвегия благодарит вас

Громадная плита из красноватого полярного гранита. Сверре Дельвик приставил к ней тяжелое зубило, крикнул:

— Бей!

Дядюшка Август ударил первым. Потом из его рук взял молот актер Осквик:

— Бью!..

Ударил. И каждый, передавая молот один другому, наносил удар, вкладывая в него все свои силы.

— Бей... бей! — покрикивал Дельвик, единственной рукой удерживая острое зубило.

Скоро на каменной плите проступили глубоко высеченные первые буквы...

Груженные кирпичом, цементом и печорским лесом, благоуханным сеном вологодских покосов, сыпучим зерном и воркутинским углем, крупой, украинским сахаром и кофе — груженные так, что полосы ватерлиний глубоко уходили в бунтующую всплесками воду, — транспорты плавно втягивались в каменную теснину Бек-фиорда.

Эскадренный миноносец «Летучий», закончив конвоирование, шел впереди каравана, и Оскар Арчер, морща выпуклый лоб, коротко отдавал команды о поворотах. Иногда, в особо опасных местах, лоцман сам брался за штурвал, глаза у него в такие моменты становились неподвижно-холодными, а волосатые руки белели от напряжения.

Скоро из-за высокого скалистого мыса открылась печальная панорама Киркенеса; огромным неуютным пожарищем раскинулся он на побережье фиорда, и от черных дымящихся развалин веяло человеческим горем, бездомностью и сиротством — войной. На окраине города еще догорали деревянные фермы, густо коптили небо рыбные амбары и салотопни, багрово светились насыпи пылающего угля.

Оскар Арчер сказал:

— Через банки я вас провел, моя миссия окончена...

Капитан третьего ранга Бекетов пожал ему руку, и лоцман, кивнув в сторону транспортов, добавил:

— Спасибо вам!.. Вся моя Норге благодарит вас и никогда не забудет!..

Когда корабли пришвартовались, Пеклеванный сошел на берег. Он уже знал, что Варенька из Лиинахамари попала в группу врачей, назначенных для оказаний медицинской помощи норвежцам. И сейчас, расспросив патрулей, где размещается госпиталь, уверенно направился в сторону штолен.

Поток норвежцев, пришедших встретить русские транспорты, вынес лейтенанта на центральную улицу, обсаженную опаленными березками. Среди разрушенных зданий, мимо костяков печных труб, железного лома кроватей и ванн, в которые из кранов еще продолжала литься родниковая вода, проходили легкие на ногу солдаты войск Карельского фронта, ровно шагали отряды матросов-десантников.

Норвежцы, стоя по краям бульвара, приветствовали их дружными возгласами:

— Руссия!.. Сталин!..

— Теодор Достоевский!

— Совьет!..

— Леон Толстой!.. Руссия, Руссия!..

Репродуктор, укрепленный армейскими связистами на высоком телеграфном столбе, передавал из Лондона обращение короля Хакона к народу; норвежский король благодарил русских солдат и матросов, вернувших свободу северным провинциям страны, призывал население Финмаркена встретить освободителей как друзей.

На берегу одной бухточки двое солдат вместе со стариком норвежцем чинили изрубленное днище иолы.

— А как же? — сказал один солдат. — Надо помочь старику...

На перекрестке двух дорог саперы уже строили большой крепкий дом: молодые норвежцы, рослые и красивые, с непокрытыми, несмотря на мороз, головами, подносили им бревна, девушки в лыжных куртках забивали щели нового здания паклей.

— Что это? — спросил Пеклеванный.

— Да вот, — ответили ему, — жить людям где-то надо...

«Хорошо, хорошо, ах, как хорошо!» — восторженно думал Артем, и встречавшиеся ему норвежцы еще издали снимали свои шляпы традиционного серого цвета, некоторые даже кланялись. Розовощекие фрекен приседали, говоря каждый раз:

— Добрый день, господин офицер!..

И лейтенант Пеклеванный, отвечая на эти приветствия, понимал: в их почестях нет ни страха перед оружием, ни лести, ни подобострастия перед воинами страны-победительницы, — уважение норвежцев стояло выше всего этого!.

На окраине города, в лачуге, наспех собранной из досок и листов обгорелой жести, уже разместилась парикмахерская, о чем говорила многообещающая надпись: «Зами лючи стрич брич от Гаммерфест», — что означало: «Самый лучший специалист по стрижке и бритью из города Гаммерфеста».

Потрогав жесткий подбородок, заросший во время плавания, и подумав, что неприлично являться к Вареньке в таком виде, лейтенант Пеклеванный шагнул за парусиновый полог. Пожилой щуплый норвежец в заплатанном свитере заканчивал брить одного сержанта. На земле валялись два больших, ровно обрезанных уса, которые могли принадлежать только Тарасу Бульбе, и, перехватив удивленный взгляд офицера, сержант пояснил:

— Оце моя красота валяется. Ще у самом начале зарок соби дав: як усю Лапландию пройду — так и сбрию к бйсо-вой матери.

И, потрогав гладко выбритую верхнюю губу, посмотрелся в осколок зеркала.

— Як на мени хлопцы дивиться станут! Ну, майстер з Хаммерфесту, выпьем...

Он заставил парикмахера отхлебнуть из фляги «горилки» и, попрощавшись, ушел. Норвежец на том ломаном языке, на каком оповещал об открытии своей парикмахерской, рассказал, как отступающие гитлеровцы взрывали городские здания, как пытались угнать население. Ловко орудуя большой, похожей на пуукко бритвой, которая так и летала перед глазами Пеклеванного, мастер говорил о похоронах русских воинов, павших под Киркенесом.

Идти до катакомб, где жили норвежцы, и где размещался госпиталь для них, пришлось ни много ни мало целых восемь километров. Усталый, но счастливый от близости встречи с любимой, Артем узнал пещеры еще издали, заметив над ними высокий шест, гнувшийся под ударами океанского ветра. На этом шесте, воткнутом в землю, развевалось багряное полотно, рассеченное синим крестом, и в центре знамени — древний герб Норвегии: лев держал в толстой лапе секиру.

У входа в штольню, приставив к ноге винтовку, стоял солдат Семушкин в новой шинели, перетянутой желтым ремнем; мохнатая шапка из рысьего меха ловко сидела на его голове, и весь он был какой-то нарядный, праздничный.

— Что ты стоишь здесь? — спросил Пеклеванный.

— Охраняю, товарищ лейтенант! — бодро откликнулся солдат.

— А что?

— Честь национального флага дружественной страны! — четко отрапортовал Семушкин и для уверенности пристукнул мерзлую землю прикладом своей винтовки.

— Где? — спросила Аглая.

— Там, — показали ей.

Она прибежала, ничего не понимая вначале. Все казалось дурным сном, диким кошмаром. Вот стоят люди, много людей. Зачем, ну, спрашивается, зачем они здесь? Разве им — жене и мужу, которые не виделись так долго, — обязательно встречаться на людях?..

Аглая смирила после быстрого бега расходившееся дыхание. Посмотрела назад. Под горой, на которой собрались эти люди, лежала холмистая суровая земля, далекая кромка океана курилась предвечерней дымкой.

— Пустите! — сказала она, еще не понимая, что произошло что-то страшное, и люди расступились перед женщиной, образовав длинный живой коридор.

В отдалении виднелись ряды неподвижно торчащих штыков. «Наверное, караул!» — догадалась она. Шеренга солдат, оцепившая глубокую яму, вырытую на самой вершине горы, неожиданно разомкнулась, пропуская ее вперед, и Аглая увидела его...

Она увидела его — и сразу обрадовалась. Потому что это был не он. Это был не он: какой-то незнакомый мужчина лежал в грубо сколоченном гробу. Конечно, не он. Разве этот человек тот, кого она так любила?..

Совсем чужое почерневшее лицо, косматые брови сурово нависают над плотно закрытыми глазами, большие добрые руки, ласкавшие когда-то ее, теперь покорно лежат на груди, пальцы их коряво расставлены.

— Это не он, — сказала Аглая, отстраняясь.

Легкий стук прикладов — менялся почетный караул — словно заставил ее очнуться. Она всмотрелась в лицо этого человека, лежащего в гробу, и — узнала...

— ...Пусть эта смерть, — говорил кто-то, — станет для нас примером самоотверженного служения людям. Вот отсюда, от этой могилы, в которую мы сейчас бережно опустим его, для нашего друга и друга Норвегии начинается новая жизнь. Отныне, уйдя от нас, он переходит жить туда, где живут герои, — в народ!..

— Ах, — вскрикнула Аглая и мягко упала на крышку гроба...

Когда сознание вернулось к ней, она почему-то смотрела только на одни руки своего мужа. Как она могла не узнать их? Вот падают, кружась в морозном воздухе, легкие снежинки, садятся на его пальцы, и ни одна из них не тает. А ведь были они всегда горячие, мягкие, ласковые. И это, как ничто другое, больше всего сказало ей о смерти, против которой бессильно что-либо, и Аглая заплакала...

Могила была глубокой, на дне ее искрился твердый слой вечной мерзлоты. Она увидела, что под гроб начинают заводить веревки, и в этот момент ее поразила прическа — такая, какой Константин никогда не носил: видно, тот, кто причесывал его в гробу, никогда не видел его в жизни...

— Пора, — сказал кто-то, — пора!

И до затуманенного сознания дошло, что это говорится о нем. Кто-то взял крышку гроба, чтобы закрыть его навсегда, но Аглая вдруг крикнула:

— Не надо, обождите! — и дрожащими руками она поправила ему волосы. Но холод кожи на лбу его словно подчеркнул, что мужа, любви, счастья уже нет и никогда не будет, — тогда она заплакала снова, ткнувшись в его закоченевшие, широко расставленные пальцы.

— Жена? — тихо спросил кто-то за ее спиной, потом послышалась резкая норвежская речь, долго-долго произносились непонятные слова.

Аглая встала, еще раз взглянула на дорогое, запушенное снежком лицо Константина, но в следующее же мгновение над ним опустилась крышка, и страшное слово «никогда» острым ножом вошло в ее сердце. А гроб уже повис на веревках, плавно погружаясь в землю. И чем глубже опускался он, тем глубже входил в ее сердце этот нож... «Никогда!.. — Растерянно обвела людей глазами, словно ища в них поддержки. — И вот уже все... Уже стучит земля... А я одна, остаюсь одна... О-о, если бы хоть кто-нибудь помог мне сейчас!»

Кто-то тронул ее за плечо. Аглая обернулась.

Перед ней стоял лейтенант Ярцев.

— Вы?..

— Я, — ответил он и медленно повел ее в сторону.

Ни одного слова утешения не сказал он, но от руки его, державшей ее за локоть, исходила какая-то властная сила. Аглая молчала тоже, покорно идя рядом с лейтенантом. Она ничего не видела перед собой, все вещи потеряли для нее форму и окраску, слова потеряли смысл.

Ярцев привел ее в какой-то норвежский дом, посадил за стол. Курил папиросу за папиросой, молчал. Аглая посмотрела ему в лицо и, словно убеждая себя в чем-то, тихо сказала:

— Как жить?..

— Жизнь, — медленно произнес Ярцев, — подскажет.

— Еще один удар, — сказал Дельвик.

С размаху опустился молот.

— Еще один!

Опять удар.

— Ну, — спросили, — все три?

— Все три, — ответил Дельвик, отбрасывая зубило. — Все три... Читайте!

На громадной плите из красноватого полярного гранита были высечены три слова:

НОРВЕГИЯ БЛАГОДАРИТ ВАС

Вечером эту плиту подняли на вершину горы и положили на братской могиле русских воинов.

Догорали дымные головни на пожарищах, неумолчно шумел ночной океан, а где-то далеко-далеко в черном бездонном небе трепетно светились яркие звезды.