— Так и хватают за сердце, — вдруг затосковал Вахтанг и, оглянувшись, махнул рукой: — Смотри, лейтенант, песня-то как подходит: вот он, Рыбачий, тает в далеком тумане!..

Низкая, прижатая к воде земля полуострова смутно брезжила во мгле полярной ночи.

— Это хорошо, — сказал Ярцев; подумал о чем-то и добавил серьезно: — Хорошо, что поют люди...

Откуда-то с севера, приближаясь к «охотнику», катился по волнам седовласый клубок метелей, и боцман Чугунов поспешно доложил:

— Справа по борту, курсовой — сорок пять: «снежный заряд»!

— И, кажется, идет прямо на нас, — присмотрелся Вахтанг. — А ну, задраить вентиляторы!., люки, двери!.. Застегнись, лейтенант, как следует, наушники спусти на шапке, а то...

И — не успел договорить. Все кругом заметалось, заплясало в белом вихре. Мокрые метельные клочья хлестали по обвесам, хлопала натянутая парусина. Ничего не было видно в белесой мгле. Снег летел горизонтальными пластами, покрывая наветренный борт катера толстым наростом, который тут же жадно слизывали волны. Холодная крупа забивалась за шиворот, лезла в уши, в рот, в ноздри. Нельзя было вдохнуть, чтобы сразу не ощутить вкус снега.

Взъерошенный кавказец, зачем-то отбиваясь руками, точно на него напал рой жалящих пчел, кричал:

— Хорошо, хорошо!.. Вах, как хорошо!..

И лейтенант Ярцев, прислушиваясь к барабанному бою снега по капюшону, думал: «Это действительно хорошо... не сразу заметят с берега...» Когда же «заряд» укатился по волнам в сторону Рыбачьего и лейтенант скинул капюшон, горизонт ночного океана показался ему ослепительно чистым.

— Берег! — крикнул мичман Назаров, вытягивая руку. — Катера прикрытия вышли к берегу!..

До «двести шестнадцатого» докатился неровный гул батарей. Яркие клубки осветительных снарядов, точно шаровидные молнии, разрезали мрак огненными струнами. Мертвыми узлами сплелись лучи прожекторов, и, казалось, никто и никогда уже не сможет их распутать. Катеров не было видно, но вспышки разрывов указывали их место, и море в этом районе было неестественно зеленое, словно освещенное изнутри.

— Смотри, лейтенант, — сказал Вахтанг, — это они делают, чтобы твои люди в целости высадились... Понимать надо, на какое дело идете!

— Вон там утес, такой высокий, видишь? — спросил Ярцев.

— Вижу!..

— Заводи катер туда, там и высадимся.

Неожиданно голубой луч прожектора, словно меч, рассек темноту сверху донизу и уперся слепящим глазом прямо в борт «охотника».

— Шашку!.. Боцман, — шашку!..

Чугунов с быстротой пружины выбросился из турели. Прыгая по уходящей из-под ног палубе, в мгновение ока очутился на корме. Раз! — и шашка с разбитым капсюлем полетела в воду, где начала извергать клубы дыма. Прожектор замер на этой шашке, а катер сразу вырвался из яркого луча света.

— Чуть не погубили, — облегченно выдохнул Беридзе и посмотрел в ту сторону, где катера прикрытия вызывали на себя огонь немецких орудий; враги, не подозревая истинной цели появления катеров, вводили в бой новые и новые батареи, и все их внимание теперь было собрано на этом лишь крохотном участке моря.

— Право на борт! — скомандовал Вахтанг. — Десантникам пора выходить на палубу, готовиться к высадке!

Берег наплывал на катер высоким темным барьером. Ночной прилив скрывал под водой острые кошки рифов. Чугунов, стоя на носу «охотника», наугад совал в темные волны длинный шест с пестрыми отметинами футов, зычным голосом докладывал о глубине на мостик. Сильные течения прибойной полосы швыряли катер то вправо, то влево, и Вахтанг возбужденно покрикивал на рулевого:

— Ты что мне свою фамилию на воде пишешь? Я ее и так знаю...

Внезапно катер сел на камни, противно заскрежетав днищем. Все на мгновение растерялись, и лишь Вахтанг остался спокоен.

— Вах, ерунда! — сказал он. — Десантники сойдут, и «охотник» сам встанет на чистую воду... Можно начинать высадку!

Одетые в непромокаемые костюмы, комендоры первыми попрыгали за борт. Морские пехотинцы собирались уже «сигать» вслед за ними, но Вахтанг остановил их:

— Куда, куда? Вас понесут...

Алеша Найденов сел на плечи боцмана Чугунова, тот понес его к берегу, нащупывая ногой перекатывающиеся скользкие камни.

— И не обижайся, — покряхтывал он. — Мы-то вымокнем — и ляд с ним, а вот вам еще воевать надо...

Поставил его на землю, сказал: «Ни пуха ни пера!» — побрел в черной воде за другим.

Скоро «охотник» сошел с мели и сразу же направился в открытое море, где еще горела вдали на волнах дымовая шашка. А лейтенант Ярцев, выбравшись на берег последним, пересчитал людей, тихо скомандовал:

— Цепочкой... бегом... марш!

Это не так-то легко — бежать километр, два, три, если ты обвешан оружием и кладью. Это тем более трудно, когда под ногами острые камни, топкая подушка ягеля, когда путь преграждают стремительные ручьи, завалы векового снега. Но их ведет человек, в которого все бесконечно верят, и если им говорят: «Бегом!» — значит, надо бежать — километр, два, три, сколько он прикажет.

— Ложись!..

Во тьме мелькнул огонек спички, прикрываемой ладонями, — какой-то гитлеровец не спеша прошел мимо.

— Егерь, — определил Найденов.

Ярцев повернул к нему свое лицо, шепнул в ответ:

— Гренадер, они выше егерей ростом...

«Все-то он знает», — с завистью подумал аскольдовец и решил не отставать от лейтенанта. Наткнулся на какой-то провод, выдернул из ножен тесак, хотел резать. Ярцев перехватил его руку.

— Ты что, — сказал он, — все дело погубить хочешь? Это сигнализация.

И снова бежали один за другим, бесшумные, быстрые, невидимые. Наконец прозвучала команда остановиться, и Ярцев, заведя свой отряд в глухую низину, сказал:

— Рейд начали благополучно. Поздравляю! Впредь не курить, не разговаривать, не отставать, не бросать ничего, не греметь оружием, не есть, не пить, пока я не дам разрешения...

«Не... не... не» — хотя бы одно «да»!

И почему такая таинственность?.. И куда идут эти люди?.. И что они будут делать в ночной тундре?..

Об этом знают все, кто идет с лейтенантом Ярцевым.

Но умрут — не скажут!

Пункт второй

Теперь в стране Суоми было два генеральных штаба, и во главе их стоял один и тот же человек — генерал Айро, о чем знали в то время немногие. В провинции он посылал приказ в соответствии с условиями мирного договора: демобилизация, сдавать оружие, офицеров по домам, — и в этом случае Айро являлся начальником одного штаба. Но вслед за этим приказом, и даже раньше его, долетал до провинций другой: оружие прятать, членов партий перевести на казарменное положение, — и в этом случае Айро был уже начальником второго, неофициального штаба.

Так, например, лейтенант Суттинен был назначен следить за ходом демобилизации в одном полку. Просмотрел списки: на трех солдат-резервистов приходился один, а то и два шюцкоровца. Что ж, резервисты — домой, шюцкоровцы — в казарму. С офицерами — тоже: подобрал только надежных, хорошо знающих местность, уже втянутых в сети заговора. Это было легко, тем более что проверить невозможно — какие они, эти офицеры, а пункт второй мирного договора, заключенного в Москве, вменял финскому сейму в обязанность сохранить определенный контингент своей армии. Эти войска должны были до 15 сентября освободить территорию своей страны от гитлеровцев.

Но этот второй — неофициальный — штаб намеренно (заговорщики понимали это) оттягивал разоружение немецких войск в Лапландии, и только лишь 1 октября финские войска выступили в поход для выполнения пункта второго...

Роту, состоявшую из одних шюцкоровцев-ветеранов, вел лейтенант Рикко Суттинен. Нахлобучив на лоб козырек кепи, он сумрачно шагал впереди колонны.

Холодный ветер сильно дул навстречу, обжигая лицо и открытую шею. По обеим сторонам дороги тянулся чахлый березняк и осинник. Путь колонне часто перебегали пугливые зайцы. Однажды ленивой рысцой протрусил невдалеке поджарый волк и, сев тощим задом на кочку, неожиданно завыл — протяжно и нудно.

Суттинен прогнал волка выстрелом. Ему не нравилось все: эта колдобистая лесная дорога, этот волчий вой, эта трепетная тоска осин и... пункт второй мирного договора. Нехорошие мысли теснились сейчас в голове лейтенанта. Отец, недавно посетивший вырубки «Вяррио», писал, что лесорубы работают плохо, прибыли падают. Да и как им не падать, если целлюлозные комбинаты бездействуют, а главный заказчик, всегда нуждавшийся в строевом лесе, — Германия, вышел из игры, вырубив на прощанье лучшие участки?..

Суттинен опустил верха своего суконного кепи и застегнул его на подбородке. Было мерзко, тоскливо, холодно. Пропустив мимо себя голову колонны, он громко скомандовал:

— Не отставать!

И когда отставшие солдаты, бросив собирать клюкву, подтянулись, Рикко Суттинен снова пошел впереди отряда.

Сейчас его тревожило даже не это. Только вчера он узнал о восстании лесорубов, предводительствуемых каким-то капралом, и эта весть повергла его в смятение. Мало того, что лесорубы бросили хозяйские вырубки и с топорами пошли выполнять пункт второй, не дожидаясь, когда за это возьмется армия (что уже говорит о непростительном своеволии), но если бы только это! А то ведь...

«Революция в лесу, вот что, — трезво думал Суттинен, — по всей стране идет шатание, программы новых партий еще только выявляются, достаточно одной искры, чтобы...»

— Не растягиваться! — повторил он команду, боясь высказать то, что таилось за этим «чтобы», и даже подсчитал ногу: — Юкс, какс, колмэ!..

Потом, отвинтив горлышко фляги и перехватывая завистливые взгляды капралов, Суттинен отхлебнул водки. Лес начинал редеть, быстро темнело. Кругом не было видно ни одного огонька, и от этого звезды, трепетно разгоравшиеся в ночи, казались еще выпуклее, еще ярче. Приближалась полоса, за которой могли встретиться немецкие гарнизоны.

Скоро дорога вышла на развилок, где высился столб, фанерные стрелки которого показывали: направо — деревня Куусиниеми, влево — Коккосалми.

И здесь же, на развилке, стояла телега с высоко задранными оглоблями. Лошади не было, а на замшелом камне сидел старый сгорбленный финн-крестьянин, которого трудно было даже отличить от камня.

— Чего ты сидишь здесь, старик? — спросил Суттинен.

— Жду свою лошадь.

— А где она у тебя?

— Там, — и старик махнул рукой в сторону Куусиниеми.

— Так что же ты ждешь?

— Лошадь...

Суттинен нетерпеливо топнул ногой, обутой в брезентовый сапог.

— А почему она у тебя там, — он тоже махнул рукой вправо, — а твоя телега здесь?

— Лошадь отобрали немцы.

— Значит, они стоят в Куусиниеми?

— Да.

— Так иди за ней в Куусиниеми.

— Зачем? — ответил финн. — Я жду лошадь из Коккосалми, — и он опять махнул рукой влево.

Суттинену захотелось ударить старика, но ударить его — это все равно, что ударить камень.

— Я жду лошадь из Коккосалми, — слегка усмехнулся крестьянин, очевидно, поняв состояние офицера. — Там стоят наши лесорубы: они обещали забрать лошадь у немцев. Внук приведет ее сюда, и я поеду дальше,..

— Так, значит, лесорубы в Коккосалми? — спросил Суттинен.

— Да, но скоро уйдут...

Лейтенант снова приложил к губам флягу. Вытерев подбородок рукавом шинели и морщась, он задумался:

«Надо идти, но куда?..»

Думал он недолго, и через несколько минут рота лахтарей уже шагала не в Куусиниеми, где находились немцы, а в Коккосалми, где стояли лесорубы...

Коккосалми — небольшая деревушка, окна которой светились прямо в озеро, заплывшее ледяным салом. Мысок, на котором в беспорядке раскинулись убогие избы, с трех сторон окружен водою. Узкий, заросший кустами перешеек, как мост, соединяет селение с берегом. Суттинен сразу оставил здесь засаду, чтобы ни один ляскхикаппинец не мог уйти из деревни.

Возле крайней избы стояла низкая крестьянская подвода. Какая-то рослая девка-батрачка в паневе и лаптях на босу ногу грузила мешки. Выступив из тьмы, лейтенант зажал девке рот и сказал:

— Тихо!.. В этой избе лясккикаппинцы есть?.. Тогда постучи в окно. Скажи, что тебе тяжело, пусть придут — помогут. Да смотри, не сболтни лишнего, — он отпустил ей рот и помахал перед ней плеткой.

Девка робко стучала в ставни.

— Без шума, одними пуукко, — предупредил Суттинен своих лахтарей.

Хлопнула дверь. Раздался сочный, веселый голос:

— Ну что, Лемпи, одной не справи...

И тут же свалился под ударом ножа. Второй лесоруб с криком: «Немцы!» — рванулся обратно. Но его схватили за ноги и поволокли по земле, мозжа голову прикладами. Третий успел выпрыгнуть в окно с другой стороны крыльца и тоже был зарезан лахтарями, сидевшими в кустах.

С другого конца деревни громыхнул выстрел. Вслед за ним загундосил колокол церкви. Собаки, надрываясь от лая, хрипели и выли, стараясь порвать цепи. В хлевах кричал напуганный скот, билась в клетях разбуженная домашняя птица.

На улицу, залитую светом луны, выскакивали всполошенные лесорубы, хватая оружие, чтобы отразить нападение немцев, как им казалось.

Но, увидев солдат регулярной армии, с которыми еще вчера они сидели в окопах, лясккикалпинцы в замешательстве остановились.

— Не смей! — крикнул один из них, выступая вперед. — Мы ваши братья! Мы не сделали ничего плохого! Нам надо объединиться, вместе будем гнать немцев из Суоми!..

— Пли! — ответил Суттинен, положив маузер на сгиб локтя. — Не разговаривать с бунтовщиками!.. Стрелять!

И, сатанея от бешенства, повторил несколько раз, давя при каждом слове на спусковую собачку маузера:

— Стрелять, стрелять, стрелять!..

Тогда лесорубы молча двинулись на лахтарей плотной жарко дышащей стеной, и от звона топоров по каскам покатилось над озером звонкое эхо.

Лязг затворов, выбрасывающих пустые гильзы; приглушенные выкрики убиваемых; резкие толчки выстрелов, направленных прямо в живот; треск ломающихся штыков — все перепуталось и перемешалось...

Среди лясккикаппинцев выделялась могучая фигура капрала. В разорванном мундире, босой, с лицом, залитым кровью, он метался в ночи, как свирепый вепрь, и там, где пролетал он, крича: «Круши-и-и!..» — там оставалась за ним широкая просека, словно не людей рубил он, а кустарник.

Увидев лейтенанта, капрал бросил в него издали свой нож, и пууко, пролетев в воздухе, вонзился в плечо офицера, пробив толстое сукно шинели.

Суттинен вырвал из плеча острое лезвие и, зажимая пальцем бьющую из раны кровь, крикнул:

— Этого — живьем!..

Сила солому ломит (эта пословица есть и у финского народа), и лясккикаппинцы, ряды которых редели на глазах, откатывались под натиском лахтарей к озеру. Некоторые уже вошли по колено в ледяное стылое сало и продолжали рубиться, падая и захлебываясь водою. Последняя горстка людей, окружив капрала, отбивалась изо всех сил, пока на них не навалились со всех сторон, на одного — десять, и не связали по рукам и ногам...

— Ведите их к школе, — сказал Суттинен и, шатаясь от внезапной слабости, пошел, не оборачиваясь.

В школе он занял комнату учительницы, вмиг разрушив создаваемый годами уют старой девы. Широкая скатерть была разрезана на полосы. Лейтенант лежал, ерзая от боли сапогами по простыням, а ротный фельдшер, равнодушный парень с тупым веснушчатым лицом, делал ему перевязку.

На этот раз Суттинен допил содержимое фляги до дна и закусил горстью кислой клюквы, приготовленной учительницей к чаю. Крепкая водка, пахнущая метилом, ударила в голову как-то сразу, покорила боль в плече, и повеселевший офицер встал:

— Где эти?..

На школьном дворе, окруженные со всех сторон лахтарями, стояли «эти». Израненные лесорубы подпирали плечами друг друга, и когда на крыльце появился Суттинен, они вскинули головы.

Лейтенант подошел к лясккикаппинцу, стоявшему с краю.

— Ну?..

Лесоруб качнулся назад всем телом, словно для удара.

— Сволочь! — крикнул он. — Разве для этого Энкель подписал в Москве договор? Вспомни... Или для тебя нет законов?

Суттинен размахнулся — хрястнул лесоруба в висок рукоятью маузера.

— Вот тебе второй пункт!

Лесоруб не упал только потому, что плечи его соседей могуче сдвинулись, оставив его стоящим.

Суттинен подошел к другому лесорубу, поднял руку для нового удара и... опустил маузер.

Перед ним стоял его бывший капрал Теппо Ориккайнен.

— Ты?.. Это ты, сатана перкеле!

— Да, я, — ответил капрал.

Суттинен пошатнулся и закричал яростно, выдавая свой страх:

— Замолчи!.. Уведите их, расстреляйте... И его... в первую очередь — его, вот этого рыжего!..

* * *

Три залпа рванули ночную тишину за околицей. Сутги-нен доедал в комнате учительницы мороженую клюкву. «Ха-ха, — облегченно засмеялся он, — пошел капрал на тот свет, завилял хвостиком...»

— Эй, Вяйне, — позвал он денщика, — твой господин хочет спать!

Да, теперь он может заснуть. Суттинен следил за руками солдата, взбивавшего плоский старушечий матрас, и думал:

«На «Вяррио» отец наберет вернувшихся из плена... А завтра пошлю гонца в Куусиниеми... у нас еще не кончены счеты с русскими. Плевать я хотел на пункт второй мирного договора!.. Если двурушничает сам генштаб, то что же остается делать мне, солдату?..»

— О-о-о, я знаю, что мне делать, — сказал он, — проклятым рюссам еще придется схватиться с нами... Спать, спать, — повторил он и свалился в постель, не раздеваясь, предоставив денщику стянуть с его ног узкие сапоги.

Когда солдат ушел, стало тихо. Было слышно даже, как шумят на ветру кусты за окном, плещется вода в озере.

— Спать, спать, — пробормотал лейтенант, но сон не приходил. Снова начинало болеть плечо. В холодных сенях, за дверью, ворочалась на охапке сена старуха учительница.

Неожиданно она глухо вскрикнула, и вслед за этим кто-то стал царапаться в дверь. Суттинен, онемев от страха, боялся пошевелиться. Пот выступил у него на лбу, холодя кожу, когда он увидел, что дверь, тихо скрипнув, начинает открываться.

Но того, кто ее открывал, не было видно.

Суттинен протянул руку к маузеру и поднял голову: на пороге лежал человек.

— Кто здесь? — хотел крикнуть шюцкоровец, но вместо крика с его трясущихся губ сорвался лишь слабый шепот.

— Это я, — ответили также шепотом, и послышалось тяжелое дыхание.

— Кто ты?

— Это я, капрал Теппо Ориккайнен.

— Ты?..

Суттинен рывком сел на постели, прижался затылком к стене.

— Так, значит... так, значит, ты... Ты жив?.. Тебя не могли расстрелять?..

— Нет, Суттинен, в меня стреляли три раза, но я не могу... я не могу умереть... И я не умру!..

Голова капрала упала на пол. Медленно, с громадным усилием он поднял ее и сказал:

— Я не могу умереть, пока... пока не... И вот я приполз, Суттинен, чтобы сказать тебе... я приполз — сказать: ты — собака, Суттинен!.. И таких собак, как ты, много в моей Суоми... Но запомни, Суттинен... придет час... и... в моей Суоми... да, в моей... не станет таких собак!..

Голова капрала снова глухо стукнулась об пол. Лейтенант вспомнил о пистолете, который держал в ладони, и спрыгнул с постели. Но, приставив дуло маузера к широкому затылку предводителя лясккикаппина, он понял, что стрелять уже не надо...

Капрал Теппо Ориккайнен был мертв...

Даешь Печенгу!

После ударов войск Карельского фронта на Ухтинском, Кандалакшском и Кестеньгском направлениях и освобождения от врага Выборга, Кондопоги и Петрозаводска;

после того как был восстановлен северный участок государственной границы СССР на протяжении 1500 километров и Кировская железная дорога, освобожденная от врага по всей длине, снова соединила Заполярье с центром страны;

после того как Финляндия, ввергнутая в войну реакционной поджигательской кликой Таннера, Рюти и Маннергейма, признала себя побежденной и сложила оружие;

после мирных переговоров в Москве, которые еще раз продемонстрировали цели благородной и гуманной политики Советского правительства по отношению к малым странам и принесли исстрадавшемуся финскому народу долгожданный мир;

и, наконец, после того как был решен затянувшийся на целое столетие вопрос о границе России на Крайнем Севере и русскому народу снова возвращались искони русские земли древней области Печенги, —

наступление в Заполярье стало делом ближайшего будущего...

Никто не знал, когда пробьет час для удара по горно-егерской армии Дитма, но десантные отряды, печатая шаг, уже распевали:

Близость наступления чувствовалась во всем: в постоянно прибывавших на вокзал воинских эшелонах, в гуле неба, которое пересекали летевшие на запад эскадрильи бомбардировщиков, в необычайном оживлении рейда и гаваней, а однажды по улицам Мурманска проползли даже грохочущие громадины танков. Казалось, что все только и живут подготовкой к наступлению.

В один из пасмурных октябрьских дней, когда балтийские матросы выходили под огнем из полосы прибоя на дюны острова Хиума, — в этот день представители частей и кораблей Северного флота собрались в актовом зале Дома флота. Зал был освещен по случаю торжественного заседания, как в мирное время, и в ярком сиянии сотен электрических люстр и плафонов сверкали, искрясь золотом и серебром, многочисленные медали, ордена, галуны старшинских нашивок и блеск офицерских кортиков.

После доклада вице-адмирала на трибуну поднялся офицер и объявил:

— Слово для зачтения воззвания Военного Совета Северного флота к североморцам имеет лейтенант Самаров!..

Олег Владимирович прошел через весь зал и, приняв от члена Военного Совета текст воззвания, подошел к рампе.

— «Товарищи североморцы!» — Его голос звучал в полную силу и был насыщен сдержанной страстью, он прочел всего два слова, но прочел их так, что все сразу почувствовали себя свидетелями и участниками чего-то огромного и великого.

...Теперь этот листок с текстом воззвания лежит под стеклом в залах Музея русской морской славы, и посетители рассматривают его как священную реликвию. А в те дни это был просто приказ, и Самаров громко, не торопясь, ясно выговаривая каждое слово, прочел его, как читают приказы.

«Товарищи североморцы!

Героические полки и дивизии Красной Армии неудержимой лавиной идут на запад. Великая и неугасимая сила ненависти к врагу пылает в сердцах русских воинов. Очищается советская земля от гитлеровской нечисти.

Под сокрушительными ударами Красной Армии трещит и разваливается гитлеровский блок. Все туже затягивается смертельная петля на шее Гитлера. Чувствуя неизбежную гибель, враг сопротивляется жестоко и отчаянно. Свою злобу и бессилие фашисты вымещают на беззащитных жертвах. Но дни гитлеровцев сочтены. Спасения им нет и не будет!..

Славные морские пехотинцы!

Решительно прорывайте вражескую оборону, взламывайте ее на всю глубину. Стремительно и неудержимо сбивайте гитлеровцев с их оборонительных рубежей. Вперед, за огневым валом! Смелому бойцу не страшны траншеи и окопы, блиндажи и доты. Смелость и отвага города берут!..

Герои надводных кораблей!

Ни одного корабля противника не выпускайте из порта Печеней (Петсамо). Топите и захватывайте их. Всю силу огня обрушьте на гитлеровцев. Дерзко и смело высаживайте десантников-пехотинцев. Обеспечьте бесперебойный подвоз боеприпасов и продовольствия.

Товарищи североморцы!

Военный Совет Северного флота призывает вас с честью исполнить свой воинский долг, возвеличить славу Военно-Морского Флота.

Родина-мать благословляет вас на боевые подвиги во славу нашего народа, во имя победы.

За честь и свободу советского народа!

За нашу прекрасную Родину!»

Самаров кончил читать, и оркестр заиграл гимн. Все поднялись с мест, и каждый невольно сказал себе.

— Теперь пора!..

»Мой дорогой Юсси...»

Кайса появилась на пороге полусгоревшего дома, держа в руках дорогое манто. Она накинула его на узкие плечи, задорно крикнула:

— Юсси, мне идет... правда?

Пеккала опустил бинокль, придирчиво осмотрел ее:

— А ну, повернись... Так-так...

Кайса кокетливо переступала ногами по закопченному снегу, словно вертелась перед зеркалами в ателье универмага Стокмана на Алексантеринкату в Хельсинки.

— Хорошо? — спросила она.

— Ничего, — согласился полковник, — только чуть-чуть коротко, кажется...

— Вот бы еще боты, — размечталась Кайса и тут же обиделась. — Ты чего смеешься, Юсси?..

Обхватив телеграфный столб, полковник хохотал, как еще не хохотал за все эти годы; наконец смех его перешел в простудный кашель; откашлявшись, он снова посуровел:

— Дура ты, — сказал. — Милая, дорогая дура!

— Хорошо, что хоть милая...

Отряхивая с ветвей комья сырого снега, на дерево сели вороны, прокаркали лениво. Кайса вынула из сумочки дамский блокнот с зеркальцем, стала подводить краской губы (последнее время она особенно следила за своей внешностью).

— Милая, — с явным удовольствием в голосе повторила она и счастливо улыбнулась.

В небе с треском лопнуло белое облачко, и осколки обожгли сугробы рыхлого снега, проколов их глубокими ямками; одна ворона с перебитым крылом свалилась к ногам женщины.

— Ого! — притворно удивилась Кайса. — Полковник Пеккала, неужели вам безразлично, что милая для вас женщина подвергается обстрелу?

— А ты не торчи здесь. Смешно: куда я — туда и ты... В конце улицы показался бегущий на лыжах вянрикки Раутио Таммилехто, еще издали он крикнул:

— Немцы!.. В Аалтоярви немцы!..

Пеккала обождал, пока вянрикки снял лыжи, и спокойно спросил:

— Ты был в Коккосалми?

— Был, херра эвэрсти... Немцы уже в Аалтоярви, и мне...

— Я тебя спрашиваю о другом: когда придут сюда лясккикаппинцы?

Таммилехто воткнул лыжи пятками в снег, развел руками:

— Но, херра эвэрсти, в Коккосалми лясккикаппинцев уже нет, там стоит рота регулярной армии..

— Так это еще лучше, — внезапно обрадовался Пеккала. — Кайса, ты слышишь?.. Наконец-то наш генеральный штаб раскачался!

Таммилехто растерянно замигал белыми ресницами:

— Херра эвэрсти, но они... не придут.

— Разве ты не сказал, что мы находимся в тяжелом положении?

— Я сказал, херра эвэрсти, что мы почти окружены, но... но они...

— Да говори, не мямли!

— Мне велели передать, — выпалил юноша, — что вас заочно предают военному суду... За то, что вы... Я говорил, херра эвэрсти, что вся история может закончиться плохо! Мы выступили без приказа, и теперь...

А это, Кайса, ты тоже слышишь? — спросил полковник.

— Слышу, Юсси... слышу...

Пеккала посмотрел, как тает в голубом небе свежее облачко разрыва, и яростно прошептал:

— Пусть только попробуют, сволочи!.. Я сам посажу их всех за решетку!.. Я им все вспомню!.. О-ох, и собаки же!..

Он взмахнул кулаком, точно хотел ударить кого-то, быстро пошел в сторону леса. Никто не видел, как лицо у него вдруг уродливо перекосилось, и слезы — слезы горькой обиды — брызнули из зажмуренных глаз; Пеккала неумело вытирал их грязной ладонью, с его тонких губ, покрытых шелухой обветренной кожи, срывались отдельные слова:

— Даже сейчас... сейчас даже, когда... когда мы все тут-Гроб нам, сатана перкеле!.. А они, крысы... Что они делают?.. Суоми наша... Ну, погоди!..

Его догнала Кайса, прижалась к нему всем телом.

— Юсси, дорогой, ты плачешь?.. Но что же нам делать?.. Ведь это последнее, это последнее наше... А потом... Юсси, не плачь, я с тобой... Все кончится хорошо!..

Полковник вытер лицо снегом, ожесточился.

— Ну-у, — сказал грозно, — так, значит, в Аалтоярви немцы?.. Пусть меня судят, но в Лапландии немцам не бывать... Пошли, Кайса!..

На опушке леса дымили костры, «лесные гвардейцы» кутались в дырявые шинели. Старый солдат с выщербленными зубами встал перед полковником, попросил:

— Херра эвэрсти, если у вас есть хоть один патрон, дайте его для моей пустой винтовки.

Пеккала слепо и глухо прошел мимо, а Кайса, раскрыв сумочку, протянула солдату обгрызенный кусок няккилейпя:

— Хлеба — на, а патронов — нету!

— И на том спасибо, нэйти...

Полковник поднялся на высокое взгорье, откуда виднелась затерявшаяся среди лесистых холмов деревушка Аалтоярви, и в тот же момент разрывная пуля ободрала кору ближайшего дерева.

— Уйди, Кайса, — крикнул полковник, — не лезь сюда!

— Юсси... — жалобно начала она; тогда Пеккала швырнул в нее смерзшимся комком земли:

— Уйди, сказал!..

.Кайса спустилась вниз, присела к костру. Один солдат с мутно-желтым бельмом на глазу спросил:

— А вот, нэйти, отчего это так: котелок воды с солью вскипятишь, сразу выпьешь — и вроде сыт?.. Отчего?..

— Зато, посмотри, — ответила Кайса, — опух ты как, словно леший болотный стал.

Солдат потрогал свое лицо пальцами, оставлявшими на щеках нездоровые ямки, и печально вздохнул:

— Опух... это верно, нэйти!

Сверху, шумно обрушивая ногами снег и камни, скатился полковник Пеккала, молодо сбил кепи на затылок.

— А ну! — крикнул. — Выкатывай орудия на дорогу... Уж если с русскими воевали, так с немцами... Выкатывай, парни, выкатывай!..

Опушка леса ожила, солдаты стали подниматься, даже раненые решили идти вместе со всеми. Три старые гаубицы — единственные, что остались после боев с егерями, подхватили за лафеты, потащили под откос. Повинуясь командам прибежавшего Таммилехто, «лесные гвардейцы» дружно рассыпались по кустам; сгорбившись, перебегали с кочки на кочку.

Их было мало — не больше роты, магазины винтовок хранили в себе один-два патрона, но это еще не значило, что остыла их вера в победу, и страшный голод только усиливал ненависть к захватчикам прекрасной Лапландии...

Жилистыми руками Пеккала хватался за спины гаубичных колес, перекатывал их сильными рывками:

— Раз-два — взяли, ти-ти!.. Еще — ти-ти!.. Сколько там снарядов у нас?.. Всего четыре ящика?.. Хватит... Ти-ти!..

Орудия почти на руках вынесли на дорогу, быстро зарядили. Где-то вдали, в редких просветах соснового мяннисто, щербатились гнилой дранкой острые крыши Аалтоярви.

— Ампуйя! — крикнул Юсси Пеккала, и три старые гаубицы, подпрыгнув, неистово рявкнули в сторону недавних союзников — немцев.

— Файер! — скомандовал Эрнст Бартельс, и двенадцать орудий, откатившись назад, изрыгнули огонь в сторону недавних братьев по оружию — финнов.

Фон Герделер стоял на крыльце пасторского дома и, поставив ногу на резные перила, чистил высокий сапог. Шведский крем жирный, как и все в Швеции, — на кончике сапога отражалась даже фигура обер-лейтенанта с поднятой рукой; вот рука резко опускается, и — «файер!.. файер!..»

— Я вас слушаю, — сказал оберст пехотному майору, который еще издали тянулся перед ним.

В редких паузах между залпами майор доложил:

— Финны открыли огонь по нашим позициям... Третий батальон послал в обход озера... озера... Простите, оберст, не могу запомнить финских названий...

— Питкаярви, — сказал фон Герделер, — надо знать!

— ...Этот батальон, — продолжал майор, — ударит с фланга, и... Где вы будете находиться, герр оберст, чтобы без задержки доложить вам об окончании операции?

— Здесь же, — ответил инструктор и, подбросив в руке щетку, шагнул в двери дома.

«Это, пожалуй, я правильно сделал, доверив всю операцию строевым офицерам. Хватит в конце концов быть затычкой в каждой бочке. С этими финнами только свяжись — сам не рад будешь». Недаром ведь его имя уже треплют газеты нейтральных государств. Правда, ответственность в первую очередь падает на генерала Рандулича, приказавшего превратить Лапландию в «зону пустыни», но все-таки... неприятно; еще судить будут, чего доброго, если все кончится...

— Спасибо за щетку, пастор, — сказал фон Герделер. — Вы все молитесь?

Старый священник, сложив на груди дряблые руки, покачивался над толстой раскрытой книгой, его глаза были плотно закрыты; молодая жена его, приседая от пушечного грома и ахая, скидывала в люк подпола свертки одежды.

Фон Герделер подошел к приемнику, и в комнату, перебивая слова молитв, ворвался далекий голос: «Сегодня состоялась первая встреча председателя Союзной Контрольной Комиссии в Финляндии господина Жданова с президентом Финляндии маршалом Маннергеймом, беседа продолжалась два с половиной часа. Присутствовали: русский генерал-лейтенант Савоненков и министр обороны Финляндии генерал Вальден...»

Послышалась частая ружейная стрельба, и в дверь почти вломился запыхавшийся фельдфебель:

— Герр оберст, финны ползут... Ножи в зубах!

Инструктор поморщился:

— Не люблю финнов! Всегда у них что-нибудь такое неприятное... в зубах!

Накинув шинель, он вышел на улицу. Вдали уже раздавался рев медных рогов, напомнивший оберсту тирольскую охоту. Воздух пронизывали неистовые вопли: «Хелла!.. хелла кюон... Ала-ла-ля... ала-ла-ла-ля!..»

Эрнст Бартельс, пошатываясь, отошел от замолчавших орудий. Трясущимися руками раскурил мятую сигарету. Заметив, что губы инструктора двигаются, он крикнул:

— Говорите громче, я ничего не слышу...

— Я сказал: запрягайте лошадей в орудия!

— Разве мы снимаемся с этой позиции?

— Мы не снимаемся, — ответил фон Герделер, подумав, — но... Все-таки запрягайте на случай непредвиденного отхода!..

Трескотня егерских шмайсеров и хлопки рвущихся гранат скоро стихли, и с той стороны, из гущи кустарников, где разворачивалось сражение, доносился теперь только рев человеческих голосов. Постепенно этот рев перешел в песню, и фон Герделер невольно вздрогнул: песня была финской.

— Что там? — сказал он и бросился напролом через заросли густого березняка; прыгал с камня на камень, тонкий ледок, покрывший болото, стеклянно раскалывался под ногами. — Почему залегли? — набросился он на пехотного майора. — Почему вы еще здесь?.. Стыдно, стыдно!..

— Герр оберст, — вдруг остервенился офицер, вытаскивая пистолет. — Вы не имеете права оскорблять меня... Я честный солдат фюрера, и я не трус... Смотрите, и вы поймете, почему мы еще здесь!..

Он бесстрашно поднялся во весь рост, засвистел:

— Атака... атака... атака...

Земля вздрогнула от топота ног, мимо фон Гердедера сверкающими стрелами пронеслись склоненные штыки егерей, и — хоть бы один выстрел раздался им навстречу.

Финны молчали.

* * *

Старый солдат с выщербленными зубами докурил самокрутку из палого листа ольхового, подошел к полковнику.

— Херра эвэрсти, — сказал он, — если патрона не дали, так дайте хоть в морду, чтобы я злее стал...

Юсси Пеккала пригнул к себе лохматую голову солдата, поцеловал его в сморщенный лоб.

— Иди, отец, — ответил не сразу, — ты и так злой...

Таммилехто подполз на животе, прошептал:

— Со стороны Питкаярви — движение какое-то...

— Так что?

— Около батальона, говорю.

— Где Суттинен-Хууванха?

— Осталась около гаубиц.

— Хорошо. Вот они опять идут...

Таммилехто посмотрел на бегущих егерей и пополз в сторону: «Лесные гвардейцы», расстреляв последние патроны, готовились к рукопашной схватке. Никто не заметил, как вянрикки поднялся, встал на четвереньки и скрылся в кустах.

Проваливаясь по пояс в жидкое месиво гнилого, не замерзающего даже зимой болота, он выбрался на лесной пригорок; среди могучих стволов мяннисто сел на камень и долго слушал, как надвигается лавина автоматной стрельбы. «Пойду!» — отчаянно решил юноша, нащупав на ремне круглую небольшую гранату.

Но там, в этой низине, уже творилось что-то дикое. Стрельба внезапно стихла — значит, пошла рукопашная, и, казалось, слышно, как лязгают штыки и хрустят человеческие кости.

— О-о-о, — мучительно простонал Таммилехто, почти умирая оттого, что не может быть вот таким, как этот старый вояка с выщербленными зубами. «Дайте хоть в морду, чтобы я злее стал», — вспомнилось ему, и, сняв с пояса гранату, вянрикки трижды ударил себя ею по голове, приговаривая: — Вот тебе... на!., на!..

Он встал. Он уже сделал шаг. Два шага, три — в сторону сражения, где гибли его товарищи. Но в этот момент раздался тяжкий грохот егерских сапог.

Таммилехто упал лицом в снег, и мимо него, наспех прикручивая к автоматам штыки, быстро пробежал от озера Питкаярви свежий немецкий батальон.

Юноша проводил взглядом последнего егеря, потом снял с ноги громадный лыжный пьекс, вынул из него сено, далеко, в самый носок затолкал гранату.

Как можно больше подогнув пальцы, снова обул пьекс и, немного прихрамывая, выбежал на дорогу...

Кайса в накинутом на плечи манто сидела на лафете гаубицы, радостно всплеснула руками:

— Раутио!.. Ты что?..

Издалека донесся новый, яростный взрыв стрельбы, и вянрикки понял: «лесных гвардейцев» взяли в клещи.

— Я?.. Да вот... Снаряды у нас еще остались? — неожиданно спросил он.

— Один ящик, да, — ответила Кайса и поежилась: — Раутио, что там?.. Что Юсси Пеккала?.. Жив?.. Сигареты у тебя есть?..

— Есть, есть, — бормотал вянрикки, шаря по карманам. — Где-то была пачка «Туопнез»...

На снег выпала белая студенческая шапочка. Кайса подобрала ее, спросила:

— Ты куда сейчас?

— Я? — он протянул ей сигарету, махнул рукой; ответ неожиданно нашелся: — Меня полковник опять посылает в Коккосалми... на лыжи сейчас, и — побегу...

— Но ведь ты...

— Да, да, снова! — крикнул он и убежал.

Кайса, не вставая с лафета, поправила манто, частыми затяжками быстро испепелила горькую сигарету. Потом закашлялась, и кашель долго бил ее худое тело, надрывая простуженную грудь.

По-мужски сердито сплюнув, она ударами ноги, обутой в солдатский сапог, переломила жидкие планки на ящике. В курчавых стружках холодно сверкнула снарядная сталь.

— Господи, — сказала женщина и подняла глаза к небу, — если ты меня, грешную, только слышишь, — помоги им!..

Бой то вспыхивал, то угасал, и низина уже наполнялась предвечерними туманами, когда Кайса увидела полковника.

— Юсси-и... Где все, Юсси-и?..

Оборванный и грязный, весь в пятнах крови, он подскочил к ней, хрипло заорал:

— Ящик?.. Где он?.. Подноси...

— Юсси, а остальные?

— Там... отбиваются чем могут. — Он кивнул куда-то в сторону, засучил по локоть рукава. — Мы их сейчас... Запомнят суомэлайненов... А потом — пусть меня судят, пусть... Подноси!..

На дороге уже показались гитлеровцы. Кайса вложила в казенник орудия первый снаряд, и полковник, даже не взглянув на прицел, дернул рукоятку спуска.

— Подноси... еще, Кайса... ти-ти!..

Кайса мельком успела заметить, как вздыбилась на дороге земля и как метнулись пропавшие в дыму фигуры врагов.

— Юсси-и... Юсси-и...

— Куйнка? — спросил отрывисто. — Что тебе?

— Успеют уйти гвардейцы?

— Тащи следующий... вон опять бегут... Гаубица дергается назад, распахивает прицепом лафета твердую полярную землю.

— Ти-ти!..

— Юсси, милый мой...

— Заряжай!.. Все скажешь потом... Мы их излупим, как дворняжек, Кайса!..

Ахает земля. Где-то низко-низко визжат пули. Кружатся в воздухе сучья деревьев. И — ряд за рядом — уходят снаряды из громоздкого ящика.

— Последний! — крикнула Кайса. — Больше нету... Юсси, бежим!..

— Ти-ти...

Пеккала быстро вынимал из гаубиц замки, швырял их в болото. Потом вдруг выхватил пистолет, выстрелил куда-то.

Раз, другой громыхнули четкие, словно пощечина, выстрелы, а на третий... только слабо тикнул курок.

— Ну, все, Кайса... смотри!

Кайса обернулась: держа наперевес автоматы, к ним — справа и слева — шли, покачиваясь от усталости, горные егеря.

— Я вижу, Юсси, — ответила она. — И мы вместе умрем, Юсси!..

— А-а-а, если не ошибаюсь, супруги Пеккала-Суттинен-Хууванха? — встретил их фон Герделер, изображая на лице радостное удивление. — Очень рад... Чего же вы не садитесь?

— Иди-ка ты... знаешь куда? — грубо сказал полковник и похлопал себя по тощему, утонувшему в галифе заду; рука, которой он хлопал, была густо измазана кровью — из этой руки вырвали у него егеря пуукко.

— А вы все-таки садитесь, — закончил оберст.

Кайса шагнула к столу, взяла из пачки фон Герделера толстую русскую папиросу.

— Спичку, — потребовала она.

— Однако, — скривился оберст, но спичку дал и даже привстал со стула.

За полуоткрытой дверью стонал умирающий майор, бубнил что-то пастор, доносился голос врача, отсчитывающего деления на цилиндре шприца: «Кубик... два... три...»

— А ну, закройте дверь, — приказал инструктор и вдруг повеселел: — Нерон сжег Рим и радовался, — сказал он, — а я вот только прикурил от Лапландии и — странное дело — скучаю! Посему буду рад...

— Недолго вам осталось скучать! — перебила его Кайса.

— А вам с полковником еще меньше...

— Ничего, я сегодня повеселился! — сказал Пеккала, и его подбитый, заплывший синевой глаз подмигнул Кайсе.

Кайса лениво прошлась вдоль комнаты, остановилась у печки, протянув к огню иззябшие руки.

— Ну так что? — сказала она. — Пошли, Юсси...

— Да, я тоже так думаю. Пошли, Кайса!

Фон Герделер многое перевидал за свою жизнь, но такое видел впервые: финский полковник и его любовница спокойно вышли за дверь, вот они уже спускаются с крыльца...

— Стойте, доннер веттер! — выругался он и, схватив пистолет, рванулся за дверь. В воротах финны сбили часового, с испугу он выстрелил в воздух, сбежались солдаты.

— Хотите, чтобы я связал вас? — пригрозил оберст, когда пленных снова ввели в дом пастора. — Я могу это сделать...

— Руки что! — спокойно ответил Пеккала. — А вот попробовали бы вы связать меня так, как я связал вас тогда в Вуоярви. Наверное, не забыли, а?

Фон Герделер вспомнил все унижения, принятые им в должности советника, вспомнил, наконец, свой мундир, превращенный в лохмотья вот этой финкой, что так хладнокровно докуривает папиросу, и его взорвало:

— Молчать! — гаркнул он. — Вы в моих руках...

— ...Которые дрожат, — заметила Кайса. И, отшвырнув папиросу, сказала: — Юсси, чего он орет на меня? Дай ему по затылку!

В этот момент дверь распахнулась, и солдаты ввели напуганного вянрикки Таммилехто; фельдфебель доложил, что погоня за отступающими финнами прекращена, удалось схватить только несколько раненых и вот этого офицера.

— Сопротивлялся? — спросил фон Герделер.

— Нет, герр оберст!

Пристальным взглядом оберст окинул рослую фигуру вянрикки, неожиданно сказал:

— Чего топчешься?.. А ну, сними пьекс. — И когда фельдфебель достал гранату, при одном виде которой беспокойно заерзал Юсси Пеккала, инструктор нараспев произнес: — Такой молодой, а сейчас — умрешь... Неужели не хочется жить?.. А?

Таммилехто, широко раскрыв рот, покачнулся.

— Я даже не знаю, что мне и делать с тобой, — продолжал инструктор, — такой здоровый... жалко. Хочешь, иди в особый батальон, что воюет за «национальное правительство» Финляндии?.. А так...

Он ловко, словно мячик, подбросил гранату. Таммилехто посмотрел, как она сверкнула перед его глазами, и за это краткое мгновение, пока граната не шлепнулась обратно в ладонь оберста, юноша прошагал через всю свою жизнь — все девятнадцать лет прожил заново.

«Девятнадцать... как мало!» — ужаснулся вянрикки и сказал:

— Я согласен... я буду за «национальное прави...».

Кайса, вскочив со стула, ударила его по давно не бритой щеке:

— Разве ты — финн?.. Ты... ты...

Пеккала отдернул ее за подол манто обратно:

— Сядь, Кайса!.. И не надо так долго подыскивать для него слов. Он просто сопливый дурак!..

Таммилехто поднял на своего полковника светлые глаза, наполненные слезами, и тихо выговорил:

— У меня... мама... в Хельсинки...

— Ну и иди к своей маме, — отвернулся Пеккала.

Вечером их вывели два конвоира, ткнув штыками в спины, показали — куда идти.

— К лесу, — шепнула Кайса, — ладно, пойдем к лесу.

Пеккала всю дорогу глухо кашлял и вспоминал своего старого приятеля — «сатану перкеле».

— Ух, ух, ух, — кашлял он, — вот ведь, сатана перкеле, не отпускает ни на минуту!..

Кайса держала его под руку, говорила:

— Надо было носить шарф... Ты разве меня послушаешь?..

Потом долго шли молча, и только один раз Пеккала взгрустнулось.

— Помнишь, — сказал, — как ты радовалась, что малину будешь в моем саду растить?

— Что мне твой сад? — вздохнула Кайса. — Я бы сына хотела от тебя иметь...

— Это — да, — твердо согласился полковник и услышал, как щелкнули курки за спиной.

— Хальт! — крикнули конвоиры.

— Чего хальт? — свирепо огрызнулась Кайса. — Я вот тебе покажу хальт... Веди дальше!

— Не хотим здесь, — поддержал ее Пеккала, и они пошли дальше, постепенно приближаясь к лесу.

— Юсси, бежим, — предложила Кайса. Пеккала осмотрелся:

— Конечно, бежим... Мы не куропатки, чтобы нас каждая сволочь стреляла. Вот только давай заведем их поближе к лесу.

— Здесь кусты, хорошо, — заметила Кайса.

— Только вот что, — предупредил ее полковник. — Сначала ты побежишь одна, а я...

— Юсси, одна не побегу...

— Не спорь. Я их сумею здесь... понимаешь?

Конвоиры снова щелкнули затворами.

— Ну, ладно, хватит разговаривать!.. Целуйтесь!..

Пеккала повернулся к ним; тяжело дыша, сказал:

— Не ваше дело!.. Мы умираем, а не вы! Так какого же черта?.. Где хотим, там и поцелуемся...

Один егерь обозлился, показывая на свои рваные сапоги.

— Что я, — сказал он, — из-за вас должен по болоту ползать? Подохнуть везде одинаково...

— Ладно, Курт, — примирился другой, — пусть выбирают...

Снова пошагали дальше, и когда стена леса совсем приблизилась, Юсси Пеккала шепнул:

— Вот сейчас... беги!

Кайса движением плеч скинула с себя манто и, круто повернувшись, швырнула его под ноги одному конвоиру.

— Держи, — сказала она, — твоя любовница обалдеет от такого подарка!

Егерь наклонился, чтобы поднять манто, и Кайса, высоко подпрыгивая, бросилась в сторону леса. Манто так и осталось лежать, а немец получил удар сапогом по голове. Второй вскинул карабин, чтобы стрелять в женщину, но полковник отбил оружие рукой, и пуля зарылась в снег.

— Кайси, бе-ги! — не оглядываясь, крикнул Пеккала, и карабин был уже почти в его руках, когда первый егерь вдруг встал и выстрелил, даже не целясь...

Кайса услышала этот выстрел, остановилась. Над ее головой шумел лес, спасение было рядом, и... выстрел.

— Юсси! — что есть силы крикнула она. — Юсси-и!..

Она в растерянности оглянулась — за ее спиной вырастали стволы деревьев, густо переплетались ветви, там была жизнь, свобода, там шумели города, там была мирная жизнь, и вдруг... Этот выстрел!

— Юсси-и!..

И, больше ни разу не оглянувшись, она кинулась бежать обратно.

Пеккала был еще жив, он сидел на земле, пытаясь подняться, но руки его разъезжались по рыхлому снегу, и два егеря тупо возвышались над ним.

— Кайса... — с трудом произнес он, — зачем ты... вернулась?.. Зачем?..

Кайса упала перед ним на колени, взяла его голову в свои руки, запутывалась пальцами в жестких волосах.

— Юсси, мой Юсси... дорогой мой... Мы вместе... Мы вместе умрем, Юсси!.. Не бойся, милый, я с тобою...

— А я... не боюсь, — отозвался Пеккала.

Быстро тяжелела голова полковника, а Кайса все что-то шептала ему, все гладила его застывающее лицо, и даже не заметила, как один егерь накинул ей на плечи манто.

— Пошли, Курт, — сказал он.

— Пошли... — ответил второй.

И, вскинув на плечи карабины, они ушли, оставив Кайсу вдвоем с полковником.

Но скоро от нее ушел и Юсси Пеккала, и Кайса Суттинен-Хууванха осталась совсем одна.

Лапланд-генерал

Север, север!.. Время посыпает тебя снегом сыпучим и мелким, как сама пыль древности. Твои сказания скупы, словно свет далеких звезд накануне утра. История лишь изредка дарит потомкам сгнившие бревна первых поселений, тяжелые медные котлы, в которых варилась соль, да несет через века хваченную тленом бересту монашеских рукописей.

Север, север!.. Много веков назад к безлюдному берегу Студеного моря, не страшась ни меча викингов, ни зубов полярного волка, пришел из Господина Великого Новгорода деловой храбрый русич. Построил у самой воды кондовые избы, и поплыл над скалами крепкий дух печеного русского хлеба. Втаскивались в двери прадедовские сундуки, устилались половиками светлые горницы, а узкоглазый туземец уже раскидывал перед окнами голубые песцовые шкурки.

Шло время, и на диком мху появились первые кресты, наспех срубленные из кривой полярной березы. Но когда расцветала на сопках черемуха, когда тянулись караваны птиц с юга, — распахивались окошки изб, и над тундрой, перемежаясь с лебедиными звуками гуслей, неслись жизнеутверждающие голоса: «Горько, горько, горько!» И взамен ушедших рождались другие — они, как и отцы их, врастали в этот край, богатый рыбой, птицей и мягкой рухлядью. Ловчились бить китов, искали в горах железо, слюду и серебро, открывали новые острова и земли.

С моря шли на них под черными парусами в грузных иолах, украшенных драконьими головами, прославленные на весь мир викинги: Эйрик Кровавая Секира, Харальд Серый Плащ и Торер Собака, мечтавшие, как говорит скандинавская сага, «блестящий меч свой окрасить в кровавый цвет». Но «подъявший меч от меча и погибнет», — и немногие из них возвращались обратно.

Завидовали шведы богатым русским промыслам, и древняя Печенга первая подверглась опустошительному разорению. Монастырь был сожжен и разграблен, сто шестнадцать монахов и рыбаков погибло в жестокой сече, а часть русских заперлась на монастырском подворье и после отказа сложить оружие была сожжена заживо. Такое несокрушимое упорство русских людей устрашило врагов, и, вложив свои мечи в ножны, они решили приходить на Мурман отныне с крестом и Библией. Сам король Дании Христиан VI явился с целым флотом, чтобы требовать от поселенцев присяги на верность ему. Но и король Дании ушел ни с чем — Кольский городничий даже отказался разговаривать с ним.

В трудную пору стремлений России к морю Печенга и другие северные города — единственные — открывали выход в океан великому государству. Эта широкая, хотя и опасная дорога в мир привлекла внимание молодого царя. В просторной голландской рубахе, с глиняной трубкой в зубах, чем немало пугал закоренелых в «аввакумовщине» староверов, Петр I трижды побывал на севере. Веселее застучали на верфях топоры; быстрее завертелись колеса баженинских мельниц; присмирели монахи, почуяв, что потрясет царь их тугую мошну; строгие мужики-северяне вбивали в грунт сваи для новых пристаней, строили стапеля, а на стапелях корабли русского флота...

И вот эта земля, которая еще в давние времена уже не раз впитывала в себя кровь русских поселенцев и воинов, — эта земля снова стала местом жесточайших сражений.

Командующий Лапланд-армией генерал Дитм долго и старательно изучал междуозерные дефиле, стратегические магистрали, условия егерских маршей в горах Печенгского края, — и это он знал в совершенстве; но зато никогда он даже не задумывался о прошлом этого края. Для него не существовало, пожалуй, и такого края — был просто важный, хорошо развернутый плацдарм, в глубине которого синеют горы Каула-Тунтури, и вот в этих горах, убегая в гранитные толщи, кроются никелевые жилки. Тысячи людей, задыхаясь в духоте рудничных штреков, долбят кирками гранит, но генерала Дитма совсем не касается рост смертности в каторжных шахтах, — ему важно знать другое: рост добычи никеля и меди.

— О-о, эдельвейс, эдельвейс! — мечтательно говорит он, тыча себя в мохнатый берет, сбоку которого красуется серый жестяной венчик. — Где хоть раз вырос эдельвейс, там уже не растут другие цветы!..

Гитлеру полюбился этот скромный альпийский цветок, и с тех пор он буйно зацвел на касках отборнейших солдат-ветеранов. Впервые эдельвейс увидели горные тропы Пинда, когда он, колыхаясь над головами егерей и гренадеров, спустился в оливковые равнины Древней Эллады, триумфальным маршем прошел по раскаленным площадям Афин. Не успела еще остынуть греческая земля, как вспыхнул Крит, — в облаках дыма эдельвейс выпархивал из огня, подобно обугленной бабочке.

И вот наконец Скандинавия — страна легендарных витязей и скромных тружеников, страна искрометных вершин и голубых фиордов. В далеком полярном Нарвике альпийский цветок утвердил свои корни. По норвежской земле прошли горные егеря. Тирольские стрелки, вспоминая родину, перекликались в горах: «Оли-олу-ола-оли...» Парни в серых мундирах шли бодро. Звякал металл, скрипели пушечные оси, под шипами бутс еще ниже пригибалась к земле карликовая березка. Дымились сигары, дымились шмайсеры, дымилось солнце. И над всем этим качался обезображенный цветок эдельвейс...

Обученные военному альпинизму в баварских и австрийских Альпах, егеря были выносливы и сильны. Не знавшие поражений в войне с греками, французами и англичанами, они брезгливо презирали любого противника. Рукава их рубашек всегда были воинственно засучены, и одним своим видом егеря должны были по замыслу гитлеровских генералов наводить ужас. Шутка ли: каждый не меньше ста восьмидесяти сантиметров ростом, каждый ходит в атаку не сгибаясь, уставив автомат в пузо. В свободное от службы время «герои Крита и Нарвика» совершенствовались в стрельбе, занимались мордобоем, а по вечерам украшали свои «подвиги» игрою на окаринах и барабанах.

И вот вся эта дикая орава, пьяная от легких побед, вместе с диверсионным полком шюцкоровцев, ринулась однажды утром на Мурманск. Было распланировано даже место и время, с точностью до получаса, — куда и когда обязан был выйти каждый взвод. Солдатам говорили, что через месяц им будет уже предоставлен отпуск на родину; в Печенгу были доставлены миллионы оккупационных марок; в Парккина-отеле жили интендантские чиновники, прибывшие из Берлина с назначениями на посты мурманского «магистра». А сам генерал Дитм, уверенный в скорой победе, временно расположился в блиндаже, надеясь в скором времени занять лучший номер мурманской гостиницы.

В этом же блиндаже командующему Лапланд-армией было суждено встретить и зиму 1944 года: из «блицкрига» получился «зицкриг» (сидячая война). Гитлеровцы к этому времени занимали оборону там же, где их остановили пограничники и матросы.

Скоро вдоль течения Западной Лицы протянулась «Долина смерти» — гигантское кладбище горных егерей, пытавшихся перейти однажды в наступление. Вдоль берега бурной полярной реки, строго по линейке, выстроились симметричные ряды могил. Семь тысяч крестов, и на каждом — сизая егерская каска; семь тысяч касок, и на каждой — ржавый, покоробленный цветок эдельвейс.

— О-о, эдельвейс, эдельвейс! — любил повторять генерал Дитм. — Где вырос этот цветок, там уже не растут другие цветы!..

Он никогда не ошибался более удачно: рядом с эдельвейсом в «Долине смерти» росла жгучая крапива, и головки жухлого чертополоха царапали егерские каски.

В ночь на 9 октября 1944 года генерал Дитм вернулся в свой штаб после длительного пребывания на передовой, где он осматривал оборонительные сооружения.

Скинув на руки адъютанта плащ, густо залепленный сырым снегом, командующий Лапланд-армией тяжелой походкой усталого человека прошел в свой кабинет, вырубленный глубоко в скале. Стены кабинета были обиты финским картоном и сплошь обвешаны шкурами белых медведей. Из камина несло душным жаром горящего антрацита. Над столом висел большой портрет фюрера: Гитлер в рогатой с эдельвейсом каске, но в цивильном костюме и при галстуке, держит бокал с шампанским; видно, как бегут со дна пузырьки. Егеря этим портретом когда-то гордились перед другими войсками — Гитлер снимался специально для них.

Взяв со стола пачку газет, скопившихся за время его отсутствия, генерал сел возле камина, сразу же отбросив в сторону газеты, изданные в Германии. Сейчас, когда русские развертывали наступление на границах Восточной Пруссии, в Трансильвании, Венгрии и Югославии, ведомство Геббельса изолгалось, как никогда. Об истинном положении вещей кое-как еще можно было судить, пожалуй, только по газетам нейтральных государств.

Раскрыв широкий лист шведской «Нюа даглидт аллеханда» от 6 октября, генерал пробежал глазами по жирным заголовкам, выискивая что-нибудь о своей армии, и — нашел. Газета писала: «Немцы стремятся выиграть в войне на севере время, чтобы вывезти через Петсамо максимальное количество никеля и строительных материалов; для этой цели они насильно сгоняют на работу норвежское население, а с юга постоянно прибывают трудовые отряды...»

Командующий Лапландской армией хрипло рассмеялся:

— А мы этого и не скрываем. Фюрер приказал нам оставаться здесь, чтобы иметь свой никель, и мы останемся!

Он снова углубился в чтение, потом вспомнил: «Да, кстати!» — и, шагнув к столу, снял трубку с одного из многочисленных телефонных аппаратов.

— Коменданта гавани Лиинахамари, — сказал он. — Да, да, коменданта... Это майор Френк? Транспорт с грузом никеля выходил в море на рассвете?.. Как, как?.. На подходах к Петсамо-воуно?.. А конвой?.. Конвой выделили?.. А, черт возьми, ведь это не просто транспорт потопила русская субмарина, а всю месячную добычу никеля!.. Вы понимаете, что это значит?..

Раздраженно бросив трубку на рычаг, генерал снова сел к камину. «Стокгольме тиндиген» писала: «Немцы собираются строить заградительную зону, простирающуюся от шведской границы к Рованиеми и оттуда — к Петсамо... На фронт в северной Финляндии регулярно поступают немецкие подкрепления. Многие немецкие войска переведены из Южной Норвегии в район Тромсе для дальнейшей их переброски в северную Финляндию...»

Огонь в камине потухал. Старческие колени генерала ломило от сырой погоды. Злобно скомкав все газеты, он бросил их на горячие угли. Бумага потемнела, от нее пошел едкий белесый дымок, и, тихо хлопнув, она разом вспыхнула. Генерал невольно отодвинулся от жара, откинув голову с острым выдвинутым вперед подбородком, и задумался...

Поездка на позиции укрепила его веру в то, что... «Именно здесь, — как писал он в одном своем приказе, — мы должны доказать русским, что немецкая армия существует и держит фронт, который для русских недостижим». Три года постоянных оборонительных работ не пропали, с точки зрения генерала, даром. Природные условия Заполярья уже сами по себе усиливали оборону горно-егерской армии, делая ее в некоторых местах неприступной. Крутые голые скалы, топкие болота, затянутые предательским ледком, бездорожье, бурные стремительные реки со множеством водопадов — «все это, — думал генерал, — выгодно для нас в обороне и, наоборот, создает огромны? трудности для русских...».

Все три года строительство укреплений не прекращалось ни на один день. Линия обороны, становясь все глубже и шире по фронту, совершенствовалась постоянно. Во время посещения позиций генерал Дитм с особым удовлетворением отметил опоясывание прибрежной полосы в защиту от десантов спиралями Бруно из колючей проволоки, через которую пропускался электрический ток. Многие стратегические высоты сообщались между собой подземными дорогами, а усиленные доты — даже подземными тоннелями. Каждый метр земли и поверхности моря были заранее пристреляны, и просачивание наступающих по ущельям казалось невозможным благодаря минометным батареям, установленным на вершинах сопок.

«Сейчас, — раздумывал генерал, — необходимо издать приказ по Лапландской армии, в котором надо сообщить солдатам ту уверенность в неприступности их обороны, какой обладаю я сам». Этот приказ, по мнению Дитма, должен был придать егерям бодрость и заразить их боевой дух тем прежним презрением к врагу, которым славились когда-то все носители эдельвейса...

Разложив перед собой лист бумаги, лапланд-генерал стал писать.

«...Русским, — писал он, — мы предоставим возможность нахлынуть на наши сильно укрепленные позиции, а затем (он немного подумал)... а затем уничтожим их мощным контрударом. Все преимущества на нашей стороне. Наличие готовых к контрударам резервов даст нам возможность быстро маневрировать в тот момент, когда противник истечет кровью после безуспешных атак на наши опорные пункты...»

Дитм поставил точку, посмотрев на браслет своих платиновых часов. Было уже за полночь, значит, приказ — надо датировать уже не восьмым числом, а девятым. Поставив дату и наложив витиеватую роспись, генерал поднес написанное к глазам и, наклонив бумагу, проверил — ровно ли легли строчки.

Брауншвейгское училище, которое он окончил еще в 1909 году, готовило в своих стенах полководцев старой, людендорфской выучки, когда от офицера требовалось быть аккуратным в любых мелочах, и генерал Дитм относился к офицером нового времени с некоторым предубеждением.

Удовлетворившись тем, что строчки приказа лежали ровно, словно проведенные по линейке, командующий лапланд-армией хотел нажать кнопку звонка для вызова адъютанта, но дверь раскрылась сама...

Дверь раскрылась, и одновременно в кабинет вплыл какой-то далекий гул, словно за много километров отсюда началось землетрясение. Адъютант с минуту стоял на пороге, полузакрыв глаза, его губы нервно вздрагивали.

И этими дрожащими губами он сказал очень тихо, точно боясь разбудить кого-то:

— Герр генерал, русские перешли в наступление по всему фронту.

— Вот и отлично, — отозвался Дитм, потирая сухонькие руки. — Прикажите подать мне кофе... Мною заготовлен новый приказ по армии... Приказ, согласно которому офицеры допустят противника до наших передовых рубежей, и...

— Герр генерал, — вдруг выкрикнул адъютант, — первая линия нашей обороны уже прорвана!..

— Этого не может быть! — засмеялся Дитм. — Советую вам, адъютант, не нервничать. Наша оборона неприступна. Просто вы получили какие-то преувеличенные сведения!

— Но вы слышите, генерал?

— Слышу... Русские обнаглели, но я к этому привык.

— Тогда поднимитесь наверх, генерал, и вы увидите!

Командующий лапланд-армией подошел к двери, потом стал медленно подниматься по ступеням лестницы. И чем выше он поднимался, тем все грознее разрастался орудийный грохот, и там, на востоке — над Западной Лицей, — небо уже во всю ширь полыхало отсветами залпов...

Генерал невольно вздрогнул; его сердце, бившееся до этого резкими толчками, вдруг ударилось в ребра и — умерло. Точно такое же ощущение Дитм уже испытал однажды, еще молодым солдатом колониальных войск, когда прямо на него бежали, размахивая дубинами, дикари племен ова-гереро и хаукоин; трещали в ночи факелы, визжали стрелы, и фыркающие слоны глухо топтали землю...

Но теперь на него — уже не солдата, а генерала — наступали не дикари, а мощная, закаленная в трехлетних боях русская армия, и это уже не удары тамтамов раздаются в ночи — это грохочет лучшая артиллерия мира, русский «бог войны».

Сердце постепенно возвращалось к жизни, и уже в кабинете лапланд-генерал сказал:

— Мы — любимые войска фюрера, и мы оправдаем эту любовь... Отныне начинаем воевать!..