Преддверие
Один император, два короля и три маршала с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее.
Наполеон молча скинул шубу на лавку. Бертье смахнул мусор с крестьянского стола и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты.
Взгляд императора едва скользнул по ней.
— Можайск... Вязьма, — сказал он сипло от простуды. — Даст ли отдых нам Дорогобуж? Осторожность у нас выдается теперь за отвагу, а отвага происходит от осторожности...
Он медленно опустился на лавку, скрипнувшую под ним. Растопырив пальцы маленьких, изящных и давно не мытых рук, император надолго погрузил в них свою тяжелую голову.
«Великая армия» тянулась во мгле загадочных дорог, она пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках. Сражение под Малоярославцем принесло Наполеону лишь отчаяние. Даже «старые ворчуны», как любил называть он свою гвардию, сегодня встретили его молчаливо... Наполеон глянул на соратников из-под пальцев — зорко, почти с опаскою. Вот они, делившие его славу: Мюрат, принц Евгений, Даву, Бессьер и неутомимый Бертье — его зеркало, гулкое эхо его приказов.
За мерзлым окном избы клубились синие вьюги.
Тихо, но озабоченно император спросил о курьере из Парижа.
Нет, отвечали ему, курьера сегодня не было.
Безмолвие затянулось...
За печкой таинственно шуршали мудреные русские тараканы. Мужиковатый Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. Рассеивая мрак, принц Евгений (пасынок императора) задумчиво растепливал одну свечу от другой. В приделе избы, за стенкою, плакал разбуженный ребенок. Мюрат вдруг не выдержал и по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы.
— Мне надоело это! — выкрикнул он порывисто. — Кругом — леса, леса, леса... можно сойти с ума от этих бесконечных лесов. Но я, сир, презираю все — и русских рабов, не знающих благородства, и эти леса, в которых они прячутся... Бессьер, дайте мне остатки вашей кавалерии. Я брошусь на русские батальоны, я открою любую дорогу... хоть до Варшавы!
— Ничего я не дам, — мрачно ответил Бессьер. Неаполитанский король промолчал, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола.
— Довольно бравады, — сказал он внятно. — Мы и так слишком много сделали для славы Франции... Кажется, что именно теперь настало время задуматься о спасении чести!
Судьба армии была решена, и она покатилась по Большой смоленской дороге — навстречу неизбежной гибели.
Иногда, уставая ехать в карете, Наполеон пересаживался в седло. Лошадь императора была одета в зеленую, расшитую золотыми галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи.
Внешне император был спокоен, но часто спрашивал о курьерах из Парижа: проскочив через Вильно, они бесследно пропадали в русском безлюдье. Только в Михалевке, под Дорогобужем, ему доложили, что один из курьеров прорвался мимо платовских казаков. Наполеон заметно оживился.
Но из прибывших бумаг выяснилось, что 23 октября 1812 года Париж, столица его баснословной империи, принадлежал уже не ему, а — другому человеку...
Бертье, читая рапорт герцога Ровиго, запнулся.
— Имя? — грозно потребовал от него император. — Что вы примолкли? Скорее прочтите мне имя... Бертье выпрямился и четко выговорил:
— Клод Франсуа Мале!
Наполеон резко повернулся к свите:
— Разве моя армия знает об этом безумце?
Многие пожали плечами: одно имя мало что говорило.
Граф Филипп Сетюр, слывший за первого остроумца во Франции, поспешил отшутиться за всех.
— Сир, — улыбнулся он, легкомысленно шаркнув ногою, — всех безумцев Парижа знает один лишь доктор Дебюиссон!..
Наполеон был растерян, и это заметили все.
— Генерал Мале, кажется, принял меня за генерала Бонапарта, у которого можно отнять дивизию, между тем он забыл, что я — император, а моя империя — не дивизия... Что ему было нужно, этому искателю приключений? — выкрикнул Наполеон. — Если мой скипетр, то он слишком тяжел для такого слабоумца!
— Вы ошибаетесь, сир, — ответил старый грубиян Даву. — Таким людям, как генерал Мале, ваш скипетр не нужен. Они переломили бы его о свое колено, словно палку...
Ночь в Дорогобуже была проведена неспокойно.
Париж был отнят у него. И кем же? — республиканцем в обветшалом мундире, который бежал из больницы для умалишенных.
«Где же предел моей власти и насколько она велика, если человек выбежал из бедлама — и столица могучей империи пала к его ногам?» Париж потускнел в его глазах. Правда, он еще не потерял своего очарования. Император испытывал к этому городу почти ревнивое чувство, как к любимой женщине, осквернившей себя в чересчур пылких объятиях другого...
— Генерал Мале, — бредово шептал Наполеон, — кто бы мог подумать? Бригадный генерал Мале... негодяй!
Армия наконец-то дотащила свои ноги до Смоленска.
Комендант города поначалу даже не хотел открывать ворота: в толпе прозябших и нищих калек он, не сразу признал бренные останки когда-то «Великой армии», наводившей ужас на всю Европу. Смоленск был выжжен — как и Москва! Среди обгорелых развалин кучами валялись непогребенные трупы завоевателей, бродили толпы дезертиров и мародеров. («Лица, закопченные дымом бивуаков, красные и свирепые глаза, всклокоченные волосы делали их всех похожими на преступников...»). Наполеон, опираясь на плечо Армана Коленкура, пешком поднялся по взгорью от Московской заставы до Новой площади в центре города, где для него была приготовлена квартира. Все четыре дня подряд он не покидал своего убежища, а тяжкие раздумья императора иногда прерывались вспышками самого дикого, самого необузданного гнева...
Генерал Мале по-прежнему занимал его мысли!
— Неужели вся моя власть покоилась на песке? — спрашивал он. — Неужели достаточно одного слабого толчка, чтобы все мое величие оказалось прахом? Мне думалось, что искры революции уже затоптаны. Но... что скажут теперь в Европе?
Отсюда, из Смоленска, император слал письма (которые лишь в 1907 году появились в русской печати) министру полиции Савари, герцогу Ровиго. Наполеон спрашивал, как могло случиться, что на целых три часа Париж был отдан во власть республиканцев? Каждое письмо к Савари император заключал словами: «За сим молю Бога оградить Вас своим святым покровом». Удивительна фраза Наполеона из его смоленского письма от 11 ноября: «Господин герцог Ровиго, я желаю, чтобы все, что имеет отношение к делу Мале, было опубликовано... Это пустое дело, но убедить в этом публику можно лишь путем оглашения...» Коленкуру он сказал:
— С этими французами, как и с женщинами, нельзя разлучаться на долгое время: они обязательно изменят...
Наполеон все чаще возвращался в своих мыслях к Парижу, и в медвежьем захолустье Сморгони он покинул армию, устремившись во Францию. Сопутствовали ему, кроме Коленкура, польский офицер Вонсович и верный мамелюк Рустам. Забившись в глубину крытого возка, Наполеон бежал от армии тайно, неузнанный и таинственный. В дальнейшем же, если речь заходила о генерале Мале, император отзывался о нем с легким пренебрежением.
— Ах, этот жалкий маньяк! — отвечал он, как бы не сразу припомнив, о ком идет речь. — Но стоит ли говорить о нем?
Впрочем, и позднейшие историки еще долго спорили (и по сю пору спорят) — был ли в полном разуме человек, пытавшийся отнять Париж у императора Наполеона, чтобы вернуть его законному владельцу — народу Франции!
Арман Коленкур четко зафиксировал фразу Наполеона, сказанную им еще в Михалевке. «Этот бунт, — говорил он, — не может быть делом одного человека...» Существенное признание!
Наполеон вроде бы желал оглашения всей процедуры заговора генерала Мале, но потом сам же утвердил версию, будто генерал Мале был лишь ненормальным одиночкой, ибо только безумный одиночка — в его понимании! — мог покуситься на власть императора. Между тем, как пишет советский историк А. З. Манфред, «он еще в России, под Дорогобужем, когда ему было доложено дело Мале, понял его истинный смысл. То был республиканский заговор, в том не могло быть сомнения...».
Наполеону было бы невыгодно (и даже опасно!) признать перед миром и Францией, что Мале не был одинок, что за ним стояли мощные подпольные силы той революции, которые еще действовали, которые ему, Наполеону, так и не удалось растоптать, — и потому лживая версия о Мале как о «безумном одиночке», очень удобная для императора, надолго утвердилась в литературе, поддерживаемая историками-бонапартистами.
Между тем Наполеон знал, что подлинная правда о заговоре Мале, страшная для империи, таила в себе угрозу всему его деспотизму...
Именно тогда Талейран и сказал:
— Ну, вот! Это уже начало конца...