7. «Он больше не гениален»

А что же Наполеон? Что делал? Что думал?

Россия не шла на мир с агрессором, она отвергала даже краткое перемирие и обмен военнопленными, и — после поражения войск Мюрата при Тарутине! — Наполеон решил покинуть русскую столицу, которую осквернил своим вандализмом.

Это случилось за три дня до мятежа в Париже...

Древнее московское «благолепие» не нравилось корсиканцу. Наполеону хотелось бы (и он сам говорил об этом), чтобы на месте русской столицы еще лет двести торчали одни обугленные руины.. С этим он и вызвал маршала Мортье:

— Я ухожу. А вы еще побудете с дивизией в Москве, чтобы взорвать стены Кремля и дворцы его. Прошу вас уничтожить безобразные русские «мечети», эти русские святыни... Что вы так печальны, Мортье? Посмотрите на чистое небо. Разве не видите на нем прежний блеск моей счастливой звезды?

Он покинул Москву рано утром — с восклицанием:

— Горе тем, кто попадется мне на пути!..

Наполеон покидал Москву, имея еще большую армию, но эта армия влачила за собой такие громадные обозы награбленного добра, что напоминала дикую орду, которая скорее побросает в канавы оружие, но не расстанется с добычей... Наполеон, как тонкий психолог, отлично это понимал. Один солдат привлек особое внимание императора. Он был облачен в пышную «боярскую» шубу, уцелевшую с незапамятных времен, и Наполеон крикнул ему:

— Где ты раздобыл ее, приятель?

— Купил, — здравомысляще отвечал солдат.

Это вызвало бурное веселье Наполеона и его свиты:

— Купил? Интересно, у какого покойника?

Первую остановку Наполеон сделал в селе Троицком, здесь он скромно отметил день рождения своей сестры — Полины Боргезе. 21 октября император завтракал с маршалами в Красной Пахре, где находилось имение Салтыковых. Наполеон был задумчиво-сосредоточен, но выглядел еще бодро. Однако мысли его витали в облаках былого величия, он не мог расстаться с миром призрачных иллюзий. Именно в эти дни французы сняли осаду с Риги, отступив к Митаве, а император еще грезил о набеге на Петербург, чтобы устроить там пожар, подобный московскому.

— На худой конец, — делился он замыслами с Бертье, — мы легко можем выйти к Туле, чтобы уничтожить там ружейный завод... Что скажете на это, дорогой кузен?

— Я озабочен другим: наши фланги уже стали обтекать русские отряды, а казаки Платова неотступно следуют нашим же маршрутом, и не учитывать их близости мы не имеем права.

— Была ли сегодня эстафета из Парижа?

— Нет. Очевидно перехвачена казаками.

— О, боги! — возмутился император...

Арман Коленкур писал: «Запоздавшие эстафеты прибыли наконец, но они принесли нам известие, что казачий корпус и вооруженные крестьяне прерывают наши коммуникации за Гжатском, причем это зло, по-видимому, разрастается...»

Коленкур продолжал: «Мы были одни. У него был озабоченный вид, и, казалось, он чувствовал потребность излить душу.

— Дело становится серьезным, — сказал он мне. — Я все время бью русских, но это не ведет ни к чему...»

После кошмарной битвы у Малоярославца император заночевал в деревне Городня. «Повелитель мира» в долгом оцепенении изучал карту русских проселков, затерянных в буреломах. Маршалы хранили траурное молчание. Наконец он встал:

— У меня нет решения. Хочу спать! Решать будем утром...

«Утром его разум ведет упорную борьбу с чувствами. В этой борьбе тают, как снег, его гигантские силы. Он, подобно женщине, падает в обморок, теряя сознание. Но вот он очнулся, и тут ему доносят, что у Боровска появились казачьи разъезды... более он не колеблется». От императора слышат:

— Наше спасение в Смоленске, на теплых квартирах...

Филипп Сегюр заметил, что при оставлении Москвы император уже обладал недостатком благоразумия, но потом ему не стало хватать даже примитивной смелости: «Он устал. Эти два казацких налета вызвали в нем чувство омерзения...»

Осень же выдалась небывало затяжной, даже благодатной, а когда морозы нагрянули, с «Великой армией» великого завоевателя было уже покончено, но — силой русского оружия! Именно на дороге к Смоленску Наполеону и суждено было узнать, что Париж целых три часа принадлежал не ему...

Кутузов писал жене: «Сегодня я много думал о Бонапарте, и вот что мне показалось... Бонапарте неузнаваем. Порою испытываешь соблазн поверить в то, что он больше не гениален!»