6. «Конспирация» — «кампания»
А затем всякие известия из России перестали поступать в Париж; по осенней, затянутой дождями Франции расползались мрачные слухи об ужасах русской зимы, о неизбежной гибели от русских дикарей самого императора и всей его армии...
Вечером 19 октября Мале без предупреждения вошел в комнату Лафона.
— У меня серьезный вопрос... Можете ли вы представить, что императора более не существует?
В поднятой руке Мале держал шандал со свечами.
— Разве получены новые депеши из России?
— Нет, — отчеканил Мале. — Но советую заранее проникнуться мыслью, что императора более не существует.
— Куда же он денется? — недоуменно спросил аббат.
— Наполеон уже пронзен пикою русского казака.
— Кто-нибудь во Франции знает об этом?
Мале выступил из тени, задул пламя свечей.
— Пока что об этом знают только два человека: я и вы! Причем, — добавил он, — смерть императора наступит тогда, когда мы с вами определим ее дату... Готовьтесь!
Руки аббата судорожно дернулись, рванули нитку, и горошины четок вдруг весело закружились по комнате.
— Генерал... Что вы задумали, генерал?
— Восстановить лишь то, что разрушил император. — Аббат при этих словах обессиленно рухнул в кресло, но генерал Мале безжалостно закончил: — Да, я понимаю, что республика вам не по душе, но все-таки вам предстоит примириться с нею...
Выступление было назначено на конец октября, о чем Аделаида Симоне и предупредила генералов Лагери и Гида-ля в их заточении. Мале велел жене приготовить крупные боны государственного казначейства, вынуть из нафталина мундиры.
— Один мундир, — наказывал он, — с выпушкой и басонами, генеральский. Другой — адъютантский, с аксельбантами. Шпаги возьми у Роже, он тебе не откажет. Пистолеты зарядишь сама потуже, как перед боем. И раздобудь полицейский шарф. Все это привезешь на квартиру испанца Каамано..
Филадельфы уже заготовили поддельный «сенатус-консульт», в котором говорилось о гибели Наполеона 7 октября под Москвой, далее следовал декрет, гласивший: «Так как императорская власть не оправдала надежд тех, кто ждал от нее мира и счастья французам, эта власть с ее институтами упраздняется». К власти должно было прийти временное правительство с президентом — генералом Моро, вице-президентом назначался знаменитый республиканец и ученый-математик — Лазар Карно...
— Осечки не будет, — сказал Мале жене.
Осечка в заговоре возникла по вине герцога Ровиго, который посетил Ла-Форс, любезно побеседовав с узниками-генералами:
— Лагори, ваше дело закончено. Нет смысла томить вас по тюрьмам империи, и вы скоро вернетесь в Америку к своему генералу Моро. — После чего министр повернулся к Гидалю: — А с вами у нас сложнее. Вы предстанете перед судом военного трибунала в Марселе... Прошу вас, господа, заранее экипироваться для столь дальнего дорожного путешествия.
Гидаль и Лагори тревожно переглянулись: заговор трещал по всем швам, и они заявили почти в один голос:
— Просим повременить с нашим удалением из Парижа, ибо вы сами должны понять, что надо собрать вещи, вернуть белье из стирки... уладить кое-какие дела.
Савари разрешил им отсрочить отъезд, а надзирательница Симоне в тот же день повидалась с Мале, предупредив его, что сроки мятежа следует перенести на ближайшие дни. Мале взвесил все обстоятельства и наказал сообщнице:
— Передайте Лагори и Гидалю, что в ближайшую из ночей их сон будет мною потревожен... неожиданно!
Встретив аббата Лафона, который при виде генерала пытался шмыгнуть за угол, Мале остановил его сердитым окриком:
— Стойте! Куда вы спешите?
— Я хотел бы навестить цирюльника, — растерялся аббат. — У меня уже заросла тонзура, не мешает ее выбрить...
Генерал бесцеремонно обнажил его плешивую голову:
— О создании тонзуры, я вижу, давно озаботилась сама природа, и потому не советую тратиться на цирюльников. Вы, мой друг, от меня не отвертитесь. Укрепитесь в греховной мысли, что всевышний уже прибрал к себе вашего императора.
— Генерал, — понуро отозвался аббат, — не могли бы вы расправиться с его величеством без моего участия?
— Увы... но я спешу. И мне уже некогда подыскивать соратников более решительных. Придется брать за собой в бессмертие ту тряпку, из которой никак не выкроить знамени...
Днем 22 октября капрал Рато явился в больницу, выложив на стол генерала последние перебеленные им страницы «Хрестоматия Революции». Мале похвалил юношу:
— У вас отличный почерк. Если бы вы пошли по гражданской службе, из вас получился бы недурной канцелярист.
— Но я мечтаю быть офицером, — признался Рато.
— Вы заслуживаете этого. И скоро станете офицером.
— Я? Какое счастье... Да здравствует император!
— Не орите, — строго одернул его Мале. — Вы находитесь не в кабаке, а в приличном заведении для благородных психопатов. И здесь никому не позволяется выкрикивать глупости...
— Извините. Но я так рад, так рад.., а мои сестры теперь будут приняты в обществе... Правда, что я буду офицером?
— Завтра, — ответил Мале уверенно. — А сейчас слушайте меня с крайним вниманием. Вечером, сразу после девяти часов, вы должны быть на улице Нев-Сент-Жиль у известного вам испанца Каамано, туда же приведете и студента Бутри.
Рато выслушал и подобострастно кивнул:
— Я с удовольствием исполнил бы вашу просьбу. Но мне, господин генерал, нельзя покидать казарму в столь позднее время.
— Повторяю, — отчеканил Мале, — к девяти часам вы будете на улице Нев-Сент-Жиль со студентом Бутри. А командир вашего батальона будет извещен мною о вашей отлучке.
— Благодарю вас, генерал!
Проводив капрала до ворот, Мале вдруг спросил:
— Постой, ведь ночью, когда будешь возвращаться от Каамано, тебя без пароля не пропустят в казарму... верно?
— Точно так, генерал.
— Ты недогадлив... Так вот, не забудь узнать пароль по гарнизону Парижа на сегодняшнюю ночь.
— Будет исполнено, генерал.
Лафон по собственному почину навестил Мале.
— Мне совсем не хотелось бы, — сказал он, — чтобы вы сочли меня тряпкой... Я имею вполне законное право быть крайне взволнованным. Как слуга церкви, я далек от дыма сражений, а звуки органа для меня всегда были милее рева воинских горнов. Так извините, генерал, мою минутную слабость...
Мале, распахнув объятия, привлек аббата к себе:
— Не будем ссориться. Впереди у нас целая ночь, каждое мгновенье которой будет расписано в легендарных хрониках.
Лафон действительно справился с трусостью, во время ужина оставался благодушно-покоен. Затем генерал Мале предложил ему партию в карты, и аббат не отказался. Мале несколько раз подряд обыграл священника, и Лафон в своих мемуарах не забыл отметить, что «генерал был абсолютно спокоен и настолько хорошо владел собою, что я ему постоянно проигрывал...». Но постепенно настроение аббата менялось, и Мале ощутил это:
— Чем объяснить потерю бодрости? Неужели проигрышем?
— Да, генерал. Честно говоря, я не очень-то люблю оставаться в дураках, — увильнул аббат от прямого ответа.
— Если так — отыгрывайтесь!
— Придется, — нехотя согласился аббат... Пальцы его мелко вздрагивали, когда он вскрывал свежую колоду, и Мале потребовал от него выдержки:
— Возьмите себя в руки. Надеюсь, если задрать на вас сутану, то я увижу под нею штаны бравого мужчины...
Лафон молитвенно сложил ладони перед Мале, как перед святым распятием, он заговорил — порывисто и проникновенно:
— Послушайте, генерал: не может ли так быть, что мы оба настоящие сумасшедшие? Ведь иначе мы не сидели бы здесь. И, возможно, то, что нам кажется здраво, со стороны выглядит как поступок явно ненормальных людей.
— В истории деспотических государств нормальное всегда кроется в ненормальном. Поверьте мне, аббат, что тирания всегда ненормальными средствами преследует нормальные человеческие чувства... Мы сейчас самые здравые люди во всей Франции, ибо мы желаем свержения деспотизма!
— Ну, хорошо, — покорно согласился аббат. — Допускаю, что это так. Но... пойдет ли за вами гарнизон Парижа?
— Армия устала от избытка крови и славы, она, как и весь народ, жаждет мира. Неужели вы думаете, — усмехнулся Мале, — что я оставлю гарнизону время для рассуждений? Заговор будет стремителен, как полет метеора, — вдохновенно рассуждал Мале. — Когда нет времени для исполнения приказов, тогда не остается времени и для анализа своих поступков...
— Допустим, — сказал аббат, — императора не стало. Но префект департамента Сена, граф Фрошо, даже поверив в гибель Наполеона, сразу же вспомнит о его сыне — Римском короле!
— Ну и пусть. — Под испытующим взором аббата генерал невозмутимо прихлебывал вино. — Вспомнит и никому не скажет... Что бы ни случилось, Фрошо будет помнить только о своей карьере. Чиновники же за эти годы так хорошо выдрессированы императором, что любое, даже идиотское, распоряжение выполнят как надо, лишь бы оно имело официальный характер...
— Так ли? — попробовал усомниться Лафон.
— Так, — заверил его Мале. — Любой чиновник стремится к сохранению своего чина, своего стула, своего жалованья. Все они беспринципны! Власть может переходить из рук в руки, но бюрократия слепо придерживается любой власти.
— Боже мой, — начал вздыхать аббат. — Что-то будет с нашей Францией, когда император узнает всю правду?
— Я расскажу, что будет... Наполеон бросит остатки армии на своих маршалов и кинется в Париж. Но здесь хозяином страны будет уже народ, и только он!
Лафон выложил перед ним свой последний козырь:
— А куда же вы денете самого императора?
У филадельфов все было продумано заранее: республиканский генерал Лекурб должен возглавить народную армию в Булони на Марне, и эта армия схватит Наполеона живьем, независимо от того, кем он вернется из России — побежденным или победителем.
Два заговорщика, генерал и аббат, тихо разошлись по своим спальням, чтобы снова сойтись в полночь — в этот роковой час всех классических заговоров. Наверное, есть что-то злодейское в том кратчайшем мгновении, когда часовая и минутная стрелки сливаются воедино, как в любовном экстазе. Но этим стрелкам не суждено было совместить две разные натуры — республиканца и роялиста! Сейчас мы это пронаблюдаем, читатель...
Ровно в полночь две неслышные тени проскользили во тьме и спустились в сад. Из мрака выступила третья тень.
— Не пугайтесь, — шепнул Мале аббату. — Это садовник, которому я велел проводить нас... Дядюшка Суше, — окликнул его генерал, — где ты поставил лестницу?
— Как и договорились: вы соскочите с нее прямо в тень напротив часовни. А на улицах сейчас — ни души...
В руке генерала раскачивался тяжелый портфель.
— Что у вас в нем? — спросил аббат.
— Будущее, — отвечал Мале...
Первые капли дождя застучали по листве деревьев. Гром в отдалении расколол небеса над предместьями Парижа.
— Ливень, — сказал Мале, поднимая лицо. — Сейчас хлынет ливень. Взгляните, какие тучи нависли рад Парижем...
Лестница стояла, прислоненная к высокой каменной ограде. Не выпуская портфеля, Мале решительно вскарабкался, наверх.
— Высоко ли нам прыгать? — спросил аббат снизу.
— Ерунда, — ответил Мале, уже взобравшись на стену. — Прыжок в бессмертие еще никому не ломал ноги...
Он бросился вниз. Мягкая трава смягчила падение. Наверху показался Лафон, подбиравший края сутаны.
— Нет, генерал, — сказал он вдруг. — Как хотите...
— Что? — обомлел Мале. — Не желаете ли вы здесь и попрощаться со мною? Прыгайте, черт вас побери...
— А если я разобьюсь?
— Чушь! — в ярости воскликнул Мале. — Разве не найдется в Париже часовщика, который бы не собрал ваши винтики?
— Так и быть, генерал, — рассудил аббат, — Я уступлю вам и прыгну, но обещайте сразу же отпустить меня на покаяние.
Мале с проклятьями потрясал внизу кулаками:
— Утром я отпущу вас куда угодно, хоть к черту на рога, но сейчас-то вы просто обязаны прыгнуть... Ну!
— Я не могу. Здесь очень высоко.
— Не врать! В монастырях стены еще выше, а вы сами рассказывали, как сигали через них, чтобы поспеть к девкам...
Этот довод подействовал: с жалобным писком, почти шарпая спиной по стене, кулем свалился на траву аббат Лафон.
— Я сломал себе ногу, — моментально придумал он. — Клянусь, я не сделаю больше ни шагу.
Мале взял его за ухо и оторвал от земли.
— Хитрый лис! — обозлился он. — Даже если и сломал ногу, ты все равно поковыляешь за мною...
С черного неба хлынули бурные потоки дождя.
— Прекрати хныкать, — всю дорогу ругался Мале. — Странные пошли люди: их надо силком тащить к славе! Вспомните хотя бы патриота Курция, бросающегося в пропасть...
В доме испанца Каамано их уже поджидали Рато и Бутри. Скинув промокший плащ, Мале сразу же спросил капрала:
— Ты узнал ли пароль, мой мальчик?
— Конечно. Не ночевать же мне на улице.
— Каков же сегодня пароль по гарнизону Парижа?
— «Конспирация», а отзыв — «кампания».
Глаза генерала невольно расширились:
— «Конспирация»? «Кампания»? Ты не ошибся ли?
— Нет, генерал.
— Ну, что ж! Тем лучше для всех нас...
В этом пароле Мале чудилось счастливое предзнаменование. Он вывернул поля треуголки, чтобы она скорее просохла.
Следующий его вопрос был обращен к Каамано:
— Была ли жена? Что оставила?
— Узел вещей, который я спрятал... вон там.
— Очень хорошо! — закрепил разговор Мале. — Значит, наше правительство уже распорядилось...
Вещи были на месте, жена его не подвела. Мале при всех встряхнул в руке толстую пачку банковских чеков.
— Капрал Рато! Утром получите патент на офицерский чин. А сейчас вот вам мундир — можете сразу переодеться. Увидев мундир поручика, Рато ошалел от счастья.
— Я уже офицер! — в восторге выкрикивал он. — Какое счастье! Вот не ожидал... Да здравствует наш император! Генерал Мале поднял ладонь, требуя тишины.
— Внимание. Я должен сообщить чрезвычайную новость: седьмого октября под стенами русского города Можайска император Бонапарт по имени Наполеон... убит.
— Какое горе для Франции! — разревелся Рато..
— Наоборот, — сурово продолжал Мале. — Это счастье для всей Европы... Сенат уже изменил форму правления, и вот тут, — генерал поднял над головой портфель, — уже лежат списки нового, республиканского правительства.
— Республика? — так и отшатнулся Бутри.
— Да. С империей покончено.
— Но...
— Молчать! — гаркнул Мале. — Слушайте далее... Сенат удаляет тех лиц, которые, занимая высокие посты, не могут отвечать требованиям нации. Так, например, сегодня же ночью будут арестованы министр полиции и комендант Парижа...
— Кто же заменит их? — удивился Бутри.
— Префект будет выбран народом, а комендантом Парижа назначен... я, господа! — Из портфеля был извлечен указ. — Вот бумага от сената, подтверждающая мое назначение. Мне, как вступившему в должность коменданта столицы, поручено арестовать вышепоименованных лиц... Поручик Рато!
Успев облачиться в новенький мундир, Рато исполнительно щелкнул каблуками сапожек, готовый на все.
— По моей просьбе вы назначены ко мне адъютантом.
— Повинуюсь, мой генерал!
Мале поднял кувшин с вином. При каждом глотке в мочке его уха качалась круглая тяжелая серьга из олова.
— Бутри! — позвал он, вытирая рот.
— Я, генерал...
— Мои полномочия в новой для меня должности вполне достаточны для назначения вас комиссаром полиции Парижа.
Бутри явно замялся. Испуг юного юриста перед республикой был замечен генералом, но выбирать не приходилось: Мале перебросил ему трехцветный шарф комиссара полиции.
— Наденьте эту роскошь по всей форме и будете следовать за мной во имя закона и справедливости... повинуйтесь!
— Клянусь! — Бутри оглядел себя в зеркале; в нем быстро появился апломб начальника. — Куда мы идем сначала? — В казармы Десятой когорты на улицу Попинкур.
Затем Мале повернулся к раскисшему толстяку Лафону, под которым растеклась большая лужа от мокрой одежды.
— А вы, дорогой аббат, нужны для секретного сообщения, ради чего и прошу вас выйти на лестницу... — На лестнице он влепил ему здоровую оплеуху. — Мне, — поморщился Мале с презрением, — просто не хотелось бесчестить вас при свидетелях. Черт с вами, дорогой святоша, не тряситесь от ужаса. Я отпускаю вас... Умоляю лишь об одном: если вы на старости лет задумаете писать мемуары, так не пишите, пожалуйста, что я был красавцем с огненными глазами. Прощайте, аббат...
Все ушли, и тогда Лафон сказал Каамано:
— Знаешь ли ты, кто был между нами?
— Ты говоришь о генерале Мале?
— Да, о нем... Это единственный сумасшедший, которого я встретил среди всех «сумасшедших» доктора Дебюиссона.
— Я не совсем понимаю тебя, — признался испанец.
Аббат Лафон торопливо скинул сутану, схватил старый плащ капрала Рато, на самые глаза напялил плоскую шляпу.
— Что ты стоишь? — завопил он в отчаянии. — Через полчаса заставы Парижа будут перекрыты полицией... Бежим скорее!
— Куда же нам бежать?
— Не знаю. Но чем дальше — тем лучше.
И аббат в ту же ночь улизнул из Парижа — пропал, исчез, будто его и не было, он навсегда растворился в бурлящем войнами котле Европы. Но мемуары после себя все-таки оставил.