Одного взгляда на господина было достаточно, чтобы понять, от кого Липа унаследовала серые дымчатые глаза.

Похоже, господин не проявлял беспокойства по поводу присутствия полицейского чина — наоборот, что-то увлеченно тому рассказывал. Да и чин при ближайшем рассмотрении оказался обыкновенным городовым — пожилым, с добродушным конопатым лицом. Городовой зачарованно слушал господина, слегка приоткрыв рот. Увидев молодых людей, отец Липы дотронулся до руки собеседника, показывая на них. Городовой пружинно крутнулся на месте, с поклоном взял под козырек:

— Честь имею, ваше степенство! Премного благодарен за внимание и ласку!

— Я тоже рад был познакомиться с вами, — без тени иронии сказал его собеседник, — и с вашего позволения, не премину быть у вас в гостях. Помню, помню адрес.

— Дык я, я для вас, — запинаясь, бормотал непривычный к уважению со стороны господ страж порядка, — токмо не запамятуйте, ваше степенство: Подгорная 5, тут близехонько, за базаром, возле греческой церкви, ну, за народным домом.. Подгорная 5, — повторял он, косолапо пятясь с ладонью у уха.

— Ну-с, молодые люди, заждался я вас. Будем знакомы: Станислав Иванович, — пожал он руку Алексею, — присядем? Имею, видите ли, слабость, люблю беседовать с городовыми. И отношусь с симпатией к этому народу. Собачья, надо сказать, служба у них. Это вам не полицианты в чинах или жандармы, натасканные на человечье мясо, — те доги с мертвой хваткой. А эти вроде дворняг: лают, но, как правило, безобидны. Говорят, унизительная профессия. Но — ежели безработица, а семью кормить нужно? Вон, у этого, — кивнул он вслед удалявшемуся городовому, — пятеро ребятишек. Неплохой, незлобливый народ. Я лично всегда предпочитаю встречаться со своими друзьями на глазах у городовых — полная гарантия конспирации.

— Папа, я тебе Алешу привела, а ты — панегирик городовым, — мягко упрекнула отца Липа, положив ему голову на плечо.

Отец погладил ее, как маленькую.

— Глупенькая, вот я и знакомлюсь с Алексеем Николаевичем и, представь себе, весьма многое о нем за эти пять минут узнал.

Станислав Иванович говорил непринужденно, и казалось совсем беззаботно, глаза его озорно лучились, но, умные и проницательные, исследовали одновременно, изучали собеседника, словно прожектора, поймавшие в ночи борт незнакомого корабля. Алексей невольно сравнивал Станислава Ивановича сегодняшнего с тем, что был в альбоме у Липы на фотографии двадцатипятилетней давности, — в студенческой тужурке, с крутым бледным лбом и холодной сумасшедшинкой в глазах. И странно: сравнение было не в пользу того, молодого. Лицо осталось почти тем же, разве что жестковатая решимость в глазах уступила место мягкой расположенности к осмысливанию, раздумью, да оснеженные годами виски говорили о пережитом. Лицо стало явно мягче, хотя, по мнению Алексея, крутые перекаты судьбы должны были непременно загрубить, ужесточить лицо. Но, самое удивительное, Станислав Иванович стал теперь красивее, именно красивее того, прежнего. Несмотря на прожитые годы. Непонятно. Алексей еще не знал, что загадка красивых стариков и старух лежит вовсе не в залоге их юного физического совершенства, но, прежде всего, — в духовной начинке человека, в его интеллектуальном багаже, в эрудиции и одухотворенности. Порою бездуховность обращает с годами бравого с младых ногтей красавца в нечто уродливое, даже отдаленно не походящее на былой блестящий образчик. И, наоборот, — скромный с виду юный лик посредством глубокой духовной мысли с возрастом удивительно вдруг осеняется мягким светом красоты. Вершится великое таинство: духовное становится материальным.

— Друзья мои, — вздохнув, сказал Станислав Иванович, — ежели вам не по душе проза о городовых, извольте окунемся в поэзию. Я вам сейчас прочту из... меню у Киста, ибо кухня Киста — не кухня, поэзия! Да и встречу нашу следует отметить достойно.

В уютном ресторане Киста они выбрали стол у окна с видом на Графскую пристань, и, покуда кельнер движениями рук, достойных кисти большого живописца, волшебно творил на столе роскошный натюрморт из серебра, хрусталя, тончайшего фарфора — с янтарным, агатовым, жемчужным, розовым, зеленым и пурпурным содержимым, Станислав Иванович попросил Алексея рассказать о себе. Слушал он внимательно, изредка задавая странные, казалось, вопросы, например, о привычках отца Несвитаева, и, когда Алексей затруднялся с ответом, сам же отвечал на них и отвечал, к его удивлению, очень правильно.

— Да откуда вы знаете про моего отца, Станислав Иванович?

— А разве то, что я сказал, неверно?

— Верно, — дивился поручик.

— Он у меня причастен к тайнам звезд, — торжественно прошептала Липа.

Она была счастлива и сияющими глазами смотрела на обоих мужчин.

Станислав Иванович поднял бокал с шампанским.

— За вас, юные! За то, чтобы ваши три духовные субстанции — чувство, разум и совесть — были незамутненными, чистыми и, толико возможно, пребывали в гармонии, чтобы они как можно реже вступали друг с другом в противоречие, не говоря уже о конфликте. Это и есть счастье. За ваше счастье!

Алексей чувствовал себя легко и непринужденно в обществе этого человека. То, что произошло с ним накануне и сегодня утром, казалось ему нереальностью, нелепостью какой-то — об этом просто не хотелось думать. Он глядел сейчас на Липу и ее отца, как на давно знакомых, близких людей. Час назад познакомившись со Станиславом Ивановичем, он уже знал и понимал его — через свою Липу, ибо она была ключом к шифру его сути.

Липа и Алексей от души смеялись, когда Станислав Иванович, аппетитно расправившись с фирменным кистовским морским петухом, решительно приступил к макрели по-балаклавски — с томатами и миндальным молоком, при этом очень серьезно заметив, что рыба и человек всегда испытывают друг к другу взаимный гастрономический интерес.

— Отец, ты, кажется, стал неравнодушен ко всему этому? — показала Липа на стол.

— Я стал, Липочка, неравнодушен не только к этому, — вздохнул Станислав Иванович и лукаво повел бровью в глубину зала, — там, где я находился, не было таких красивых женщин. Что ж, еще Теренций рек: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо».

Алексей вслед за Липой посмотрел в ту сторону, куда кивнул Станислав Иванович и... встретился взглядом с глазами Киры Леопольдовны. Холодными, насмешливыми, затуманенными и, как всегда, полуприкрытыми. С нею был некто длинногривый, с бритым лицом актера. Алексей поклонился, она не удостоила ответом, равнодушно повернулась к своему лохматому суперанту.

— Это моя знакомая, бывшая, — отважно пояснил Алексей, глядя в растерянное лицо Липы и понимая, что пропал.

Станислав Иванович, мигом постигший, похоже, щекотливость ситуации, с ловкостью опытного кормчего сразу повернул корабль беседы в сторону от неожиданно всплывшего прямо по курсу рифа сирен.

— Одна моя знакомая, говорите? Это напомнило о забавном курьезе, рассказанном мне в свое время Александром Ивановичем Куприным. Сидит он как-то, будучи уже известным писателем, на скамейке на Рождественском бульваре, в Белокаменной. Мимо проходит с двумя пожилыми дамами отставной штабс-капитан, много лет назад бывший его отделенным начальником в кадетском корпусе. Александр Иванович вежливо этак приподнимает котелок, здоровается с ним, тот важно кивает. «Кто это?» — спрашивает у штабс-капитана одна из старушек, по причине глухоты довольно громко. «Это? Да так, один мой бывший подчиненный».

Липа вымученно улыбнулась. Алексей деревянно рассмеялся, глядя ей в лицо.

— А как вы, Алексей Николаевич, относитесь к своей службе? — неожиданно спросил Станислав Иванович.

— Я... не желаю служить.

— Принципиально?

— Да.

— Вы пацифист?

— Н-нет, то есть, как вам объяснить. На этот вопрос трудно ответить коротко. Одним словом, — Алексей вздохнул, — все дело в мечте. Мечты бывают добрые и злые. Я имею в виду мечты общечеловеческие. Добрую мечту незачем прятать, закупоривать в стальную коробку, затаивать под водой — ей нужны крылья, воздух, солнце...

Алексей говорил сбивчиво, волновался, старался не глядеть в глубину зала, в сторону Киры Леопольдовны, но ничего не получалось — он видел сиреневую боковым зрением, он чувствовал ее тягостное здесь присутствие, просто физически ощущал гнетущие, тревожные флюиды, исходящие от нее, однако волновался не из-за этого даже: стыд, стыд перед Липой и ее отцом, которые, наверное, все понимали, и тревога за Липу, за ее душевный покой заставляли его сейчас волноваться. И речь его становилась все более сбивчивой.

— Злая мечта, — продолжал он, — тянет человека всегда вниз, добрая стремит вверх, к звездам. Из злой мечты вызрела идея подводной лодки. Добрая мечта подняла человека на крыльях аэроплана...

— Аэроплана, который, можете не сомневаться, очень скоро превратится в страшное оружие убийства, — с мягкой иронией перебил Станислав Иванович.

— Может быть... Но все равно аэроплан был создан изначально из Икаровых крыльев, для утоления извечного устремления человеческой души ввысь, к звездам, к солнцу... А идея подводной ладьи с момента своего зарождения была отравлена ядом разрушительства, уничтожения. Говорят, еще Александр Македонский при одолении непокорного Тира использовал для передвижения своих головорезов под водой сооружения из перевернутых вверх дном бочек — не прообраз ли это подводной лодки?! Я непонятно говорю?

— Нет, нет, отчего же. Я с большим интересом слушаю вас, Алексей Николаевич. А ты, дочка?

Липа, не отвечая отцу, тревожно глядела на Алексея, понимая, он сейчас что-то решает, очень важное, в чем-то сам себя пытается убедить. Алексей положил ладонь на ее руку, продолжил:

— Наполеон, когда изобретатель Фультон предложил ему проект своей подводной лодки, прогнал его, заявив, что считает ниже своего достоинства пользоваться оружием подлецов. Я не знаю, насколько прав был Бонапарт, но сегодняшний усовершенствованный подводный снаряд служит лишь делу зла и ненависти. Перископы слепы, ибо через них смотрит Ненависть, а Ненависть ослепляет человека, делает глухим его сердце. Так говорит жена... вдова нашего Завотрядом, Наталья Владимировна. Я не знаю, сколько еще пройдет десятилетий или столетий, прежде чем в просторах океана будут без всякой опаски встречаться мирные подводные корабли, встречаться, чтобы поприветствовать друг друга, обменяться информацией, а может, прийти на помощь. Но я очень, очень хотел бы создавать именно такие мирные субмарины. Вот почему, если вам угодно, я «пацифист».

— Алеша, — разрешите мне вас так называть — то, что вы сейчас сказали, — прекрасно. Красиво и гордо. Но, простите, на сегодняшний день критики не выдерживает. Вот вы говорите: мечта добрая, мечта злая. А чего стоит добрая мечта, если ее провозглашать и не отстаивать? Почему злые мечты так часто оказываются сильнее добрых? Злая напоена коварством. Неверно говорят, что злая использует любые средства для достижения цели, напротив, она очень разборчива в средствах — из них она выбирает самые сильные, жестокие, изощренно подлые, чтобы бить наверняка. А добрая мечта, как правило, бескорыстна. И потому легко уязвима. Добрая мечта только тогда чего-то стоит, если она умеет защищаться, а, когда надо, и переходить в атаку. В противном случае она обращается из мечты в голубое наивное мечтание. За добрую мечту надо бороться, Алеша, и борьбу я имею в виду не только словесную-вооруженную и, если потребуется, борьбу на смерть. А пацифизм такую борьбу отрицает... Но вы ведь, Алеша, решили расстаться с военной службой еще и потому, что у вас нет решительно никаких перспектив по линии карьеры. Это так?

— Я всегда старался служить безупречно!

— Дело вовсе не в этом, — мягко сказал Станислав Иванович, — в России довольно часто бывают затяжные периоды, когда порядочному человеку путь к карьере закрыт. И чтобы сделать оную, нужно, по меньшей мере, поступиться совестью (Алексей поразился совпадению мыслей Станислава Ивановича и старика Каллистова). И дело тут не только в отсталой социально-политической структуре нашего отечества, дело еще и в личности самого хозяина страны. Серенькая посредственность, случайностью вознесенная во главу государства, с годами неминуемо окружает себя однородной серой же массой. И тогда каждый сановник боится, чтобы, не дай бог, подчиненный не оказался умнее его — и так сверху донизу. И вот, готово: примитивнейшая по форме своей, но страшная по сути, схема сковала и заморозила все живое, творческое, мыслящее в государстве, и социально-экономическая телега пошла себе угрязать в бескрайних хлябях самой противоречивой в мире империи.

Станислав Иванович вздохнул и добавил грустно!

— Но это всего лишь одна из сотен других кричащих проблем.

— А главная проблема? — спросил Алексей.

— Липа мне говорила, что вы, Алеша, увлекаетесь историей. Если это серьезно, то вы не могли не задумываться над тем, что абсолютизм, когда он начинает мешать общественному развитию страны, исторически неизбежно заменяется парламентаризмом, что и произошло уже во всех развитых странах. В России абсолютизм вот уже сто лет как тормозит ее развитие, ведет в тупик.

— А... где же выход из тупика?

— Выход в социальной революции, в свержении царизма, в национализации земли и крупных предприятий и передачи власти Учредительному собранию, которое должно в максимальной степени выражать интересы всех социальных слоев России, кроме свергнутых разумеется, и в конституционно узаконенной многопартийности — это непременно, ибо однопартийность снова приведет к абсолютизму еще более откровенному, тоталитарному, — спокойно и слишком уж, как показалось Алексею, буднично произнес Станислав Иванович, будто сказал хрестоматийную истину, непонятную лишь одному Несвитаеву.

— Ну а если, допустим, осуществится эта ваша социальная революция — интеллигенцию куда вы денете? на все четыре стороны? а военных, офицеров — к стенке?

— Никто никуда никого «девать», а тем более ставить к стенке не собирается. Просто от помещиков и капиталистов отнимут их привилегии и предложат трудиться наравне со всеми — не больше, не меньше. А интеллигенция будет нужна, очень нужна. И кадровые офицеры тоже. Прямые и честные. Такие как вы, Алеша. Впрочем, с армией вопрос особый. Однако, друзья, мы, кажется, выбрали с вами э-э... несколько неподходящее место для подобных разговоров, хотя зала почти и пуста... Скажите-ка, любезный, — обратился Станислав Иванович к стоящему в почтительном отдалении кельнеру, — у вас тут в ресторации революционной пропагандой случаем никто не пробавляется?

— Как можно-с, — вежливо улыбнулся официант, привыкший еще и не к таким господским шуточкам.

— Слышали?! — поднял палец Станислав Иванович. — Здесь не принято затрагивать политику!

И аккуратно наполнил остуженным золотистым санце-бахером специальный пивной, с откидной крышечкой, стакан.

Когда, покидая залу, проходили мимо Киры Леопольдовны она, бледная от выпитого вина, так откровенно вызывающе улыбнулась Алексею, а по смущенной Липе прошлась таким сатанинским, издевательским взглядом, что у бедного поручика вовсе упало сердце, и Станислав Иванович, от которого, похоже, ничего не ускользало, задержавшись в дверях, за спиной дочери, сочувственно шепнул ему:

— Не принимайте близко к сердцу. В этой красивой рептилии слишком много того, что Фрейд называет «либидо». Но — хороша!

Они стояли втроем на Приморском бульваре, у ограды яхт-клуба.

С моря тянул легкий бриз, и прозрачный осенний воздух был такой свежий и ощутимо упругий, что, казалось, его можно погладить ладошкой.

Станислав Иванович обнял дочь за плечи, стоял строгий, серьезный и теперь казался постаревшим на много лет. Только сейчас Алексей понял, сколько этот человек вынес в жизни, как он устал.

Липа, покусывая травяную стеблинку, задумчиво глядела в море.

А Алексей Несвитаев думал об извечном вопросе, о котором не может не думать мыслящий человек: зачем он живет на земле, что он должен сделать в жизни? И не находил пока ответа. И как же трудно будет ему — вечно сомневающемуся, но чуждому трусости и приспособленчества, среди тысяч маяков мира стремящемуся отыскать лишь один-единственный маяк, маяк своей совести, — как же лихо придется ему на крутых перекатах жизни...

Лезвие германского шпиона пройдет в вершке от его сердца.

Революционные матросы будут его расстреливать, но спасет Бордюгов.

«Черный барон» Врангель Петр Николаевич будет сулить ему золотые горы, чтобы Несвитаев только покинул Советскую Россию.

Он потеряет и снова обретет Липу.

Попадет в тюрьму, а Командующий Морскими силами молодой Советской Республики Александр Васильевич Немитц вызволит его оттуда.

Он с энтузиазмом возьмется за строительство первых советских подводных лодок.

И будет с киркой в руках, в арестантской одежде, строить Беломорско-Балтийский канал...

В 1938 году Михаил Иванович Калинин, вручая ему орден Ленина, спросит, сбылась ли мечта его жизни, и Несвитаев честно ответит: нет, ведь он всегда мечтал, строить мирные исследовательские подводные корабли, а пришлось делать боевые лодки.

А в 1939 году его расстреляют. Как «врага народа». Но он успеет создать те крепкие, надежные советские подводные лодки, которые в Великую Отечественную будут дерзко топить гитлеровские суда, наводить ужас на фашистов.

Все это будет, будет через много, много лет.

А пока они стоят втроем — он, Станислав Иванович и Липа — на Приморском бульваре, и над их головой часы на ажурной мавританской башенке яхт-клуба отзванивают положенные временные отметины. А может быть, — поворотные этапы трудных, выстраданных человеческих судеб.