Часть вторая

Глава первая.

Война

Война захватила меня в Крыму, на одном из флотских полевых аэродромов, где после призыва я работал мотористом.

Враг шел с Запада.

Бомбили Севастополь. Вражеские бомбардировщики приходили с румынских аэродромов, расположенных близ Констанцы. Военные объекты не пострадали. Флот был настороже. Истребители черноморской авиации отогнали противника. Первый налет был демонстративным. Флот ответил ударом по Констанце. В Румынию ходили опытные бомбардировочные экипажи. Некоторые участвовали в финской кампании.

Отец писал, что Николай призван в армию и уехал в Краснодар на формирование. Илья находился в кадровых танковых частях в Киевском военном округе. Яшку не призвали по негодности. Виктора Неходу, оставленного в свое время по льготе, мобилизовали. Фесенко служил во флоте на действительной. Словом, почти все фанагорийцы, сверстники мои и друзья детства, ушли на войну.

Отец писал: «Уже начали косить ячмень на южных склонах, вывели на загоны из усадьбы МТС комбайны, скоро начнем убирать в массе озимые ячмени и пшеницы. Урожай, какого давно не видали. Начали цвести подсолнухи, кукуруза цветет, но еще не наливает початки...»

Вот так просто пришла война. По-прежнему мы занимались своими делами на аэродроме, принимали и провожали экипажи. Только теперь экипажи уходили на боевые задания. Иногда не возвращались. На опустевшем месте заводили новый самолет, а иногда пустовала стоянка погибшего. Аэродромный пес, преданный нашему полку, повоет, повоет на опустевшем месте и начинает привыкать к новым хозяевам и снова поджидать их возвращения...

Самолеты рассредоточили с линейки, принялись строить капониры. Аэродром окружали противовоздушной обороной: врыли пушки, зенитные пулеметы, перевели горючее в подземные хранилища, замаскировали их сверху землей и дерном.

Стояла жаркая, без дождей погода. Над аэродромом висела едкая пыль. Мухи осаждали нас. Война, в подлинном своем смысле, не ощущалась нами. Моему воображению совершенно иначе представлялась война. Мне думалось, что наступит какая-то постоянная восторженность, войдут в быт новые, красивые, романтические фразы, по-другому сложатся отношения между командирами и подчиненными. А все стало только строже, утомительней, будничней.

Нас переводили на стационарный аэродром. Сюда же, на полевой аэродром, подсели истребители запасного авиаполка. Молодые пилоты весь день кувыркались в воздухе. Их переучивали на новых самолетах. На смену медленным тупорылым машинам, когда-то считавшимся шедевром авиационной техники, пришли стремительные узконосые, тонкокрылые истребители.

Мне не удалось еще повидать авиацию противника. Демонстративные и разведывательные полеты над Крымом не производили на меня впечатления. С каждым днем все сильнее и сильнее сверлила меня мысль: разобьют врага, война кончится, и не попадешь на фронт, не повоюешь.

Эти настроения, очевидно свойственные юношескому возрасту, поддерживал мой друг авиамоторист Иван Дульник. Маленький, юркий, похожий на сверло, он не давал мне покоя, разжигал меня. Не одну бессонную ночку мы проворочались на своих койках. В голове моей роились мысли о подвигах, которые так и не придется мне совершить. Каждый человек, побывавший на фронте, вызывал у меня сосущее чувство зависти. Я не мог оторвать восхищенного и одновременно досадливого взгляда от сияющих на солнце новеньких орденов, привинченных на гимнастерках хаки и на темно-синих морских кителях.

В конце июля меня и Дульника отправили по делам службы на один из флотских запасных аэродромов. По пути мы попали в Севастополь. Внешне город жил своей обычной размеренной жизнью, если не считать большого оживления на улицах и следов противовоздушной маскировки. Торговали магазины, в киосках продавалось пиво, на станцию приходили поезда, разгружались, люди поднимались к Панораме. По-прежнему стоял бронзовый генерал-инженер Тотлебен, окруженный бронзовыми солдатами. Возле памятника играли дети. Няни вывозили в колясках младенцев. Зенитные установки были умело отъединены от гуляющей публики рвами и заборами из колючей проволоки, скрытой в кустарниках. Аэростаты воздушного заграждения на день маскировались в оврагах и лощинках, чем так богат Севастополь. Только опытный глаз мог заметить то там, то здесь серый, матово поблескивающий под солнцем аэростатный шелк. Военные корабли приникли к пирсам, как бы слились с ними. По бухте ходили катера и шлюпки, приставали транспорты.

Пехота, направляемая на оборону Одессы, без оркестров проходила к пристани, деловито грузилась. Уходили транспорты, сопровождаемые морским и воздушным конвоем. Мне казалось, что страна уже несколько лет воюет: как-то быстро обвыкли люди.

Севастополь наершился, вооружился, снял с себя белоснежно-кремовые тона и стал похож на один из ошвартованных у стенки крейсеров. Город закрылся контрольно-пропускными шлагбаумами, охранялся матросскими патрулями. Ночью движение замирало, только шла и шла пехота, катили пушки и пулеметы. Порт переваливал крупные силы войск, обеспечивая южное стратегическое крыло фронта. Ночью город был темен и тих. Изредка вспыхивала точка патрульного фонаря и сразу гасла или поднимались вверх десятки голубых мечей.

Грузовик стучал по камням. Мы продолжали путь к аэродрому. Густая известковая пыль садилась на фланелевки на бескозырки, которые мы с таким ожесточением заламывали при виде городских девушек. На грузовике стоял токарный станок. Его приходилось поддерживать руками, так как он грозил на каком-нибудь повороте отрезать нам ступни ног. Кроме станка мы везли инструменты в плоских ящиках и два самолетных винта в деревянных футлярах.

На аэродроме при ночной посадке пострадали два самолета. Надо было срочно привести их в порядок.

— Не знаю, сколько это отнимет у нас времени, — сказал Дульник.

— Смотря как разложили, а то поглядим и уедем..

— Раз вызвали, значит, нужно будет потрудиться.

— Жаль машины. И так каждая на счету.

— Ночью садились на луч. Может быть, молодняк-пилоты?

— Может быть, — согласился я.

Грузовик то поднимался, то опускался в многочисленных лощинках. Отсюда виднелось плато Сапун-горы, вправо от нее стояли скалы Балаклавы, синие от сгущенного расстоянием воздуха.

Низко над морем шли два ближних морских разведчика, одномоторные воздушные черепахи с толкающим винтом и неуклюжими поплавками.

Теперь уже было видно море, точки сторожевых судов службы охраны внешнего рейда. Сверкающее море легло по всему видимому горизонту вплоть до Балаклавских высот.

Глава вторая.

Первая встреча с «отчаянным капитаном»

Дульник, сидевший напротив, перешел ко мне на левый борт грузовика. Ему явно не терпелось поделиться со мной какой-то новостью.

— Что, Ваня?

Дульник хитро поглядел на меня черными глазами.

— Видал, как в Севастополе меня остановил морячок береговой обороны?

— Видал.

— Мой приятель еще по Одессе. Ланжеронцы мы...

Мне показалось, что за этим вступлением начнется обычный, восторженный рассказ Дульника об Одессе. Я прервал его, попросил быть ближе к делу, если у него действительно имелось что рассказать.

— Организуются парашютнодесантные части для Одессы, — сказал Дульник.

— Где?

— Недалеко, на Херсонесе. Приятель указал мне «позывные».

— Кто организует? Флот?

— Конечно.

— Кто именно из флотского начальства?

— Некто майор Балабан.

— Балабан? — переспросил я.

— Балабан, — повторил Дульник. — Ты разве с ним знаком?

— Если только это тот Балабан, — сказал я, — отчаянный капитан. Морской пограничник.

— Он! — обрадованно воскликнул Дульник. — Абсолютно точно, отчаянный капитан.

— Неужели тот самый отчаянный капитан?

— Тот самый. Где ты с ним познакомился?

— Я с ним не знаком.

— Не представлен ему, что ли?

— Я его даже не видел. Я только слыхал о нем.

— Кто не слыхал про отчаянного капитана! Я помню, на Ланжероне...

Я снова перебил Дульника:

— В детстве имя отчаянного капитана произносилось нами, как имя жюльверновского капитана Гаттераса, — и я рассказал, как капитан Балабан задержал в море фелюгу контрабандистов и передал ее рыбацкой артели, где работал мой отец, что мы, дети, называли «Капитанскую дочку» «Мусульманкой», — так было романтичней.

— Слабое, конечно, знакомство, но использовать можно на худой конец. Не знаю я, каков майор Балабан, но надеюсь, мы сумеем тронуть струны его сердца твоими воспоминаниями.

— Не забывай разницу в звании, Дульник, — сказал я, — учитывая субординацию, найдем ли мы возможность добраться до этих самых струн? Я сомневаюсь...

Через три дня после нашей беседы мы, закончив дела на аэродроме, разыскали штаб отчаянного капитана невдалеке от берега моря. Дорога к Балабану вела по оврагу, то там, то здесь виднелись остатки стен Корсуня Таврического, а выше, на фоне голубого свода, высилась башня Зенона.

В лощине, укрытые от наблюдения с моря, стояли казармы, огороженные колючей проволокой. Грузовики, пушки, бочки из-под горючего и масла. Снарядные, патронные ящики, тюки прессованного сена загромождали двор. Знойное солнце стояло в зените. Несколько чахлых деревьев не давали тени. Часовые изнывали от жары.

Владения отчаянного капитана также были лишены романтической дымки.

После соблюдения необходимых формальностей мы вошли во двор казармы. Молодой морячок тащил связку фляжек. Мы спросили его, и он мотнул головой в ту сторону, где находился Балабан.

Мы пошли мимо бунтов военного снаряжения. Большими буквами на щитах было написано: «За куренье, — трибунал».

Возле одного из зданий, на солнцепеке, сгрудилась оживленная толпа моряков. Это были добровольцы, прослышавшие про набор и прибывшие к отчаянному капитану.

— Меня не примут, — сказал Дульник, пробираясь между молодыми, высокими ребятами, сгрудившимися, как дубовые стволы. — Телосложением не вышел. Никакие знакомства с «мусульманками», пожалуй, не помогут.

Мы заняли очередь к Балабану. Дульник ушел выяснять обстановку. Через полчаса он вернулся, отвел меня в сторону. На его носу сверкали мелкие капли пота, спина под фланелевкой взмокла, волосатые смуглые руки были увлажнены.

— Отбирают только тех, кто имеет парашютные прыжки, — весело улыбаясь, прошептал он. — Повезло нам, брат.

— Чего же ты радуешься?

Его лицо сияло. Смеялись его черные глаза, окруженные морщинками, пришедшими к нему, может быть, с трехлетнего возраста, смеялся рот. Веселье так и искрилось на его запеченном узком лице.

— Не понимаешь?

— Ничего не понимаю... Мы с тобой не имеем ни одного парашютного прыжка...

— Надо иметь голову, Лагунов. А человек с головой должен знать, что парашютный прыжок — это не невесть что такое. Подумаешь, парашютный прыжок! Механизм поднимает тебя на пять тысяч метров в небеса, умный человек откроет дверь в самолете, а тебе останется только нырнуть вниз и подчиниться опять механизму, который отлично сработает без тебя. Я говорю о парашюте.

— Какой же механизм — парашют?

— Я не хочу отвлеченно спорить, — обдав меня своим жарким дыханием, заявил Дульник, — если я захочу, я могу назвать механизмом даже муху! Итак, надо иметь голову на плечах и постараться убедить майора Балабана, что мы имеем парашютные прыжки. Ну, не очень много, чтобы поверил. Ты можешь сказать примерно цифру... одиннадцать, чтобы не было ровного счета, я — ну, скажем, семь. Этих цифр и держаться.

— Он потребует документ.

— Какие сейчас могут быть документы? — возразил Дульник. — Отчаянный капитан поглядит нам в глаза, увидит отвагу — и зачислит. А там — не наше дело. Он сам снесется с полком, с командованием. Идем, идем, Лагунов. А эти молодцы нам почти не соперники. Мало кто из них имеет парашютные прыжки.

Майор вызывал по одному. Наконец очередь дошла и до нас. Наше желание войти сразу вдвоем было мгновенно и молчаливо пресечено рослым моряком-автоматчиком, стоявшим на часах у входа в кабинет Балабана.

Первым вошел Дульник. Я через дверь слышал его громкое, четкое приветствие, хлопок ладошки по шву и удары каблуков по полу. Потом он прошел в глубину комнаты, и я ничего больше не слышал.

Через десять минут Дульник вышел сияющий и торжествующий.

— Порядок, — шепнул он мне, — давай, давай, входи!

Дульник потер ладошки, подбил с двух сторон бескозырку и направился во двор с видом победителя.

Я вошел в кабинет Балабана, щелкнув каблуками, отрапортовал по форме.

Балабан стоял у окна, чуть пригнувшись, и, казалось, глядел во двор, где группа моряков от нечего делать играла «в жука», но в то же время он искоса пытливо и как-то насмешливо разглядывал меня.

В комнате кроме Балабана находились два флотских командира, но я сразу узнал, что именно майор, стоявший у окна, и есть Балабан. Именно таким представлял я себе отчаянного капитана. Представьте себе огромного человека ростом выше ста девяноста сантиметров и весом не менее ста двадцати килограммов. На кителе я увидел ордена Ленина и Красного Знамени. Из-под полы кителя свисал пистолет в морской кобуре из плотной черной кожи.

— Документ, Лагунов! — раздался неожиданно тонкий голос Балабана.

Я шагнул вперед, протянул майору документ.

Балабан, быстро выбросив руку, взял документ, развернул. В его огромных руках, с такими толстыми пальцами, что казалось, их невозможно сжать в кулак, моя бумажка показалась лепестком мимозы. Балабан поколыхал документ, вернул мне его, не читая...

— Сколько имеете прыжков, Лагунов?

— Одиннадцать, товарищ майор! — без запинки ответил я.

— А может быть, какой-нибудь пропустили, Лагунов? Может быть, двенадцать или тринадцать?

— Нет, одиннадцать, товарищ майор.

Балабан отошел от окна, прошелся по комнате. Половицы скрипели под его энергичными шагами. Он что-то сказал капитан-лейтенанту, сидевшему у стола. Тот наклонился к столу, записал.

Теперь Балабан стоял передо мной. Я видел его насмешливые глаза на крупном, будто вырубленном из кряжевого дуба, лице. Такой же крупный нос, выдававшийся подбородок, большие, мясистые губы, вероятно безобразные в другом сочетании, здесь производили впечатление полной природной гармонии. Таким, таким должен быть отчаянный капитан, умевший захватывать фелюги, рубить под корень мачты, орать в штормовые ураганы и крепко, как медный памятник, стоять на палубе своего судна.

— Похвально, Лагунов, что ты, как патриот своей Родины, решил помочь осажденной Одессе, — сказал Балабан и сделал паузу.

Душа моя возликовала. Победа одержана! Я поступаю под начало к отчаянному капитану. Затаив дыхание, я не спускал с него глаз, в которых, вероятно, сейчас горело ликующее чувство признательности и счастья.

Балабан выудил из кармана трубку, повертел ее. Опять пауза.

— Давно ты дружишь с этим жуликом? — неожиданно спросил Балабан.

— Каким жуликом, товарищ майор?.. — я запнулся.

— А вот который хвастался тут до тебя, на этом самом месте?

— Дульником?

— Не Дульником, а жуликом, — Балабан приподнял брови, улыбнулся всем ртом. — Сколько ты сделал прыжков? А?

Слова не сходили с моего языка. Я молчал, подавленный его проницательностью.

— Как же вы решили обмануть старшего командира, Лагунов?

— Я сделал одиннадцать парашютных прыжков, товарищ майор, — пролепетал я, чувствуя, что проваливаюсь в бездну.

— С печки на лавку? — Балабан подавил смех.

Я молчал.

— У тебя есть совесть, Лагунов, — сказал Балабан, — а Дульник, твой приятель, кажется, потерял ее по дороге сюда.

— Нам хотелось к вам...

— Ничего, Лагунов, — сказал Балабан дружелюбно, — будем знакомы, — он протянул мне руку. — Иди, Лагунов. Пока наш союз не состоялся. Пойми, у нас нет времени сейчас подготавливать вас. Нам нужны подготовленные бойцы, понял? А в дальнейшем не забывай майора Балабана.

Я вышел. Меня поджидал Дульник.

— Ты рассказал ему про «Капитанскую дочку»? — любопытствовал Дульник. — Про «Мусульманку»?

Я не отвечал ему. Мы прошли двор, поднялись в гору. Ворота и стены древнего Херсонеса стояли залитые солнцем. Море по-прежнему искрилось и переливалось. А там, далеко, Одесса. Сражалась и будет сражаться без меня.

— Я вижу, ты не принят, но я? — спросил Дульник.

— Балабан велел передать тебе...

— Ну, ну?..

— Что ты жулик...

— Все ясно, — Дульник присел на камень, — ты не сумел до конца держать марку.

— Балабан видит на три сажени в землю. А ты решил его провести. Он всю жизнь имел дело с жуликами, с контрабандистами, с пиратами.

Может быть, в тот момент Дульника меньше беспокоили несбывшиеся мечты, нежели провал придуманной им хитрости. Мы вернулись в часть. На аэродроме мы решили ни с кем не делиться нашей неудачей. Эта первая тайна скрепила нашу дружбу.

В части меня ждало письмо Анюты. Благотворную радость и душевный покой приносили мне письма сестры.

Конечно, я опишу ей мою встречу с Балабаном. Сестренка была слишком мала тогда, на Черном море, чтобы поддаться нашим мальчишеским грезам. Но сколько раз в присутствии ее, Виктора Неходы и еще маленького существа с белокурыми косичками я рассказывал фантастические истории, связанные в моем воображении с именем отчаянного капитана!

Я не буду описывать ей свой позор. Я придумаю, что написать, призвав на помощь древнюю землю херсонеситов-мореплавателей, волны Черного моря, омывающие Прекрасную гавань, как назывался Севастополь; я воспользуюсь рассказами Дульника об Одессе, чтобы все познанное от него объединить с Балабаном.

«...Осиротел наш дом, Сережа, — писала Анюта. — Нет тебя, нет Илюши, нет Коли. Мама крепится. Она следит, чтобы никто не трогал ваши постели, которые застланы так же, как в день вашего отъезда. Мама разрешила мне пользоваться твоими книгами, так как я доросла до них. Каждое утро мама рассказывает нам свои сны. Они у нее очень логичны. Мне же всегда снится какой-то сумбур. Вчера, например, мне снилось, что у нас дом из множества комнат, везде стеклянные двери, нет замков, и тысячи воров врываются в нашу квартиру. Я вижу их, пытаюсь кричать, а голоса нет. А воры комкают ваши постели, заворачиваются в ваши одеяла и проходят сквозь стеклянные двери. Я не могу вырвать из горла ни одного крика. И вот гляжу, надо мной наклонилась мама: «Аня, Аня, ты кричишь во сне». Ты не можешь представить, сколько радости доставляют нам твои письма! Илья важничает, пишет короткие письма, а может быть, я напрасно на него нападаю?

Отец не уходит с поля. Урожай небывалый. Приходится всем заниматься уборкой. Курганы зерна по всем токам. Над полями иногда пролетают самолеты. По-моему, разведчики. Идут на большой высоте, не бомбят и не стреляют. Видна ли им наша пшеница?

Виктор ушел на призыв. Его мать приходит к нам. Воюешь ли ты уже? Или по-прежнему «хозяин» самолета? Фанагорийка пересыхает, но возле Петушка по-прежнему глубоко. Я научилась прыгать в воду с твоей вербы. Поздравь свою Анюту...»

Глава третья.

Парашютисты

Если бы я мог писать Анюте, не считаясь с цензурой, я бы писал так:

«Милая сестра!

Во мне все поет и ликует. Я вторично попал к Балабану, и он принял меня как старого знакомого. Вместе со мной был Ваня Дульник, мой добрый приятель-одессит, с ним легче на войне.

Капитан-лейтенант, помощник Балабана, вызвал нас по списку, тому самому списку, что был составлен еще раньше. В списке были все те ребята, которые хотели попасть к Балабану. Мы встретились теперь не как соперники, а как добрые знакомые, с коими придется разломать пополам не один сухарь.

Сто человек было принято в парашютнодесантные части. Мы с Дульником попали в эту сотню. Ты посмотрела бы, что за молодцы эта сотня, отобранная отчаянным капитаном! Пожалуй, лишь один маленький Дульник нарушает богатырский стиль нашей парашютной сотни.

Когда мы выстроились на аэродроме и подошел Балабан, была подана команда: «Смирно!»

Балабан оглядел всех, пройдя перед строем, скомандовал: «Вольно!»

Завтра нас вывозят для парашютных прыжков. Время не ждет. Противник форсировал Днепр у Херсона и подошел к Перекопу. Нам сказали, что в авангарде идет 29-й горнострелковый корпус и танковый корпус «Великая Германия». Это отборные войска Гитлера».

Я говорю о письме, не посланном Анюте. Противник оказался сильнее, чем предполагали. Армия отходила.

Бронетанковые и механизированные войска немцев разливались по полуострову.

В учебном классе перед нами были раскрыты макеты. Балабан проходил с нами тактику парашютных десантов.

Сегодня был урок майора.

— Парашютнодесантные войска обычно используются при активных наступательных действиях, — говорил нам Балабан, расхаживая по классу, — или для диверсионных дерзких операций в тылу противника при устойчивой обороне. Парашютно-диверсионное дело чрезвычайно интересное, как я уже сказал, дерзкое, где и группе, и каждому индивидуально предоставляется большая свобода действий. В наших войсках найдется возможность испытать качества советского человека и применить его храбрость, отвагу, незнание страха в борьбе, инициативу, сметку. У нас боец не может быть нытиком, или трусом, или паникером. Вы должны утверждать самые стойкие и боевые черты своего характера. Много значит физическое развитие. Придется иногда вступать и в единоборство с врагом, умело используя холодное оружие, не производящее шума. Я говорю о кинжале, верном спутнике парашютиста-диверсанта. — Балабан вытащил кинжал. — Кроме парашютных прыжков вы должны знать тактику ведения боя; обращу ваше внимание на джиу-джитсу, бой невооруженного с вооруженным, владение кинжалом. Товарищ Дульник, как вы будете действовать своим кинжалом, если это понадобится из тактических соображений вашего боевого задания?

— Я буду бить прямо, — не задумываясь, выпалил Дульник.

— Куда прямо, Дульник?

— В грудь, товарищ майор.

— Грудь человека, естественно, крепкая штука, Дульник, — сказал Балабан, снисходительно улыбаясь, — грудь напоминает природно сделанный щит.

— Я буду стараться бить его в сердце, — не сдавался Дульник.

— А он прикроет свое сердце рукой, поставленной вот в такое положение, — Балабан сделал быстрое движение левой рукой, вынеся локоть согнутой руки на уровень брюшных мышц.

Дульник напряженно наблюдал за ловкими движениями Балабана.

Ему представлялось непостижимым, как и с какой стороны взять своими короткими руками такую махинищу. Дульник смущенно молчал.

Балабан приказал принести манекен, одетый в немецкую форму. Манекен был набит ватой, имел руки и мог вращаться на коренном винте, подобно обычным манекенам, употребляемым портными.

— Надо целить между ключицей, сверху, — продолжен Балабан и ткнул пальцем в уязвимые места. — Вот так!

Балабан бросился к манекену и молниеносно нанес ему два точных удара кинжалом как раз в те места, куда только что указал его палец.

— Если враг поднял левую руку, можно бить в сердце, Дульник. — Балабан подозвал его глазами, приказал:

— Подними-ка чучелу левую руку. Подними и моментально брось.

Балабан бросился на пол и пополз. Мгновенно потерялось ощущение массивности его фигуры. Дульник стоял возле манекена и следил за каждым движением командира. Вот Балабан моргнул, Дульник поднял левую руку манекена и отпрянул назад. Балабан прыгнул, взмахнул кинжалом — и рука чучела, казалось, бессильно, как у сраженного человека, упала вниз. В области сердца торчал кинжал.

— На этого мужчину уже не может рассчитывать фюрер, — сказал Балабан, отряхиваясь от пыли. — Прошу осмотреть прием, товарищи курсанты.

Мы подходили по одному к манекену, щупали кинжал, отходили. Удар был нанесен точно.

— Можно бить сзади, под лопатку, точно под лопатку, — продолжал Балабан, — можно бить и в грудь, Дульник, только целить между ребер, а поэтому советую изучить анатомию. В живот попадешь — тоже не помешает. Только всегда учитывай пояс. Лучше целить ниже пояса, в подбрюшье... — Майор ухмыльнулся: — Если бы ваши мамаши узнали, чему вас учит майор Балабан, они бы никогда не пригласили меня к себе на пирог с начинкой. Война — дело кровавое, товарищи. Войну, как и революцию, в белых перчатках не выиграешь. Кончится побоище, отпустим вас по домам, — мгновенно забудьте все, чему сегодня учил вас майор Балабан. А сегодня прошу, Лагунов. Вынимайте свой ножичек... Э, что ж вы его так оскоблили?.. Маскировочная краска, которой сверху потравлен ваш кинжал, безусловно, не весьма гигиенична для врага, но она позволяет сделать кинжал незаметным. Я лично считаю, что блеск кинжала в старинных романах являлся упущением авторов. Твой противник никогда не должен знать, какими именно средствами ты пользуешься, отправляя его на тот свет. Кинжалы приказываю наточить, а потом потравить специальной краской, которую попросите у своего старшины. Итак, представьте, Лагунов, что этот мужчина очень ловок, знаком кое с какими приемами; вам следует превзойти его в хитрости и умелости, — Балабан схватил чучело и принялся проделывать с ним всякие манипуляции. — Бросайтесь на него! В таком положении можно допускать шестой прием джиу-джитсу. Не так! Не так! Теперь он увлекся, поднял автомат, его сердце свободно, прыжок! Отлично!

Мой кинжал торчал в том же месте, откуда незадолго перед этим был вытащен кинжал Балабана.

Я старался умерить свое дыхание, учащенное прыжками и борьбой. Это также не прошло мимо внимания майора. Он вынул из бокового кармашка кителя часы, взял мою руку, подсчитал пульс.

— Ваша энергия пригодится на более полезную работу, Лагунов, — сказал Балабан. — Если вы так будете себя расходовать, вы испортите свое сердце раньше, чем доберетесь до сердца врага. Так нельзя. Война может быть долгой, и советую рассредоточить свою энергию равномерно. Идите на место, Лагунов. Вы не краснейте. — Он указал на чучело:

— Тетя вашего партнера может спокойно заказывать траурное платье... Стало быть, товарищи, мы бегло познакомились с бесшумным оружием. Завтра мы познакомимся с громким оружием — автоматом, пистолетом. Нам предстоит еще изучить подрывное дело, тактику ведения боя после групповой сброски и многое другое из арсенала того рода войск, который вы выбрали своей профессией.

...После обеда продолжали рыть щели. Аэродром уже подвергался бомбежке. Земля плохо поддавалась лопате, казалось, ее долго прессовали; плотно перемеженная с мелкими камешками, образовавшаяся от тысячелетних разрушений скальных пород, она приносила нам мучения. Кто-то назвал эту землю «грильяж», за сходство по своей структуре с известным сортом конфет. Рыть щели и траншеи называлось теперь «грызть грильяж».

Солнце палило немилосердно. Даже море не давало прохлады. Погода будто нарочито была заказана неприятелем для действия его активной авиации.

Мы рыли щели под руководством старшин и не верили в пользу затраченного нами труда. Аэродром постепенно пустел. Как обычно водится, вначале тронулась на колесах «земля», то есть наземное хозяйство. «Земля» уже не рисковала перебазироваться сушей на Керчь и уходила морем. Улетали самолеты. На аэродроме оставалась только группа истребителей.

К вечеру ладони покрылись волдырями. Досаждала липкая мошкара.

Долго не могли заснуть. Стреляли зенитки Севастополя. Небо освещалось отдаленными зарницами.

Мы говорили о Балабане, о сегодняшнем уроке, о «пироге с начинкой». Конечно, не дай бог, чтобы наши мамаши узнали, как мы хладнокровно и вдумчиво изучаем науку смертоубийства! Каждая из матерей закрыла бы глаза, увидев, как ее сын бросается с кинжалом в руках, чтобы поразить врага в сердце, подбрюшье или под лопатку. Не к такой судьбе готовили нас матери. И все же учитель Балабан, сменивший наших добрых преподавателей мирных наук, был бы желанным гостем в любой семье. Везде ему были бы рады, в каждом доме он нашел бы пирог с начинкой.

В полночь налетели бомбардировщики. Поднятые по тревоге, мы спрятались в щели. Ожидали парашютистов. Прожекторы нервно обшаривали небо и землю. Для борьбы с парашютистами предназначались мы. У нас еще не было обещанных автоматов и пистолетов. Все наше вооружение кроме кинжалов заключалось в трех пулеметах «максим» и трехлинейных винтовках.

Воздух прорезал свист бомб. Сильно тряхнуло. За первым пикировщиком — второй, третий... Прожекторы ослепляли пилотов, и они бомбили плохо.

Наконец бомбардировщики ушли. Несколько цветных снарядов зенитных автоматов погасли в воздухе, и наступила темнота. По аэродрому расстилался дымок, пахло гарью. На сердце было невесело. Немного подташнивало, болел затылок. Светящиеся точки «карманок» вспыхивали и гасли, как светлячки; патрульные собирали сброшенные листовки.

— Пронесло, — облегченно прошептал Дульник. — Пошли под душ.

В душевой уже плескались загорелые, мускулистые ребята, нервно пересмеиваясь, делились впечатлениями.

— Замечаете, Лагунов, — сказал мне Саша Редутов, — никто не бахвалится. Хватили первого страха, поняли, воевать — не к теще на блины.

Редутов пришел в отряд по рекомендации комсомольского бюро крейсера «Красный Кавказ», со всеми «препроводилками».

Кожа у него была белая, «не черноморская», никакого румянца, глаза косоватенькие, умные. Казался он старше своих лет. Он читал стихи Маяковского, реже Есенина: «Дай, Джим, на счастье лапу, мне...»

С Редутовым я познакомился на аэродроме в первый день зачисления. Он выслушал мои восторженные отзывы об отчаянном капитане и подозрительно прищурился, когда я не утерпел и рассказал, откуда мне известен Балабан.

— Ты не очень-то кукарекай, — предупредил он, — Балабан — это имя птицы. Так называли ловчих соколов. Он тебя цапнул в когти, а ты, как молодой петушок... Я не готовился валить на земь человека, всаживать ему пулю в седьмой позвонок. Я думал быть архитектором. Строить дома, и все прочее. А придется прыгать с шелковым зонтиком, рвать ансамбли, имею в виду не песни и пляски, а ансамбли зодчества.

— Зачем же ты тогда идешь в диверсанты? — спросил я Редутова. — Плавал бы на своем крейсере. Стрелял бы, а куда — с него не видно. В зодчество или в белый свет, как в медную копейку...

Редутов остановил меня, посерьезнел:

— Не шути. На вашем юге столько дешевого юмора, тошнит. Каждый третий юморист, каждый второй куплетист. Видишь Севастополь? Идут на него с суши, парень. Теперь надо идти нашему брату на землю, хочешь или не хочешь. Корабль пострелял — и в море, а кто в крепости?

В беседе с Дульником я похвалил Сашу Редутова. Дульник повздыхал, покривился, пожалуй, от дружеской ревности.

— Ладно, поглядим на архитектора в деле. Ждать долго не придется. Нары не пролежим, смею уверить...