Он был обречен

По древнему преданию, когда умирает человек, срывается с неба звезда. Миг – и канет она навсегда в бездну. А сонмы звезд и созвездий разной величины как сияли, так и будут сиять в вышине, но уже никогда не будет рядом с ними той, которая навечно растворилась в холодной пропасти Вечности.

22 июля 1941 года по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР был расстрелян Герой Советского Союза генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов. Один только выстрел – и его звезда в последний раз прочертила ночной небосклон...

Что известно о нем? Родился в 1897 году в Костромской губернии, в затерявшейся среди кологривских лесов деревне Вонюх. В царской армии дослужился до унтер-офицера. Участвовал в Первой мировой войне, был ранен, попал в плен к немцам, где находился почти три года. В Красной Армии с 1919 года. Воевал в составе 8-й казачьей кавалерийской дивизии на Южном фронте. Участвовал в боях в горном Алтае против банд Сальникова и Кайгородова. Дрался с басмачами на Туркестанском фронте. Успешно командовал полком в боях на КВЖД, за что был награжден первым боевым орденом. Воевал с белофиннами. Сражался против фашизма в рядах республиканской испанской армии. Был прост, храбр и отчаян. Таким запомнился «генерал де Пабло» автору «Испанского дневника» известному советскому журналисту Михаилу Кольцову.

Дмитрий Григорьевич окончил Омскую высшую кавалерийскую школу, Военную академию имени М.В. Фрунзе и академические курсы начальствующего состава при Военно-транспортной академии. В 1934–1936 годах был командиром-комиссаром механизированной бригады. Вскоре после возвращения из Испании был назначен начальником Автобронетанкового управления РККА, а с июня 1940 года командовал войсками Белорусского особого (с июля – Западного особого) военного округа. Великую Отечественную войну встретил в должности командующего Западным фронтом. [52]

В 1937 году стал депутатом Верховного Совета СССР, а спустя еще два года – кандидатом в члены ЦК ВКП(б).

Можно предположить, что он был любимцем Иосифа Сталина. Иначе чем объяснить то обстоятельство, что в трагическом для многих военачальников 1937 году, за четыре года до расстрела, на него обрушился «дождь» из наград, званий и должностей?

20 июня получил звание комкора и стал руководителем Автобронетанкового управления РККА. Спустя сутки – Героем Советского Союза. В начале июня 1940 года постановлением Совета Народных Комиссаров СССР ему было присвоено высокое воинское звание – генерал-полковник танковых войск. Он кавалер трех орденов Ленина и двух – Красного Знамени. «Первый красный офицер» – нарком обороны Клим Ворошилов разрешил ему в порядке исключения принять испанский орден с надписью: «Салуд. Сила – Единение. Герою милиции и антифашистской армии». Единственному среди интернационалистов. Нашим военным тогда получать иностранные награды не полагалось: у советских людей была собственная гордость. Невольно возникает вопрос: кто позволил нарушить столь строгие правила тех лет? Ответ очевиден: тот, в чьих руках находилась абсолютная власть.

Что еще мы знаем о Павлове? В 1938 году он вместе с другими военачальниками обратился с письмом к Сталину с призывом прекратить репрессии в армии, а однажды на одном из совещаний в Наркомате обороны открыто заявил: «У нас врагов народа оказалось столько, что я сомневаюсь, что все они были врагами».

В 1939 году «танковый генерал», уже находясь на должности начальника Автобронетанкового управления, на основании личного испанского опыта поддержал ошибочную идею о ликвидации танковых корпусов, которые в составе армейской или фронтовой подвижной группы предназначались для развития тактического успеха в оперативный. И Главный военный совет РККА 21 ноября в присутствии И.В. Сталина и председателя Совета Народных Комиссаров СССР В.М. Молотова принял решение об их ликвидации и переходе к бригадной системе.

Вот и выходит: или Павлов искренне тогда заблуждался, или же действительно пел с чужого голоса. Более того, он, как участник советско-финляндской войны, обязан был знать, что ее опыт на деле уже доказал ошибочность такого взгляда.

«Организационная структура танковых войск не позволяет применять их массированно, а действия танковых бригад не подкреплены достаточным количеством моторизованных частей»

– так потом напишут в одном из важных документов Главного военного совета РККА.

А когда однажды Павлову об этом напомнят, он раздраженно ответит, что в своей «промашке» повинен не только он один, что ничто серьезное в военном деле не создается без сомнений и ошибок. Что 26 декабря 1940 года на совещании высшего начальствующего состава Красной Армии исправил эту непростительную оплошность, выступив с докладом «Использование механизированных соединений в современной наступательной операции и ввод механизированного корпуса в прорыв».

И выступил тогда он отнюдь не случайно. К тому времени считалось, что более авторитетного специалиста, чем Павлов, в этой области не было. Да и война фашистов в Европе к этому времени уже убедительно доказала важнейшую роль бронетанковых соединений в крупных операциях. Вот и выходит, что генерал в глазах своих сослуживцев как бы себя реабилитировал.

В феврале 1941 года Павлов вместе с И.Р. Апанасенко (в 1938–1943 годах командовал Среднеазиатским военным округом и войсками Дальневосточного фронта. – П.П. ) получил очередное воинское звание – генерал армии. Ранее его были удостоены только Жуков, Мерецков и Тюленев. [53]

Так, быть может, Дмитрий Григорьевич и впрямь был любимчиком вождя? Точного ответа на этот вопрос у современных военных историков нет – это еще одна неразгаданная тайна. А ведь, как известно, Иосиф Виссарионович на расправу с теми, кто не поддерживал его взглядов и идей, был достаточно скор...

У исторической памяти свои законы. Чем дальше уходят во времени события прошлого, тем меньше субъективизма у исследователей во взглядах на них. Правда о начальном периоде войны неизменно пробивается сквозь толщу лет, сквозь броню секретности.

Только во второй половине прошлого века появилась реальная возможность вплотную приблизиться к документам начального периода Великой Отечественной войны, ознакомиться с уголовным делом Павлова за номером Р-24000, куда вошли протоколы допросов и судебного заседания, Изучить заключение по нему Генерального штаба Вооруженных Сил СССР от 1956 года. Узнать свидетельства очевидцев о последних днях жизни опального генерала, которому было суждено воевать в кровопролитной четырехлетней войне всего восемь суток.

Из протокола допроса Д.Г. Павлова. 7 июля 1941 года (в этом и во всех других документах стиль и орфография сохранены. – П.П. ):

«Я был арестован днем 4 июля с.г. в Довске (Гомельской области. – П.П. ), где мне и было объявлено, что арестован я по распоряжению ЦК. Позже со мной разговаривал заместитель председателя Совнаркома Мехлис и объявил, что я арестован как предатель.

Вопрос. В таком случае приступайте к показаниям о вашей предательской деятельности.

Ответ. Я не предатель. Поражение войск, которыми я командовал, произошло по независящим от меня причинам.

Вопрос. У следствия имеются данные, говорящие за то, что ваши действия на протяжении ряда лет были изменническими, которые особенно проявились во время вашего командования Западным фронтом.

Ответ. Я не изменник, злого умысла в моих действиях как командующего фронтом не было. Я также не виновен в том, что противнику удалось глубоко вклиниться на нашу территорию».

Однако давайте вернемся к той поре, когда на советскую землю, на наши города еще не падали бомбы и снаряды, а генерал армии Павлов вместе со своим штабом жил предвоенными заботами. Западный особый военный округ прикрывал направление на участке от южной границы Литовской ССР до северной границы Украинской ССР. Его войскам в составе 4 армейских управлений, 44 дивизий, 4-го воздушно-десантного корпуса и 8 авиадивизий (бомбардировочных – 4, смешанных – 3, истребительных – 1. – П.П. ), 36 авиаполков и 8 корпусных авиаэскадрилий предстояло не допустить вторжения противника на территорию СССР, а в случае нападения упорной обороной укреплений по линии государственной границы прикрыть Варшавско-Минское стратегическое направление, которое кратчайшим путем вело к сердцу Родины – Москве, к центральному промышленному району страны.

Характер действий предполагался активный. Естественно, первыми должны были остановить врага части и соединения, расположенные в прифронтовой полосе. Встретить его на позициях укрепленных районов, дать возможность отмобилизоваться, развернуться главным силам и подтянуть резервы. Теоретически ясно, а на практике? В Западной Белоруссии, вошедшей в состав Советского Союза только в 1939 году, нужно было еще создать укрепрайоны, построить аэродромы и казармы, проложить железные, шоссейные и грунтовые дороги, оборудовать базы и склады для всех видов снабжения, в том числе для боеприпасов, наладить систему оперативной связи: телефонную, телеграфную, радио... [54]

Было отчего болеть голове командующего. Не хватало производственных и строительных мощностей округа, необходимых материалов. Поэтому в помощь инженерно-строительным и саперным батальонам приходилось привлекать стрелковые подразделения, что, несомненно, наносило ущерб их боевой подготовке. В среднем по западным округам отрыв личного состава от регулярных занятий составлял тогда от 40 до 60 процентов учебного времени.

Позже, на закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР 22 июля 1941 года, председательствующий армвоенюрист В.В. Ульрих засвидетельствует:

«...Климовский на предварительном следствии показал: «Работы по строительству укрепленных районов проходили чрезвычайно медленно. К началу военных действий из 600 огневых точек было вооружено 189, и те не полностью оборудованы» (л.д. 25, т. 2). На что Павлов ответил: «Климовский говорит совершенно верно. Об этом я докладывал Центральному Комитету». И добавит: «В мае 1941 года».

Ульрих тут же заметил: «О «боеготовности» укрепленных районов вы сами на предварительном следствии показали:

«Я сознательно не ставил резко вопрос о приведении в боевую готовность укрепленных районов, в результате УРы были небоеспособны, а УРовские войска даже по плану мая не были развернуты».

Подсудимый согласился с этим, но попросил из этих показаний вычеркнуть слово «сознательно».

При разборе итогов двух стратегических игр, проведенных в январе 1941 года, Жуков попытался привлечь внимание к этой проблеме, подчеркнув, что в Западном военном округе долговременные укрепления строятся слишком близко от границы. Однако Сталин совершенно не прореагировал на его столь резонное замечание, а председатель Комитета обороны Ворошилов с раздражением сказал, что их строительство идет по плану Главного военного совета, что, мол, поднятый вопрос относится исключительно к компетенции высшего военно-политического руководства и ни в коей мере не подлежит обсуждению в кругу командующих округами и армиями.

Согласитесь – факты нелицеприятные. А с учетом того, что западная граница СССР в целом была прикрыта подготовленными долговременными оборонительными рубежами только на 17 процентов, можно сделать вполне определенные выводы...

В первых числах июня 1941 года начальник разведывательного отдела округа полковник С.В. Блохин положил на стол командующему сводку о сосредоточении немецких войск в приграничных с СССР районах. Павлов внимательно вчитывался в ее тревожные и скупые строки:

«...за период с 25 мая -по 5 июня группировка германских войск в полосе против ЗапОВО (Западного особого военного округа. – П.П. ) увеличилась на 2–3 пехотные дивизии... и определяется в 29–30 пехотных дивизий, 2–4 мотодивизии, 1 кавдивизия и 2 кавбригады, 3–4 зенитных артполка, 2–3 тяжелых артполка, 3 авиаполка, до 4 саперных полков и предположительно 2 бронедивизии СС. В Бяла-Подляску прибыло 5 бронепоездов. На границе было замечено развертывание средств ПВО и ПТО».

Была замечена и разгрузка немцами большого числа железнодорожных составов с авиабомбами, порохом, посадка на аэродромах крупных авиационных соединений. Передвижение местного населения в приграничной полосе сведено к минимуму, а из ряда хуторов оно и вовсе выселено в «глубинные районы». Все гражданские лечебные учреждения в крупных и мелких населенных пунктах заняты под фашистские госпитали. Они обеспечены как соответствующим количеством коек, так и германским персоналом...

Особое беспокойство у боевого генерала вызвала информация еще и о том, что «заканчивается скрытая мобилизация чиновников на будущие должности в западных районах СССР», что в Праге функционируют курсы парашютистов-диверсантов, и их будут забрасывать в тылы Белоруссии. [55] Павлов вспомнил также, что Блохин с его позволения еще 25 мая докладывал в Генштаб об увеличении группировки немецких войск на границе. Из всего этого следовало только одно: война неминуема.

Однако Дмитрий Григорьевич, по всей вероятности, все же не ожидал, что она может разразиться так скоро, ибо в установках Москвы на этот счет неоднократно подчеркивалось, что слухи о возможности нападения Германии на СССР лишены всякой основы.

Вполне возможно, Павлов вспомнил, как однажды ему в доверительном разговоре Мерецков – боевой товарищ по республиканской Испании – передал содержание своего разговора со Сталиным, в ходе которого генсек якобы сказал:

«Пребывать вне войны до 1943 года мы, конечно, не сумеем. Нас втянут поневоле. Но не исключено, что до 1942 года мы останемся вне войны».

Быть может, в тот момент в его памяти всплыли строки из недавней, апрельской директивы наркома обороны и начальника Генштаба РККА 1941 года:

«Пакты о ненападении между СССР и Германией, между СССР и Италией в настоящее время, можно полагать, обеспечивают мирное положение на наших западных границах. СССР не думает нападать на Германию и Италию... Эти государства, видимо, тоже не думают напасть на СССР в ближайшее время».

Как поступить в такой ситуации? Строго следовать этим разъяснениям и рекомендациям? Отмолчаться? Или все же доложить Сталину? И он после недолгого раздумья в середине июня отправляет Сталину и в Наркомат обороны две шифровки с просьбой вывести войска округа на полевые позиции или разрешить хотя бы их частичное отмобилизование и усилить округ частями связи и танками. Москва запретила. Своей же властью командующий эти мероприятия провести в жизнь просто не мог. Не имел на то права. Ибо тогда даже руководство РККА и даже в решении самых незначительных вопросов было связано по рукам и ногам высшим партийно-правительственным аппаратом. Вот почему просчеты и заблуждения «вождя народов» и его ближайшего окружения в определении сроков возможного нападения немцев обернулись для нашей страны катастрофой.

К двадцатым числам июня 1941 года картина в округе выглядела так. Войска 3, 4 и 10-й армий первого эшелона находились в местах постоянной дислокации. 21-й и 47-й стрелковые корпуса только начали выдвигаться: до границы им предстояло преодолеть от 150 до 400 километров. В глубине территории округа, на протяжении от города Лиды до течения Днепра, располагались 6, 7 и 8-я противотанковые бригады, 17-й и 20-й механизированные корпуса находились в стадии формирования и имели, соответственно, 63 и 94 танка, слабо вооруженную пехоту. Автомобилей в армиях – кот наплакал. Под стать выглядели и десантники. В 4-м воздушно-десантном корпусе боеспособной была всего одна бригада, в двух остальных бойцы еще и не приступали к обучению парашютным прыжкам. У противотанковых бригад отсутствовали средства буксировки орудий. Значительная часть войсковой артиллерии находилась в отрыве от своих соединений.

ВВС ЗапОВО состояли из 8 авиадивизий, 36 авиаполков и 8 корпусных авиаэскадрилий. Они были оснащены в основном самолетами старых типов. Остро ощущалась нехватка штурмовой авиации – основного средства поддержки войск. Неудачной была и структура организации ВВС округа. В то же время в распоряжении группы армий «Центр» имелось крупное авиационное объединение – воздушный флот, что позволяло массированно использовать его на направлениях главных ударов. ЗапОВО – об этом мог разве только мечтать. Все авиасоединения распределялись между округом и армиями. Централизованное управление авиацией также отсутствовало.

В войсках активно шли перевооружение и реорганизация. Недоставало и командных кадров – результат сталинских репрессий. [56] Большой контингент личного состава, призванный из запаса, за зиму и весну 1941 года не успел даже пройти курс боевой подготовки. Во многих соединениях до штатов военного времени некомплект составлял 6–7 тысяч человек. Еще одной причиной этого стало откомандирование по директиве штаба ЗапОВО рядового и сержантского состава на пополнение вновь создаваемых частей в авиации и автобронетанковых войсках.

В связи с одновременным развертыванием большого количества танковых и моторизованных соединений не хватало средних и младших командиров-танкистов и танковых техников. Укомплектованность мехкорпусов офицерами-танкистами составляла 45–55 процентов, сержантами – от 19 до 36. В итоге с началом войны они оказались не способны выполнять возложенные на них задачи. Обеспеченность тыловых органов транспортом тогда не превышала 45 процентов и не могла максимально удовлетворить потребности войск во время боевых действий.

В то же время весьма грозно смотрелась группировка советских войск в Белостокском выступе. Здесь сосредоточились хорошо укомплектованные боевой техникой 6, 11 и 13-й механизированные и 6-й кавалерийский корпуса, силы 3-й и 10-й армий. Тогда это вполне соответствовало замыслу наступательных действий наших войск и установкам бить врага на чужой территории. По отношению к сувалковской группировке немцев они занимали охватывающее положение. Увы, о том, что в случае успеха наступления противника они могут оказаться под реальной угрозой окружения, тогда в Генштабе РККА почему-то не подумали...

После войны в мемуарной и художественной литературе описывался именно такой эпизод развития событий. Многие утверждали, что, мол, в ходе военно-стратегической игры на картах, состоявшейся в январе 1941 года, рассматривался именно этот вариант. В ней якобы «восточными» руководил Дмитрий Павлов, «западными» – Константин Жуков. По замыслу игры, вероятный противник – Германия – тремя мощными ударами прорвал укрепленные районы советских войск, разгромил их и вышел в район Лиды, а на восьмые сутки продвинулся до Барановичей. И, как следовало ожидать, игра завершилась полным поражением «восточных». Получалось, что Жуков разгадал планы вермахта и провел операцию как раз на тех направлениях, на которых потом, в начале войны, развивали наступление немцы. Если он даже предвосхитил планы Гитлера, то почему не были внесены коррективы в оперативный план, а войска Белостокского выступа так и остались на своих местах? Или такой игры и вовсе не проводилось?

После небольшого экскурса в историю мы ответим и на эти острые вопросы. Так уж повелось, что во все времена разведки крупнейших стран мира всегда стремились на случай войны разгадать замыслы и планы действий своих потенциальных противников, чтобы не быть застигнутыми врасплох. К чести Генерального штаба РККА, и в первую очередь его начальника, маршала Б.М. Шапошникова, направления главных ударов фашистской Германии были определены с большой точностью еще до того, как немецкое военное руководство узнало от Гитлера о его намерении начать непосредственную подготовку к агрессии против СССР. И их стратегической целью, как предполагалось, будет окружение и уничтожение советских войск в Белоруссии и Прибалтике с последующим наступлением на Москву и Ленинград.

Однако, руководство Наркомата обороны во главе с Тимошенко и Мерецковым, а позже и Сталин с таким прогнозом не согласились. В записке от 18 сентября 1940 года, написанной от руки Василевским, отражалось их общее мнение, что вермахт нанесет свой главный удар севернее реки Припяти и главные силы противника будут сосредоточены к югу от Брест-Литовска.

В послевоенных трудах историков на первый план выдвигается вина Сталина, считавшего, что основные усилия немцев будут сконцентрированы на Киевском направлении. [57] Однако эта его роковая ошибка станет очевидной только в октябре 1941 года, но тогда, в 1940-м, перечить ему никто не посмел. И основные силы советских войск стали развертывать на Украине, а не в Белоруссии.

Перед самым началом Великой Отечественной войны Белорусский особый военный округ жил обычной размеренной жизнью. Вдоль новой государственной границы строители, инженерные и саперные части при поддержке общевойсковых подразделений и с привлечением гражданского населения и даже заключенных) создавали укрепрайоны, фортификационные сооружения и объекты, аэродромы и убежища, «перешивали» старое, европейское железнодорожное полотно (оно на несколько сантиметров уже советского. – П.П. ). У танкистов только что закончились полковые учебные сборы, и они возвращались в казармы. Артиллеристы в это время находились на полигоне и готовились к опытно-показательному учению по преодолению второй полосы укрепленного района условного противника.

Самолеты базировались на аэродромах, расположение которых, к несчастью, было известно немецкому командованию не хуже, чем тех пивных, где возрождался великошовинистический германский дух. А самое главное – некоторые из них при желании можно было увидеть через прицелы орудий, направленных в сторону советской территории. 9-я смешанная авиадивизия, например, базировалась в 12–40 километрах от границы, и многие ее части и подразделения практически находились в зоне досягаемости фашистской артиллерии. Дислокация войск фронта на Гродненско-Сувалковском и Брестском направлениях была недостаточно глубокой и мощной, чтобы не допустить здесь прорыва противника и охвата советских войск, находящихся в Белостокском выступе. Так или иначе, наша группировка в целом не была своевременно приведена в полную боевую готовность и занимала крайне невыгодное для ведения оборонительных действий положение.

Субботний вечер 21 июня 1941 года мало чем отличался от других летних дней. Красноармейцы смотрели кинокартины, самодеятельные спектакли и концерты. Многие командиры находились в отпусках. Отдыхал и руководящий состав Западного особого военного округа. Павлов вместе с корпусным комиссаром А.Я. Фоминых и членами своих семей допоздна в Доме офицеров смотрели спектакль гастролировавшего в Минске МХАТа с участием Аллы Тарасовой.

Правда, есть свидетельства очевидцев о том, что Павлов все же распорядился установить в Доме офицеров ВЧ-связь с Генштабом. И Москва якобы дважды приглашала командующего к телефону, и дважды он отвечал на звонки так, словно находился не на просмотре «Анны Карениной», а в штабе округа, где ему в то тревожное и непредсказуемое время надлежало быть. Не насторожил тогда Дмитрия Григорьевича и доклад начальника разведки округа о том, что по всей границе с немецкой стороны слышен гул моторов. Спектакль они все же досмотрели: войну хотя и ждали, но в то же время и не хотели расставаться с мирной жизнью. И все же предчувствие близкой беды, видимо, не покидало Павлова: поздним вечером он приказал командующим и начальникам штабов армий прибыть на рабочие места и «всем быть наготове». Хотя сам он прибыл на свое рабочее место только после шифрограммы Жукова...

Первые удары вермахта

22 июня 1941 года фашистская Германия напала на нашу страну. Вот как немецкий генерал-полковник Гейнц Гудериан описывал первые минуты и часы войны в своей книге «Воспоминания солдата»: [58]

«...в 2 ч. 10 мин. утра я поехал на командный пункт группы и поднялся на наблюдательную вышку южнее Богукалы (15 км северо-западнее Бреста. – П. П. ). Я прибыл туда в 3 ч. 10 мин., когда было темно. В 3 ч. 15 мин. началась наша артиллерийская подготовка. В 3 ч. 40 мин. – первый налет наших пикирующих бомбардировщиков. В 4 ч. 15 мин. началась переправа через Буг передовых частей 17-й и 18-й танковых дивизий. В 4 ч. 45 мин. первые танки 18-й танковой дивизии форсировали реку... В 6 ч. 50 мин. у Колодно я переправился на штурмовой лодке через Буг. Моя оперативная группа с двумя радиостанциями на бронемашинах, несколькими машинами повышенной проходимости и мотоциклами переправлялась до 8 ч. 30 мин. Двигаясь по следам танков 18-й танковой дивизии, я доехал до моста через р. Лесна, овладение которым имело важное значение для дальнейшего продвижения 47-го танкового корпуса, но там, кроме русского поста, я никого не встретил. При моем приближении русские стали разбегаться в разные стороны. Два моих офицера для поручений, вопреки моему указанию, бросились преследовать их, но, к сожалению, были при этом убиты».

«Несмотря на столь ранний час, – рассказывает бывший начальник отдела кадров Западного особого военного округа Н.Алексеев, – в кабинете командующего округом уже были член Военного совета корпусной комиссар А.Я. Фоминых, заместитель командующего генерал-лейтенант И.В. Болдин, начальник штаба генерал-лейтенант В.Е. Климовских и почти весь руководящий состав управления округа.

Генерал армии Д.Г. Павлов не мог скрыть своего волнения.

– Три четверти часа тому назад, – Павлов бросил свой взгляд на мирно тикающие башенного боя часы, – немцы по всей границе открыли огонь и бомбят погранзаставы, расположение наших войск, штабы армий.

Он сделал паузу. Было видно, как ему трудно найти подходящие, ободряющие нас слова.

– Первыми приняли бой пограничники. Они сражаются не на жизнь, а на смерть... Наши части, находящиеся на границе, тоже дерутся самоотверженно, – продолжал он. – Внезапность и вероломство немцев поставили наши войска и нас с вами в очень тяжелое положение... Я с минуты на минуту... жду указаний наркома и Генштаба. А вы сейчас же-поднимай-те свой личный состав. Указание получите, – перевел он взгляд на начальника штаба округа, – у генерала Климовских...

Спускаясь к себе в отдел кадров округа, я сильно волновался, ожидая встречи со своими подчиненными. Я боялся, как бы мне не сорваться, когда они зададут до боли жгущее сознание или душу «почему?». Но никто из офицеров и вольнонаемных сотрудников не задал подобного вопроса. Только один из них не удержался и спросил:

– Неужели, товарищ полковник, война?..»

Так началась самая кровопролитная в истории человечества война. Началась, как уже нередко бывало на Руси, внезапно. И оказалось, что теоретические разработки, сколь бы глубокими и основательными они тогда ни представлялись, редко когда бывают в состоянии полностью воплотиться в принимаемые решения. То, что произошло 22 июня 1941 года, не предусматривалось никакими оперативными планами, поэтому войска были захвачены врасплох в полном смысле этого слова. Потеря связи штаба округа с ними усугубила и без того тяжелое положение. Совершенно иначе развивались бы события, если бы командование округа проявило инициативу, смелость взять на себя ответственность и предприняло в пределах своих полномочий адекватные меры, диктуемые создавшейся у границы обстановкой. Этого сделано не было. Ждали указаний свыше...

Западный фронт, образовавшийся на основе Западного особого военного округа, несмотря на героические усилия бойцов и командиров, начал на глазах разваливаться от первых же ударов вермахта. Развалилась и вся концепция войны, разработанная Генеральным штабом и одобренная на самом высоком уровне. Причин этому было предостаточно, но в Ставке остановились именно на тех, которые не рождали уходящих в глубину вопросов. Главные «виновники» были расстреляны, и в первую очередь генерал армии Павлов... [59]

Хотя вина за охватившие в первые дни боев панику и неразбериху в войсках Западного фронта, за ряд отступлений от предвоенной доктрины и правил Полевого устава лежала не столько на неспособности командующего и его штаба правильно организовать оборону и отразить агрессию, сколько на военно-политическом руководстве страны, на его отсталых взглядах на начало и характер современной войны, ошибочных прогнозах ее последующего развития.

Переход от состояния мира к состоянию войны оно пыталось все еще мерить старым аршином, руководствовалось классическими образцами, характерными для Первой мировой войны. Но 1941 год не был повторением 1914-го. А у фашистской Германии к моменту вероломного нападения на нашу страну уже была наготове полностью отмобилизованная кадровая армия вторжения, имелся план «молниеносной» войны, боевой опыт в Европе. В этих условиях, надо признать, меры по повышению боевой готовности войск приграничных округов, принятые Наркоматом обороны, оказались запоздалыми и явно недостаточными. А когда Вторая мировая война уже шагала по Европе и пламя ее бушевало в непосредственной близости от границ СССР, видимо, надо было внести существенные коррективы в подготовку советских войск к отражению агрессии.

Можно ли в таком случае считать полностью справедливой ту кару, которая постигла часть бывшего командования ЗапОВО? Впрочем, всегда легче рассуждать, не находясь на вершине власти, поскольку от того, что бы ни сказал, все равно уже ничего не изменится: слова ведь не действия! И кто знает, чем могло закончиться гуманное прощение пусть даже известных и заслуженных военачальников в те страшные дни...

Они, видимо, морально не были подготовлены к внезапному нападению противника, ведению четко организованных, упорных оборонительных действий. Тогда ведь господствовала иная доктрина: бить врага на чужой территории. Быть может, и поэтому с первыми же ударами фашистов все – от простого пехотинца до командующего округом – испытали жесточайший шок. О чем можно судить хотя бы по тексту шифрограммы Военного совета Западного фронта, отправленной в подчиненные войска вечером 22 июня.

«Опыт первого дня войны, – говорилось в ней, – показывает неорганизованность и беспечность многих командиров, в том числе больших начальников. Думать об обеспечении горючим, снарядами, патронами начинают только в то время, когда патроны уже на исходе, тогда как огромная масса машин занята эвакуацией семей начальствующего состава, которых к тому же сопровождают красноармейцы, то есть люди боевого расчета. Раненых с поля боя не эвакуируют, отдых бойцам и командирам не организуют, при отходе скот, продовольствие оставляют врагу...»

Но ведь могло же руководство Западного особого военного округа в пределах своей компетенции еще до начала боевых действий предпринять меры, направленные на сокращение потерь в личном составе и технике в случае внезапной агрессии? Видимо, да. Например, следовало организовать надежную охрану окружных линий связи, создать минные поля на направлениях предполагаемых главных ударов, подготовить к взрыву мосты, рассредоточить авиацию на полевых аэродромах и т.д. Тем более что такие меры противником расценивались бы как сугубо оборонительные и, естественно, не могли дать ему повод для провокации.

Прими эти меры своевременно, и войска вермахта не захватывали бы мосты через Западный Буг без боя, неповрежденными, и линии связи не оказались выведенными из строя, и самолеты не были бы уничтожены на земле... Словом, высокие темпы германского продвижения на восток были предопределены уже с самого начала войны.

В своем дневнике от 22 июня 1941 года бывший начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Франц Гальдер так оценивал возникшую ситуацию: [60]

«Тактическая внезапность привела к тому, что вражеское сопротивление непосредственно на границе оказалось слабым и неупорядоченным, а потому нам удалось повсюду захватить мосты через приграничные реки, прорвать находившиеся вблизи границы позиции пограничной охраны (полевые укрепления)».

О том же свидетельствует в своей книге «Воспоминания солдата» и генерал-полковник Гейнц Гудериан:

«Внезапность нападения на противника была достигнута на всем фронте танковой группы. Западнее Брест-Литовска (Бреста) 24-м танковым корпусом были захвачены все мосты через Буг, оказавшиеся в полной исправности... Однако вскоре противник оправился от первоначальной растерянности и начал оказывать упорное сопротивление».

Ко всему сказанному необходимо добавить еще и большую удаленность многих звеньев окружного и армейских управлений от войск. И здесь не в лучшем положении оказались именно штаб ЗапОВО и генерал Павлов. Но об этом речь пойдет позже...

По версии Военной коллегии Верховного Суда СССР, командующий войсками Западного фронта генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов проявил трусость, нераспорядительность, допустил развал управления войсками, сдачу оружия без боя, самовольное оставление частями позиций. Была также попытка обвинить Героя Советского Союза в участии в «антисоветской военной организации» и предательстве. Даже в шпионаже.

22 июня около часа ночи штаб Западного особого военного округа получил из Москвы шифровку о немедленном приведении войск в боевую готовность на случай отражения ожидавшегося с утра нападения фашистов. В 2 часа 25 минут была предпринята попытка передать в армии и укрепрайоны следующее распоряжение:

Передаю приказ народного комиссара обороны для немедленного исполнения:

1. В течение 22–23.06.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.

Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить внезапный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю:

а) в течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе войсковую, тщательно ее замаскировав;

в) все части привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.

Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Однако на территории округа в этот момент уже действовали диверсионные группы. Как стало известно позже, гитлеровцы сбросили на парашютах в наш тыл полк специального назначения «Бранденбург». Переодетые в советскую военную форму фашистские солдаты и офицеры разрушали линии связи, наводили свои самолеты на военные объекты, распространяли слухи и сеяли панику среди населения. В районе Начи и Радуни также орудовал немецкий десант численностью до 1000 человек. После двух часов ночи проводная связь со штабами армий была серьезно нарушена, а к утру и вовсе исчезла. [61] И только потом выяснилось, что войсковые объединения еще и остались практически без радиостанций: они были либо уничтожены, либо повреждены.

Немало тревожных минут пережили командующий округом Д.Г. Павлов, его начальник штаба генерал-майор В.Е. Климовских и начальник войск связи генерал-майор А.А. Григорьев, пока восстанавливалась связь. И не только потому, что терялось драгоценное время, но и от тревожного предчувствия, которое вырабатывается у военных людей годами службы, опытом. А тогда минуты были действительно на вес золота.

По мере восстановления связи по телеграфу в войска передавалось распоряжение Военного совета фронта о приведении их в полную боевую готовность. Командующий 4-й армией генерал-майор А.А. Коробков, например, получил его только в 3 часа 30 минут, а спустя еще шестьдесят минут – и приказ наркома обороны СССР; командующий 10-й армией генерал-майор К.Д. Голубев – и распоряжение, и приказ Тимошенко – в 16 часов 30 минут: их привез ему заместитель командующего войсками округа генерал-лейтенант И.В. Болдин. Связь с командующим 3-й армией генерал-майором В.И. Кузнецовым установить так и не удалось...

На судебном следствии 22 июля 1941 года Павлов скажет:

«Вообще, командующий связью не руководит. Организацией связи в армии руководит начальник штаба, а не командующий. Этот пункт, что я сознательно не руководил организацией связи, я записал для того, чтобы поскорее предстать перед пролетарским судом».

22 июня в 4 часа утра немцы обрушили ураганный артиллерийский огонь по объектам округа. Массированным ударам подверглись узлы связи и управления, полевые аэродромы, укрепленные районы, склады и базы, места дислокации приграничных соединений и частей, заставы и даже посты пограничников. Командование округа, имея весьма скудные, отрывочные и часто противоречивые данные об обстановке, в первой половине дня никаких кардинальных решений не приняло.

И все же, несмотря на указания Центра, первая мысль у руководства округа, очевидно, была такой, какой ее вдалбливали все пропагандистские силы с методичностью и силой парового молота: вооруженная провокация! Да и всякая разумная инициатива тогда сковывалась запретами типа «до особого распоряжения»...

Часа полтора как минимум потребовалось на усвоение простой истины: это не провокация – война. В штабе округа словно забыли о существовании соединений второго эшелона. 17-й механизированный корпус под командованием генерал-майора М.П. Петрова, например, был поднят по тревоге в 5 часов 45 минут. А о начале войны там узнали только из выступления Молотова по радио, несмотря на то что связь с корпусом имелась. Более того, боевую задачу он получил только вечером.

Были моменты и трагикомичные, если можно их так назвать. Начало фашистской артиллерийской подготовки командиры частей, собранных для проведения учения на одном из полигонов округа, восприняли как начало самого учения с боевой стрельбой. Стали подавать световые и звуковые сигналы «растяпам», которые стреляют по своим. А самое важное в этом эпизоде состоит еще и в том, что Павлов из агентурных данных, подметных писем и от перебежчиков уже знал примерные сроки нападения немцев, однако все же отправил окружную артиллерию на стрельбы, где и застала ее война таким нелепым образом. Отсюда вывод: знал, но не поверил этой информации...

И только в 5 часов 25 минут Павлов попытался взять ситуацию в руки. Отдал штабам 3, 4 и 10-й армий боевое распоряжение:

«Ввиду обозначившихся со стороны немцев массовых военных действий приказываю: поднять войска и действовать по-боевому».

На судебном следствии Военной коллегии Верховного Суда СССР он на вопрос члена суда диввоенюриста Кандыбина ответит:

«Я своевременно знал, что немецкие войска подтягивались к нашей границе, и, согласно донесениям нашей разведки, предполагал о возможном наступлении немецких войск. [62] Несмотря на заверение из Москвы, что все в порядке, я отдал приказ командующим привести войска в боевое состояние и занять сооружения боевого типа. Войскам были розданы патроны. Поэтому сказать, что мы не готовились, нельзя».

На уточняющий вопрос другого члена суда – диввоенюриста Орлова Дмитрий Григорьевич утвердительно ответит:

«Я считаю, что все войска Западного фронта к войне были вполне подготовлены. И я бы не сказал, что война застала нас врасплох и неподготовленными. В период 22–26 июня 1941 года как в войсках, так и в руководстве паники не было, за исключением 4-й армии, в которой чувствовалась полная растерянность командования.

При отходе на новые оборонительные позиции неорганизованности не было. Все знали, куда надо отходить».

Здесь необходимо отметить, что в этих словах Павлова налицо явное лукавство и четко прослеживается попытка обелить командование фронтом в глазах хотя бы членов суда. Есть в них и несправедливая оценка действий 4-й армии, которая достойно приняла на себя главный удар 2-й танковой группы немцев. Хотя и понесла большие потери в личном составе и технике, но не дрогнула, устояла.

На суде, по словам Дмитрия Григорьевича, ситуация в этом соединении выглядела следующим образом:

«После того как я отдал приказ командующим привести войска в боевое состояние, Коробков (командарм. – П.П. ) доложил мне, что его войска к бою готовы. На деле же оказалось, что при первом выстреле его войска разбежались».

Это на деле не соответствовало действительности...

В полосе 10-й армии основные свои усилия фашисты сосредоточили на ее левом фланге. По плану прикрытия, здесь должны были находиться войска 13-й армии, но они в данный момент были далеко отсюда – в районе Минска, Могилева и Слуцка. Не выдержала внезапного натиска и стала отступать 3-я армия. На вопрос Павлова об обстановке на правом фланге ее командарм доложил, что она катастрофичная. Разрозненные части в районе Козе (севернее Гродно. – П.П. ) с трудом сдерживают натиск противника, а стрелковый полк, находящийся между Козе и Друскеники, смят ударом с тыла очень крупных механизированных частей. Однако сейчас он (командарм. – П.П. ) собирает все, что у него есть под рукой, и бросает эти силы на подмогу. Части 11-го механизированного корпуса, прикрывающие отход остальных войск армии, ведут юго-западнее Гродно ожесточенные бои с фашистскими танками и пехотой...

Сложнейшая обстановка на фронте и желание хоть как-то ее исправить вынуждали Павлова выезжать в район Барановичей и лично руководить войсками. Участвовать в боях на его Слуцко-Бобруйском участке. Комфронтом делал все, чтобы закрыть образовавшуюся там брешь, но сил и средств явно не хватало. Он понимал свое бессилие, переживал, что неверно определил направление главного удара противника, считая, что гитлеровцы нанесут его через Барановичи на Минск, а не вдоль старой Варшавско-Московской дороги через Слуцк на Бобруйск и дальше на Москву.

Пожар войны. Он полыхнул одновременно на гигантской территории. Только полоса прикрытия Западного фронта составляла 470 километров – от южной границы Литвы до реки Припяти. Трагедия, которую ждали, к которой готовились, пришла неожиданно. И все-таки были и такие командиры, которые не побоялись принять собственное решение, которые, не дожидаясь приказа сверху, привели свои части в боевую готовность. Вступили в бой с врагом. Например, командир 86-й стрелковой дивизии полковник М.А. Зашибалов, получив в 2 часа ночи сведения от начальника погранзаставы о подготовке немцев к форсированию Западного Буга, поднял свои части по тревоге, о чем сразу же доложил командиру корпуса. [63]

Командир 29-й танковой дивизии полковник Н.П. Студнев на свой страх и риск нанес достаточно сильный контрудар по наступавшему противнику. В результате его части и подразделения продвинулись вперед на 7–9 километров и на время остановили врага. Во второй половине дня вновь подошедшие танковые части гитлеровцев при мощной поддержке авиации предприняли несколько контратак, но все они были успешно отбиты.

Однако на общую картину сражения отдельные храбрецы повлиять уже не могли. Сказалось и то, что в первые часы боев погибло немало опытных командиров. Вышла из строя связь, нарушилось управление войсками. А командующие армиями, их штабы все еще стремились претворить в жизнь довоенные планы прикрытия государственной границы, что было равносильно попыткам вернуть вчерашний день. Но была ли в том их вина? Не позавидуешь судьбе военачальников тех лет. Не выполнишь приказ – расплата за своеволие будет суровой и неотвратимой. Выполнишь до конца – поражения не избежать. Карающие органы тогда ведь не дремали. Вот и выходит: куда ни кинь – всюду клин.

Естественно, что вскоре после ареста Павлова следователя интересовал вопрос, как противнику удалось так глубоко вклиниться на нашу территорию? Ответ Дмитрия Григорьевича был таким:

– Я вначале изложу обстановку, при которой начались военные действия немецких войск против Красной Армии. В час ночи 22 июня по приказу народного комиссара обороны я был вызван в штаб фронта. Вместе со мной туда явились член военного совета корпусной комиссар Фоминых и начальник штаба фронта генерал-майор Климовских. Первым вопросом по телефону народный комиссар задал: «Ну, как у вас, спокойно?» Я ответил, что очень большое движение немецких войск наблюдается на правом фланге, по донесению командующего 3-й армией Кузнецова, в течение полутора суток на Сувальский выступ шли беспрерывно немецкие мотомеханизированные колонны. По его донесению, на участке Августов – Сопоцкин во многих местах со стороны немцев снята проволока заграждения. На других участках я доложил, что меня особенно беспокоит группировка «Бяла-Подляска». На мой доклад народный комиссар ответил: «Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай, сегодня утром может что-нибудь и случиться неприятное, но смотрите ни на какую провокацию не идите. Если будут отдельные провокации – позвоните». На этом разговор закончился.

Согласно указанию наркома, я немедленно вызвал к аппарату ВЧ всех командующих армиями, приказав им явиться в штабы армий вместе с начальниками штабов и оперативных отделов. Мною также было предложено командующим привести войска в боевое состояние и занять все сооружения боевого типа и даже недоделанные железобетонные.

На это мое распоряжение Кузнецов ответил, что, согласно ранее данным указаниям, патроны войскам он роздал и в настоящее время приступает к занятию сооружений.

Командующий 4-й армией Коробков доложил, что у него войска готовы к бою. Готовность Брестского гарнизона он обещал проверить. На это я Коробкову указал, что гарнизон должен быть в том месте, где ему положено по плану, и предложил приступить к выполнению моего приказания немедленно.

Здесь надо прервать повествование и дать одно пояснение. Дело в том, что с началом летнего периода обучения войска округа обычно выводились в полевые лагеря. Там они занимались боевой подготовкой, проводили стрельбы из штатного оружия, закрепляли навыки вождения боевой техники... Видимо, у командующего фронтом еще ранее возникли сомнения в том, что гарнизон в тот момент не находился в том месте, где ему положено быть по плану. Его можно было понять: в Бресте базировались достаточно крупные силы, и их судьба, естественно, интересовала Павлова. [64]

К этой больной теме он еще вернется на одном из допросов. Однако об этом несколько позже...

– Явившиеся ко мне в штаб округа командующий ВВС округа Копец и его заместитель Таюрский, – продолжал давать свои показания Павлов, – доложили мне, что авиация приведена в боевую готовность полностью и рассредоточена на аэродромах в соответствии с приказом НКО. Этот разговор с командующими армиями происходил примерно около двух часов ночи.

В 3 часа 30 минут нарком обороны позвонил мне по телефону снова и спросил: «Что нового?» Я ответил ему, что. сейчас нового ничего нет, связь с армиями у меня налажена и соответствующие указания командующим даны. Одновременно я доложил наркому, что, вопреки запрещению начальника ВВС Жигарева заправить самолеты бензином НЗ и заменить моторы за счет моторов НЗ, я такое распоряжение отдал Копецу и Таюрскому. Народный комиссар это распоряжение одобрил. Я обещал народному комиссару дальнейшую обстановку на моем участке доложить после вторичных переговоров с командующими армиями.

В течение дальнейших 15 минут я получил от командующих следующую информацию: от командующего 10-й армией – все спокойно; от 4-й армии – всюду и все спокойно, войска выполняют поставленную вами задачу. На мой вопрос: «Выходит ли 22-я танковая дивизия из Бреста?» – я получил ответ: «Да, выходит, как и другие части». Командующий 3-й армией ответил мне, что у него ничего нового не произошло. Войска Иванова, начальника укрепрайона, находятся в укреплениях, 56-я стрелковая дивизия выведена на положенное ей место по плану; 27-я стрелковая дивизия тоже на своем месте. Эти места утверждены Генеральным штабом.

Я отправился доложить новую обстановку народному комиссару обороны, и, прежде чем добился Москвы, мне позвонил по телефону Кузнецов, доложив: «На всем фронте артиллерийская и ружейно-пулеметная перестрелка. Над Гродно до 50–60 самолетов, штаб бомбят, я вынужден уйти в подвал». Я ему по телефону передал: «Ввести в дело Гродно-41 (пароль плана прикрытия) и действовать, не стесняясь, занять штабом положенное место». После этот я срочно позвонил в Белосток. Белосток ответил: «Сейчас на фронте спокойно».

Примерно в 4.10–4.15 я говорил с Коробковым, который также ответил: «У нас все спокойно». Через минут восемь Коробков передал, что на Кобрин налетела авиация, на фронте страшная артиллерийская стрельба. Я предложил Коробкову ввести в дело «Кобрин-41» и приказал держать войска в руках, начинать действовать с полной ответственностью.

Все, о чем доложили мне командующие, я немедленно и точно донес народному комиссару обороны. Последний ответил: «Действуйте, как подсказывает обстановка».

После доклада наркому мною было отдано распоряжение штабу вступить в связь в соответствии с нашим планом, и особенно в радиосвязь. Проверка ВЧ показала, что эта связь со всеми армиями прервана. Примерно около 5 часов по междугороднему телефону обходными линиями мне доложил обстановку Кузнецов. Он сообщил, что войска противника им сдерживаются, но город весь горит, так как по нему произведена сильная артиллерийская стрельба, и что противник на этом участке перешел в наступление, пока атаки отбиваем. Примерно в 7 часов Голубев прислал радиограмму, что на всем фронте идет оружейно-пулеметная перестрелка и все попытки противника углубиться на нашу территорию им отбиты.

Генерал Семенов, заместитель начальника штаба фронта, мне доложил, что Ломна противником взята, но контрударом 6-й кавалерийской дивизии противник снова из Ломны выбит. С этого времени радиосвязь со штабом 10-й армии начала действовать с перерывами. На мой вопрос точно указать положение наших частей штаб 10-й армии шифром доложил, где какие дивизии находятся и обстановку, по которой было видно, что все части на фронте успешно отражают все атаки противника, нанося ему огромный урон. Против частей 10-й армии действует пехота со сравнительно небольшим количеством танков и что быстрым ударом в район Сомятичи был застигнут и окружен противником батальон связи 113-й дивизии. [65] Противник на этот участок вывел крупные мехчасти, и наши войска ведут с ним упорный бой. В некоторых местах наша пехота под давлением танков противника отходит. В этой же сводке говорилось, что командующий 10-й армией бросает в атаку танкистов 13-го мехкорпуса (там было всего около 200 танков) и привлекает весь корпус для участия в общем бою и что он намечает использовать для удара и 6-й мехкорпус, который ему также был подчинен.

Это выдержка из протокола допроса генерала армии Павлова от 7 июля 1941 года. Такой ему представлялась обстановка на фронте, и в основном она уже не соответствовала реально сложившейся на тот момент. Однако она свидетельствовала еще и о нелепости распоряжений Наркомата обороны, неразберихе и хаосе в войсках фронта в первые минуты и часы войны. Вот почему настала пора ознакомиться с некоторыми официальными документами тех трагических дней.

В 9 часов 30 минут командование Западным фронтом получило директиву № 2 Главного военного совета РККА. В ней сообщалось следующее:

22 июня 1941 года в 04 часа утра немецкая авиация без всякого повода совершила налеты на наши аэродромы и города вдоль западной границы и подвергла их бомбардировке.

Одновременно в разных местах германские войска открыли артиллерийский огонь и перешли нашу границу.

В приказной части директивы предлагалось нашим частям и соединениям все силы и средства обрушить на врага, уничтожить его, но государственную границу не переходить. ВВС округа была поставлена задача: нанести удары по группировкам захватчика и местам базирования его авиации на глубину германской территории до 100–150 километров, разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территории Финляндии и Румынии предлагалось до особых указаний налетов не делать.

По своему содержанию этот документ являл собой, скорее всего, акт политической воли с намерением покарать вероломного агрессора. И в то же время в нем теплилась скрытая надежда на то, что пожар войны, вполне возможно, удастся погасить. Иначе трудно понять, почему советские войска не должны были переходить границу. Военно-политическое руководство в лице Тимошенко, Маленкова и Жукова, подписывая эту директиву в 7 часов 15 минут, еще не знало масштабов трагедии. Не знало, что в первый день войны только в одной Белоруссии массированным налетам люфтваффе подверглись 26 аэродромов, где базировались наиболее боеспособные авиаполки. (Вся техника 9-й авиадивизии, например, была превращена в груды лома. – П.П. ) Не знало,что авиация Западного особого военного округа уже потеряла 738 самолетов, из которых 528 на земле, что на всех фронтах уничтожено свыше 1200 воздушных судов.

Вермахт в первом же ударе – воздушном, артиллерийском и танковом – вывел из строя большинство пунктов управления, линий, связи, военных складов. Это прежде всего результат многомесячных, безнаказанных полетов фашистских самолетов-разведчиков над советской территорией, агентурных и разведывательных данных, а также официально полученных группами немецких поисковиков, которые занимались «обнаружением» мест захоронения на территории округа погибших в Первую мировую войну солдат.

Из-за отсутствия или неустойчивой связи и директива № 2 также ушла в войска с большим опозданием. Например, выписка из нее поступила в 4-ю армию только через одиннадцать часов после ее подписания в Москве. Кстати, к выписке было приложено и приказание начальника штаба фронта. В нем говорилось: [66]

Командующему 4-й армией.

Командующий ЗапОВО приказал: прорвавшиеся и прорывающиеся банды решительно уничтожить, для чего в первую очередь используйте корпус Оборина (14 мк). В отношении действий руководствуйтесь «красным пакетом». Авиацию используйте для совместных атак с мехчастями. Обращаю исключительное внимание на поддержание связи. Используйте радиосвязь, связь постов ВНОС, делегатов на самолетах прямо в штаб округа и до ближайшей переговорной телеграфной или телефонной станции. Информируйте через каждые два часа. Ответственность за это возлагаю на вас.

Танковые части и соединения вермахта за один день боев продвинулись на советскую территорию на глубину от 25 до 30 километров. Наши 22-я танковая и 6-я стрелковая дивизии понесли значительные потери в личном составе и боевой технике. В 10-й смешанной авиадивизии осталось всего несколько самолетов. Зная все это, командующий 4-й армией пытался выяснить мнение представителя штаба фронта генерала И.Н. Хабарова по поводу указаний маршала Тимошенко и генерала армии Павлова. Как поступить, если приказ сверху диктует одно, а реальная обстановка – другое? Ответ был неясным и уклончивым: «Вам по обстановке виднее». И армейский штаб на основе уже устаревших указаний наркома и командующего фронтом подготовил боевой приказ.

14-му механизированному корпусу Павлов приказал совместно с 28-м стрелковым корпусом и скоростным бомбардировочным авиационным полком утром 23 июня уничтожить переправившегося через Западный Буг противника. Для чего в течение ночи привлекаемые к выполнению задачи части и соединения должны были получить боеприпасы, горючее и продовольствие, эвакуировать раненых и больных, изготовиться к контрудару. Обеспечение 22-й танковой дивизии и частей 28-го стрелкового корпуса горючим и продовольствием предполагалось произвести за счет запасов на складах в Кобрине, а боеприпасами – со склада 205-й моторизованной дивизии. 22-й танковой дивизии при этом передавались автоцистерны и кухни 205-й моторизованной дивизии. Здесь надо особо подчеркнуть, что последнюю предстояло еще и передислоцировать в район Жабинки.

В частях 28-го стрелкового корпуса армейского автотранспорта в тот момент не имелось вообще, а средств подвоза осталось крайне мало, поэтому войска горючего и продовольствия получили менее суточной потребности. Оба окружных артиллерийских склада оказались уничтоженными, и о получении боеприпасов речи быть не могло. Отсутствовали и средства медицинской эвакуации. Рассчитывать на поддержку и прикрытие войск с воздуха авиацией, на авиаразведку также не приходилось.

Мог ли в таком случае состояться контрудар? Не пора ли было перейти к упорной обороне? Эти вопросы не могли не возникнуть перед командующим 4-й армией и командирами корпусов. Однако они не решились поставить их перед Павловым. Они просто механически выполняли волю вышестоящего начальника.

И как тут не вспомнить слова Александра Васильевича Суворова о необходимости проявления самостоятельности подчиненными ему генералами:

«Общий приказ они должны иметь, но ни в какие подробные указания я не могу входить, так как, пока дойдут мои указания, обстановка может не раз измениться. Эти господа генералы и сами на месте должны лучше знать, что делать, гораздо лучше, чем если им давать указания на расстоянии».

Когда началась Великая Отечественная война, этим словам полководца исполнилось 142 года.

Другие времена. Другая война. Но азбука военного искусства неизменна, как те буквы алфавита, с помощью которых писатели создают свои произведения. Насмешка истории? Нет. В 1940-е годы в СССР уже сформировался соответствующий господствующему в стране режиму командный стиль управления, характерными чертами которого были централизация распоряжений и указаний, безоговорочное их исполнение, жесткая дисциплина и беспрекословное подчинение начальству. [67] Все это сковывало инициативу, творчество, подавляло волю, порождало безответственность у одних и бездеятельность у других. Иначе чем объяснить принятие абсурдного решения командующим 4-й армией, о котором рассказывалось выше?

Генеральный штаб, не зная реального состояния дел в полосе фронта, передавал все новые и новые приказы и распоряжения, которые безнадежно отставали от стремительно менявшейся обстановки. Когда это стало ясно, то во второй половине дня 22 июня для уточнения действительного положения советских войск, контроля и оказания помощи в организации управления к Павлову по личному указанию Сталина прибыли заместители наркома обороны маршалы Б.М. Шапошников и Г.И. Кулик.

Но, судя по всему, полномочные представители Центра тоже не смогли полностью разобраться в сложнейшей фронтовой обстановке. Вечером того же дня в директиве № 3 нарком обороны потребовал

«концентрическими (так в тексте. – П.П. ) сосредоточенными ударами войск Северо-Западного и Западного фронтов окружить и уничтожить Сувалковскую группировку противника и к исходу 24.06 овладеть районом Сувалки».

Выполняя данное указание, Павлов отдал войскам соответствующий приказ. Но такой приказ не мог быть выполнен, ибо не отвечал сложившейся обстановке. Это предельно ясно даже из переговоров заместителя командующего Западным фронтом генерал-лейтенанта В.Н. Курдюмова, находившегося на вспомогательном пункте управления в Обуз-Лесьне, со штабом фронта, все еще располагавшимся в Минске:

Из штаба фронта. Товарищ генерал-лейтенант! Командующий приказал... выяснить, вернулись ли посланные вами делегаты связи в армии и что привезли.

Курдюмов. Нет, не вернулись. Ожидаю их в ближайшее время... Ожидаю ответа на мои вопросы, которые поставил во время предыдущих разговоров.

Из штаба фронта. Командующего интересует главное: где штабы армий и войск и что делают войска. Хотелось бы знать, когда вернутся делегаты и какие у них средства передвижения. Когда их можно ожидать?

Курдюмов. Я их ожидаю с минуты на минуту. Они все поехали на машинах. У меня связи со штабами армий нет. По радио имеется связь с 4-й армией, но разговаривать с ней я не могу, так как нет шифра.

23 июня Сталин дважды пытался связаться с Павловым. И оба раза ему отвечали: «Командующий находится в войсках». Не смог прояснить ему обстановку и начальник штаба Климовских. Кстати сказать, Верховный крайне резко реагировал на доклады военных о ситуации в Белоруссии. Имеются сведения, что 25 или 26 июня Сталин якобы говорил Молотову: «Значит, Минск под непосредственной угрозой? Что же происходит? Что там у этого Павлова? У него нет связи со штабами армий? А он сам не знает об этом? Разве я должен напоминать своему сердцу, чтобы оно не останавливалось?»

На судебном заседании те же-вопросы волновали и Ульриха, и других членов суда. На них Дмитрий Григорьевич отвечал вроде бы уверенно: «К противовоздушной обороне столица Белоруссии Минск была подготовлена, кроме того, она охранялась 4 дивизиями». И в то же время его одолевали сомнения...

Член суда тов. Орлов. А чем объяснить, что 26 июня Минск был брошен на произвол судьбы?

Подсудимый. Правительство выехало из Минска еще 24 июня. [68]

Член суда тов. Орлов. При чем здесь правительство? Вы же командующий фронтом.

Подсудимый. Да, я был командующим фронтом. Положение, в котором оказался Минск, говорит о том, что Минск полностью обороной обеспечен не был.

Член суда тов. Орлов. Чем объяснить, что части не.были обеспечены боеприпасами?

Подсудимый. Боеприпасы были, кроме бронебойных. Последние находились от войсковых частей на расстоянии 100 километров. В этом я виновен, так как мною не был поставлен вопрос о передаче складов в наше распоряжение.

Не менее интересными были и наблюдения Жукова за поведением Сталина в те дни.

«И как он ни обвинял Павлова, – вспоминал после войны полководец, – все же нам казалось, что где-то наедине с собой он чувствовал во всем этом и свои предвоенные просчеты и ошибки».

На второй день войны Дмитрий Григорьевич отчаянно пытался переломить ход событий на фронте, но часто принимал ошибочные решения. Командующие 3-й и 10-й армиями, заместитель командующего войсками фронта И.В. Болдин были просто шокированы, когда получили следующий приказ:

С утра 24 июня вам надлежит:

1. Ударной группой в составе 6, 11 мк, 36 кав. див. под командованием тов. Болдина продолжать решительное наступление в общем направлении на Гродно, овладеть этим городом и продолжать наступление по обоим берегам р. Неман на Друскеники и Меречь. Конечной целью дня занять местечко Меречь. Иметь в виду обеспечение операции по западному берегу р. Неман со стороны августовских лесов и со стороны Сувалок.

2. Командарму 3 тов. Кузнецову, 85 и 56 стр. дивизии атаковать в общем направлении на Гродно и закрепиться к северу от этого города. 27 СД наступать на фронт Лабно – Липск – Даброво, где и закрепиться, войдя в связь со 2 СД в районе Осовец.

3. 21 СК, обеспечивая себя со стороны Вильно на фронте Ошмяны, ст. Бенякони, 24 и 37 стр. див., 17 стр. див., наступать в общем направлении на Радунь – Ораны; обеспечение с запада района Лиды возлагается на 8 птабр.

Об отданных распоряжениях немедленно донести.

Возможно, сочли они, что Павлову и его штабу виднее, где наносить удар в интересах фронта. Так или иначе, подчиненные приступили к выполнению приказа. И тут не смогли не сказаться разбросанность выделенных соединений, явный недостаток времени на подготовку и отсутствие необходимых средств связи.

К тому моменту 3-я армия, включая и 11-й механизированный корпус генерала Д.К. Мостовенко, с которым не было связи, втянулась в напряженные бои на широком фронте. Дивизии 6-го кавалерийского корпуса генерала И.С. Никитина при выдвижении из районов Ломжи и Волковыска к рубежу развертывания подверглись массированным ударам вражеской авиации и понесли значительные потери. Таким образом, в распоряжении генерала Болдина оказался один 6-й мехкорпус М.Г. Хацкилевича, начавший только 23 июня выдвижение из района Белостока в направлении Гродно и, разумеется, не успевший прибыть в установленный срок к месту ввода в бой.

Однако генерал Павлов тогда еще пребывал во власти заблуждений. В адрес командующего 10-й армией 23 июня он направляет предупреждение такого характера:

«Почему мехкорпус не наступал, кто виноват? Немедля активизируйте действия и не пайикуйте, а управляйте. Надо бить врага организованно, а не бежать без управления. Каждую дивизию вы знать должны, где она, когда, что делает и какие результаты. Почему вы не даете задачу на атаку мехкорпусу? Найти, где 49-я и 113-я СД и вывести. [69] Исправьте свои ошибки. Подвозите снаряды и горючее. Лучшее продовольствие берите на месте. Запомните: если вы не будете действовать активно, Военный совет больше терпеть не будет».

Полевое управление 13-й армии к 18 часам 23 июня прибыло в район Молодечно. Прибыло без войск, не имея конкретных указаний из штаба фронта. И только вечером следующего дня получило распоряжение Павлова, в котором была поставлена задача на наступление. Тем не менее в этом распоряжении не содержалось никаких сведений о дислокации штабов дивизий, противнике, не было определено и время начала боевых действий. И тогда командующий армией самостоятельно отдает приказ и пытается с помощью делегатов связи довести его до подчиненных. Более того, само же полевое управление в ходе перемещения на новый командный пункт, в район Ждановичи, на рассвете 25 июня напоролось на танки противника и потеряло почти половину личного состава. Пропали или были уничтожены и оперативные, и шифровальные документы. Остатки штаба все же прибыли в исходный пункт. И командарм лично подчиняет себе действующие здесь части 2-го и 44-го стрелковых корпусов, до этого сверху не управляемые.

6-й механизированный корпус в ночь с 22 на 23 июня начал перегруппировку в район северо-восточнее Сокулка. Не исключена возможность, что немецкое командование о ее начале уже знало. Только этим можно объяснить появление самолетов противника над нашими колоннами еще до полного восхода солнца. И они, действуя небольшими группами, стали уничтожать все, что двигалось или не успело замаскироваться. А отражать воздушные атаки фашистов было нечем: зенитная артиллерия находилась на сборах в районе Минска, а наша авиация в эти сутки в воздух не поднималась. В результате соединения корпуса потеряли практически почти весь свой транспорт с боеприпасами и горючим.

Конно-механизированная группа генерала Болдина контрудар все же нанесла, но он успеха не имел. После чего продолжала в бесплодных атаках изматывать свои силы, теряла личный состав и технику. Почти бесцельно расходовались боеприпасы и горючее, а они были на вес золота.

10-я армия продолжала оставаться на рубежах по рекам Бебжа (Бобр) и Нарев, находившихся от линии Барановичи – Молодечно на расстоянии свыше 200 километров.

Фашистское командование группы армий «Центр», наблюдая паралич управления войсками Западного фронта и их хаотическое отступление на восток, даже несколько растерялось и в своей оценке обстановки от 24 июня отмечало:

«...пока трудно установить, как и где будет организован противником фронт сопротивления...»

Нельзя исключить, что Павлов тоже осознавал всю трагичность ситуации, но он так и не решился тогда поставить перед наркомом обороны вопрос о прекращении контрудара на Гродно, переходе главных сил фронта к обороне или отводе их на восток. А такое решение вытекало из создавшегося положения. Тем более что танковые группы противника уже вышли к Барановичам и Молодечно и создали реальную угрозу окружения для Белостокской группировки наших войск.

Все это угнетающе действовало на Павлова. По свидетельству очевидцев, он был постоянно мрачен, раздражен. А когда к нему обратился за помощью начальник связи фронта, он в сердцах ему ответил:

«Где и чем занимаются войска я не знаю, авиация вся погибла, автомашин больше нет... Жду окончания мобилизации. Может быть, тогда помогу».

В подавленном состоянии находился и начальник штаба фронта. Поздно вечером 22 июня он пригласил к прямому проводу начальника штаба 10-й армии генерала П.И. Ляпина и открытым текстом передал приказание Павлова об отводе войск в течение ночи за реку Нарев (более чем на 75 км. – П.П. ). Заслушивать его доклад он не стал, а информировать об обстановке на других участках фронта просто отказался. [70]

На исходе суток, 23 июня, Дмитрий Григорьевич получил очередную директиву Ставки. Задумался. Судя по архивным данным, он тогда уже располагал достоверной информацией о плачевном состоянии войск 4-й армии, о том, что ее части и соединения не имеют авиационного прикрытия, нет боеприпасов и горючего. И все-таки подписал приказ следующего содержания:

1. Приказываю упорной обороной остановить противника на фронте Трухновичи и далее по восточному берегу р. Ясельда до Жабер, Дрогичин, канал Белозерский, прочно окопавшись, создать искусственные препятствия перед фронтом позиций армии и дать решительный отпор всякой попытке противника прорвать фронт армии.

2. В ваше распоряжение передаются 55-я стрелковая дивизия, прибывающая 24 июня головой Картузская Береза (правильнб Береза-Картузская. – П.П. ), и 121-я стрелковая дивизия, направляемая 24 июня из Слонима на Ружаны.

3. Силами 121-й стрелковой дивизии и 14-го механизированного корпуса решительно атаковать противника от Ружан в общем направлении Пружаны.

Об отданных распоряжениях немедленно донести.

Командующий 4-й армией генерал Коробков и находившийся в его штабе генерал Хабаров, исходя из сложившейся обстановки, разработали план, как лучше, эффективнее распорядиться наличными силами и средствами и прикрыть одно из основных направлений вдоль Варшавского шоссе в районе Береза-Картузская. Но они были вынуждены, выполняя приказ комфронтом, бросить остатки сил 14-го механизированного корпуса на Ружаны...

А ударные группировки вермахта уверенно продвигались в глубь советской территории. Положение усугубилось, когда 3-я танковая группа противника прорвалась с северо-запада на Минск. Эскадрильи «юнкерсов» наносили бомбовые удары по железнодорожному узлу, аэродрому и северо-восточной окраине города. Налеты авиации следовали один за другим. Особенно интенсивными они были 24 июня. На столицу Белоруссии немцы сбросили тысячи фугасных, осколочных и термитных бомб. Весь центр был разрушен и превращен в огромный полыхающий костер. Горело все, что могло гореть. Плавились от термитного пламени металл и даже кирпич. Оседали и скручивались металлические столбы и опоры. С грохотом рушились многоэтажные здания. Началось массовое бегство людей из города, где уже нечем было дышать от огня, копоти и едкого дыма...

Однако вместо того чтобы организовать оборону на Молодеченском и Барановичском направлениях, отвести 3-ю и 10-ю армии из Белостокского выступа – с оперативно-тактической точки зрения он уже ценности не представлял – руководство фронта наращивало в районах Лиды и Волковыска вторые эшелоны, обрекая их на разгром по частям, на отступление разрозненными группами.

Причинами потери управления в первые часы и дни войны явились еще и острая нехватка радиостанций и неустойчивая работа средств связи. Тем более что противнику еще до начала боевых действий удалость повредить телеграфно-телефонные линии государственной и местной связи, на которых, собственно, и базировалась войсковая связь. Обеспечить же силами фронта и армий линейную связь не могли, так как не имелось достаточных средств и укомплектованных частей связи.

24 июня командующий 3-й армией доложил Павлову, что

«линии связи на Волковыск – Лиду капитально разрушены и восстановить их своими средствами не могу. Имею для связи со штабом фронта только одну радиостанцию. Ориентировки фронта не имею в течение двух суток».

В донесении командующего 4-й армией – почти аналогичная картина: [71]

«Связь и управление войсками... чрезвычайно затруднены ввиду полного отсутствия проводной связи и недостатка (в связи с потерями) в радиосредствах и в подвижных средствах».

В других частях и соединениях ситуация тоже была не лучше.

22 июля на судебном следствии Военной коллегии Верховного Суда СССР бывший начальник связи штаба фронта генерал А.Т. Григорьев покажет:

«Я никогда не был преступником перед Советским Союзом. Я честно старался исполнять свой долг, но не мог его выполнить, ибо в моем распоряжении не было частей. Части не были своевременно отмобилизованы, не были своевременно отмобилизованы войска связи Генштаба».

«Начало Отечественной войны, – впоследствии вспоминал начальник связи 13-й армии полковник И.Ф. Ахременко, – застало радиосвязь в армейском звене бессистемной: ни централизованных радиоданных, ни указаний по организации радиосвязи от штаба Западного военного округа не было».

Шифры и кодовые таблицы тогда были чрезвычайно сложны, и на обработку оперативной информации требовалось много времени. Часто бывало, что штаб фронта посылал очередные распоряжения в армии, а там их не могли расшифровать, и наоборот. Примерно такое же происходило и при обмене телеграммами по радиосвязи. Поэтому штаб фронта пытался любыми способами наладить управление войсками и боевыми действиями.

Бывший заместитель начальника оперативного отдела штаба фронта генерал-майор Б.А. Фомин вспоминал:

«Связь поддерживалась самолетами У-2 и СБ, бронемашинами и легковыми машинами... Достаточно привести такой пример: 26.06 нужно было передать боевой приказ армиям об отходе их на рубеж р. Шара и далее через Налибокскую Пущу.

Для доставки шифрованного приказа мною в каждую армию было отправлено по одному самолету У-2 с приказанием сесть около КП и вручить приказ; по одному самолету СБ в каждую армию с приказанием сбросить около КП парашютиста с шифрованным приказом для вручения и по одной бронемашине с офицером для вручения этого же шифрованного приказа.

Результаты: все У-2 сбиты, все бронемашины сожжены, и только на КП 10-й армии (урочище Замковый Ляс у Волковыска) были с СБ сброшены два парашютиста с приказами».

Эта драматическая история имела свое продолжение. Генерал Ляпин в ходе беседы с ним рассказал:

«К третьему виду провокаций гитлеровцев можно отнести случай, происшедший в ночь на 27 июня на командном пункте в районе Волковыска. Около 2.00 27.06 под конвоем танкистов запасного танкового полка были доставлены к нам два летчика-парашютиста, привезшие приказ командующего войсками фронта. Летчики заявили, что они были сброшены ночью с самолета СБ и попали на наряд запасного танкового полка, который задержал их и вот доставил к нам.

Приняв посланцев лично, я в первую очередь проверил их документы. Удостоверения личности оказались сделанными по форме, но обложки разного формата и цвета. Никаких специальных командировочных посланцы не имели. На вопрос, кто их послал, они отвечали, что послал их Павлов лично, он же их инструктировал. Узнав, кто я, они вручили мне объемистую шифровку и потребовали от имени генерала Павлова копию приказа войскам армии, который будет отдан во исполнение указанной шифротелеграммы.

Передав шифровку в шифроотдел, я приказал летчикам ожидать. Однако через несколько минут мне доложили, что телеграмму расшифровать невозможно. Наш шифроотдел и в предыдущие дни не мог расшифровать ни одной шифровки штаба фронта, поэтому доклад о невозможности расшифровать привезенную шифрограмму не вызвал удивления. [72] Было решено послать работника шифроотдела в штаб 3-й армии, находившейся в м. Рось, и попытаться расшифровать привезенный документ при помощи шифрооргана этой армии. Мы считали, что наконец этот документ даст нам возможность ориентироваться в обстановке и установить цель дальнейших действий армии, что в создавшихся условиях было крайне необходимо.

Прибывшие летчики выразили желание тоже ехать в 3-ю армию, где они должны были передать подобный же документ генерал-лейтенанту Кузнецову. Я разрешил им, и они уехали.

У меня не было времени затем проследить за представителями генерала Павлова, и я не видел, когда они прибыли из штаба 3-й армии. Но, как выяснилось позже, один из них прибыл на машине вместе с маршалом Куликом и работником нашего шифроотдела часа на два раньше другого. Шифротелеграмму не могли расшифровать и в штабе 3-й армии, а тем временем ранее прибывший представитель серьезно допрашивался в Особом отделе. Запутавшись в показаниях, допрашиваемый бросился бежать в лес, но был убит работником Особого отдела.

Через некоторое время на броневике, ранее привозившем маршала Кулика, прибыл и другой представитель, который сразу же был схвачен начальником оперативного отдела подполковником Маркушевичем и передан в руки работников Особого отдела. Последний представитель вообще отказался давать какие-либо показания, только ругал всех нецензурными словами, а через несколько минут он был расстрелян тут же, на КП.

Первое время я не думал, что прибывшие представители являлись шпионами, провокаторами. Сомнения были даже тогда, когда один из них был убит, но, наблюдая поведение второго, мои сомнения в этом отношении были рассеяны.

Анализируя сейчас событие с летчиками, происшедшее на КП в районе Волковыска, к сожалению, приходится признать, что бдительность у нас была не на должной высоте. На самом деле, ведь штаб фронта никак не мог знать, где находится штаб нашей армии, тогда как немцам был известен каждый наш шаг».

Вот такой эпизод. Делегаты связи приказ все же выполнили и шифровки генерала Павлова доставили по месту назначения. За что и были убиты руками своих же. Так трагически оборвались их жизни. И только в 1991 году мне удалось выяснить, что они действительно были офицерами оперативного управления и управления связи фронта, установить их фамилии и отправить родственникам запоздалые похоронки. Описанный эпизод начального периода войны ярко отразил атмосферу неразберихи, смятения, растерянности, царивших в войсках и настроениях людей.. Это характерный пример того, насколько оказались не готовы работники штабов фронта и армий к управлению войсками в чрезвычайных условиях, сложившихся в первые дни войны.

Это одновременно и свидетельство того, что пункты управления находились на значительных расстояниях от штаба фронта и войсковых объединений. Так, например, штаб 4-й армии к исходу 22 июня дислоцировался в 50 км от передовой. Такая же картина наблюдалась и в 10-й армии: после перемещения ее ПУ в район Вавилы отрыв от частей и соединений первого эшелона составлял свыше сотни километров. Находившийся в Минске штаб фронта был также на недосягаемом для армейских радиостанций расстоянии, а его вспомогательный ПУ в Обуз-Лесьне к тому же не имел даже своего узла связи.

Поэтому для восстановления управления боевыми действиями принимались меры даже по линии командующего погранвойсками НКВД Белоруссии, которому предписывалось [73]

«через пограничников, хорошо знающих местность, установить связь, обеспечить взаимную информацию и получение директив и приказаний штаба фронта 50 СД, 21 СК, штабу ЗА, группе войск в Беловежской Пуще и 75 СД».

24 июня стало известно, что 2-я танковая группа противника захватила Слоним и прорвалась с северо-запада на Молодечно. Ее соединения продвинулись в глубь нашей территории на расстояние 200 километров. Создалась угроза оперативного окружения 3-й и 10-й армий и конно-механизированной группы И.В. Болдина. Отдельные части и разрозненные подразделения сражались в тылу немцев в крайне тяжелых условиях неполного или полного окружения.

Позже, 16 августа 1941 года, в известном приказе № 270 Ставки Верховного Командования Красной Армии о действиях заместителя командующего войсками Западного фронта генерала Болдина будет сказано:

«...находясь в районе 10-й армии, около Белостока, окруженный немецко-фашистскими войсками, организовал из оставшихся в тылу противника частей Красной Армии отряды, которые в течение 45 дней дрались в тылу врага и пробились к основным силам Западного фронта. Они уничтожили штабы двух немецких полков, 26 танков, 1049 легковых, транспортных и штабных машин, 147 мотоциклов, 5 батарей артиллерии, 4 миномета, 15 станковых пулеметов, 8 ручных пулеметов, 1 самолет на аэродроме и склад авиабомб. Свыше тысячи немецких солдат и офицеров были убиты. 11 августа генерал-лейтенант Болдин ударил по немцам с тыла, прорвал немецкий фронт и, соединившись с нашими войсками, вывел из окружения 1654 вооруженных красноармейца и командира, из них 103 раненых».

Группа Болдина действительно отчаянно сражалась за каждую пядь советской земли. Честь ей и хвала. Все были героями. Другое настораживает в этой информации: удивительная точность в цифрах людских потерь, уничтоженной техники и вооружения противника. Ибо даже наши историки по прошествии 60 лет после Великой Победы так и не смогли разобраться в бухгалтерии безвозвратных потерь: называются цифры от 22 до 27 миллионов погибших на поле брани. А тогда, в той обстановке хаоса и неразберихи, поспешного отступления под воздействием превосходящих сил противника, вряд ли кто-нибудь, кроме Сталина и членов ставки, осмелился бы так уверенно и безапелляционно привести такие «точные» цифры. Скорее всего, они были взяты «с потолка» и предназначены для подъема боевого духа бойцов и командиров.

Более того, в этом приказе назывались еще и фамилии генералов Качалова, Понеделина и Кириллова, которые якобы добровольно сдались в плен. На деле же оказалось, что Качалов не «предпочел дезертировать к врагу», а пал смертью храбрых в бою 4 августа в районе Рославля. Понеделин и Кириллов при выходе из окружения были насильно захвачены превосходящими силами противника и вели себя у немцев достойно. Однако всех их приговорили к высшей мере наказания. Хотя позже всех этих военачальников за отсутствием в их действиях состава преступления полностью реабилитируют.

Разве это не яркое свидетельство того, что подготовленный по «горячим следам» событий приказ не учитывал многих реальных обстоятельств и основывался на непроверенных данных, что человеческая жизнь для верховной власти тогда ничего не стоила?

И все же после небольшого, но важного с точки зрения справедливости и объективности уточнения вернемся к событиям 24 июня 1941 года.

Прибывший в штаб 10-й армии для оказания помощи заместитель наркома обороны маршал Кулик, по свидетельству генерала Ляпина, общей ориентировки о ситуации на Западном фронте им не дал. «Кроме ругани, мы ничего не услышали. Да и вряд ли он сам знал что-либо, кроме положения в группе Болдина, откуда только что прибыл», – констатировал он. А обстановка к этому времени уже накалилась до предела. Голубев, почувствовав реальную угрозу окружения своих войск, решил с наступлением темноты передислоцировать штаб армии в район Волковыска. [74]

Выход из такой ситуации напрашивался один: неизбежный отвод войск на восток. Командующие армиями понимали это, но отдать такой приказ, на организованное отступление, все же не решались. Как не решались это сделать и маршалы Шапошников и Кулик. И дело было, вероятно, не столько в их личных качествах, сколько в жесткой централизации власти. Ибо только Ставка могла отдать такое распоряжение.

Вот почему находившийся в штабе фронта маршал Шапошников 25 июня все же доложил в Ставку Главного Командования о создавшейся критической, обстановке и попросил разрешения на немедленный отвод войск из Белостокского выступа на линию старых укрепрайонов.

Оно было получено, а Павлов в тот же день отдал предварительное распоряжение:

Командармам 13, 10, 3 и 4.

Сегодня в ночь с 25 на 26 июня не позднее 21.00 начать отход, приготовить части. Танки в авангарде, конница и сильная ПТО (противотанковая оборона. – П.П. ) в арьергарде. 6-й мехкорпус первый скачок в район Слоним...

Предстоящий марш совершать стремительно днем и ночью под прикрытием стойких арьергардов. Отрыв произвести на широком фронте.

Связь по радио, доносить начало, маршруты и рубежи через каждые два часа. Первый скачок 60 км в сутки и больше.

Разрешить войскам полностью довольствоваться из местных средств и брать любое количество подвод.

Директива следует дополнительно. При получении дополнительной директивы отход начать по настоящей предварительной.

Однако Дмитрий Григорьевич и его штаб и к этому времени все еще не владели реальной обстановкой. Войска уже и без того отходили на восток – часто без всякого порядка, в сложнейших условиях стремительных обходных маневров подвижных групп врага, господства немецкой авиации в воздухе. В войсках не было горючего, остро не хватало транспорта. Белостокская группировка войск к тому времени могла отступать только по коридору шириной около 60 километров, по плохим проселочным дорогам. Да и самих дорог было крайне мало. Подготовленная несколько позже штабом фронта директива была, по сути, жестом отчаяния и до штабов армий своевременно так и не дошла. А 3-я и 10-я армии уже находились в окружении. Позже из огненного кольца из 20 дивизий выйти удалось только четырем стрелковым, танковой и кавалерийской.

В немалой степени усугублению ситуации способствовали еще и частые перемещения пунктов управления на большие расстояния, незнание нижестоящими звеньями их местоположения. Случалось, что еще до прибытия в назначенный район принималось решение на размещение их в другом, а вышестоящий и подчиненные штабы об этом в известность не ставили.

26 июня около 4 часов утра из неустановленного источника поступили сведения о прорыве немецких танков в направлении Заславль – Минск. И Павлов решил переместить штаб в район Бобруйска. Когда часть управления находилась в пути, а некоторые уже прибыли в назначенный пункт, последовало новое приказание: следовать в Могилев.

«В Бобруйск мы прибыли во второй половине дня, – вспоминал после войны бывший заместитель начальника войск связи фронта генерал В.И. Синельников. – В воротах бывшей крепости нас встретил какой-то полковник и сказал, что штаб фронта будет располагаться в Могилеве и что полку связи приказано сосредоточиться там же.

В Могилев мы приехали уже ночью, штаб фронта нашли на опушке леса, северо-восточнее города. Все стояли, сидели и бездействовали. Григорьев (начальник связи фронта. – П.П. ) пошел на доклад к начальнику штаба, а я приказал развернуть тут же несколько радиостанций и войти в связь по существовавшей уже схеме». [75]

Таким образом, войска фронта более суток были предоставлены сами себе. Из последних сил они дрались за каждый клочок родной земли. Самоотверженное сопротивление соединений 4-й армии в районе Барановичей и настойчивые попытки войск 3-й и 10-й армий вырваться из окружения на Волковыском направлении вызвали озабоченность в Генеральном штабе сухопутных войск Германии, следствием чего, в частности, была просьба командующего 2-й танковой группой возвратить ему 29-ю моторизованную дивизию, оставленную в районе Слонима. Однако в просьбе ему отказали.

Для противника важнее всего было не допустить прорыва советских войск на восток, и командующий 4-й гитлеровской армией приказал повернуть на север свой 12-й армейский корпус. Только из рук вон плохая организация разведки не позволила нашему командованию своевременно разгадать намерения немцев.

28 июня в районе Минска 2-я и 3-я танковые группы противника соединились и перерезали последний узкий коридор, по которому могли отходить войска из Белостокского выступа, и столица Белоруссии оказалась захваченной. На судебном следствии Военной коллегии Верховного Суда СССР 22 июля Павлов будет утверждать:

«По обороне Минска мною были приняты все меры, вплоть до доклада правительству».

Однако начальник штаба фронта с ним не согласится:

«Я считаю, что Минск к обороне был подготовлен недостаточно. В Минске действовала авиация, но ее было мало. Фактически оборона Минска была недостаточной».

Но Бог им судья! Каждый защищался как мог...

На следующий день были окружены левофланговые соединения 10-й армии, а под Минском еще до одиннадцати дивизий 3, 4 и 13-й армий. Отрезанные от главных сил фронта, лишенные централизованного управления и устойчивой связи войска продолжали сражаться до 8 июля, сковывая около 25 дивизий фашистской группы «Центр».

А Ставка в это время пыталась добиться хотя бы частичного успеха, хоть как-то скрасить общую мрачную картину.

Командующему Западным фронтов тов. Павлову.

Танки противника в районе Ракув стоят без бензина. Ставка приказала немедленно организовать и провести окружение и уничтожение танков противника.

Для этой операции привлечь 21 СК и частично 2 и 44 СК.

Захват и разгром противника провести немедля. Удар подготовить налетом авиации.

№ 0076 28 июня 1941 г. 23.50 п.п. Жуков.

Сегодня трудно даже представить, чтобы Ставка указывала командующему фронтом, как ему нужно решать тактическую задачу. Да и несложно представить, если учесть, в каком состоянии находились войска.

Во второй половине дня на КП фронта для доклада командующему прибыл начальник штаба 4-й армии Л.М. Сандалов. Хмурый, осунувшийся Павлов выслушал его доклад. Указал на необходимость прочно удерживать рубеж по реке Березине и сообщил, что в тылу приступила к организации обороны выдвинутая из глубины страны 21-я армия.

В ночь на 29 июня и в течение дня стрелковые части 10-й армии с остатками артиллерии отходили с упорными боями из Белостокского района на восток. После нескольких попыток вырваться к шоссе Белосток – Барановичи убедились, что этого сделать не удастся: путь перерезали фашисты. Было решено пробиваться севернее, проселочными дорогами. 3-я армия в районе Мостов и Луны препятствовала войскам 4-й и 9-й армий противника завершить окружение. [76] А по незанятому, узкому коридору уходили танковые, механизированные и тыловые части и подразделения 6-го мехкорпуса, штабы и учреждения 3-й и 10-й армий.

30 июня в 6 часов 45 минут по аппарату «Бодо» состоялся разговор Жукова с Павловым:

Жуков. Мы не можем принять никакого решения по Западному фронту, не зная, что происходит в районах Минска, Бобруйска, Слуцка.

Прошу доложить по существу вопросов.

Павлов. В районе Минска 44-й стрелковый корпус отходит южнее Могилевского шоссе; рубежом обороны, на котором должны остановиться, назначен Стахов – Червёнь.

В районе Слуцка весь вчерашний день по наблюдению авиации 210-я мотострелковая дивизия вела бой в районе Шишецы.

В районе Бобруйска сегодня в 4 часа противник навел мост, по которому проскочило 12 танков.

Жуков. Немцы передают по радио, что ими восточнее Белостока окружены две армии. Видимо, какая-то доля правды в этом есть. Почему ваш штаб не организует высылку делегатов связи, чтобы найти, где войска? Где Кулик, Болдин, Кузнецов? Где кавкорпус? Не может быть, чтобы авиация не видела конницу.

Павлов. Да, большая доля правды. Нам известно, что 25 и 26 июня части были на реке Щары. 3-я армия стремилась отойти по обе стороны Щары, 21-й стрелковый корпус – в районе Лиды. С этим корпусом имели связь по радио, но со вчерашнего дня связи нет, корпус пробивается из окружения в указанном ему направлении. Авиация, не может отыскать конницу и мехчасти, потому что все это тщательно скрывается в лесах от авиации противника. Послана группа с радиостанцией с задачей разыскать, где Кулик и где находятся наши части. От этой группы ответа пока нет. Болдин и Кузнецов, как и Голубев, до 26 июня были при частях.

Жуков. Основная ваша задача – как можно быстрее разыскать части и вывести их за реку Березину. За это дело возьмитесь лично и отберите для этой цели способных командиров.

Ставка Главного Командования от вас требует в кратчайший срок собрать все войска фронта и привести их в надлежащее состояние.

Нельзя ни в коем случае допустить прорыва частей противника в районе Бобруйска и в районе Борисова. Вы должны во что бы то ни стало не допустить срыва окончания сосредоточения армий в районе Орша – Могилев – Жлобин – Рогачев.

Для руководства боями и для того, чтобы вы знали, что происходит под Бобруйском, выслать группу командиров с радиостанцией под руководством вашего заместителя. Немедленно эвакуируйте склады, чтобы все это не попало в руки противника. Как только обстановка прояснится, сразу же обо всем доложите.

Павлов. Для удержания Бобруйска и Борисова бросим все части, даже школу.

Итоги восьми дней войны

Вскоре после этого разговора Сталин приказал Жукову вызвать Павлова в Москву. В тот же день состоялось первое заседание только что образованного Государственного Комитета Обороны, на котором было решено с 1 июля отстранить командующего Западным фронтом от руководства войсками. И вот что важно. Через две с лишним недели, 16 июля, в своем постановлении ГКО зафиксирует для истории такой факт: [77]

«...Государственный Комитет Обороны, по представлению главнокомандующих и командующих фронтами и армиями, арестовал и предал суду военного трибунала... Павлова» и других военачальников. Значит, никакой инициативы вождя и членов ГКО и в помине не было? А как же было на самом деле?

В конце июня (если судить по записям, сделанным дежурными секретарями Сталина о его посетителях. – П.П. ) у Иосифа Виссарионовича состоялся короткий разговор с армейским комиссаром первого ранга Л.З. Мехлисом, в ходе которого последний получил указание в качестве члена Военного совета срочно отбыть на Западный фронт. Как выяснится потом, с главной целью: детально разобраться, кто там еще, кроме Павлова, виновен в серьезных ошибках.

Можно предположить, что Сталин тогда более, чем кто-либо, отчетливо понимал: чтобы не подорвать свой авторитет и в назидание другим крупным военачальникам необходимо установить всех «истинных» виновников гибели фронта.

Для роли дознавателя Мехлис годился, как никто другой. Где проходил этот политработник с «высоким классовым чутьем», там всегда оставался кровавый след. С присущим ему рвением он сразу же и на Западном фронте развил бурную обличительную деятельность. Вскоре на одном из совещаний он доверительно сообщил офицерам штаба, что в ближайшее время станут известны имена тех военачальников, из-за измены и предательства которых Красная Армия в первые дни войны потерпела серьезное поражение, что при определении степени вины не будут приняты во внимание ни их прошлые заслуги, ни высокие воинские звания. Их сурово накажут.

5 июля 1941 года заместитель начальника следственной части 3-го управления НКО СССР старший батальонный комиссар Павловский подготовил постановление на арест. В нем отмечалось, что Павлов

«в 1914–1915 годах примыкал к анархистам. Привлекался к партийной ответственности за примиренчество к правому уклону. С 1916 по 1919 год был в плену в Германии...

Будучи командиром 4-й мехбригады, Павлов пользовался неизменным покровительством Уборевича и всю свою работу в бригаде строил в угоду ему.

Павлов был тесно связан с врагами народа – Уборевичем, Рулевым (бывшим начальником АБТ войск БВО), Бобровым (бывшим начальником штаба БВО), Карпушиным (бывшим помощником начальника штаба БВО), Мальцевым (бывшим начальником отдела БВО).

Арестованные участники антисоветского военного заговора, бывшие начальники Разведуправления РККА Урицкий, Берзин, бывший командующий БВО Белов, бывший нарком Военно-Морского Флота Смирнов и бывший начальник штаба 21-й мехбригады Рожин, изобличают Павлова как участника этого заговора...

В Испании Павлов был исключительно тесно связан с ныне арестованными Смушкевичем и Мерецковым...

Работая в должности начальника АБТУ Красной Армии, проявлял недовольство. В беседе 23 августа 1938 года... говоря о трудностях работы, Павлов начал жаловаться, что он до некоторым вопросам ничего не может сделать и что он вообще маленький человек. На замечание, что не следует прибедняться, он ответил: «Бросьте эти чины пересчитывать, на самом деле я маленький человек, на меня могут прикрикнуть, мне могут приказать, и я должен выполнять» и т.д. и т.п.

В резолютивной части постановления констатировалось, что Павлов изобличается в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58–1 «б» и 11 УК РСФСР. А посему его. надо «арестовать по месту нахождения и подвергнуть обыску».

На этом постановлении после подписи Павловского стоит еще одна – заместителя начальника 3-го управления НКО СССР дивизионного комиссара Тутушкина с резолюцией: «Согласен».

На следующий день этот документ утвердил Тимошенко, а арест санкционировал прокурор Союза ССР Бочков. [78]

В ходе обыска у Павлова были изъяты удостоверение личности и партбилет, бумажник с деньгами в сумме 2220 рублей и хромовые сапоги, шинель драповая и френч, три ордена Ленина, Золотая Звезда Героя, два ордена Красного Знамени и значок депутата Верховного Совета СССР, сорочки и маузер с 45 патронами.

В справке арестованного заместитель дежурного помощника начальника Внутренней тюрьмы НКГБ СССР зафиксирует, что «и вещи, и ценности по протоколу приняты». И еще добавит: «Приняты от Павлова Дмитрия Григорьевича: мыльница 1 шт., перчатки кож. 1 п., тапочки 1 п., футляр от зубной щетки 1 шт., стакан для бритья 1 шт., помазок 1 шт., чехол от чемодана 1 шт.».

В постановлении об избрании меры пресечения в отношении Павлова было сказано, что он, находясь на свободе, может скрыться от следствия и суда. В связи с чем его и взяли под стражу.

И самое важное, что в постановлении на арест нет никакой оценки поведения и деятельности генерала армии по руководству войсками фронта в первые восемь дней войны, нет ни прямых, ни косвенных доказательств его вины, а содержатся лишь только надуманные мотивы и основания для оправдания самого факта содержания в тюрьме. И даже по прошествии двух недель в обвинительном заключении черным по белому будет написано: «Вещественных доказательств по делу нет». Хотя имеется ссылка на то, что

«Павлов признал себя виновным в том, что в заговорщических целях не готовил к военным действиям вверенный ему командный состав, ослабляя мобилизационную готовность войск округа, и из жажды мести за разгром заговора открыл фронт врагу».

Хотя участником «антисоветского военного заговора» арестованный не был. В постановлении же на арест на сей счет имеются показания ряда высокопоставленных лиц, допрошенных еще в 1937–1939 годах. И только. Невольно возникает вопрос: почему следственные органы еще в те годы не использовали на полную катушку имеющиеся у них данные, а ждали подходящего случая еще несколько лет? Что это – явный сбой в их «хорошо отлаженной» работе или только предлог для ареста?

Мехлис же время даром не терял. Лишь четверо суток понадобилось ему, чтобы «глубоко» разобраться в обстановке и «установить» истинные причины поражения войск фронта. 6 июля результаты своей бурной деятельности он телеграммой, написанной, кстати, собственной рукой на двух вырванных из блокнота листах, доложил Сталину. Если коротко, ее суть заключается в том, что Военный совет установил преступную деятельность ряда должностных лиц фронта, решил арестовать и передать их суду военного трибунала. Кроме Мехлиса, телеграмму подписали Тимошенко и Пономаренко. Однако фамилия Павлова в телеграмме в числе виновных... отсутствовала. Скорее всего, вина командующего фронтом для них была слишком очевидной.

В тот же день был получен ответ:

Тимошенко, Мехлису, Пономаренко.

Государственный Комитет Обороны одобряет ваши мероприятия по аресту... и приветствует эти мероприятия как один из верных способов оздоровления фронта.

Этот документ также подписан. Да и формулировки говорят сами за себя: слог сталинский, с другим его не перепутаешь.

Как мы видим, вождь проявил исключительную жестокость по отношению к тем, кто стал жертвой не только собственных ошибок, но и его, Сталина, личных просчетов и заблуждений. Он не миловал даже и того, кому покровительствовал в свое время. В то же время в такой жестокости, похоже, еще и кроется горькая обида на не оправдавшего доверия человека. [79] Ведь он хорошо знал Павлова, беседовал с ним перед назначением на должность командующего войсками Белорусского военного округа. Тогда генерал произвел на Иосифа Виссарионовича благоприятное впечатление: четко доложил, суждения его были зрелы, держался уверенно, имел боевой опыт. Сталин по докладам военных знал, что Павлов решителен, смел.

Знал, но 6 июля Героя Советского Союза он все же сдал в руки следствия. Вероятнее всего, Верховный этим хотел преподать наглядный урок всем, кого он приближал к себе и наделял большими полномочиями. Намекал на то, что каждый из них должен четко понять, что никакие заслуги, никакое покровительство не смогут в случае необходимости отвратить даже самого сурового наказания...

«Примерно в 16 часов мы были в Смоленске, в кабинете начальника НКГБ, – рассказывает бывший капитан госбезопасности И.Г. Бойко. – Через некоторое время в кабинет вошел Мехлис и сразу с присущей ему резкостью и несдержанностью обрушился на Павлова с гневом и ругательствами, допуская такие выражения, как «подлец, негодяй, предатель, изменник, немцам фронт на Москву открыл» и другие. Павлов, сидя в кресле, пытался возражать Мехлису, но у него ничего не получалось под градом слов крайне раздраженного Мехлиса. Минут через 10–15 Мехлис и остальные вышли, а мне было приказано провести личный обыск Павлова, оформить, как это положено, протоколом, что я и сделал. После ухода Мехлиса и других Павлов, оставшись со мной, стал выражать свое возмущение тем, что Мехлис назвал его предателем и изменником, признавая, однако, при этом свою вину за неподготовленность войск округа к отражению нападения немецко-фашистских войск, несмотря на предупреждение наркома обороны накануне, за потерю почти всей авиации на приграничных аэродромах в момент начала войны, за необеспечение и потерю связи штаба округа с армиями и соединениями в первые дни войны, что привело к потере управления войсками и незнанию обстановки на границе.

В разговоре со мной он часто повторял: «Я виноват и должен нести ответственность за свою вину, но я не изменник и не предатель». Успокоившись через некоторое время, Павлов попросил у меня разрешения покушать и выпить немного коньяка (у него в чемодане с собой были курица, хлеб и бутылка коньяка). Покушать я ему разрешил, а в отношении коньяка сказал, что этого делать нельзя. На что Павлов сказал: «Ну вот, арестовали и выпить не дают». После настойчивых просьб я уступил ему и разрешил немного выпить. Отвлекшись записью и оформлением протокола обыска, я не заметил, как Павлов в считанные минуты выпил почти всю бутылку коньяка. Когда я это заметил, то забрал у него остаток коньяка, на что Павлов сказал: «Ну вот, выпил в последний раз в жизни». На мой вопрос, почему в последний раз, он ответил: «Меня расстреляют, я хорошо знаю Сталина, он мне не простит того, что произошло».

* * *

Так бывший комфронтом стал одним из узников Внутренней тюрьмы НКГБ СССР. О чем размышлял Дмитрий Григорьевич в те самые мрачные часы и минуты своей жизни? О чем может думать арестант, который еще недавно сам обладал большой властью? Нам не дано знать. Ясно одно: не мог он не думать о том, что привело его на жесткие нары, не мог не вспомнить свою жизнь и не подумать о судьбе семьи, близких ему людей.

И все-таки выскажем предположение, что Дмитрий Григорьевич тогда раз за разом мысленно прокручивал события первых дней войны, размышлял над тем, как же так вышло, почему не смог фронт сдержать удары врага, потерял управление войсками и авиацию... И мысли об этом были, пожалуй, самыми болезненными и неотвратимыми.

Если же опальный генерал размышлял о предвоенных месяцах и годах, то он не мог не вспомнить о той атмосфере, что царила в стране, о том, какой настрой был у ее руководства. Июнь 1941-го. [80] До нападения Германии считанные дни. И в это время секретарь ЦК ВКП(б) А.С. Щербаков в докладе «О текущих задачах пропаганды» заявлял: «Красная Армия готова на чужой земле защитить свою землю». «Всесоюзный староста» М.И. Калинин внушал выпускникам Военно-политической академии имени В.И. Ленина, что он «и мысли не допускает, чтобы нас кто-либо мог побить», а на вопрос, когда начнется война с Германией, воскликнул: «Чем скорее, тем лучше! Мы все ждем этого... и свернем им наконец шею!»

Эта мысль постоянно внедрялась в головы военных. Не случайно же в перспективном плане политзанятий с военнослужащими срочной службы на июль – сентябрь 1941 года при отработке темы «Красная Армия – армия социалистического государства» рекомендовались такие вопросы, как «Красная Армия – самая наступательная армия в мире. На чужой земле защищать свою землю», «Красная Армия выступит прежде, чем враг посмеет вступить на нашу землю» и др.

Так вплоть до июня 1941 года недооценивалась военная мощь Германии. Советские лидеры исходили из «случайности» ее побед, считали, что немцам везло, ибо слишком удачно для рейха складывалась обстановка в Европе. На XVIII съезде партии нарком Ворошилов заверил делегатов, что враг будет смят и уничтожен накоротке. А в проекте Полевого устава 1939 года однозначно говорилось, что Красная Армия «существует как непобедимая, всесокрушающая сила. Такой она является, такой она будет всегда». Подобные установки приводили к шапкозакидательским настроениям. Даже после советско-финляндской войны не удалось полностью избавиться от устойчивых стереотипов типа: «Красная Армия непобедима», она «самая крепкая, самая боеспособная». И из этого следовал само собой разумеющийся вывод: все буржуазные армии быстро развалятся под ударами советских войск.

Таким образом, уверенность в своих силах и военном потенциале перерастала в самоуверенность и благодушие. О силе РККА и том, что любую другую страну, в том числе и фашистскую Германию, в случае агрессии она будет бить на чужой территории. В это мог поверить молодой красноармеец, который не видел атаку немецких танков, не ощущал на себе всю мощь ударов артиллерии и авиации. Но ведь генерал Павлов бил фашистов в Испании, участвовал в войне с белофиннами...

Быть может, Дмитрий Григорьевич в тюрьме с горечью вспомнил и тот день, когда по распоряжению того же Сталина был неожиданно возвышен до командующего войсками Западного особого военного округа – одного из самых крупных и самых ответственных в Красной Армии. Или переживал о том, что у него лично, начальника штаба и начальника оперативного отдела штаба округа, не хватило времени, чтобы достойно выполнить директиву наркома обороны от 14 мая 1941 года, предписывающую разработку детальных планов обороны государственной границы и подъема войск по тревоге, приведения в полную боевую готовность укрепленных районов и недопущения вторжения противника, как наземного, так и воздушного, на территорию округа.

Вероятно, он не забыл и декабрь 1940-го, когда на совещании Главного военного совета РККА в ходе обсуждения вопросов боевой готовности, концентрации сил и средств для достижения стратегического успеха в наступательных операциях практически не было сказано ни одного слова об организации стратегической обороны.

Хотя судить Павлова за то, что он тогда слишком мало времени в планах боевой подготовки отводил обороне, было бы неправомерным и несправедливым. Отводил ровно столько, сколько от него требовал Генеральный штаб. Ошибка была допущена на более высоком уровне: тогда было уже хорошо известно, что Германия напала на Польшу, имея свои вооруженные силы полностью развернутыми. Не учли. И в нашем оперативном плане на 1941 год по-прежнему констатировалось, что Германия может развернуть свою группировку на западной границе СССР через 10–15 дней после начала сосредоточения. [81]

Однако вопрос о начальном периоде войны на том памятном декабрьском совещании 1940 года все же вставал. Начальник штаба Прибалтийского особого военного округа генерал П.С. Кленов в своем выступлении подверг резкой критике книгу комбрига Г.С. Иссерсона «Новые формы борьбы».

«Там, – говорил он, – даются поспешные выводы, базируясь на войне немцев с Польшей, что начального периода войны не будет, что война на сегодня разрешается просто – вторжением готовых сил, как это было проделано немцами в Польше, развернувшими полтора миллиона людей. Я считаю подобный вывод преждевременным».

Никто больше эту тему на совещании не затрагивал. Не было и полемики. Правда, в своем заключительном выступлении нарком обороны маршал Тимошенко высказался по этому поводу предельно просто и ясно: «В смысле стратегического творчества опыт войны в Европе, пожалуй, не дает ничего нового». Хотя и поздно – за пять недель до начала Великой Отечественной, – Генштаб все же признает свою ошибку и уже не станет исключать возможности внезапного перехода противника в наступление «всеми имеющимися силами, притом заранее развернутыми на всех стратегических направлениях».

Почему на столь представительном форуме военных и политических деятелей вопрос о стратегической обороне не ставился, можно предположить, так и останется без ответа. Хотя неправильно представлять дело так, будто бы оборона как вид боевых действий в Москве полностью отрицалась. Ее организация и ведение на том совещании все же рассматривались, но только в масштабе армии, как это было в Финскую кампанию. Из приобретенного РККА собственного опыта и из оценки военных действий в германо-польской войне почему-то был взят на вооружение только опыт наступательной операции. Дорогой ценой пришлось заплатить за это советскому народу в годы Великой Отечественной войны...

Быть может, Павлов тогда в который раз корил себя за то, что имел неосторожность незадолго до нападения Германии на СССР позвонить Сталину и сказать, что держит ситуацию под контролем. Не исключено, что, мысленно возвращаясь к той июньской ночи 1941-го, он пожалел о своей излишней дисциплинированности, тогда как ему нужно было не ждать указаний сверху, а действовать. Как это сделал, например, адмирал флота Кузнецов. Однако это все из разряда догадок и предположений...

Немцы же не дремали, активно и целенаправленно готовились к будущей войне. Полностью развернули свои вооруженные силы. Отмобилизовали на нужды войны не только собственную «оборонку», но и промышленность почти всей Европы. 29 ноября – 7 декабря 1940 года провели крупную стратегическую игру на картах под руководством первого обер-квартирмейстера (начальника оперативного управления. – П.П. ) генерал-майора Фридриха Паулюса. Четко определили направления главных ударов и сценарий развития последующих действий. В плане «Барбаросса» предусматривалось основные усилия сосредоточить севернее Припятских болот. А наше руководство считало – на Киевском направлении. Поэтому наступлению на этом кратчайшем направлении через Минск и Смоленск на Москву они придавали первостепенное значение. Результаты игры были обсуждены с командующими группами армий и учтены в оперативных документах.

Можно с уверенностью утверждать, что немецкая военная делегация, присутствовавшая на известных маневрах в Белоруссии, доложила в свой Генеральный штаб об их результатах, а он сделал определенные выводы о путях развития советского военного искусства и использовал наш опыт для подготовки своих войск – в частности, бронетанковых и парашютно-десантных частей. [82] А вот мы сами, первыми разработавшие основы использования крупных военных формирований в новых условиях современной войны, по сути, так и не сумели ими грамотно распорядиться.

Более того, до Великой Отечественной войны никто из отечественных военных теоретиков глубоким изучением возможных форм и методов борьбы с высокоподвижными механизированными соединениями и маневренными группировками вероятного противника, обладающими еще и большой ударной и огневой силой, всерьез не занимался. Вопросы взаимодействия различных родов войск в условиях быстро изменяющейся обстановки также практически не отрабатывались, что наиболее остро проявилось в первые дни фашистской агрессии.

Итог такого подхода закономерен: в начале войны германское командование полностью переиграло и советский Генеральный штаб, и прошедшего две войны – в Испании и с Финляндией – генерала армии Павлова. Можно предположить, что в Берлине точно взвесили и просчитали приверженность командных кадров РККА к рутинному мышлению в теории и практике военного дела.

У нас же военно-политическое командование вело себя так, словно и не получало из западных приграничных округов донесений, подобных тому, что по поручению Павлова 21 июня в 2 часа 40 минут Климовских отправил начальнику Генштаба:

Вручить немедленно.

Первое. 20 июня в направлении Августов имело место нарушение госграницы германскими самолетами: в 17.41 – шесть... в 17.43 – девять... в 17.45 – десять самолетов. По данным погранотряда, самолеты имели подвешенные бомбы.

Второе. По докладу командарма 3 проволочные заграждения вдоль границы у дороги Августов – Сейны, бывшие еще днем, к вечеру сняты. В этом районе, в лесу, будто бы слышен шум наземных моторов. Пограничниками усилен наряд.

Командующий фронтом попросил у Москвы разрешения занять полевые укрепления вдоль границы. И в тот же день получил ответ. В шифрограмме за подписью заместителя начальника оперативного управления Генштаба Василевского говорилось, что его просьба доложена наркому и последний не разрешил занимать полевых укреплений, так как это может вызвать провокацию со стороны немцев...

Возможно, в камере он с горечью вспомнил еще один факт из событий недавнего времени. Когда 14 июня начальник штаба округа генерал Климовских доложил заместителю начальника Генерального штаба о том, что разработка мобилизационного плана тормозится из-за отсутствия штатных табелей тыловых частей, авиации, воздушно-десантных частей, танковых полков и артиллерийских противотанковых бригад. И что же? Реакции со стороны вышестоящей инстанции тоже не последовало. Выходит, в Генштабе или не заметили их доклада, или просто в тот момент там были дела более важные?

Таких «мелочей» набралось столько, что от одного их перечисления голова у бывшего командующего фронтом просто шла кругом.

В итоге восьмидневных боев войска Западного фронта потерпели тяжкое поражение: части, не попавшие в окружение, понесли огромные потери в личном составе и технике и были отброшены на 350–400 километров от границы. Гитлеровцы достигли рубежа Березины, захватили плацдармы на ее левом берегу, в районах Свислочи и Бобруйска. Тем самым противник создал реальные предпосылки для развития наступления в направлении Днепра.

Подробности разыгравшейся трагедии удалось установить лишь в конце 50-х годов, когда были тщательно проанализированы сохранившиеся в архивах советские и немецкие документы, сделали свое заключение военные специалисты. [83] Но тогда, летом 1941 года, реальной обстановки первых дней войны ни в Генштабе, ни в штабах фронта и армий не знали. А как же представлял ее Павлов после ареста?

На допросе от 7 июля он показывал следующее:

– В первый день боя стало ясно о наличии крупных механизированных соединений противника в районе Брест – Семятичи – Кобенко и крупных механизированных соединений в Литве, в районе западнее Ораны. Против 10-й армии наступали до четырех-пяти стрелковых дивизий и в направлении Сопоцкин – Гродно – до трех стрелковых дивизий с тяжелыми танками.

На Брестском направлении на 6-ю и 42-ю дивизии обрушились сразу три механизированных корпуса, что создало превосходство противника как численностью, так и количеством техники. Командующий 4-й армией Коробков, потеряв управление и, по-видимому, растерявшись, не смог в достаточной мере закрыть основного направления своими силами, хотя бы путем подтягивания на это направление 49-й дивизии. На 6-ю и 42-ю дивизии на этом же, Брестском направлении противником была брошена огромная масса бомбардировочной авиации. По докладу Коробкова, эта авиация со всей тщательностью обрабатывала расположение нашей пехоты, а пикирующие бомбардировщики противника выводили из строя орудие за орудием. Господство авиации противника в воздухе было полное, тем паче что наша истребительная авиация уже в первый день одновременным ударом противника по аэродромам ровно в 4 часа утра была в значительном количестве выбита, не поднявшись в воздух. Всего в этот день выбито до 300 самолетов всех систем, в том числе и учебных. Все это случилось потому, что было темно и наша авиация не смогла подняться в воздух...

Здесь следует сказать, что вскоре после того, как командующий войсками ВВС фронта генерал-майор Иван Копец – Герой Советского Союза, кавалер двух орденов Ленина и ордена Красного Знамени – узнает о потере практически всего самолетного парка, да еще и на земле, поступит, как подобает в таких случаях русскому офицеру – застрелится. На судебном следствии этот факт Павлов оценит с армейской прямотой: «Копец застрелился потому, что он трус». Здесь надо подчеркнуть, что Иван Иванович был прекрасным летчиком, но оказался не способным руководить авиацией на должном уровне.

Тем не менее здесь необходимо поразмышлять над тем, что же предшествовало гибели авиации округа. За четыре дня до начала войны – 18 июня – нарком обороны подписал приказ № 0039 «О состоянии строительства оперативных аэродромов по основному плану строительства 1941 года». В нем говорилось, что

«положение с ходом строительства оперативных аэродромов потрясающе плохо... Особенно плохо ведется строительство в КВО и ЗапВО. Основная причина – отсутствие требовательности со стороны военных советов округов, непринятие решительных и исчерпывающих мероприятий по использованию всех возможностей на местах».

Можно, конечно, подвергнуть сомнению предъявленные командованию ЗапОВО руководством Наркомата обороны обвинения. Но ведь под этим документом стояла подпись не только Тимошенко, но и Жукова, которые также несли ответственность, и неменьшую, за строительство аэродромов. Тем более что последний пункт этого приказа гласил: «Дополнительные лимиты на горючее даны не будут», поэтому необходимо «шире привлекать к строительству конный транспорт и грабарей». Хотя им было хорошо известно, что у Павлова на строительство не только аэродромов, но и укрепленных районов, других фортификационных сооружений катастрофически не хватало ни сил, ни средств.

В Москве также не могли не знать о том, что проблема обеспечения спецстроительства в Белоруссии рабочей силой была одной из самых главных для республиканских и местных органов власти. [84] Что строительством аэродромов в основном занимался НКВД. Что по решению советского правительства здесь к 1 сентября 1941 года нужно ввести в строй 11 аэродромов. Что комплектование рабочей силой этих объектов осуществлялось за счет призванных из запаса военных строителей, заключенных из исправительно-трудовых колоний и белорусских тюрем, а также с помощью местного населения, отбывающего трудовую и гужевую повинность по разнарядке райисполкомов. Однако выделяемых сил и средств явно недоставало. Один только пример. Всего по спискам на 20 мая на строительстве аэродромов в Белостокской области было задействовано 18 081 человек. А для того чтобы завершить работы в назначенный срок, по расчетам специалистов, требовалось количество людей увеличить почти на 60 процентов.

Разумеется, надо признать, что и Павлов, и Копец отвечали не только за мирную стройку аэродромов, они не были простыми администраторами, на обоих лежала ответственность за жизнь сотен тысяч людей. Ведь речь шла о боеспособности авиации, которая в случае войны должна была прикрывать с воздуха личный состав, объекты и технику фронта. А директива из Москвы слишком запоздала и не могла быть полностью выполнена до начала войны, как и не состоялось рассредоточение самолетов по полевым аэродромам. Хотя командующий ВВС округа имел в своем распоряжении 382 оперативных аэродрома.

На судебном заседании 22 июля Павлов утверждал:

– В начале военных действий Копец и Таюрский доложили мне, что приказ народного комиссара обороны СССР о сосредоточенном расположении авиации ими выполнен. Но я физически не мог проверить правильность их доклада. После первой бомбежки авиадивизия была разгромлена.

И как тут определить, кто в таком случае более виноват, чьи ошибки были тяжелее, кто вел себя грамотно и безукоризненно? Наркомат с Генштабом или руководство ЗапОВО? Однако именно здесь потери авиации оказались неизмеримо выше, чем на соседних фронтах...

– Основной причиной всех бед, – продолжал давать предварительные показания следователю Павлов, – считаю огромное превосходство противника в танках, материальной части и авиации. Кроме того, на левый фланг Кузнецовым (ПрибВО) были поставлены литовские части, которые воевать не хотели. После первого нажима немцев на левое крыло прибалтов литовские части перестреляли своих командиров и разбежались. Это дало возможность немецким танковым частям нанести мне удар с Вильно.

Следователь прервал бывшего командующего фронтом:

– Довольно молоть чепуху! Нас не интересует, как потерпели полное поражение руководимые вами войска. Следствию важно знать другое. Как случилось, что именно на вашем, а не на другом участке фронта немецкие части так глубоко вклинились в советскую территорию? Не является ли это результатом изменнических действий с вашей стороны?

Павлов оставался тверд:

– Измены и предательства я не совершал. Прорыв на моем участке фронта произошел по вышеизложенным мною причинам...

Следователь тем не менее настаивал:

– Напрасно вы вновь пытаетесь свести поражение к независящим от вас обстоятельствам. Нами точно установлено, что вы еще в 1935 году стали участником заговора и тогда уже имели намерение в будущей войне изменить Родине. Создавшееся на фронте положение только подтверждает следственные данные.

– Никогда ни в каких заговорах я не участвовал, ни с какими заговорщиками не общался. Это обвинение для меня чрезвычайно тяжелое и неправильное с начала и до конца. [85] Если на меня имеются какие-нибудь показания, то это сплошная и явная ложь людей, желающих хотя бы чем-нибудь очернить честных людей.

Так закончился первый официально запротоколированный допрос генерала армии Павлова. И он, видимо, многое для него прояснил. Стандартный по тем временам набор обвинений свидетельствовал о том, что его стремились сделать «врагом народа», участником «военного заговора» в РККА. Направление следовательской мысли не отличалось особой изобретательностью: после разгрома «антисоветского военно-троцкистского заговора» он, Павлов, якобы решив отомстить советской власти, вступил в контакт с явным врагом.

Следователь не отходил от определенного круга вопросов. Сегодня уже нет сомнений в том, что он получил от вышестоящего начальства жесткую установку и строго следовал ей. А правда его, похоже, совсем не интересовала. А раз так, то нужно быть готовым ко всему. О способах и методах, с помощью которых в те времена добивались от подследственных «нужных» следствию показаний, Павлову, скорее всего, было известно. Понял ли это опальный генерал, не выдержал ли унижений и издевательств или по каким-то другим причинам, но он все же решил «сознаться» в своей принадлежности к военному заговору. Дмитрий Григорьевич таким образом хотел приблизить суд, который, как он считал, вскроет всю абсурдность обвинений в свой адрес. Считал, что антисоветский заговор – уже отыгранная карта и Сталин вряд ли поверит «достоверным» данным следствия о его участии в нем. Быть может, надеялся на справедливость Верховного, который и ранее прощал ему некоторые ошибки. Думал, что на этот раз хотя обязательно и последует наказание, но оно не будет слишком суровым...

Не исключено, что Павлов, признав свое участие в военном заговоре, решил направить следствие по ложному пути. И оно купилось на эту приманку и не стало больше собирать других доказательств измены комфронтом. Посчитало, что его собственных признаний вины будет и так с избытком. Не простым оказался Дмитрий Григорьевич и на судебном следствии, когда полностью отказался от всех ранее сделанных им показаний. В итоге военный трибунал измену Павлова и его начальника штаба доказать не смог или не счел нужным. Суд, скорее всего, спешил выполнить указание Сталина, а расстрел полагался и за преступную халатность. Однако приговор будет вынесен с уточненными формулировками несколько позже – 22 июля. А пока шел очередной допрос...

Из протокола допроса от 9 июля:

Вопрос. Следствие еще раз предлагает вам рассказать о совершенных вами преступлениях против партии и советского правительства.

Ответ. Анализируя свою прошлую и настоящую деятельность, я счел необходимым рассказать следствию о своих предательских действиях по отношению к партии и советскому правительству. Еще в 1932 году, когда я командовал Белорусским мехполком, Уборевич (был командующим войсками Белорусского военного округа. – П.П. ) меня отличал как хорошего командира. В последующие годы Уборевич продолжал выделять меня из среды других командиров, что мне очень льстило, и таким образом я целиком попал под его влияние, стараясь как можно лучше выполнять все его указания, одновременно и боялся его.

Позже Уборевич рекомендовал мою кандидатуру в Испанию для командования танковыми частями. Уборевич давал мне вредительское указание по использованию танков, приказав раздать все танки по 3–5 штук по всему фронту, что привело к полной гибели их. Мне известно, что правой рукой Уборевича был Мерецков (занимал должность начальника штаба Белорусского военного округа. – П.П. ), который выполнял все указания Уборевича. [86] Уборевич и Мерецков всему командному составу прививали германофильские настроения, говорили, что нам надо быть в союзе с Германией, так как германскую армию очень высоко ценят, и всегда ставили в пример немецких офицеров. Я разделял эту точку зрения. Организационно по линии заговора я ни с Уборевичем, ни с другими связан не был. Будучи приверженцем Уборевича, я слепо выполнял его указания, и Уборевичу не нужно было вербовать меня в заговорщическую организацию, так как и без этого я был полностью его человеком.

Мерецков всегда внушал мне, что Германия в ближайшее время воевать с Советским Союзом не будет, что она глубоко завязла в своих военных делах на Западном фронте и в Африке. В связи с этим Мерецков предлагал мне не делать особого упора на ускорение боевой подготовки в округе, а вести все по годичному плану...

Основное зло я нанес своей беспечностью и неповоротливостью, слишком много доверял подчиненным и не проверял их. Эта беспечность передавалась им.

Так, например, мною был дан приказ о выводе частей из Бреста в лагеря еще в начале июня текущего года, и было приказано к 15 июня все войска эвакуировать из Бреста.

Этого приказа я не проверил, а командующий 4-й армией Коробков не выполнил его, и в результате 22-я танковая дивизия, 6-я и 42-я стрелковые дивизии были застигнуты огнем противника при выходе из города, понесли большие потери и более, по сути, как соединения не существовали. Я доверил Оборину – командиру мехкорпуса – приведение в порядок мехкорпуса, но сам лично не проверил его, в результате даже патроны в машины не были заложены.

22-я танковая дивизия, не выполнив моих указаний о заблаговременном выходе из Бреста, понесла огромные потери от артиллерийского огня противника.

Ведь что поразительно в этих словах Павлова? С одной стороны, здесь он говорит не о подготовке войск к отражению агрессии, а о конкретном мероприятии, заложенном в план боевой подготовки еще до войны. Хотя эти его показания касались только лишь событий первого дня войны. С другой – генерал понимал, что, если бы названные им три дивизии (а это почти 45 тысяч бойцов и командиров. – П.П. ) вышли в лагеря, то, возможно, их немецкая артиллерия просто бы не достала, да и авиации сложнее было наносить бомбовые удары по рассредоточенным частям и подразделениям соединений.

Что же оказалось на самом деле? Тяжелое положение сложилось на левом крыле Западного фронта. Немцы обрушили достаточно мощный огонь по казармам, где мирно спали солдаты. И каков итог? Три дивизии, по словам командующего, перестали существовать.

Подчеркнуть, что фашисты под Брестом создали трехкратное превосходство – значит ничего не сказать. Они создали подавляющее превосходство, так как в авангарде их атакующих войск шли механизированные и танковые дивизии генерал-полковника Гудериана, и наступали они не сплошным фронтом, а узким клином вдоль шоссе Варшава – Москва. И все же героический Брест остановил 45-ю пехотную дивизию генерала Шлипера. Хотя, как теперь известно, к наступлению на цитадель немцы готовились очень тщательно. Ударные части – в том числе батальон капитана Праксы, наступавший на направлении главного удара, – детально и неоднократно разыгрывали штурм на макете. Но бойцы во главе с майором П.М. Гавриловым сражались до конца.

К исходу дня 22 июня безвозвратные потери 45-й фашистской дивизии составили свыше 300 офицеров, унтер-офицеров и солдат, а к началу десятых суток они увеличились до 482 человек убитыми, включая 40 офицеров. Плюс более 1000 раненых, многие из которых умерли.

Защитники Брестской крепости, уже находясь в полном окружении, почти месяц отражали атаки противника, преградив ему железнодорожный путь и шоссейные дороги, ведущие через Западный Буг в Мухавец. Героизм бойцов и командиров был массовым. [87]

Самоотверженная оборона старой крепости произвела на захватчиков сильнейшее впечатление. Гудериан, получив сводку о ходе боев, сказал офицеру связи главного командования сухопутными силами майору фон Белову, что обороной Бреста надо восхищаться.

А когда фашисты вошли в Брест, они в качестве трофеев получили большое число еще не расчехленных артиллерийских орудий и тягачей, другой техники и практически все склады этих соединений.

Сегодня мы многое знаем про оборону крепости в 1941 году, но о защите ее в 1939-м поляками – практически ничего. 14 сентября 19-й танковый корпус Гудериана взял Брест. Однако защитники крепости только лишь в ночь на 17 сентября прекратили упорное сопротивление, организованно покинули форты и отошли за Буг.

А к городу в это время уже подоспели части Красной Армии во главе с В.И. Чуйковым, и танковая бригада комбрига С.М. Кривошеина вошла в него. Наше командование сразу же потребовало от немцев увести свои войска за демаркационную линию, установленную пактом Молотова – Риббентропа, так как Брест находился в Советской сфере раздела Польши. Гудериан после «польского блицкрига» сознается, что приказ не переходить реку показался ему тогда несостоятельным и недальновидным, ибо крепость, по его мнению, в случае войны с Россией явилась бы неплохим «плацдармом для бронетанкового прыжка». «Оставление этого города русским мы считали невыгодным», – позже заметит он.

В ознаменование победы над Польшей в некоторых городах тогда прошли советско-германские военные парады. В Бресте его принимали Кривошеин и Гудериан.

У председательствующего в суде Ульриха невольно возник вопрос: а действительно ли Павлов подписывал приказ о выводе войск из Бреста в лагеря? Коробков, командующий 4-й армией, ответил ему весьма категорично: «Приказ о выводе частей из Бреста никем не отдавался. Я лично такого приказа не видел». Дмитрий Григорьевич ему тут же парировал: «В июне месяце по моему приказу был направлен командир 28-го стрелкового корпуса Попов с заданием к 15 июня все войска эвакуировать из Бреста в лагеря». И тут же выяснилось, что Коробков и об этом ничего не знал...

Отсюда логично напрашивается вывод: командующий не мог и не имел права в обход руководства 4-й армии и через третье лицо распорядиться о выводе войск в лагеря. В таком случае всегда издается приказ по округу с четкой постановкой задач. Скорее всего, его просто не существовало в природе, а Павлов, видимо, неуклюже попытался разделить свою вину с командармом, войска которого, как уже отмечалось ранее, сражались с немцами намного лучше других. Многим исследователям начального периода войны даже показалось весьма странным, почему Коробков попал в расстрельный список.

После небольшого, но очень важного уточнения вернемся к другим показаниям генерала армии:

– В отношении строительства УРов я допустил со своей стороны также преступное бездействие. В 1940 году строились только отдельные узлы, а не сплошная линия укреплений, и я поставил этот вопрос только в 1941 году... В результате УРы к бою не были готовы... Вместо того чтобы, учитывая обстановку за рубежом, уже в конце мая вывести все свои части на исходное положение и тем самым дать возможность принять правильные боевые порядки, я ожидал директив Генштаба, упустил время, в результате затянул сосредоточение войск, так что война застала большую половину моих сил на марше в свои исходные районы. Я допустил схематическое утверждение складов, приближенных к границе на 50–60 километров. В результате этого склады были в первые два дня подожжены авиацией противника или наши войска были вынуждены, отходя, рвать их сами. [88]

В отношении авиации. Я целиком доверил на слово рассредоточение авиации по полевым аэродромам, а на аэродромах – по отдельным самолетам, не проверил правильность доклада командующего ВВС Копеца и его заместителя Таюрского. Допустил преступную ошибку, что авиацию разместили на полевых аэродромах ближе к границе, на аэродромах, предназначенных для занятий на случай нашего наступления, но никак не обороны. В результате в первый же день войны авиация понесла огромные потери, не успев подняться в воздух...

Происшедшее на Западном фронте заставляет меня быть убежденным в большом предательстве на Брестском направлении. Мне известен этот предатель... Намеренно фронт противнику я не открывал. Прорыв немцев получился благодаря моей бездеятельности и невыполнению указаний ЦК о постоянной мобилизационной готовности.

10 июля Сталин вспомнил о Павлове. Вызвал А.Н. Поскребышева, потребовал документы военного трибунала по делу Дмитрия Григорьевича. Прочитал вслух:

– Таким образом, установлена виновность Павлова и Климовских в совершении ими преступлений, предусмотренных статьями 63–2 и 76 УК БССР, и Григорьева и Коробкова в совершении ими преступлений, предусмотренных ст. 180 п. «б» УК БССР. Исходя из изложенного и руководствуясь статьями 319 и 320 УПК РСФСР, Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила:

Павлова Дмитрия Григорьевича, Климовских Владимира Ефимовича, Григорьева Андрея Терентьевича и Коробкова Александра Андреевича лишить воинских званий: Павлова – «генерал армии», а остальных – «генерал-майор» – и подвергнуть всех четверых высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества...

Приговор окончательный и кассационному обжалованию не подлежит.

В проекте приговора также утверждалось, что подсудимые Павлов и Климовских, являясь участниками антисоветского военного заговора и используя свое служебное положение, будучи первый – командующим войсками Западного фронта, а второй – начальником штаба того же фронта, проводили вражескую работу, выражавшуюся в том, что в заговорщицких целях не готовили к военным действиям вверенный им командный состав, ослабили мобилизационную готовность войск округа, развалили управление войсками и сдали оружие противнику без боя, чем нанесли большой ущерб боевой мощи Рабоче-Крестьянской Красной Армии...

Сталин якобы сказал Поскребышеву:

«Я одобряю приговор, но скажи Ульриху (председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР. – П.П. ), пускай он выбросит весь этот хлам о заговоре. Никаких апелляций. Потом сообщите обо всем фронтам... Пусть знают, что пораженцев карать будем беспощадно».

Все указания вождя, естественно, были выполнены. Следствие свернули. Ульрих вычеркнул из проекта приговора «антисоветский военный заговор», «заговорщицкие цели», «проводили вражескую работу», взамен написал: «Проявили трусость, бездействие власти»:

На допросе 11 июля Павлов заявил, что сегодня он станет давать правильные показания и ничего утаивать от следствия не будет. Признал, что в феврале 1937 года стал членом антисоветской военной организации и вел вражескую работу. В преступную деятельность его вовлек Мерецков. Во время встреч с последним в республиканской Испании неоднократно обменивался мнениями об отсутствии у нас единой военной доктрины, о проведении руководством Красной Армии неправильной политики в области военного строительства и кадров, о бесправии командного состава и излишних полномочиях политработников. [89]

Кроме того, Павлов сознался, что дал обещание Мерецкову по возвращении на родину активно поддерживать заговорщиков в выполнении главной задачи – смены никуда не годного, с их точки зрения, руководства Вооруженных Сил.

Из показаний бывшего старшего советника в Испании К.А. Мерецкова 12 июля 1941 года:

– По вражеской работе со мной был связан командующий Западным фронтом генерал армии Павлов Дмитрий Григорьевич. О принадлежности Павлова к антисоветской организации я узнал в начале 1937 года, хотя и раньше имел основания предполагать о его связи с заговорщиками. В сентябре 1936 года Уборевич меня информировал о том, что им подготовлена к отправке в Испанию танковая бригада и принято решение командование бригадой поручить Павлову. Уборевич при этом дал Павлову самую лестную характеристику, заявив, что в мою задачу входит позаботиться о том, чтобы в Испании Павлов приобрел известность в расчете на то, чтобы через 7–8 месяцев его можно было сделать, как выразился Уборевич, большим танковым начальником.

В декабре 1936 года, по приезде Павлова в Испанию, я установил с ним дружеские отношения и принял все меры, чтобы создать ему боевой авторитет. Он был назначен генералом танковых войск Республиканской армии. Я постарался, чтобы он выделялся среди командиров и постоянно находился на ответственных участках фронта, где мог проявить себя с лучшей стороны. В бригаде Павлов много говорил об Уборевиче, восхваляя его как наиболее талантливого, по его мнению, командира Красной Армии.

Павлов неоднократно в беседах со мной высказывал свое резкое недовольство карательной политикой советской власти, говорил о происходящем якобы в Красной Армии избиении командных кадров и даже открыто, на официальных заседаниях, выступал в защиту репрессированных из числа военных.

Здесь уместно сказать несколько слов о Герое Советского Союза маршале Мерецкове. На второй день войны он был арестован в приемной Сталина по ложному обвинению, но до суда дело так и не довели. Тяжелая обстановка на фронтах побудила Иосифа Виссарионовича вспомнить об этом военачальнике и в начале сентября вернуть его в боевой строй, назначив представителем Ставки Верховного Главного Командования на Северо-Западном и Карельском фронтах.

16 июля 1941 года Сталин подписал постановление Государственного Комитета Обороны об аресте Павлова и части руководящего состава фронтового управления и предании их суду военного трибунала «за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление позиций». В тот же день в войска были направлены разъяснения по этому поводу. В них рассказывалось о героизме воинов и о том, что вместе с тем некоторые бойцы и командиры проявляют трусость и впадают в панику. Сообщалось также, что арестованы и преданы суду военного трибунала за указанные выше преступления группа генералов Западного фронта во главе с командующим и несколько генералов и офицеров Северо-Западного и Южного фронтов. ГКО, подчеркивалось далее, будет и впредь «железной рукой» пресекать всякое проявление трусости.

Не последнюю роль в появлении этого постановления сыграл Мехлис, открыто говоривший о сговоре Павлова с фашистами, убеждавший всех, что на следствии «запираться он не будет». Должны же мы, утверждал он, показать нашему народу, армии, кто виноват в разыгравшейся трагедии первых дней войны.

Такое поведение члена Военного совета Западного фронта по отношению к генералу Павлову, предъявление им Дмитрию Григорьевичу бездоказательных обвинений в измене и предательстве вызвали негодование у назначенного 2 июля нового комфронтом маршала Тимошенко. [90] Он слишком хорошо знал Павлова и даже мысли не допускал о том, что тот мог войти в сговор с немцами. Через несколько дней Тимошенко добьется решения Сталина об отзыве Мехлиса с фронта. 12 июля последний возвратится в Москву...

Тем не менее военная прокуратура настойчиво продолжала свое расследование. Еще бы, нельзя было даже допустить, чтобы важное поручение Сталина оказалось невыполненным. Маховик предварительного следствия набирал обороты. Изменялись показания Павлова, появлялись новые акценты, новые утверждения...

Опальный генерал, видимо, полагал, что после его признаний наконец начнут допрашивать по сути предъявленных в постановлении ГКО обвинений. Но не тут-то было: 21 июля на допросе речь снова пошла об антисоветчине. Павлову предъявили свидетельские показания репрессированных в 1938–1939 годах А.Д. Армана, Я.К. Берзина, И.В. Белова и СП. Урицкого, «уличавших» его в заговорщицкой деятельности. Уверенность следователя в том, что он ставит по данному эпизоду последнюю точку, можно предположить, была полной. А тут неожиданный поворот – подсудимый все обвинения в заговоре и предательстве отрицает...

Однако, когда на следствии речь снова заходит об антисоветской деятельности генерала армии, он опять рассказывает, как он, спасаясь от провала, решил с Мерецковым уйти в глубокое подполье, добросовестным трудом всячески доказать свою непричастность к осужденным заговорщикам. Говорил Павлов и о росте у него озлобления к репрессивной политике советского правительства. При этом сообщил о том, как однажды после заседания Главного военного совета РККА в 1938 году было написано письмо Сталину об арестах командного состава.

Из протокола допроса Павлова от 21 июля:

– За дело взялся Кулик, он пригласил меня, Аллилуева и Савченко к себе и предложил написать документ... Мы составили документ в виде письма (вчетвером) и направили его в адрес Ворошилова. Из секретариата Ворошилова сообщили, что наше письмо нарком не читал и велел забрать его обратно. Тогда Кулик в один из выходных дней снова собрал нас всех четверых, и, отредактировав письмо, мы направили его в адрес Генерального секретаря ЦК, а второй экземпляр – снова в адрес Ворошилова.

Содержание письма сводилось к тому, что основные силы контрреволюции в армии якобы ликвидированы, но, несмотря на это, аресты командного состава продолжаются и принимают настолько обширные размеры, что в армии может начаться разложение, поскольку красноармейцы начинают критиковать действия командного и политического состава, подозревая в них врагов. Это обстоятельство, как мы указали в заключение, может пагубно отозваться на боеспособности армии в военное время и просили в связи с этим принять соответствующие меры. Мы полагали, что на основании нашего заявления правительство примет соответствующее решение о сокращении арестов и таким образом нам удастся сохранить от провала заговорщицкие кадры. При составлении письма Кулик клеветнически отзывался о политике советского правительства, которое якобы попустительствовало арестам. Он заявлял, что существующие порядки необходимо изменить. Оскорбительно отзывался о Ворошилове. Я эту точку зрения разделял.

Позже, уже после расстрела Павлова, арестованный заместитель начальника Главного артиллерийского управления РККА Г.К. Савченко расскажет:

– В мае 1937 года меня назначили комиссаром артуправления РККА, а начальником этого управления был Кулик. Все руководство управления было арестовано, в связи с чем и мы начали высказывать общее мнение о необоснованности арестов. [91] Кулик возмущался тем, что ему приходится неоднократно давать объяснения наркому об отношениях с арестованными. Он говорил, что сидеть сложа руки нельзя, надо использовать те возможности, которые мы имеем.

А 30 января 1947 года в следственной части по особо важным делам МГБ СССР по поводу известного письма военачальников Сталину даст свои показания и генерал-лейтенант в отставке (бывший маршал Советского Союза. – П.П. ) Г.И. Кулик. Вот выдержка из них:

– Когда начались аресты участников антисоветского военного заговора, меня несколько раз вызывали в ЦК ВКП(б) к Сталину и предъявляли показания некоторых лиц о моем участии в заговорщической деятельности. Однако я эти показания тогда отрицал. Отрицаю участие в заговоре и сейчас. Однако признаю, что до ареста двурушничал и скрывал от партии свои враждебные взгляды...

Я заявлял, что органы НКВД, проводя массовые аресты командного состава, репрессируют значительное число лиц без достаточных оснований, а правительство, мол, покровительствует НКВД. Дыбенко, Павлов, Белов и Савченко поддерживали мои взгляды и заявляли о необходимости любыми средствами добиться прекращения арестов.

В 1938 году, сговорившись с Павловым и Савченко, мы написали коллективное письмо Сталину, в копии наркому обороны Ворошилову, в котором заявляли, что главные силы заговорщиков уже разгромлены и мы считаем необходимым приостановить дальнейшие аресты.

Однако вернемся к событиям лета 1941 года. 21 июля обвинительное заключение по делу Павлова, Климовских, Григорьева и Коробкова было утверждено заместителем наркома внутренних дел, начальником Управления особых отделов комиссаром госбезопасности 3-го ранга Абакумовым. А на подготовительном заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР под председательством Ульриха принято определение: «С обвинительным заключением согласиться и принять дело к своему производству. Дело назначить к слушанию в закрытом судебном заседании без участия обвинения и защиты, без вызова свидетелей. Меру пресечения обвиняемым оставить прежнюю – содержание под стражей».

Казнить, нельзя помиловать

В 0 часов 20 минут 22 июля, ровно через месяц после начала войны, В.В. Ульрих открыл судебное заседание. Тот самый армвоенюрист, который в 1937-м чинил суд над маршалом М.Н. Тухачевским и другими участниками так называемого военного заговора...

– Признаете ли вы себя виновным? – спросил он Павлова.

– Предъявленное мне обвинение понятно. Виновным себя в участии в антисоветском военном заговоре не признаю. Участником антисоветской заговорщической организации никогда не был.

Я признаю себя виновным в том, что не успел проверить выполнение командующим 4-й армией Коробковым моего приказа об эвакуации войск из Бреста. Еще в начале июля я отдал приказ о выводе частей из Бреста в лагеря. Коробков моего приказа не выполнил, в результате чего три дивизии при выходе из города были разгромлены противником...

Я признаю себя виновным в том, что директиву Генерального штаба РККА я понял по-своему и не ввел ее в действие заранее, то есть до наступления противника. Я знал, что противник вот-вот выступит, но из Москвы меня уверяли, что все в порядке, мне было приказано быть спокойным и не паниковать. Фамилию, кто мне это говорил, назвать не могу. [92]

– Свои показания, данные на предварительном следствии несколько часов назад, то есть 21 июля 1941 года, вы подтверждаете?

– Этим показаниям я прошу не верить. Их я дал, будучи в нехорошем состоянии. Прошу верить моим показаниям от 7 июля 1941 года.

– В своих показаниях от 21 июля 1941 года (л.д. 82, том 1-й) вы говорите, что «впервые о целях и задачах заговора я узнал, еще будучи в Испании, в 1937 году, от Мерецкова».

– Будучи в Испании, я имел одну беседу с Мерецковым, во время которой Мерецков мне говорил: «Вот наберемся опыта в этой войне и этот опыт перенесем в свои войска». Тогда же из парижских газет я узнал об антисоветском военном заговоре, существовавшем в РККА.

– Несколько часов назад вы говорили совершенно другое, и в частности, о своей вражеской деятельности.

– Антисоветской деятельностью я никогда не занимался. Показания о своем участии в антисоветском заговоре я дал, будучи в невменяемом состоянии.

– На том же л.д. 82 1-го тома вы говорите: «Цели и задачи заговора, которые изложил мне Мерецков, сводились к тому, чтобы произвести в армии смену руководства, поставив во главе армии угодных заговорщикам людей – Уборевича и Тухачевского». Такой разговор у вас с ним был?

– Такого разговора у меня с ним не было.

– Какие разговоры вы имели с Мерецковым об антисоветском военном заговоре по возвращении из Испании?

– По возвращении из Испании в разговоре с Мерецковым о вскрытом заговоре в армии я спросил у него: «Куда мы денем эту сволочь?» Мерецков мне ответил: «Нам сейчас не до заговорщических дел. Наша работа запущена, и нам, засучив рукава, работать».

– На предварительном следствии, 21 июня 1941 года, вы говорили по этому поводу совершенно другое. И в частности, на л.д. 83 1-го тома вы дали такие показания: «По возвращении из Испании в разговоре с Мерецковым по вопросам заговора мы решили в целях сохранения себя от провала антисоветскую деятельность временно не проводить, уйти в глубокое подполье, проявляя себя по линии службы только с положительной стороны».

– На предварительном следствии я говорил то, что и суду. Следователь же на основании этого записал иначе. Я подписал.

– На л.д. 86 тех же показаний от 21 июня 1941 года вы говорите: «Мы поддерживали все время с Мерецковым постоянную связь. Последний в неоднократных беседах со мной систематически высказывал свои пораженческие настроения, доказывал неизбежность поражения Красной Армии в предстоящей войне с немцами. С момента начала военных действий Германии на Западе Мерецков говорил, что сейчас немцам не до нас, но в случае нападения их на Советский Союз и победы германской армии хуже нам от этого не будет». Такой разговор у вас с Мерецковым был?

– Да, такой разговор у меня с ним был. Этот разговор происходил у меня с ним в январе 1940 года в Райволе.

– Кому это «нам хуже не будет»?

– Я понял его, что мне и ему.

– Вы соглашались с ним?

– Я не возражал ему, так как разговор происходил во время выпивки. В этом я виноват.

– Об этом вы докладывали кому-либо?

– Нет, и в этом я также виноват.

– Мерецков вам говорил о том, что Штерн является участником заговора?

– Нет, не говорил. На предварительном следствии я назвал Штерна участником заговора только лишь потому, что он во время гвадалахарского сражения отдал преступное приказание об отходе частей из Гвадалахары. На основании этого я сделал вывод, что он участник заговора.

– На предварительном следствии (л.д. 88, том 1-й) вы дали такие показания: «Для того чтобы обмануть партию и правительство, мне известно точно, что Генеральным штабом план заказов на военное время по танкам, автомобилям и тракторам завышен раз в 10. Генеральный штаб обосновывал это завышение наличием мощностей, которые могла бы дать промышленность... [93] Этим планом Мерецков имел намерение на военное время запутать все расчеты по поставкам в армию танков, тракторов и автомобилей». Эти показания вы подтверждаете?

– В основном да. Такой план был. В нем была написана такая чушь. На основании этого я и пришел к выводу, что план заказов на военное время был дан с целью обмана партии и советского правительства.

– Свои показания от 21 июля вы заканчиваете так: «Будучи озлоблен тем обстоятельством, что многие ранее мне близкие командиры Красной Армии были арестованы и осуждены, я избрал самый верный способ мести – организацию поражения Красной Армии в войне с Германией. Я частично успел сделать то, что в свое время не удалось Тухачевскому и Уборевичу, то есть открыть фронт немцам».

– Никакого озлобления у меня никогда не было. И не было к тому оснований. Я был Героем Советского Союза. С прошлой верхушкой в армии я связан не был. На предварительном следствии меня в течение 15 дней допрашивали о заговоре. Я хотел скорее предстать перед судом и ему доложить о действительных причинах поражения армии. Поэтому я написал о злобе и называл себя тем, кем никогда не был.

В последнем слове подсудимый Павлов сказал следующее:

– Я прошу исключить из моих показаний вражескую деятельность, так как таковой я не занимался. Причиной поражения частей Западного фронта являлось то, что записано в моих показаниях от 7 июля 1941 года, и то, что стрелковые дивизии в настоящее время являются недостаточными в борьбе с крупными танковыми частями противника. Количество пехотных дивизий не обеспечит нам победы над врагом. Надо немедленно организовать новые противотанковые дивизии с новой материальной частью, которые и обеспечат победу.

Коробков удара трех механизированных дивизий противника выдержать не мог, так как ему было нечем бороться с ними.

Я не смог правильно организовать управление войсками за отсутствием достаточной связи. Я должен был потребовать радистов из Москвы, но этого не сделал.

В отношении укрепленных районов. Я организовал все зависящее от меня. Но должен сказать, что выполнение мероприятий правительства было замедлено.

Я прошу доложить нашему правительству, что в Западном особом округе измены и предательства не было. Все работали с большим напряжением. Мы в данное время сидим на скамье подсудимых не потому, что совершили преступления в период военных действий, а потому, что недостаточно готовились в мирное время к этой войне.

Суд удалился на совещание. В 3 часа 20 минут Ульрих разъяснил осужденным их право ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета СССР о помиловании, а затем начал монотонным голосом зачитывать приговор:

– Предварительным и судебным следствием установлено, что Павлов и Климовских, будучи первый – командующим Западным фронтом, а второй – начальником штаба того же фронта, в период начала военных действий германских войск против Союза Советских Социалистических Республик проявили трусость, бездействие власти, нераспорядительность, допустили развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление боевых позиций частями Красной Армии, тем самым дезорганизовали оборону страны и дали возможность противнику прорвать фронт Красной Армии. [94]

Обвиняемый Григорьев, являясь начальником связи Западного фронта и располагая возможностями к налаживанию бесперебойной связи штаба фронта с действующими воинскими частями и соединениями, проявил паникерство, преступное бездействие в части обеспечения организации работы связи фронта, в результате чего с первых дней ведения военных действий было нарушено управление войсками и нормальное взаимодействие воинских соединений, а связь фактически была выведена из строя.

Обвиняемый Коробков, занимая должность командующего 4-й армией, проявил трусость, малодушие и преступное бездействие к возложенным на него обязанностям, в результате чего вверенные ему вооруженные силы (так в документе. – П.П. ), понесли большие потери и были дезорганизованы.

Таким образом, обвиняемые Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков вследствие своей трусости, бездействия и паникерства нанесли серьезный ущерб Ра-боче-Крестьянской Красной Армии, создали возможность прорыва фронта противником в одном из главных направлений и тем самым совершили преступления, предусмотренные статьями 193–176 (Злоупотребление властью, превышение власти, бездействие власти, а также халатное отношение к службе. – П.П. ) и 193–206 (Сдача неприятелю начальником вверенных ему военных сил. – П.П.. ) УК РСФСР.

Исходя из изложенного и руководствуясь статьями 319 и 320 УПК РСФСР, Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила: Павлова Дмитрия Григорьевича, Климовских Владимира Ефимовича, Григорьева Андрея Терентьевича и Коробкова Александра Андреевича лишить воинских званий: Павлова – «генерал армии», а остальных – «генерал-майор» – и подвергнуть всех четверых высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества...

Приговор окончательный и кассационному обжалованию не подлежит.

Той же июльской ночью Павлова расстреляли. И скатилась с неба, погасла звезда сорокачетырехлетнего военачальника, боевого советского генерала.

Справка

Приговор Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР от 22.VII.1941 года над осужденным к высшей мере наказания – расстрелу – Павловым Дмитрием Григорьевичем приведен в исполнение 22 июля 1941 года. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве, том 30, стр. 1-я.

Старший оперуполномоченный 5-го отделения 1-го спецотдела
НКВД СССР младший лейтенант госбезопасности Сашенков.

Такая же мера наказания несколько позже, 27 сентября 1941 года, была вынесена и начальнику артиллерии фронта генерал-лейтенанту артиллерии Н.А. Кличу.

В анкете арестованного Павлов написал: жена Александра Федоровна, 38 лет, «проживает, где точно, не знаю», сын Борис Дмитриевич, 17 лет, «проживает где – не знаю, учится в спецшколе летчиков», дочь Ада Дмитриевна, 12 лет, «проживает с матерью». Видимо, таким странным образом он хотел уберечь их от репрессий. Однако спустя несколько недель карательные органы все же добрались и до его семьи. Членов семей изменников Родины тогда привлекали к уголовной ответственности только в силу их родственных отношений, и даже если они ничего не знали о подготовке и совершении предательства. Порой бывало, что Особое совещание при НКВД определяло им меру наказания еще до установления виновности основного лица...

Вот почему военный трибунал войск НКВД по Горьковской (ныне Нижегородской) области 1 октября 1941 года осудил по статье 58– 1в, часть 2-я УК РСФСР к высылке в Красноярский край с лишением избирательных прав на пять лет каждого: отца – Павлова Григория Васильевича, мать – Павлову Екатерину Степановну, жену – Павлову Александру Федоровну, тещу – Кузнецову Клавдию Михайловну, сына – Павлова Бориса Дмитриевича. [95]

Двенадцатилетняя дочь генерала армии Ада по каким-то причинам в этот список не попала. Возможно, из-за своего возраста. Тем не менее, по свидетельству очевидцев, в конце 1941 года родственников Павлова, жену и его детей доставили в Красноярский край. Там вдова стала работать ассенизатором.

Вскоре после реабилитации – 20 апреля 1956 года – она направила Первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву письмо, в котором писала следующее:

Я, Павлова Александра Федоровна, прошу разобрать дело моего мужа – Павлова Дмитрия Григорьевича...

В самом начале войны, 22 июля 1941 года, Павлов Д.Г. был осужден и расстрелян. Но я до сих пор глубоко верю в его невиновность...

Мог ли Павлов Д.Г., сын крестьянина-бедняка, прошедший такой большой путь, выполнявший не раз, рискуя жизнью, задания партии и правительства, совершить преступление, достойное расстрела? Не могло этого быть. В отсутствии ясности по делу Павлова Д.Г. меня убеждает тот факт, что мотивировка приговора менялась в зависимости от времени.

Например, в начале войны Павлов был объявлен врагом народа. Семью репрессировали – сослали в Красноярский край по статье 58–1 как иждивенцев изменника Родины. Приходившие в тыл с фронтов раненые бойцы рассказывали, что по войскам были объявлены имена изменников Родины, в том числе и Павлова Д.Г.

В 1952 году дочь, окончившая институт, едет в Москву с надеждой что-то выяснить и добиться реабилитации семьи. На этот раз высказывания о Павлове ей встретились противоречивые. В юридической консультации юрист от официальной консультации (по вопросу о семье) отказался, но в неофициальной беседе сказал, что Павлов осужден как изменник потому, что так сложилась обстановка – семье-де лучше обратиться к военному министру.

В приемной военного министра дочери, Павловой А.Д., ответили: «Ваш отец осужден как враг народа. Так каким же образом можно ставить вопрос о реабилитации вашей матери? Все в рамках законности». Ну а в порядке сочувствия предложили обратиться в Верховный Совет.

В Верховный Совет СССР я обратилась с письмом в 1954 году, то есть после разоблачения банды Берии. Главная военная прокуратура ответила, что Павлов Д.Г. был осужден в июле 1941 года за совершение тяжких должностных и воинских преступлений, а не как враг народа. Ответ от 8 мая 1954 года.

9 ноября 1954 года военный прокурор Московского военного округа ответил, что Павлов был осужден не как враг народа, а за служебные преступления, совершенные во время войны (семья признана невиновной и осужденной незаконно). Так изменялась мотивировка приговора (хотя бы гласная), но все же Павлов обвинен как преступник.

Я считаю, что в обвинении Павлова и его уничтожении был кто-то заинтересован. Возможно, Берия, и вот почему: Павлов Д.Г. выступал против арестов 1937–1938 годов.

В 1938 году летом Павлов Д.Г., Аллилуев Павел Сергеевич (комиссар Автобронетанкового управления) и Кулик Г.И. (начальник артуправления) подавали лично товарищу Сталину петицию с просьбой прекратить массовые аресты старых кадровых командиров. Из этих трех человек не знаю, жив ли Кулик Г.И., а что касается Аллилуева, то он скоропостижно скончался в том же году, на другой день после приезда с курорта. Но о факте подачи петиции лично Сталину, вероятно, известно К.Е. Ворошилову. Я предполагаю это потому, что перед тем, как пойти к тов. Сталину, Аллилуев и Павлов ездили на дачу к К.Е. Ворошилову (лето 1938 года).

Второй факт. В 1938 году, по словам мужа, товарищу Мерецкову угрожала неприятность. Тов. Сталин спрашивал мнение Павлова о Мерецкове. Павлов сказал, что очень хорошо его знает как смелого и преданного человека, особенно по войне в Испании. [96]

То, что убрали Павлова Д.Г. в начале войны, было отрадно для врагов. Об этом свидетельствует следующий факт: когда семья была сослана в Красноярский край и проживала в поселке Тея Енисейского района, к нам пришла высланная туда же гражданка Постникова А.И. (1944 г.). Она очень удивилась, почему мы здесь (семья Павлова – и в таком положении, как они). Постникова рассказывала следующее. Она жительница г. Боровска, в период оккупации у них на квартире стояли немецкие офицеры. Так один из них похвалялся, что русские никого не могут противопоставить Гудериану. Был, дескать, у них генерал Павлов, да и этого убрали. Представьте, как тяжело это было слышать! Первое, что приходило на ум, – лучше бы Павлов погиб тогда, в начале войны, когда была сброшена на штаб округа бомба, наверняка предназначенная для него, пробившая воронку, которую я видела своими глазами, рядом с кабинетом Павлова в зале заседаний!

И наконец, как обстояло дело. Перед самой войной Павлову сообщили, что немцы готовятся к маневрам, и Павлов получил приказ тоже проводить маневры. Начало войны, состояние и соотношение сил известно Вам больше, чем мне. Павлову Верховное Командование не разрешило выезжать на линию фронта, послали маршала Кулика Г.И., который попал в окружение.

2 июля Павлов был вызван в Москву. Был на приеме у Молотова В.М. Вернувшись с приема, муж сказал мне, что давал В.М. Молотову объяснение причин отступления после боя на Березине: сдерживать было нечем, подкреплений не предвиделось, оставаться – означало погубить всех людей и остатки техники. Затем муж сказал мне, что его направляют командовать танковыми войсками к Тимошенко С.К., а вопрос об отступлении разберут на бюро.

3 июля, собираясь на фронт, муж сказал: «Поеду бить Гудериана, он мне знаком по Испании»... А на мой вопрос: «Положить ли тебе парадную форму?» – ответил: «Победим, приедешь в Берлин и привезешь!»

Всякий раз, до самой смерти, не могу без волнения вспоминать эти последние слова мужа.

На фронт Павлов Д.Г. выехал 3 июля в 9 часов утра в сопровождении полковника для поручений Яновицкого А.В. и шофера Науменко Н. по автостраде Москва – Минск, в сторону Смоленска. Больше от мужа я ничего не получала, никаких известий. Единственные вести-слухи дошли до меня, что якобы вслед за мужем была послана машина, чтобы его арестовать, а арестовывал кто-то из заместителей Берии (выходит, до Смоленска он не доехал). Кроме слухов, меня тогда удивил еще факт: сопровождавший Павлова на фронт полковник Яновицкий написал мне открытку с просьбой ответить в Тамбов, до востребования. Это был тыл, и не госпиталь, а время – конец июля 1941 года. Вот и все.

15 лет прошло, как нет в живых Павлова. У меня осталась последняя надежда – смыть посмертно грязное пятно с имени честного человека и убрать тень с семьи. Еще раз прошу ЦК КПСС разобрать вопрос о реабилитации Павлова Д.Г.

5 ноября 1956 года Генеральный штаб вынес по делу Павлова свое заключение: –

Обвинение генералов Павлова, Климовских, Григорьева, Коробкова и Клича основано только на их показаниях, в которых они признавали некоторые свои упущения по службе. Никакими объективными доказательствами эти показания осужденных не подтверждены. В деле отсутствуют какие-либо оперативные документы и нет компетентного заключения о характере упущений этих лиц.

Имеющиеся документы и сообщения ряда генералов, служивших в Западном особом военном округе, не отрицая ряда крупных недочетов в подготовке округа к войне, опровергают утверждение обвинительного заключения о том, что генералы Павлов Д.Г., Климовских В.Е., Григорьев А.Т., Коробков А.А. и Клич Н.А. виновны в проявлении трусости, бездействия, нераспорядительности, в сознательном развале управления войсками и сдаче оружия противнику без боя. [97]

Кто виноват?

В июле 1957 года Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко направил в Военную коллегию Верховного Суда заключение о необоснованности обвинений, предъявленных Павлову и его подчиненным. Все материалы были рассмотрены заново. В определении, отменившем приговор 1941 года, не содержалось никаких подробностей: все объяснения были сведены к единственной коронной фразе – «по вновь открывшимся обстоятельствам». Создается впечатление, что в то время, спустя четыре года после смерти Сталина, военные юристы не решились назвать имени того, на чьей совести было это дело и кто в действительности должен нести ответственность за то, что страна и ее Вооруженные Силы оказались не готовы к разразившейся войне.

В трудах отечественных историков, посвященных Великой Отечественной войне, в мемуарах видных полководцев рассматривались события на Западном фронте в первые дни войны и деятельность Павлова. По их мнению, командование фронтом могло бы действовать тогда по-иному, но возлагать на него главную ответственность за поражение наших войск нельзя. Конечно же, и речи не может быть о каких-либо злонамеренных действиях.

Уже после войны бывший начальник оперативного отдела штаба ЗапОВО генерал-майор Б.А. Фомин отмечал:

«Павлов тщательно следил за подготовкой театра военных действий... На всем протяжении вдоль границы были созданы полевые оборонительные полосы с дзотами. Что же касается У Ров, то они к началу войны не были построены и вооружены. Тщательно следя за дислокацией войск противника, Павлов неоднократно возбуждал вопрос перед наркомом обороны о передислокации войск округа из глубины в приграничный район... Однако 113, 121, 143 и 50-я стрелковые дивизии в намеченные ими районы не успели выйти, и война застала их в походе...

К началу войны войска округа находились в стадии оргмероприятий. Формировались пять танковых корпусов, воздушно-десантный корпус... Поступление материальной части шло медленно... Авиация округа находилась в стадии обучения летного состава на поступающей новой материальной части, но переобученных экипажей было мало».

В действиях и поступках генерала армии как в предвоенный период, так и во время ведения тяжелой оборонительной операции Фомин не усматривал вредительства, а тем более предательства. По его мнению, фронт постигла неудача не из-за нераспорядительности Павлова, а из-за ряда причин: численное превосходство противника; внезапность нападения; запоздание с занятием рубежей УРов; недостаточная обеспеченность средствами ПВО; отсутствие у фронта резервов и оборонительного рубежа по реке Щаре и снятие с него войск в ночь с первого на второй день войны. Последнее обстоятельство привело к тому, что противник, «беспрепятственно заняв его, создал условия для окружения войск 3-й и 10-й армий».

В числе важных причин он назвал и такие:

«...запоздалое занятие рубежей УРов вдоль старой границы войсками 13-й армии, безграмотное вмешательство направленного Сталиным маршала Г.И. Кулика в распоряжение заместителя командующего фронтом И.В. Болдина и командующего 10-й армией К.Д. Голубева, что привело к бесславному концу подвижной группы фронта».

В своей записке Фомин упомянул и Климовских, который имел большую работоспособность и честность, однако не отличался трезвостью в оценке противника и его возможностей. [98] Начальник штаба, например, не верил, что немцы «в состоянии так далеко планировать свою первоначальную операцию и наносить далеко в глубину массированные удары авиацией».

В заключение Фомин написал, что все перечисленные им генералы, арестованные и расстрелянные 22 июля 1941 года,

«были оторваны от управления войсками в тот момент, когда их стараниями уже стали затихать темпы операции противника, а управление войсками налаживалось».

Бывший начальник штаба 4-й армии Сандалов в своем военно-историческом очерке «Первые дни войны», изданном в 1961 году под грифом «Секретно», снятым только 28 лет спустя, уже после смерти автора, анализируя фронтовую обстановку в июне 1941 года, пришел к выводу:

«Нет сомнения, что командование войск и штаб Западного фронта, командование и штабы армий, в том числе и 4-й армии, несут большую ответственность за поражение войск и потерю Белоруссии в начальном периоде войны».

К недостаткам в их деятельности, да и в своей работе Сандалов отнес низкий уровень выучки личного состава, отсутствие тренировок по организации взаимодействия войск в бою, опыта руководства соединениями и частями в полном составе. Роковую роль в судьбе фронта сыграла и незавершенность подготовки театра военных действий, в первую очередь укрепрайонов, полевых позиций и аэродромов.

«А формируемые в то время в округе корпуса поглотили имевшиеся вполне сколоченные армейские танковые бригады, но сами как крупные подвижные соединения фронтового и армейского подчинения оказались неподготовленными».

Как тут вновь не вспомнить решение Главного военного совета РККА от 21 ноября 1939 года о расформировании танковых корпусов? Уже в следующем году его пришлось пересматривать, но время было безвозвратно потеряно...

Были и другие просчеты, но при этом, подчеркнул Сандалов, не меньшая ответственность лежит на руководстве Наркомата обороны и Генеральном штабе. Практически все мероприятия в округе проводились или по прямому указанию последнего, или с его согласия.

Нельзя не сказать и о роковой роли массовых репрессий 1937–1938 годов. В результате кровавого разгула было уничтожено большинство опытных, закаленных командиров и политработников, прошедших школу Первой мировой и Гражданской войн и последующих вооруженных конфликтов. На вакантные должности, в том числе и высокие, пришлось назначать людей, не имевших достаточных знаний и опыта.

И в этом отношении Павлов не был исключением. Да, командовал он кавалерийским и механизированным полками, механизированной бригадой в той же Белоруссии, где и встретил войну, танковой – в Испании, Был начальником Автобронетанкового управления РККА. Но достаточно ли этого, чтобы успешно руководить войсками одного из самых крупных приграничных округов – Западного особого, да еще в том состоянии, в котором он оказался? Первые дни войны показали, что недостаток опыта и навыков управления армиями, корпусами и соединениями, широкого оперативного кругозора одной только волей и энергией восполнить невозможно.

Войска Западного фронта к такому драматическому повороту событий в первые дни боевых действий оказались полностью неподготовленными. Оборонительным действиям их слишком мало учили. Не был подготовлен к такому и Павлов. Ввиду этого современным военным историкам, изучающим начальный период войны, остается только размышлять о том, какие выгоды можно было бы извлечь от организации, например, совместной круговой обороны сил 3-й и 10-й армий в районе Белостока, Беловежской Пущи и Волковыска. И какие бы они сковали силы врага, позволив нам подтянуть резервы из глубины... Можно было, утверждают сегодня военные специалисты, постараться организованно перевести войска этих двух объединений, конно-механизированную группу генерала Болдина в Минский укрепрайон. [99] Конечно, ныне, в тишине кабинетов, проще размышлять о возможных вариантах развития событий. Но непреходящая ценность истории как раз и заключается в том, что она обогащает идущих вослед.

В начале войны боевые порядки войск фронта из-за огромных потерь и общего недостатка сил и средств оказались неглубокими, строились, как правило, в один, редко в два эшелона. Фланги и стыки зачастую оставались необеспеченными. И противник умело использовал это обстоятельство. Предвоенная практика обучения личного состава оборудованию рубежей, полос, участков и районов обороны себя не оправдала.

Планирование, организация и ведение разведки в первые дни войны не позволяли своевременно раскрывать намерения противника, ставили обороняющиеся войска в затруднительное положение. Отсюда незнание истинного положения дел, поспешность в принятии решений, часто необоснованных и невыполнимых.

Отсутствие службы регулирования, плохо налаженная эвакуация поврежденной боевой техники привели к тому, что значительная ее часть, а также автотранспорт и огромные материальные запасы были уничтожены или достались врагу.

Все это в совокупности и привело к неудачам, а в конечном счете и к поражению войск Западного фронта в начальный период войны. Действительно, мнение о том, что Павлов и его штаб «не овладели и не справились с ситуацией» в своей восьмидневной войне, представляется верным. И поражение других фронтов явилось следствием разгрома Западного, когда им пришлось драться с противником, зашедшим с тыла. Был бы на месте Павлова кто-то другой, неизвестно, как бы сложилась обстановка. Но история, как говорится, сослагательного наклонения не имеет.

Генерал Павлов разделил трагическую судьбу своего фронта, погиб, как и многие его подчиненные. Но смерть смерти рознь. В бою погибают герои, от пуль своих – предатели. Так, по крайней мере, считалось у нас на протяжении нескольких десятилетий. Но разве те, кто расстреливал своих, всегда были правы? И тогда, и тем более впоследствии были все основания усомниться в этом. И какими бы противоречивыми ни были мнения о личности командующего, такое наказание за его вину даже в тех жесточайших условиях вряд ли было правомерным. Хотя смертная казнь за потерю руководства войсками предполагалась во всех войнах. Слишком много виновных оказалось и в Великой Отечественной.

И тем не менее трагедия Западного фронта многому научила тех наших полководцев, которые умели извлекать уроки из неудач. И горький опыт войск фронта, его командующего не пропал бесследно, лег кирпичиком в фундамент будущей Великой Победы.