Горькое расставание
В жизнь генерала Сохатого входил новый самолет — с изменяемым в полете крылом, с непривычными глазу формами, которые пока кажутся ему некрасивыми, потому что понимание прекрасного воспитывалось у него на иных пропорциях и других линиях прежних машин. Чтобы подружиться с этой машиной, необходимо было изучить принципиально новые элементы аэродинамики, конструкции и оборудования, соединить их с прежними знаниями, что, наверное, не так уж просто: переменная стреловидность крыла превратила один самолет в несколько совершенно непохожих друг на друга летательных аппаратов. И каждый надо познать.
Сохатый стоял перед машиной, рассматривая ее. Да, время очень быстро изменяет самолеты: внук больше бывает похож на деда, нежели вот этот, вновь рожденный, на своего предшественника. Угловатый фюзеляж; высокое, с изгибом посередине крыло; узкое колченогое шасси; широкий раструб реактивного сопла. Он не торопясь привыкает к новинке, вопреки первому впечатлению, ищет в ней знакомое, потому что знает: не бывает нового без старого. Насмотревшись вдоволь, Иван Анисимович обходит самолет кругом, тихонько напевая: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть Пространство и простор...»
Остановившись перед истребителем так, чтобы он был виден весь сразу — от носа до хвостовой лампочки, Сохатый задумался. Память настойчиво предлагала ему сравнения с прежними машинами. Он не сопротивлялся видениям прошлого, даже был доволен: путем сравнений легче познавалось новое. Самообучение таким методом давно кажется ему до удивительного простым, как двоичный код в ЭВМ: было — не было; похоже — не похоже; да — нет; есть дырочка на перфоленте — нет.
«Да и нет», «было и не было» увлекают его в далекое прошлое, выстраивают в один длинный ряд самолеты: обтянутые перкалью, гофрированные и гладкие металлические; клееные, клепаные и сварные; сидящие на земле по-вороньи, с опущенными хвостами, и стоящие в линии полета на трехколесном, или велосипедном шасси. А сколько разных моторов видел он на своем летном веку — звездообразные и рядные, воздушного и водяного охлаждения, с двух-трех-и четырехлопастными винтами. Потом перед мысленным взором появляются сигарообразные турбореактивные, турбовинтовые и турбовентиляторные двигатели, пороховые и жидкостные ракетные ускорители...
Как бы очнувшись от глубокой задумчивости, Сохатый с искренним удивлением спрашивает себя: «Иван, неужели вся эта вереница чудес прошла перед тобою всего за тридцать пять лет твоих полетов? Прошла через твои руки, мозг и сердце?.. Емкое время... И вот новый красавец-ракетоносец. Девиз его — скорость! Но в погоне за ней конструкторы порой о человеке вспоминают в последнюю очередь. Посмотрим, как тут решено соотношение человека и машины?»
Бег времени наперегонки с мыслью: вертолеты со скоростями самолетов сороковых годов и сверхзвуковые самолеты, взлетающие и садящиеся по-вертолетному.
Во имя чего? Познания природы скорости? Освоения новых технических проблем? Решения народнохозяйственных задач?.. Да — при создании транспортных и пассажирских машин. Но в данном случае — нет. Истребитель — самолет войны. Не мы придумали гонку вооружений, а наши недруги, рвущиеся к реваншу, к мировому господству... Нельзя забывать: отставших в военном деле бьют. Поэтому для обороны Родины мы должны иметь первоклассную технику.
Иван Анисимович вплотную подошел к необлетанной еще машине, доброжелательно похлопал по крылу.
Потом обернулся к инженеру и техникам, ожидающим его сигнала, и, показав им рукой, что пока не нуждается в помощи, поднялся по стремянке в кабину истребителя...
Разглядывая управление самолетом и двигателем, кнопки, рычаги, переключатели, приборы, плотно облепившие борта кабины и приборную доску, мысленно рассуждал:
«Самолет должен нравиться летчику. Иначе не может быть вдохновения в работе. В полетах же летчик должен полюбить машину. Да, да, именно полюбить! И это не только мое желание, но и необходимость. Самолет должно и можно любить. Любить, как человека, за его силу и слабость, за постоянную новизну и неповторимость... Правда, в словах «как человека», может, есть и некоторая неточность, ведь многие любят человека, не зная, за что и почему... Просто любят... Но наша пилотская любовь — особая, она вырастает из познания. Самолет и летчик взаимно обучают друг друга и со временем все больше могут и умеют. Понравится машина — и пилот будет летать на ней, творчески мудрея, оттачивая мастерство, вырастая в преодолении трудностей. Лишь через трудности пилот становится сильнее, опытнее и как летчик, и как воздушный боец...»
В который уже раз приходилось Сохатому начинать полеты с азов, превращаться в первоклашку, выписывающего свои палочки и буковки. В каждом новом полете он будет подниматься на очередную ступеньку сложности, осваивая разные высоты и скорости полета. От прямого тихоходного крыла перейдет на «ласточкино» — косое и наконец доберется до полностью отклоненного назад, которое превратит машину в стремительную крылатую ракету.
Полет — это мгновения радостного творчества! Но чаще всего опытного летчика лимитирует не сам полет на новой машине, а время, нужное на ее изучение, и собственное здоровье... Сохатому нужен новый самолет и сам по себе, и для того, чтобы сличить его с ранее освоенными машинами. И в этом он видит не только проявления естественного личного интереса к познанию нового, но также и служебный долг. Таков уж почетный и трудный удел командира: первому облетать новую машину, чтобы на себе исследовать новые сложности, подсказать подчиненным, как действовать, предупредить возможные ошибки. Это наиболее рациональный метод летного обучения, позволяющий пилотам быстрее «стать на крыло».
Первопроходцам всегда бывает трудно. Непросто и командиру. Но он обязан знать и уметь больше, чем его подчиненные. Иначе какой же он командир!
Иван Анисимович глубоко был убежден в том, что каждый истинный летчик всегда хочет взлететь на новом самолете. И в этом пилоты похожи друг на друга. Но жизненные обстоятельства не всегда позволяют им выполнить задуманное. Созданные трудом докторов параграфы норм здоровья могут разрешить, а могут запретить летчику полет на новом самолете. Например, у меня есть опыт и знания, необходимость и желание, но может не хватить здоровья, и самолет уйдет в воздух с другим пилотом... Между прочим, нельзя исключать и другой вариант: у летчика есть все, за исключением желания. И в этом случае машина для него, как пилота, никакого интереса уже не представляет — он не захотел войти с ней в непосредственный контакт, чтобы лично прочувствовать все ее достоинства и недостатки.
Но жизнь не терпит верхоглядства. И если командир не полетел на новой машине, пусть даже не по своей вине, то позже он будет мучиться от сознания неполноценности личных суждений о ней при разговорах с пилотами, и невозможно будет ему избавиться от постоянной настороженности, а может быть, и какой-то стеснительности в определении программы полетов. Холодок отчуждения, глубоко скрытая, подчас даже неосознанная ирония могут появиться в ответ на указания командира, если тот сам не летает на машине, которую поднимает в воздух его подчиненный.
Сегодня генерал Сохатый взлетает уже в третий раз!..
Каждый новый полет начинается разбегом, точно так же, как и всякий новый день — рассветом. Благодаря мощности двигателя длина разбега самолета сокращается до короткого прыжка — быстро нарастающая скорость выталкивает машину в небо. Чтобы не мешать самолету разгоняться, Сохатый торопливо убирает шасси, закрылки и переводит машину на косое крыло, специально созданное для скорости. Теперь истребителю ничего не мешает, он рвется вперед, грозясь обогнать шум полета. И чтобы не выскочить на звуковую скорость у земли, Иван Анисимович задирает машину, ловит находящееся в зените солнце в лобовое стекло фонаря и уходит вверх. Конечно, можно и уменьшить резвость самолета выключением форсажа двигателя, но этого не хочется делать: Сохатый настроился на короткий полет в зону, а перед пилотажем надо подработать топливо, облегчить машину и разгрузить таким образом крыло. Может быть, это не очень по-хозяйски, но иногда приходится выпускать воздушные тормоза для создания большего сопротивления воздуха полету и забрасывать самолет форсажем на километры вверх, чтобы избавиться от лишнего веса. После чего можно начинать любые, самые сложные эволюции.
Вот и сейчас: рывок в небо — на форсаже, снижение — в режиме отдыха двигателя, — и под самолетом пилотажная зона, слегка прикрытая легкой дымкой и тонкими рваными облаками.
Все как будто и привычно, и знакомо, но в то же время воспринимается каждый раз по-новому: летные дни непохожи — не бывает двух одинаковых дней в жизни человека, потому что сам он в них не одинаков.
Самолеты могут быть одной марки, одной серии. Но характер, норов у каждой машины свой. Взлетая на новом самолете, Сохатый, чтобы приспособиться к машине, чтобы она была, как говорят пилоты, «с руки», прежде чем начать сложный и высший пилотаж, делает пару виражей. Затем переворачивает машину на спину и из этого положения уводит ее к земле, чтобы набрать за счет снижения скорость. Используя ее запас и силу форсажа, Сохатый посылает самолет вверх, закручивает его через плечо, стремясь выполнить задуманный маневр в минимально возможное время. Закончив разворот на сто восемьдесят градусов, он опять по-соколиному бросается вниз. Крыло самолета на крутом полуперевороте режет воздух под большим углом. Над верхней обшивкой крыла вихрится туман. Скрытая в нем влага собирается на консолях, а потом уносится назад белыми струями, позволяющими стороннему наблюдателю видеть округлый путь самолета в небе: как пилотский автограф, подобный первому следу конька фигуриста на зеркальном льду.
Иван Анисимович с удовольствием выполняет одну фигуру за другой. Вместе взятые, они напоминают ему, амплитуду синусоиды осциллографа, только сдвинутую к центру экрана и поставленную вертикально. В ее зигзагах Сохатому видятся хитросплетения высоты, перегрузки и скорости, будто массажем они разминают тело, создают ощущение силы и гордости за совместное с машиной умение.
Некоторое время он ведет истребитель вертикально вверх, затем, поглядывая на авиагоризонт, опрокидывает его на спину. Через пару секунд в верхней лобовой части фонаря к чистому небу присоединяется цветной полоской земля, подтверждая летчику, что пройден верхний отрезок «мертвой петли». Стремительное восхождение закончилось. Сохатый снимает рычаг управления двигателем с форсажной защелки и готовится к очередному все убыстряющемуся падению вниз. Но его расчеты вдруг перечеркиваются самовольством машины.
Неожиданно самолет делает «клевок» на нос и, не считаясь с положением рулей, с волей и желанием пилота, начинает вращаться через крыло, поворачиваясь спиной вверх. Сохатый чувствует, как центробежные силы опрокидывают его к правому борту кабины, но туго подтянутые и поставленные на стопор привязные ремни удерживают его в кресле. Через фонарь доносится шум возмущенного воздушного потока, похожий на приглушенный дальностью клекот водопада, в котором заметно преобладают шипящие и хрипящие звуки.
Генерал удивлен и вслух спрашивает себя:
— Штопор?
И отвечает:
— Штопор, Ваня, штопор! Хоть и старый знакомый, но нежеланный! Надо выводить!
Нажав кнопку радиопередатчика, Сохатый начинает комментировать свои действия, знать о которых сейчас было так важно на земле.
— Штопор! Вращает влево. Буду выводить!.. Ставлю рули на вывод: ручка и правая педаль — полностью от себя. Жду!.. Вращаюсь!.. Не выходит машина. Рулей не слушается!..
— Повторяю действия! Ставлю рули по штопору. Ручка полностью на себя. Левая нога до отказа — влево по штопору. Жду... Один оборот! Вращает до противного быстро... Потерял уже две тысячи метров...
Ставлю рули снова на вывод!.. Жду два витка. Под самолетом нет построек — лес и поле... Еще виток!.. Все, высота кончилась!
Ему хочется попытаться еще что-то сделать, но опыт побеждает слепое желание бесполезной и опасной сейчас деятельности. Если даже через мгновение машина перестанет вращаться, то все равно высоты для ее выхода в горизонтальный полет уже не хватит... Придется прыгать на вращении!
«Прыгай, Иван! — приказывает он себе. — И ты долетался до главного своего испытания. Прыгай!»
Секунда, может быть, две потребовалось на выполнение принятого решения. Сохатый остро почувствовал, как трудно отпустить штурвал и бросить машину в беде, — но помочь ей было невозможно... Он взялся за скобы катапультного устройства. Освободил их от предохранителя и рванул на себя. Дернул что есть силы, хотя знал, что усилие требуется небольшое, и почему-то вспомнил парашютные прыжки и выдергивание вытяжного кольца. Там тоже он не мог приучить себя открывать парашют хотя бы вполсилы. Не мог избавиться от сомнения: «А вдруг не выдерну?»
Время текло, видимо, медленнее, чем работала его мысль, и Сохатому за доли секунды показалось, что автоматика катапультного кресла отказала. Но тут же услышал хлопок сброса фонаря, ощутил удар кресла снизу. Миг выброса из самолета почему-то не запомнился — в следующий момент глаза увидели небо.
Сознание отмечает, как ослабли привязные ремни, удерживающие его в кресле, вот ноги освободились от фиксирующих захватов. «Я свободен. Теперь — парашют. Буду открывать сам!» — успел подумать и почувствовал себя летящим вниз. Хотел уже браться за вытяжное кольцо, но в это время невидимые «руки» мягко подхватили его. Падение прекратилось — сработал автомат, и парашют раскрылся.
После рева двигателя, тяжелых перегрузок катапультного выстрела Сохатого окружила тишина парашютного спуска. Он увидел ниже себя падавший самолет. Истребитель быстро проваливался вниз, будто тонул в дымчатой голубизне воздуха, удаляясь, уменьшался в размере, пока не достиг земли.
Сохатый понял, что машина на земле потому, что она перестала вдруг вращаться. Как-то сразу замерла в неподвижности, а потом из ее середины полыхнуло пламя, вырвался черный дым и докатился звук взрыва. И острая боль сожаления кольнула сердце летчика.
Осмотрев парашют и устроившись поудобней в подвесном кресле из лямок, Сохатый стал готовиться к приземлению.
«Иван, ты, видать, везучий, — подумал он. — Тебе ни разу не приходилось слышать, чтобы летчик после происшествия, закончившегося катапультированием, докладывал тебе, как у него слетал фонарь, какого цвета было небо в этот момент, как уходило от него кресло И что оно делало с его ботинками. Никто из них не видел, а, может быть, видел, но не запомнил или стеснялся рассказать о своих наблюдениях и ощущениях. Но тебе, похоже, повезло: ты все это ощутил, увидел и запомнил. В этом, возможно, ты найдешь какое-то успокоение, а твои наблюдения и ощущения пригодятся другим».
Чем ниже Сохатый спускался, тем быстрее надвигалась навстречу земля, и он начал беспокоиться за ноги. Разглядывая вероятное место приземления, поучал себя: «Приземляйся на расслабленные ноги, ни в коем случае не лови ими землю, пусть она сама их найдет, тогда кочки и ямы не страшны».
Парашют немного раскачивало порывами ветра, и от этого земля шла на Сохатого волнообразно, как будто Кто-то наклонял ее к нему то одной, то другой стороной. Наконец встречное ее движение сменилось ощущением падения, и, почувствовав удар ног о землю, он повалился на бок. «Лежу на земле-матушке... И кажется, целехонек». Попытался встать, но не тут-то было: стропы парашюта прижали его к земле. Поняв, что встать в таком положении нельзя, Сохатый стал подтягивать стропы парашюта на себя. Выбирал их до тех пор, пока не опрокинул купол на землю.
Встав наконец на ноги и расстегнув замок подвесной системы, Сохатый сбросил с себя теперь уже ненужные лямки.
— С днем рождения, Ваня... Жить тебе теперь еще сто лет!
Он прошелся, потоптался, понагибался, проверяя своё состояние, и, убедившись, что цел, снял защитный шлем с головы. Настало время готовить аварийную радиостанцию к работе. «Сам отлаживал службу спасения, сам обучал, самого и спасать будут, и оценку спасателям тебе же придется выставлять».
Сел на свернутый парашют, чтобы передохнуть и собраться с мыслями. Прислушался к себе: волнения как будто и не уловил, но почувствовал подрагивающую напряженность мышц, их возбужденную готовность к новым испытаниям. Стараясь избавиться от ненужного напряжения, покрутил головой, поработал вверх-вниз плечами, подвигал лопатками и почувствовал облегчение. Послушал сердце: «Пульс восемьдесят. Пока неплохо, старина! А почему — старина?.. Еще, кажись, не «укатали Сивку крутые горки».
Ощутив опять появляющееся на мышцах напряжение, Сохатый укоризненно стал выговаривать себе: «Ну-ка расслабься. Не натягивайся канатом, а то никакого отдыха не получится! Все, что случилось, — осталось в прошлом. Оно уже не может тебя убить, хотя и может иметь последствия на будущее».
Видимо, никогда человеку не побороть чувство страха. В воздухе бояться было некогда, но страх придет обязательно. Только когда и при каких обстоятельствах?
Сохатому хотелось пойти к лежащей метрах в пятистах от него на опушке леса машине и подумать рядом с ней, почему она взбунтовалась, не выполнила его волю, не вышла из штопора. Но Иван Анисимович сдержал себя, решив ждать вертолета на открытом месте, чтобы посадить его рядом с собой.
Вскоре Сохатый услышал шум мотора и похлопывание вращающегося винта вертолета. Он включил аварийную радиостанцию на передачу:
— Вертолет, я — сто первый, тебя вижу. Развернись вправо на сорок градусов. Как слышишь?
— Сто первый, слышу вас. Доворачиваюсь.
— Хорошо. Включаю рацию в режим маяка. Передайте на аэродром, что у меня порядок, повреждений нет.
Командир вертолета делал последний круг над местом аварии, а Сохатый смотрел через стекло иллюминатора на лежащий в перелеске самолет. С высоты в сто метров машина напоминала скорее полигонный макет, нежели упавший самолет: даже березки, окружающие его со всех сторон, стояли целехонькие, почти не опаленные взрывом. Белый дюраль плоскостей и фюзеляжа, освещенный солнцем, резко контрастировал с небольшим черным кругом выгоревшей травы.
«Как неожиданны порой наши жизненные дороги!- — думал Сохатый. — Через тридцать с лишним лет я вновь оказался на этой земле... Первый полет после училища выполнил здесь. И тут же впервые за все свои годы летной службы приземлился не вместе с самолетом... На войне горел и падал, садился не на аэродромы, но ни разу не пришлось бросать в воздухе машину, а сегодня в учебном полете вынужденно воспользовался катапультой. Десятки лет надевал и подгонял по себе парашютные лямки, пристегивался накрепко привязными ремнями к пилотскому креслу, каждый раз думал, что они мне не понадобятся. Делал это сам и требовал от других. На всякий случай! Но вот пришел и мой черед...
Достается такое испытание, к счастью, не каждому летчику. А те, кому выпадает этот трудный экзамен, оказываются, к сожалению, не всегда к нему готовы...»
Закрыв глаза, Сохатый попытался представить последние секунды полета. Сосредоточившись, он вновь увидел перед собой приборную доску. Стрелки подтверждали правильность его действий. Он опять мысленно включил форсаж и повел самолет вверх... Секунды и доли их выстраивались в его голове плотной шеренгой цифр, и в ней не было пустых, не просматриваемых мгновений, которые бы вызывали у него сомнение или требовали поиска ответа на то, как чувствовала себя машина, что он делал в это время... И вот новый срыв в штопор, которого, по его глубокому убеждению, не должно было быть.
«Но он произошел... Почему же? Что от меня ускользнуло? В чем я ошибся?»
Вопросы осаждали Сохатого с разных сторон. И оказавшись в плену бесчисленных «если» и «почему», генерал вытащил из кармана комбинезона блокнот с закрепленным в нем карандашом, на листках появились колонки цифр, характеризующих полет, а затем и вопросы, которые особенно волновали. Работа дисциплинировала мысль и даже радовала в какой-то степени. Иван Анисимович понимал, что свежесть впечатлений в сочетании с логическим осмыслением позволит именно сейчас наиболее полно и глубоко прочувствовать и проанализировать случившееся.
Исписав несколько страничек, Сохатый опять откинулся к борту и задумался: «Иван! Ты обязан найти причину штопора. И сам должен ответить на вопрос: почему машина не вышла из него? В крайнем случае, как минимум, ты должен сформулировать вопросы, направляющие расследование аварии... Если это сделаешь не ты, а другие, то тебе будет неловко — любой человек, причастный к разбирательству, волен будет думать, что ты или недостаточно компетентный в своем деле специалист, или не совсем откровенен. Могут даже приклеить тебе ярлык не совсем честного, пытающегося скрыть истинную причину, чтобы таким образом реабилитировать себя и переложить ответственность на другие плечи... Тут уж не до дружбы — табачок придется делить врозь... В столкновении же разных точек зрения честь летчика и интересы инженеров частенько оказываются по разные стороны барьера».
Сохатый снова вернулся к блокноту. Прочитав наброски, остался доволен: в них были, на его взгляд, объективные сведения по определению состояния машины — они помогут оценить действия летчика.
Сохатый старался предугадать возможную линию поведения людей, представляющих в будущей комиссии разные ведомства: «С людьми объективными работать будет проще. Они если и не помогут, — не будут мешать хотя бы тем, что белое признают белым, а не выдадут за черное. Главная забота — лжедоброжелатели. Кто-то из них попытается навязать свой план работы, не заботясь о вежливости и логике, лишь бы побыстрее добиться заключения: его часть самолета или оборудования «невиновна». И если это свершится, то и самолет, и летчик такому члену комиссии уже будут не нужны. Уверовав, что «сухим выскочил из воды», такой радетель объективности сразу же начнет уверять, что у него очень много работы, поэтому он вынужден уехать, а документы, если нет возражений, подпишет позже... И глаза его в это время будут выражать «искреннее сожаление».
Представил себе Сохатый и самый неприятный для него вариант окончания расследования. Если ни у кого не окажется необходимых веских аргументов, то может быть сделан вывод: «Причина не установлена. Наиболее вероятно...» И тогда все взгляды скрестятся на летчике.
Усиливающаяся тряска вертолета вывела Сохатого из глубокой задумчивости. Он потер лоб, поерошил пальцами волосы и, повернувшись к иллюминатору, взглянул на землю: вертолет заходил на посадку. Ему надо было готовиться к встрече с врачами, летчиками, инженерами и к началу расследования.
Сохатый понимал всю сложность расследования причин аварии, четко представлял, что не просто будет разобраться с обломками самолета и сказать однозначно: «исправно» или «неисправно». Его память хранила не один случай, когда поиски неисправности затягивались на длительное время даже на целехоньких машинах.
То, что всякий полет сложен, что в любом из них могут возникнуть осложнения, ни для кого не было новостью. Эта истина не требовала доказательств, но генералу необходимо было убедиться, что не из-за сложности полета, не по его вине машина оказалась в штопоре и не вышла из него. Бортовые контрольные самописцы утверждали правильность действий летчика, и все равно Сохатый не мог успокоиться. Ему нужно было четко знать: в чем же причина аварии? Этот вопрос не был для него риторическим. Однозначный ответ помог бы выработать методику обучения молодых летчиков действиям в подобной критической обстановке.
Каждый новый день работы комиссии все больше убеждал его в своей правоте. Но хотя обвинения с него были сняты, ответа не было на главное «почему?».
В эти дни Иван Анисимович частенько задумывался над прошлыми авариями, которые ему приходилось лично, как старшему, расследовать. Он не мог упрекнуть себя в том, что где-то поступился принципом, позволил кому-то или сам обидел летчика, даже допустившего ошибку. Он всегда настойчиво искал только одно — правду, потому что найденная правда всегда повышала безопасность последующих полетов, укрепляла веру людей в свои силы.
Окончательный вывод комиссии был четок: «Отказ управления самолетом. Летчик в штопоре не виноват, вывести машину из штопора не представлялось возможным».
Сохатый лежал в кровати. Он хотел уснуть сегодня, раньше обычного, чтобы хорошенько отдохнуть перед утренними полетами — первыми для него после аварии. Но сон не приходил — снова и снова вспоминалось недавнее катапультирование. Это усиливало напряженность ожидания. «Как-то обойдется теперь? А вдруг какая-нибудь новая глупейшая случайность? Что тогда?»
Иван задавал себе эти вопросы и ощущал в себе как бы два начала.
Первым было сомнение. Если это был и не страх еще, то откровенное желание не подвергать себя новым превратностям судьбы, потому что любой полет — всегда риск.
«Да, риск есть, но ведь это не ново и для тебя, и для всех, кто связан с летным делом, — убеждал он себя. — Всякое движение — на велосипеде, мотоцикле, автомобиле, даже на коне — риск. Оно искусственно для человека и тем сложнее, чем больше скорость. Но от понимания этой проблемы не переходить же человечеству в двадцатом веке вновь на пешие скорости. Если ты не победишь в себе настороженную напряженность, она вырастет в страх, потом переродится в злокачественную опухоль трусости, и тогда тебе больше никогда не летать по небу, не быть летчиком-истребителем».
К Ивану Анисимовичу начали возвращаться ощущения первых дней после аварии. Он не стал их прогонять, решив еще раз внимательно присмотреться к себе. «Если предположить, что я психологически еще не готов снова в полет, то самоконтроль может потребовать от меня слишком много внимания и сил — на управление истребителем ничего и не останется. Самолет в этом случае будет предоставлен сам себе. Но может оказаться и того хуже: от нервного перенапряжения я не только не буду помогать самолету выполнять задуманное, но даже мешать ему».
Сохатый вспомнил свой ночной прилет домой... Всю дорогу — и в самолете, и в автомобиле — в нем шла борьба: говорить или не говорить? Но ему так и не удалось принять решение. Наперед зная, что сохранить в тайне от семьи прыжок в конечном-то итоге все равно не удастся, он решил в тот вечер действовать в зависимости от обстоятельств.
Тихонечко открывал дверь своим ключом. Но войти в квартиру неслышно не смог. Не успел еще закрыть за собою дверь, как услышал голос жены:
— Ваня, почему так поздно? Что-нибудь случилось?
— Добрый вечер, Любаша! Почему обязательно должно что-нибудь случиться? Просто задержался немного.
Жена вышла в прихожую.
— Неправда ваша, Ванечка. Мне почему-то было не очень спокойно сегодня днем, и я позвонила к тебе на работу. Спросила, где ты и прилетишь ли сегодня домой? Дежурный, как мне послышалось, довольно взволнованно ответил: «С Иваном Анисимовичем ничего не случилось, а когда прилетит, неизвестно...» Расспрашивать было неудобно, да и не положено по вашим законам. Но телефонный разговор спокойствия мне не принес, а скорее наоборот... Так что же случилось? Давай выкладывай и не хитри. Дети только что легли спать, а я ждала или тебя, или твоего звонка...
Слушая рассуждения жены, Иван думал: «Может быть, на самом деле существуют какие-то особые, не известные еще человечеству возможности передачи информации на расстоянии. Ведь вот почувствовала же...»
— Знаешь что, Любушка-голубушка, напои-ка ты меня лучше чаем, заодно и поговорим, все сразу узнаешь.
— Пусть будет по-твоему. Я вот смотрю на тебя и вижу, что ты очень устал.
Сохатый обнял жену за плечи.
— Пошли на кухню чай делать. — Подтолкнул ее легонько. — Конечно устал и пропылился весь. Целый день на ногах, даже не обедал сегодня.
Шел следом за женой и размышлял: как ей сказать? Сказать так, чтобы не вызвать лишнего волнения, но и не пытаться представить случившееся пустяком, потому что за совместно прожитые годы Люба стала достаточно хорошо представлять, чем могут обернуться авиационные неудачи. Он уже понимал, что не сказать сейчас нельзя. Завтра это прозвучит оскорбительно и для Любы, и для детей, а он будет выглядеть по меньшей мере глупо.
— Люба, пока я приведу себя в порядок, разбуди детей. Будем ужинать вместе.
— Я не понимаю, зачем они?
— Есть очень важное сообщение, которое и они должны услышать обязательно сегодня.
...Вторую половину позднего ужина Сохатый вспоминал с легкой улыбкой. Ему были приятны расспросы близких, все эти ничего вроде бы не значащие «охи», «ахи" и еще какие-то не поддающиеся воспроизведению возгласы. Все это создавало атмосферу единого волнения, общей радости.
Иван Анисимович даже немножко развеселился, вспомнив немую сцену недоумения, когда он вначале объявил, что сегодня награжден особым орденом, название которому — Жизнь.
Когда же восклицания закончились, по общему согласию было решено выпить по фужеру шампанского, чтобы отметить папин второй день рождения.
Отпив глоток, Люба помолчала, а потом негромко заговорила:
— Дети, а может, было бы лучше, если бы отец больше не летал? Далеко не все летают в его должности и возрасте. А если и летают, то на солидных, больших самолетах, а не на истребителях, что подобны необъезженному скакуну, на котором и усидеть-то трудно, а тем более подчинить его своей воле, заставить беспрекословно повиноваться...
Не услышав ни согласия, ни возражений, Люба грустно усмехнулась:
— А в общем-то какой толк говорить, если наш отец не может без неба...
Дети вскоре ушли спать. А они с Любой так и не заснули в ту ночь: вспоминали войну, академию, службу в дальних гарнизонах...
Может быть, ночь без сна была тогда Ивану и полезней, нежели тревожные сновидения. Утром уехал на службу вполне отдохнувшим и в какой-то мере успокоенным.
...Сохатый улегся поудобнее, натянул одеяло под самый подбородок и закрыл глаза: «Нет больше мыслей... Кыш все по своим углам. Что вы от меня хотите? Издергать, разбить, не дать спать? Не будет этого. Давайте приходите по-хорошему... С чего начнем? С аварии? Она мне осточертела при расследовании, и больше ею я заниматься не хочу. Об аварии мыслей больше нет. Нет мыслей об аварии. Она забыта сегодня... Забыта... Забыта...
Давай, Ваня, лучше подумаем о завтра. Перелопатим цифры в голове. Посмотрим заново на поведение самолета и свое тоже. Сделаем, так сказать, тренажик...»
Сохатый мысленно начал запускать двигатель: отмечал каждое движение руки, направление взгляда, видел стрелки приборов, слышал звуки. Закончив одну операцию, он приступил к следующей. Увидел себя в небе. Возвращался на землю, чтобы повторно заправить истребитель топливом... «Отлетав» полную программу, он несколько успокоился.
«Ну, а теперь спать... Подъем в пять ноль-ноль».
Утро выдалось прозрачное.
Первый полет тревожно волновал Сохатого. Последующие уже — радовали.
Он преодолел петлю и превозмог себя! Заново ощутил чувство удовлетворения полетом — ни с чем не сравнимое ощущение легкости и свободы, дающее ему новое представление о себе самом, как существе счастливом, вернувшемся к изначальному, на «круги своя»!