Чему верить?

Полковник Сохатый, сидя в пилотской кабине, наблюдал, как постепенно день угасает, уступает место ночи.

Подготовку самолета и экипажа к учебному вылету на разведку он специально закончил чуть раньше, чтобы побыть с десяток минут наедине с вечером. Иван Анисимович любил в одиночестве наблюдать, как природа замирает в неподвижности, а даль все больше наполняется сгущающейся синевой. В наступающем вечернем безмолвии он улавливал печаль всего живого по уходящему дню, отчего и ему становилось немного грустно.

Давно наблюдая себя в это время, изучая поведение летчиков, он убедился, что сумерки — время борьбы света и тьмы — всех берут в полон, только одни замечают в себе смену настроения, а другие, менее наблюдательные и эмоциональные, считают, что с ними ничего в этот период не происходит... Вечер — итог части бытия, время ожидания человеком встречи с житейскими радостями, которые и его, Ивана, не обходят стороной, но в вечерние часы Сохатый не может избавиться от чувства сожаления и какой-то неопределенности. За спиной остается прожитый день, а впереди, завтра, ждет нечто и знакомое, и неизвестное, теряющееся в неясности очертаний. Иван Анисимович пытался понять, почему у него появляется такое ощущение, но долго не мог найти его истоков. В конце концов, как ему показалось, он все же докопался до сути: четыре года войны почти ежедневно в вечерние сумерки полк прощался с погибшими в боях, отдавал им последние воинские почести. А после невольно думалось и о своем завтрашнем дне войны, конец которого всегда терялся в туманной дали. Засыпая, он иногда знал время своего первого завтрашнего боевого вылета, но не больше...

Если вечером в комнате Иван оставался один, он не торопился включать электричество. Наблюдал, как мир за окном начинает видеться мягким и расплывчатым, стушевываются расстояния. В какой-то момент он включал лампу и убеждался, что она — плохой помощник, так как без нее вроде бы даже виднее.

Полковник Сохатый, если не вынуждали обстоятельства, сам летал только ночью. Помимо обычных профессиональных сложностей он видел в этом и трудности жизненные: летчик — дитя солнца, и ночью ему каждый раз приходилось преодолевать и этот созданный веками физиологический барьер, заставлять себя оставаться работоспособным. К тому же в такой методике личной тренировки ему виделся и большой служебный смысл: экономилось его личное рабочее время, потому что летчик, летающий постоянно ночью, всегда готов полететь днем.

Уважительнее отношение к ночному полету появилось у него давно. Наверное, с того далекого памятного боевого вылета в Польше, вокруг Сандомирского плацдарма, когда добровольцы превзошли не только себя, но и выиграли сражение за жизнь. Рассказывая тогда Любе, как они боролись с ночью, он поклялся ей, что овладеет ночным полетом, и сдержал слово. Двадцать лет прошло с тех пор... Оказываясь теперь иногда в дневном небе, Иван частенько иронизировал над собой:

«Вам, товарищ командир, должно быть стыдно жечь топливо днем и тратить на это служебное время. Днем вам положено трудиться на общество, а не уклоняться от ответственности. Подчиненные-то считают, что командир в воздухе не работает, а отдыхает».

Когда позволяло время, он любил уходить в ночной полет из сумерек. Реактивная авиация с ее скороподъемностью и большими скоростями позволяла ему в этом случае за один вечер трижды полюбоваться солнцем: посмотреть заход с земли, а потом, набирая высоту, увидеть, как оно вновь выплывает из-за горизонта ему навстречу, чтобы через некоторое время утонуть в густых красках заката, теперь уже до утра.

* * *

Иван Анисимович взлетел и устремился вслед скрывшемуся с глаз солнцу. Подчиняясь летчику, самолет-разведчик быстро набирает высоту, и чем она становится больше, тем ярче открывается экипажу западный небосвод в живых красках полыхающего пожара. Игра света завораживает, притягивает к себе взгляд. Не хочется смотреть на приборы в темной кабине — жаль пропустить появление какого-то нового цвета, смешение, казалось бы, несовместимого и появление иных, необычных и совсем неожиданных тонов.

Управляя машиной, Сохатый с нетерпением ждет нового свидания с солнцем. По его расчетам, самолет надо поднять выше еще примерно на тысячу метров, чтобы увидеть «восход»... Далекий горизонт уже искрится брызгами света. Еще несколько мгновений напряженного внимания, и скорость машины выталкивает из воспламенившегося неба звезду земной жизни. Солнце летит навстречу Сохатому нестерпимо ярким блеском, ударяет по глазам, принуждает его зажмуриться и пригнуться за козырек фонаря.

Победив слепоту, Иван заставляет себя поднять голову и, прищурившись, смотрит на хоровод красок в пламени света. От яркости небосклона глаза его застилаются горячей слезой, и ее капельки выкатываются на щеки, проникают под кислородную маску и соленоватой влагой смачивают губы.

Нетерпеливое ожидание сменяется у Сохатого чувством радости, переходящей в восторг, вырастающей в гордость за всех крылатых людей, потому что никому, кроме летчиков, жизнь не дала счастья видеть так широко матушку-Землю в ее разнообразии и неповторимом движении жизни.

«Здравствуй, ушедший день. Хоть не надолго, но мы догнали тебя. Я рад нашей встрече. Она доказательство того, что нам, летчикам, не случайно по-особому исчисляют трудовой стаж».

— Штурман! Что молчишь? Иль ты не видишь чуда? Мы же с тобой нормальные люди, а не дальтоники. Разве можно остаться равнодушным к такому великолепию!

— Командир, не много ли слов? — в голосе Лапшина дружеская теплота. — Сами же требуете от экипажа лаконичности... Формулирую: еще раз убеждаюсь, что не напрасно живем и на небе расписываемся... Будем работать. Давайте разворот вправо.

— Кто вы, товарищ Лапшин: сухарь, логарифмическая линейка или человек?

— Уточняю, если линейка, то — навигационная. Оба смеются, довольные друг другом и чудесным подарком природы.

— Стрелок-радист Золочевский, как дела ваши?

— Связь, командир, установлена. В кабине и самочувствие — в норме. А небо — красивое.

Самолет идет на север. Под его левым крылом огромный, дрожащий в движении воздуха красный диск солнца. Вращение земли опять начинает «опускать» его в огненную пучину воздушного океана. На светлом экране заката четко прорисовываются молчаливо-бесстрастные черные силуэты горных вершин. Они как бы плывут в расплавленном металле. Их не волнует прощальная феерия света.

Под самолетом простиралось Приморье с его неповторимым изобилием ландшафтов, характерных каждый раз совершенно новыми перспективами. Низкое солнце в любом месте обязательно светит здесь через зубцы гор, которые рассекают его свет своими призмами, раскрашивая лучи во все цвета радуги, отчего небо ранним утром и поздним вечером становится особенно волнующим и притягивающим.

В эти минуты Иван словно прикасается к таинствам огромности, именуемой космосом. Наблюдая величие утреннего пробуждения солнца или его отход ко сну, он на какое-то время будто становится древним язычником, поклоняющимся богу Яриле, признающим безропотно всепобеждающую его силу и надеющимся на великую его милость.

Вдали за изломами хребтов все полыхает небесный пожар, а под самолетом местность уже потонула в остывающей серости воздуха. И Сохатый скорее чувствует, нежели видит висящую в небе линию, отделяющую холод ночной синевы от розоватой теплой дневной голубизны.

...Новый поворот. Курс навстречу ночи, бегущей по земле со сверхзвуковой скоростью. Она вырастает перед самолетом, как стремительно чернеющий тяжелый занавес. И прежде чем оказаться по другую его сторону, Ивану хочется досмотреть симфонию красок заходящего солнца, увидеть успокоение огненных страстей, уловить в них последний аккорд. Однако сделать это теперь не просто. В сгущающихся сумерках машина требует к себе все большего внимания, и он только короткими урывками может оглядываться назад. Пламень заката быстро скатывает там свое радужное покрывало с краев горизонта, а затем превращается в затухающий костер. Через некоторое время — это уже печальная, одинокая свеча, затем скромный спичечный огонек. Еще несколько секунд — и светлая искорка совсем гаснет.

Все! Теперь и для экипажа, находящегося высоко над землей, день унесся в прошлое. Самолет окружила ночь.

Набирая силу, темнота все больше раскрывала перед Сохатым глубину мерцающего звездами неба, позволяла все дальше видеть россыпи огней городов и поселков. И этот обозреваемый простор как бы расширял объем кабин самолета до огромных размеров, порождал ощущение непосредственной причастности к тому, что делается и выше и ниже машины.

Самолет торопливо отбрасывал назад пространства, оставляя за собой обжитые равнины, и внизу постепенно редели огненные гирлянды и скопления светящихся городов-туманностей. Их все решительнее прореживали черные пустоты невидимых из стратосферы лесов, вытесняли дикие горы, и наконец зрелищно живым осталось только небо.

«Вот он под нами, Сихотэ-Алинь, — царство камня и звонких рек, лесов и тысяч километров звериных троп, страна первозданности и естества, которых не смог еще нарушить двадцатый век. Нет там перенаселенности наших городов и квартир. Нет часов пик, когда люди и автомобили мешают друг другу вовремя попасть в желаемое место. В лесах и горных долинах звери и птицы распределили между собой не только площади обитания, но даже и время. Кто-то спит днем, а кормится ночью. Другие зверушки такие же свои жизненные процедуры выполняют в зеркально противоположное время суток, создавая себе таким образом необходимый комфорт».

...Кругом ночь. Но глубоко в душе Сохатого еще продолжают жить краски праздника света. Они прибавляют ему оптимизма, создают хорошее настроение.

Экипаж работает молча. Тишина позволяет Ивану ощутить себя более или менее свободным и найти время для раздумья. Герметизация кабин оставила за бортом вой двигателей и рев воздушного потока, омывающего холодом прозрачный фонарь. Из всего разнообразия шумов полета ему слышны только ровный, негромкий свист работающих на бешеных оборотах двигателей, слабое шуршание атмосферных помех в наушниках шлемофона да собственное дыхание.

Машина управляется автопилотом. И в зависимости от того, куда перекладываются рули автоматом, с контрольной панели Ивану дружески подмаргивает какая-либо одна из девяти ламп. Дескать, давай, пилот, продолжай свой отдых, помечтай, если хочешь, а мы пока поработаем.

Спокойный полет порождает желание дополнительной деятельности, и Сохатый решает вновь проверить когда-то испытанное им ощущение парения, полного единения с окружающим его простором. Он наклоняется и полностью убирает подсвет приборов, накрывает полетной картой панель автопилота... Сидит в природной темноте и смотрит в небо так, чтобы взгляд скользил выше бортов кабины.

Проходит около минуты, и Ивана Анисимовича все явственнее начинает захватывать состояние полной отрешенности от земли. Постепенно пропадает чувство замкнутости кабины, исчезает остекление фонаря, уплывает вниз сидение, а сам самолет как бы остался позади. Теперь Сохатый наедине с собой и летит на гребне неслышимой и невидимой им эфирной волны, несущей его все дальше и все выше, навстречу далеким звездам.

Высота одиннадцать тысяч метров. Над головой всего четвертая часть земной атмосферы, и есть прекрасная возможность полюбоваться невообразимо далекими, загадочными мирами, которые сейчас не затеняются земной пылью, движением самого воздуха и облаками... Иван нашел оба черпака Медведицы и Полярную звезду. Вспомнив, что альфа Малой Медведицы на своем посту не вечна, он в хвосте Дракона отыскал Турбан, который через несколько тысяч лет вновь завладеет полярным Олимпом. Сохатый с улыбкой подумал, что, оказывается, и звезды «борются» между собой за почетное место... Совсем вверху черный бархат небосвода казался ему изъеденным молью — светилось огромное колесо Млечного Пути.

Чудилось: обод этого колеса, обручем охватывающий небо, вращается. И мнимость вращения так захватывает, что Ивану приходит неожиданная, безумно-дерзкая мысль: «Может быть, это и не обод, а самый настоящий бесконечно огромный электромагнитный или еще какой-нибудь силовой кабель, вобравшей в себя основную массу видимой нами Вселенной, которую какие-то неведомые нам силы раскручивают или разгоняют в подвластную их энергий сторону...»

— Командир, проходим берег. Впереди море. Ложимся на новый курс.

Слова возвращают Сохатого в реальный полет, к конкретным значениям слов «верх» и «низ», к тому, что они объединены в неразлучную пару своей противоречивостью.

Берег!

Совсем недавно он видел границу дня и ночи, а теперь вот самолет Сохатого проходит новый рубеж: границу тверди и воды. Океан... Летчики всегда казались Ивану родными братьями моряков дальнего плавания. Именно дальнего. Чтобы испытать и ощутить состояние радостной встречи с землей, понять глубже свою любовь и привязанность к человеку, к Родине, надо, оказывается, побывать вдалеке, посмотреть на привычное и родное, вблизи часто незаметное, — из разлуки.

Часы над морем, как сутки на корабле. Только в воздухе без отдыха, без смены вахт, в постоянном напряжении. Один час полета — трехсуточные мили судна, суточные — авианосца. Горючего в баках самолета все меньше, а берега нет. Где-то в далекой расчетной дали через колонки цифр в бортжурнале штурмана проглядывается земля, а на ней аэродром и твоя жизненная опора: дом, семья, дети.

Земля никогда спокойно не отпускала его самолет в морской простор. Она всегда была ревнива и выражала свое неудовольствие довольно решительно: трясла и болтала машину в прощальных потоках воздуха, плывущих над прибрежьем. И это напоминало Сохатому объятия людей, расстающихся на перронах и причалах... Когда же берег оставался за кормой и машина оказывалась над волнующейся равниной, во власти сине-голубого пространства, слух и тело Сохатого всегда улавливали смену и тональности звуков,и вибраций, наполняющих самолет, а мозг сразу посылал взгляд к приборам, желая убедиться в исправности и в надежности несущей его воздушной ладьи. За первым действием следовали другие: в порядке ли надувной спасательный жилет, хотя перед вылетом он был проверен; подсоединен ли фал резиновой лодки к металлическому кольцу летных брюк. И только после этого он всегда говорил: «Здравствуй, море!»

Экипаж работает...

Ему предстоит выполнить за два часа полета в нейтральных водах два галса, раскраивающих море надвое, позволяющих обследовать водную акваторию лучом бортового-локатора. Каждая прямая — шестьдесят минут полета, грубо — длиной восемьсот километров. Осмотреть водную ширь и определить корабельную обстановку на море. Постараться разобраться, кого и куда ведут проторенные морские дороги, а кто идет по водной целине.

Сохатый представил Лапшина у экрана локатора и немножко позавидовал ему... Штурман локационным глазом видел сейчас берега с изгибами и бухтами. На черном пустом поле индикатора, изображающем воду, Лапшин, наверное, рассматривал ярко блестевшие точки плывущих кораблей: изучал, фотографировал и записывал, чтобы потом на земле, после полета, оформить учебное разведывательное донесение.

Да и стрелок-радист тоже не сидит без работы: внимательно слушает аэродром вылета, не имея права пропустить вдруг адресованное Сохатому любое срочное донесение, и сам готов к немедленной передаче на землю телеграмм о работе экипажа и его месте над водными просторами. Но это лишь часть его ответственности. Весь полет старшина Золочевский ведет поиск самолетов в воздухе, которые могут прийти сюда и с чужого берега и оказаться рядом с их машиной с неизвестными намерениями, так как над международными водами летать никому не запрещено.

Члены экипажа заняты. Только Сохатый сейчас как будто самый свободный от важных дел человек: машину ведет автопилот; обороты двигателей, их температурные режимы, расход и остаток топлива в баках поддерживают автоматы; его легкие получают кислород в нужных дозах и пропорциях, которые тоже регулируются, но уже другим автоматом в зависимости от высоты. Приборы докладывают летчику о самочувствии экипажа, о работе систем и агрегатов, о направлении, скорости и высоте полета, о давлении воздуха в кабинах и за бортом — о всем жизненно необходимом для самолета.

Приборы... Все они «проходят» через голову в нужной Сохатому, им самим же созданной последовательности, поэтому-то у него и остается время еще и для того, чтобы контролировать и руководить действиями подчиненных. Сейчас экипаж над морем один, но иногда самолетов бывает рядом сразу по многу десятков, и тогда уже с распределением внимания командира, с поиском свободного времени сложнее.

Сейчас, в этот момент в содружестве экипажа и машины все хорошо. Не горит ни одна красная лампа, не звонит ни один звонок тревоги. Но может случиться и так, что командиру корабля подадут аварийный сигнал сразу несколько оборвавшихся магистралей, обеспечивающих живучесть самолета и работоспособность людей. И вот тогда свет и звук аварийной сигнализации ударит по нервам, будет торопить с принятием мер. И в этой обстановке командиру нужно будет найти правильное решение, которое чаще всего единственное. Решать в таких случаях приходится быстро и мудро, а действовать не торопясь, но поспешаючи, так как на переделку и иное решение времени часто уже не остается. Многие профессии и существуют-то только потому, что есть эксперимент, есть метод проб и ошибок. А пилоту приходится работать всегда только наверняка, потому что его рабочее кресло, его лаборатория, находясь в трехмерном пространстве, не имеет жесткой точки опоры, а летит над землей лишь благодаря единству разума, воли и его действий.

* * *

Над головой Сохатого по-прежнему яркая россыпь драгоценных камней, но он видит, что впереди она начинает пропадать. Появившаяся среди звезд полоска пустоты поднимается все выше, создается впечатление, что самолет теряет высоту. Через некоторое время Соха-тему кажется, что он находится не в горизонтальном полете, а пикирует в невидимую, далекую воду. Такое состояние Ивану Анисимовичу знакомо, оно не тревожит. Он знает: там, впереди, вовсе не пустота, а облачный горизонт. Скоро облака скроют от него распахнутый в вышине звездный мир. Проверив для порядка и собственной уверенности исправность противообледенительных систем, он поудобней устраивается в катапультном кресле, ожидая встречи с новым состоянием неба.

Вскоре облака пропускают Сохатого в свои владения. Они крепко хватаются за машину и начинают разбалтывать ее с крыла на крыло, раскачивать на невидимых качелях... Воэмущеныость потоков воздуха в кромке облаков для Ивана была тоже не нова, и он спокойно дожидался проникновения самолета в глубину облачной темноты, надеясь в ней найти спокойствие... Но минуты идут, а обстановка не улучшается, и ему приходится наконец отказаться от услуг автопилота, взять управление машиной в свои руки. Чем дальше ом уводит своего разведчика в облачное царство ночи, тем сильнее становится болтанка. Вскоре она вырастает до опасной — броски начинают достигать критических величин. И это вынуждает его изменить план и характер полета.

— Штурман, прогноз подтверждается, и факты не в нашу пользу. Придется снижаться! Может быть, пониже будет спокойней?

— Все может быть. Только мы не знаем, командир, на каких высотах начинается и где кончается струйное течение.

— Если бы это было течение! Такое сумасшествие похоже больше на границу тайфуна... Вверх идти у нас силенок не хватит. Так что выход один — вниз, к воде, но только не в воду. Она соленая и холодная.

— Протестую! Таких шуток не принимаю. — Голос у Лапшина сердитый.

— Какие тут шутки... Радист. Сообщить домой: «Идем в облаках, сильная болтанка, обледенения пока нет. На своем эшелоне лететь невозможно. Снижаемся, выполнение задания прекращаю».

— Понял, товарищ командир.

Сохатый снижает самолет... Тысячи метров остались выше, но болтанка не ослабевает. Ивану по-настоящему тяжело. От большого психического да и физического напряжения ему жарко, пот заливает глаза. Решив возвращаться домой, он плавно разворачивает машину на обратный курс. Осторожничает, потому что невозможно предугадать, в какую сторону будет брошен самолет в следующий момент. Разворачивается со снижением, а про себя отмечает, что ему все больше кажется, будто машина начинает «задираться» вверх. И с каждой секундой это ощущение все сильнее и сильнее. Вот уже самолет «стоит» на хвосте, потом «накреняется» влево. «Если это так, — думает он, — то через несколько секунд машина без скорости рухнет вниз».

От острого чувства опасности тело Ивана сжимается в нервный комок. Он широко открытыми глазами смотрит на авиагоризонт... Прибор показывает, что машина летит правильно.

«Может быть, врет? А что показывают другие приборы? Нет, все они отсчитывают цифры, которые соответствуют показаниям авиагоризонта и оборотам двигателей. Если отказал бы какой-то из них, то его вранье сразу бы обнаружилось... Значит, приборы все исправны и мы летим правильно!»

Приборный анализ полета убеждает Ивана в отсутствии опасности, но он ничего не может поделать со своими ощущениями: состояние вздыбленности машины не проходит. Ему хочется как можно быстрее отдать штурвал от себя, заставить самолет опустить нос. Он весь в этом желании, весь до озноба. Но откуда-то издалека, из своей глубины, Иван Анисимович слышит громкий приказ, отдаваемый ему другим человеком, строгим и опытным:

«Не делай этого, Сохатый! У тебя все правильно! Не глупи! Одумайся! Машина-то снижается!»

Злясь на себя, Иван отвечает ему:

«Вижу, что снижаюсь. А мое тело? Я же лежу на спине! Не сижу, а лежу. Пробую наклониться вперед и не могу, мне кажется, что сделать это невозможно!..»

Чертыхаясь и поднатужившись, Иван дотягивается до реостатов ламп кабинного освещения и поворачивает их на полный накал, думая, что дополнительный свет поможет ему избавиться от мучительно-волнующей иллюзии...

Сделал. В кабине — голубой день. И все же от ощущений избавиться не удается: самолет по-прежнему «стоит» на хвосте и летит животом вперед. Ложное ощущение настолько захватывает Сохатого, что стрелки приборов начинают дрожать перед глазами и, расплываясь, теряют свои привычно резкие очертания.

«Вот напасть!» Он смотрит на часы и отмечает, что иллюзия длится чуть больше пяти минут, а ему кажется, что борется он с ней целую вечность.

Иван смотрит на левый борт кабины, потом на правый, под приборную доску, дышит как можно глубже, чтобы погасить раздражитель вестибулярного аппарата... Напрасно. Эффекта никакого.

Тогда он по показаниям приборов устанавливает машину строго в горизонтальный и прямолинейный ,полет, добавляет обороты двигателям... Теперь у него появляется новое ощущение: чудится, что машина начинает опрокидываться на спину. На приборах все хорошо, а самолет уже заваливается на крыло.

Сохатый снимает ноги с педалей, отпускает штурвал и кричит:

— Штурман! Рассказывай анекдот, ругайся, пой, кричи. Делай, что хочешь, но помоги избавиться от наваждения. Ничего не могу с собой поделать. Кажется, что мы стоим на хвосте, заваливаемся на правое крыло и начали опрокидываться на спину!

— Брось, командир, ерунду рассказывать. Никуда мы не опрокидываемся. Я в локаторе море вижу, и крена никакого нет.

— Глаза мои тоже видят, а тело не верит, и голова не слушается.

— С нами, штурманами и стрелками, командир, такие фокусы частенько бывают. Но мы же молчим и даже своим командирам об этом не говорим, чтобы зря не беспокоить.

— Тебе остается в таком положении только терпеть. А вот если бы ты баранку крутил?

Сохатый разговаривает, а сам в это время убирает лампой подсвета правый крен: уменьшает освещение левой стороны приборной доски, отчего кабина у него на глазах как бы перекашивается и правый борт поднимается вверх. «Выпрямляется» и его спина. Теперь ему кажется, что он сидит прямо.

После того как самолет «выравнялся», Иван заставляет себя выполнить разворот вначале вправо, потом влево, переводит машину в набор высоты, затем начинает снижаться... Разведчик слушается его команд, приборы оживленно разговаривают с ним, показывая свою объективность. И хотя болтанка донимает экипаж, по-прежнему, несуществующие крены и вздыбливания больше не возвращаются, и Сохатый чувствует, как постепенно успокаивается его сердце, размеренным и неторопливым становится дыхание, расслабляются мышцы и обсыхает спина. Пальцы не сжимают больше штурвал до сырости в перчатках.

Высота три тысячи метров... Болтанка осталась выше, но Ивану Анисимовичу не хочется сегодня повторно испытывать судьбу, да и топлива для полета на малой высоте нужно больше — на это они со штурманом не рассчитывали.

Окончательно решив идти домой, Сохатый облегчен^: но вздыхает, думая уже о том, как оформлять донесение.

Машина вновь на автопилоте...

Сохатому представляется возможность передохнуть, перебрать обрывки мыслей и впечатлений от только что закончившейся баталии с самим собой. Прежде всего попытаться найти причину ложных самочувствий.

Иван Анисимович восстанавливает в памяти свои действия перед возникновением иллюзии и вспоминает, что как раз перед этим осматривал крылья и двигатели — нет ли обледенения на них — и какое-то время не смотрел на приборы...

«Может, тут и причина?.. Это всего-навсего предположение. Случись непоправимое, никто не узнал бы, почему самолет ни с того ни с сего вдруг оказался в воде».

Иллюзии... Они не так часты и не так уж редки. И чем маневренней самолет, чем больше перегрузки испытывает пилот, тем вероятней встреча с «ложным» восприятием слепого полета, особенно если летчик один в кабине.

Поединки с иллюзиями чаще всего заканчиваются победой человека. Но... всякое бывает!

В памяти Сохатого всплывает уникальный в своей неповторимости случай, когда летчик, по его докладу, половину полета, как ему казалось, находился «вниз головой». Воевал сам с собой из последних сил, летел до момента прихода на аэродром, а потом доложил на землю, что побежден, и выпрыгнул.

«Хорошо, когда один. Выпрыгнул, и все, а если людей в самолете много, а парашютов нет? Сомнение в показаниях приборов — конец. Но и тут нельзя быть очень доверчивым, надо работать по правилу: не верь одному прибору — верь только группе приборов. Их коллектив не подведет».

Сохатый стал вспоминать известные ему случаи, связанные с появлением иллюзий, и остался недовольным их малочисленностью. С сожалением подумал: «Редко летчики докладывают о появлении иллюзий в полете. Не говорят... Скрывают свою беду от врачей и командиров. Иногда врут, что они никогда с $тим не встречаются. Ставят себя под удар, ходят по тонкой жердочке. И виноваты в такой скрытности прежде всего, видимо, командиры и врачи, которые, узнавая об иллюзиях, чаще всего снимают пилота с летной работы, вместо того, чтобы лечить и тренировать. Так проще...»

Иван Анисимович заставляет себя снова пережить ложь головы и тела, чтобы лучше запомнить охватившее его чувстве опасности, страшное напряжение борьбы с невидимым врагом, прячущимся в лабиринтах собственного «я».

Сохатый анализирует свое поведение, сопоставляет его с действиями экипажа. Он благодарно, проникаясь еще большим уважением, думает о штурманах и стрелках, которые, не имея на своих рабочих местах авиагоризонта — прибора, показывающего положение самолета в пространстве, — во много раз чаще, нежели летчики, испытывают ложные ощущения, но никогда не поднимают паники, доверяя свою жизнь командирам. Остаются работоспособными, справляясь в этих условиях со своими сложными обязанностями.

Как нелегко, оказывается, управлять собой. И этому искусству надо учиться всю жизнь.