Перекрестки
Вспоминая детство, Иван Сохатый не переставал удивляться той неистребимой любознательности, которая подчас приводила его и приятелей, с точки зрения взрослого человека, на грань безрассудных поступков.
Иван вновь видел себя босоногим сорванцом, взбирающимся по веревке на колокольню, обследующим в кромешной тьме церковные подвалы. Это в любой момент могло привести к трагической развязке, и просто удивительно, что церковные похождения окончились благополучно.
Память воскрешала великое множество таких проделок. И перебирая события тех лет, вновь вглядываясь в них уже из сегодня, разбирая ватажные и одиночные походы, он неоднократно убеждался, что все они предпринимались не ради проказ и не от нечего делать. Просто очень хотелось как можно скорее узнать и понять, как устроен окружающий мир.
Беда пришла неожиданно и встретила их там, где ее никто не ждал, — у новой мельницы на маленькой речушке Талице, каких тысячи на Руси.
Не первое лето мужики и мальчишки, купаясь, прыгали с новой плотины в воду, и никого, в том числе и мельника, это не беспокоило. Остатки старой запруды были известны всем. Но однажды все же нашлась среди видневшихся под водой свай одна неизвестная. Колька Рыжов нырнул и напоролся.
Иван видел это как будто сейчас.
Вначале они считали, сколько пробудет Колька под водой, и смотрели, где он вынырнет. Парень не показывался, а вода чуть пониже того места, куда приятель прыгнул, вскоре стала красной. Ребята не сразу поняли, что красное — это кровь. А догадавшись, испугались. Многие кинулись с воплями к деревне.
Оставшиеся на плотине мальчишки ревели, не зная, что делать. А Ивана бил озноб. Превозмогая жуть, размазывая слезы по лицу, он все же полез в кровавую воду. Подплыл к красному разводью и, зажмурившись, нырнул, но руками ничего не нашел. Ему было страшно от ожидания, что Колька вот-вот схватит его за ногу и потащит за собой на дно. Вынырнув, отдышался и все же заставил себя нырнуть еще раз, но уже с открытыми глазами. И сразу увидел в красной мути Кольку, висевшего животом на остром сколе сваи.
Как он вытащил тело друга на берег, Иван не помнил. А потом его в кустах рвало, трясло от страха и пронизывающего холода, хотя день был теплый, летний.
...Деревня двадцатых годов с малолетства приучала к труду до седьмого пота. Стар и млад знали тяжесть добытой копейки, разницу во вкусе хлеба из муки и из лебеды. Редкие праздники, еще реже — обновка. Летние дни, наполненные чаще всего недетскими заботами, и главное в них — работа, работа от зари до зари, работа вровень со взрослыми, без скидки на возраст.
Как ни трудно жила деревня, но она уже не была изолирована от большого мира. Мужики, вернувшиеся с империалистической и гражданской, рассказывали про танки и автомобили, про воздушные шары и дирижабли, но особенно много — про аэропланы, с которых летчики всех и все видят, стреляют и бомбят, наводя страх на врага. Эти немудрящие рассказы очевидцев о крылатых машинах на войне переплетались в мыслях Ивана со сказками, в которых злые колдуны, ведьмы и черти завсегда летали на метле или в кадке, а чародеи, добрые царевны, царевичи и хорошие люди — на ковре-самолете. Иван силился понять, как же теперь люди будут отличать в небе добро от зла, но так ничего и не придумал. Однако стал догадываться, что сказки становятся явью...
С каждым годом человек поднимался в небо все выше, летал все дальше и все стремительнее. И один из них «долетел» до Ивана Сохатого: летним днем на деревенском выпасе приземлился аэроплан.
Иван был в набежавшей отовсюду толпе и впервые увидел летчика — человека, одетого в черную кожаную куртку, такие же брюки и шлем.
Самолет с широкими двухъярусными крыльями и автомобиль около него источали необыкновенно острый, непривычный запах и казались настолько нереальными, что он пробрался к ним вплотную и потрогал, чтобы убедиться в их настоящности. Вскоре один из прилетевших мужчин уехал на автомобиле. Минут через двадцать, обдав Ивана шумом, ветряной пылью пропеллера и запахами гари, аэроплан улетел.
Толпа на лугу долго не расходилась. Каждому хотелось поделиться особо запомнившимся, будто только он и мог это углядеть.
Свершившееся и впрямь походило на чудесную сказку. Но все это было настолько далеким от деревенской жизни и повседневных забот, что ни у Ивана и ни у кого из мальчишек это событие не вызвало желания стать летчиками. Слишком призрачным был для них мир авиации, и они не могли представить себя в нем...
Во все времена были и есть люди, которые смотрят на жизнь только с точки зрения интересов собственного «я», смотрят себе под ноги и не видят небосвода. К голубому простору взгляд обывателей равнодушен и нелюбопытен. Сознание таких людей воспринимает лишь потребительские категории неба: «Слишком яркое и жаркое солнце; сегодня холодно и пасмурно; надо взять зонтик: возможно, будет дождь».
Вероятно, до какого-то времени на этих людей был похож и Сохатый. Он видел, как летают птицы и охотится кобчик. Увидел, как летает человек, но не захотел сам подняться в воздух... Красота земли ему впервые открылась во всю свою ширь с церковной колокольни, откуда он в солнечные дни рассматривал и ближайший лес, и реку, и знакомые поля, где зеленели молодые хлеба. Эта красота захватила его.
По воскресеньям мальчишки запускали змея. Сам не летаешь, так пусть летит сделанное тобой, твоими руками! Каждый хотел быть ловчее других, старался сделать самого большого змея, разрисовать его пострашней и поднять в небо повыше.
Однажды в свежий ветер Иван запустил с колокольни большого змея. Наверное, под влиянием прабабушкиных сказок о ковре-самолете, о Ноевом ковчеге он на хвосте змея поднял в воздух вылепленные из глины фигурки людей и животных. Но старый пономарь гонял мальчишек с колокольни, подкараулил и Ивана, порвал суровую нитку, удерживающую змея. Потеряв несущую способность, змей упал на деревья кладбища, порвался. И только через много лет, когда жизнь Ивана Сохатого оказалась накрепко связанной с небом, он понял, что ему тогда довелось увидеть первую «авиационную катастрофу».
Авиация для Ивана Сохатого началась точно так же, как начинались для многих сотен тысяч юношей и девушек целина, КамАЗ, БАМ и другие великие стройки. Только эти жизненные события разделены десятками лет.
Всюду пламенели лозунги: «Дадим стране сто тысяч летчиков!», «Комсомолец, на самолет!» По путевке комитета комсомола строительного техникума осенним погожим днем группа энтузиастов, пройдя через все «сита» различных медицинских и приемных комиссий, поехала в аэроклуб.
Иван ехал в новый мир привычным трамвайным маршрутом, так как аэроклуб находился от техникума всего в нескольких остановках, по той же улице.
Он смотрел из окна вагона на улицу и с удивлением говорил себе: «Сколько же раз ты слышал голос кондуктора, когда тот объявлял: «Остановка «Аэроклуб»? И при этом с тобой ничего не происходило, не возникало никаких желаний. Здесь тебе не нужно было выходить».
...И началось: утром техникум, вечером аэроклуб, ночью самоподготовка, сон — в трамвае и где придется. В голове все перепуталось: в аэроклубе — аэродинамика, навигация, военное дело, самолет, мотор; в техникуме — математика, химия и азы строительного дела. Тысячи новых названий и понятий, не желающих укладываться на полки памяти.
После занятий — бесконечные рассуждения с самим собой: «Как же быть? Что выбрать? Что лучше? В аэроклубе учиться год или два, а в техникуме три. Значит, ты никак не можешь закончить аэроклуб одновременно с техникумом. От чего-то надо отказаться, ведь нельзя объять необъятное... Решай, что для тебя главное. Решай, Иван, где твоя дорога, решай смелей».
В конце концов решение было принято. И от появившейся определенности жить и дышать стало легче. Остались фабрика и аэроклуб, аэроклуб и фабрика...
Удивительна молодость! Не попробовав еще себя в полетах, Иван в мыслях уже закончил аэроклуб и уходил в летную школу. Он не допускал, что это может не получиться.
Сохатый мечтал! Он видел себя уже летчиком, и эта дерзновенная уверенность уводила за горизонт сегодняшних возможностей, позволяла приблизить будущее.
Способность мечтать — великое свойство человеческой души, и тот, кто им наделен, на всю жизнь — счастливец, так как перед ним простирается бесконечная дорога познания, на которой ждут многие радости.
Уже став летчиком, Сохатый не раз спрашивал себя: «Кто научил не предаваться злобе, умению прощать обиды и ошибки, терпению в работе и, главное, мечтать?»
В поисках ответа он всегда мысленно возвращался в свое раннее детство, к прадеду и прабабушке, к бабушке Ксении, к теткам и дядькам, которые заменили ему мать и отца.
Но как бы ни было хорошо в многолюдном и теплом доме, все же изредка на Ивана накатывалась тоска по матери. Тогда он прятался в заросли малинника или забирался на сеновал и там старался увидеть себя вместе с мамой, самым маленьким.
В памяти у него хранился солнечный, летний день. Под огромным небом, на широком поле, перехваченном, как поясом, лесистым овражком, он видел белобрысого мальчонка лет трех-четырех и женщину, идущих рядом по насыпи железной дороги. Их разделяет рельс. По щебенке идти неудобно и тяжело, ноги вихляются, поэтому Иван шагает широко. Старается ступать так, чтобы нога попадала на шпалу, но от этих не по росту длинных шагов скоро устает. Тогда он становится на блестящий от колесного наката рельс, а мать подает ему руку, помогая сохранять равновесие. Иван увлеченно, забывая про усталость, долго идет по наезженной железной полосе. Идет, пока не сорвется. А потом все начинается сначала.
Но как ни силился, как ни напрягал Иван память, он не мог представить себе лица матери и ее одежды. Помнил только поддерживающую его руку, она была надежная и терпеливая, теплая и жесткая от крестьянской работы. Помнил и котомку за материнской спиной, где лежали еда, бутылка с водой и его одежонка.
Почему они оказались пешими на железной дороге и сколько прошли — ему не запомнилось. Но вероятно, двигались издалека, так как не раз садились отдыхать, полдничали, а потом вновь считали телеграфные и километровые столбы.
Мама говорила ему, что они идут на свидание с отцом, но сама почему-то не радовалась этому. Иван видел, как она, отвернувшись от него, вытирает навертывающиеся на глаза слезы.
— Почему вы плачете, мама?
А она отвечала одной и той же фразой:
— Я не плачу, сынок. Мошка залетела. Вот глаз слезой и моется.
Наконец они пришли в город. К этому времени Иван смертельно устал — не шел, а висел на материнской руке. Поэтому, наверное, и не запомнилась ему встреча с отцом, не сохранил он в своей памяти его тогдашний облик. Утром мамы уже не было.
Шли дни, и Иван вскоре понял, что матери больше и вовсе не будет: в избе отца ее место заняла другая женщина.
Иван не был открыто обижен в новом доме, но так и не прирос к нему. Чувствуя обостренным детским восприятием фальшь холодной вежливости и формальной заботы, он жил особняком. И чем больше подрастал, тем заметнее виделась граница, отделяющая его от мачехи, от отца и других детей. Иногда отец, ощущая обиженно-ревнивые взгляды Ивана, делал робкие попытки перешагнуть через водораздел, но наталкивался на отчужденность сына. Наконец, увидев однажды как-то по-особенному сутулую отцовскую спину, Иван окончательно понял, что он здесь лишний. И убежал, чтобы уже никогда не возвращаться. Он надеялся, что прадед Степан его примет. И не ошибся. Оттаял.
...Теперь, много лет спустя, зрелым умом Сохатый понимал, что со второго начала своей дороги ему довелось наблюдать неиссякаемое терпение и стойкость русского крестьянина в житейских невзгодах. Он не помнил в доме прадеда Степана пьяного крика и громкого злого голоса, упреков или жалоб кому-либо, сетования на недород или ранний снег.
Сердце Ивана Анисимовича наполнялось благодарностью, когда в его ушах вновь воскресали голоса: «Ваня, Ванюша, Ванечка, Иванушка, племянничек, племяш, внучек, правнучек...» И только один раз, нечаянно, он услышал, как прабабушка Марфа, лежа на печи и не видя его, говорила:
— Ксюш, поди-ка, милая, Иванушке-сиротинушке медку принеси, пусть он со мной мятного чайку попьет. Мужики-то с бабами не скоро с поля возвернутся, а ему науку надо постигать.
А сколько он услышал и узнал от старших сказов и поверий про войну и богатырей, про зверей и Иванов, про царевен, царевичей, злых духов и Иванушек. И везде Иван был добрым и смелым, сильным и справедливым, делающим добро и в конце концов добивающимся торжества справедливости. Если же ему делалась приставка «балда», то и в этом случае Иван был «себе на уме», хитрющий да знающий и только с виду дурачок.
Вот так и деревенский мужик свой житейский опыт и сметку часто прятал за наигранной, показной непонятливостью, подчас глуловатостью, чтобы выговорить какое-то облегчение в подати или налоге, выторговать лишнюю копейку на базаре.
В долгие зимние вечера с печи, бывало, добрый голос звал его:
— Ваняшка, иди-кось сюда! Сказать тебе хочу про Ивана-копейщика да волчью стаю оборотней. Мне раз-думка, а доброму молодцу в урок...
Сказ — не поучение, не совет, а думы вслух. Сказка вовлекала Ивана в мир невероятных событий, заставляла сопереживать успехам и неудачам героев, проходить вместе с ними через зло и ложь, принимать чью-то сторону, совершать ошибки, может быть, из-за скрытой в глубине души жадности, а потом глубоко сожалеть об этом...
Детский ум его не всегда мог сразу разобраться в хитросплетениях поступков людей и зверей, чтобы определить — с кем быть, ведь непременно хотелось оказаться в лагере справедливых.
И сейчас, по прошествии многих-многих лет, справедливость всего дороже генералу, и сейчас тянется он к людям с открытой душой, доверчивым и незлобивым. А ведь случалось в жизни всякое, судьба ему досталась не из легких.
Первый летный день.
Сохатый-учлет в праздничном настроении, Он ощущает в себе необыкновенную легкость движений и волнующее нетерпение. Каждый новый взлет самолета с очередным курсантом приближает для него заветный момент: он впервые поднимется в небо не во сне, не в сказке на ковре-самолете, а на реальной крылатой машине.
Наконец он сел в кабину, пристегнулся привязными ремнями, присоединил шланг переговорного устройства к шлему и доложил:
— Товарищ инструктор, курсант Сохатый к ознакомительному полету готов!
Инструктор Никита Бодров запускал мотор, а в голове Сохатого метались тревожной воробьиной стаей мысли: «Только бы не испугаться. Ведь раньше вроде бы не боялся высоты. На деревья, на колокольню лазил. Был на «Семи Братьях» под Нижним Тагилом. Прыгал с парашютной вышки...»
Вырулили. Стартер взмахнул белым флажком, и У-2 побежал вперед. После небольшого разбега самолет неожиданно повис в воздухе, и земля стала быстро проваливаться вниз. Иван почувствовал себя на качелях, подбрасывающих его вверх, в новый для него мир. С волнением ему удалось кое-как справиться, и только после этого он уже осознанно посмотрел на небо и на землю. Небольшая солнечная дымка создавала физически ощутимую толщу голубоватого слоя воздуха под крылом, отчего казалось, что он смотрит на землю через огромное прозрачное цветовое стекло. Поля и леса, дороги, игрушечные поселки, мозаика светотеней внизу по бескрайней, всхолмленной невысокими горушками земле породили в нем сохраненные на всю жизнь удивление и восхищение.
Послушная воле инструктора зеленокрылая птица продолжала набирать высоту. Парение самолета над огромной землей казалось Сохатому столь поражающе невероятным, что он усомнился в изученных им законах аэродинамики и решил убедиться, действительно ли способен воздух держать на себе огромную тяжесть.
Чтобы испытать плотность воздушного потока, Иван осторожно высунул из-за козырька кабины руку, и его враз ударило по ладони, больно, закинув кисть руки назад. Ойкнув от неожиданности, он спрятал руку в кабину и начал рассматривать крылья, которые несли его над землей.
Иван увидел, что обтягивающая верхнее крыло перкаль от напора воздуха так сильно вдавливается внутрь, что через материю просматривается весь силовой набор крыла, все составляющие его стригнеры, нервюры и лонжероны, которые можно было спокойно посчитать. Верх же нижнего крыла, обращенный к нему зеленой стороной, был спокойно-гладким и не создавал впечатления производимой им работы. «Да, крыло, видимо, действительно больше опирается на воздух своей нижней поверхностью, нежели подсасывается вверх», — подумал он, хотя теория говорила наоборот.
Но на этом его «исследовательские» размышления закончились. Их сменили совершенно неожиданные, волнующе-тревожные ощущения — учитель привел самолет в зону и начал пилотаж.
Все, о чем говорил Сохатому инструктор на земле, чему учили его преподаватели, что зубрил и запоминал он сам, мгновенно вылетело из головы. Бодров что-то громко говорил в переговорную трубку, но смысл слов не воспринимался. Руки Ивана намертво вцепились в борта кабины, а широко открытые глаза не узнавали мир. Голова отказывалась понимать, когда У-2 делал вираж, а когда — боевой разворот, какой из маневров называется петлей, а какой — штопором.
Сначала земля показывалась ему то с одного, то с другого борта кабины, а тело прижимало к сидению. Затем, как в дикой пляске шамана, все завертелось перед глазами. Меняясь местами, проносились по очереди земля — небо, небо — земля, и он потерял представление, что из них он видит вначале... То дух захватывало от крутого спуска, то натужно гнулась спина от наваливающейся на плечи тяжести...
Наконец пилотаж кончился. Земля вернулась на свое обычное место и оказалась, как и прежде, ниже самолета.
Успокоившись, отдышавшись и придя в себя, став способным вновь видеть и понимать окружающее, Иван вдруг увидел в смотровом зеркальце смеющееся лицо инструктора.
«Наверное, такого раззяву, как я, он еще не встречал», — подумал Иван. А пока разбирался в своих ощущениях, У-2 оказался на аэродроме.
Выключен мотор. Сохатый расслабленными, неувереннми движениями выбрался из самолета и остановился на крыле. Держась за борт кабины, приложил старательно руку к летному шлему.
— Товарищ инструктор, разрешите получить замечания.
Ритуальный доклад выполнил. Сил все же хватило. И настороженно замолчал, с тревогой ожидая, что же скажет ему учитель.
— Хорошо, Сохатый! Сегодня замечаний нет. Держался ты хорошо. Поздравляю с первым полетом. — Инструктор крепко пожал Ивану руку, тряхнул ее, пристукнув о борт. — Лиха беда начало: дальше пойдет легче. Будь здоров. Зови следующего.
— Есть, товарищ инструктор!
Душа Сохатого ликовала: «Экзамен выдержал!»
Если говорят, что танцевать надо от печки, то биография Сохатого-летчика началась вот с этого первого, памятного ему на всю жизнь ознакомительного полета, который подобен первому шагу ребенка. Только малыши не сохраняют в памяти родительскую радость, свой страх и свою гордость за этот первый шаг, а летчики запоминают его навсегда.
Ивану повезло. Его первый полет совпал с чудесным весенним днем. Он увидел ясное небо, яркое солнце, расцветающую в преддверии лета землю. В этот день он приобщился к миру крылатых. Пусть несамостоятельно, но летал. Время начало отсчитывать его летные часы...
Самостоятельный вылет Сохатого пришелся на середину лета и по времени совпал с провокацией японских войск на нашей дальневосточной границе у озера Хасан. «Зачем и для чего я летаю? — снова и снова спрашивал себя Иван. — Ради спортивного увлечения или это будет моя профессия на всю жизнь?»
Думая о будущем, он часто возвращался к IX съезду ВЛКСМ, на котором по поручению ЦК ВКП (б) выступил нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов. Его слова: «Кто будет обслуживать наши Воздушные Силы в качестве летчиков, бортмехаников, в качестве инженеров, работников аэродрома, — от этого в значительной мере будет зависеть и рост, и успехи нашего Красного Воздушного Флота...» — во многом определили место Сохатого в жизни.
Шло время...
Теперь он уже сам делал то, что показывал ему инструктор в первом полете. Выполняя задание, Иван чувствовал, что У-2 становится все более послушным его рукам и мыслям. От полета к полету росло умение, но что бы он ни делал на самолете, на земле или в воздухе, всегда помнил слова инструктора: «С самолетом всегда обращайся на «вы», и он тебя не подведет». Ох, сколько соблазнов было в воздухе, первые успехи кружили голову, казалось, что все уже по силам. Но инструктор знал за молодыми это свойство и терпеливо приучал к дисциплине.
Наконец Иван получил пилотское свидетельство Осоавиахима и подал рапорт с просьбой направить его в школу военных летчиков. Но прежде чем решиться на такой шаг, ему пришлось заново мысленно прожить учлетское лето, перепроверить себя.
Вспомнил парашютные прыжки в начале полетов и гибель Кравцовой, не сумевшей раскрыть купол. Он видел, как Лариса вышла на крыло У-2 и шагнула с него в пропасть. Через три-четыре секунды курсанты заволновались: парашют Кравцова не раскрывала, а к ним сверху дошел голос девушки — она обругала вытяжное кольцо, не вытаскивающееся из кармашка, а потом, осознав надвигающуюся беду, потеряла над собой контроль...
Руководитель прыжков кричал в мегафон:
— Кравцова, открывай запасной парашют! Запасный!!
Но в ответ из-под солнца все громче неслось страшно вращающееся в штопоре:
— А-и-а-и!!!
Этот вопль уже невозможно было перекричать.
Их, курсантов, не успели перехватить, и они умудрились раньше санитарной машины прибежать к месту падения. Лариса лежала на боку в объятии двух парашютов, шлем соскочил с головы, темные волосы рассыпались по зеленой, еще влажной от росы траве...
Подъехал командир отряда и крикнул на них:
— Кто вас сюда просил?! — а потом, подумав немного, уже тише сказал: — Раз уж здесь, то смотрите... Видите? Рука вместе с кольцом держит и лямку подвесной системы. Конечно, так парашют в действие привести нельзя. А воли у Кравцовой не хватило, чтобы разжать руку и перенести ее на запасный. Беда, так уж беда... Прыжки на сегодня вам отменяются. Идите на свое место.
Они не успели опомниться и отойти от санитарной машины, в которую укладывали тело Ларисы, как командир, надев на себя парашюты Кравцовой, встал на подножку полуторки:
— Давай к самолету, — скомандовал шоферу, — сейчас я вам покажу, что в парашютах все исправно и они безотказны.
И прыгнул, открыв сначала основной парашют, а потом и другой.
Прошли десятки лет, но Сохатый не может до сих пор избавиться от чувства тревоги за то свое далекое прошлое, когда решалась его судьба. Ведь мог он ошибиться? И неизвестно, как бы сложилась его жизнь, выбери тогда Иван другую профессию.
Той осенью начальник цеха от имени дирекции фабрики предложил ему поехать на курсы мастеров в Ленинград: пилотское удостоверение, выданное аэроклубом, всерьез на фабрике не принималось.
Бодров же, наоборот, настойчиво убеждал: такие, как Сохатый, нужны военной авиации.
Победило небо!
...Сохатый вспомнил себя на мандатной комиссии в военной школе пилотов и вновь услышал вопрос председателя:
— Так что же ты хочешь, Иван Сохатый?
— Хочу быть летчиком-истребителем.
— Все хотят быть истребителями. А кто бомбы на врага бросать будет? Кто на самолетах-разведчиках летать?
— У меня же рекомендация в истребительную авиацию.
— Аттестован ты действительно в истребительную, но истребительный отряд уже укомплектован. Посмотри в окно! Видишь, стоят Р-5 — самолеты-разведчики. Вот тебе и конь, и меч, и огонь. Только справишься ли? Уж больно ты щуплый да худой... Согласен или нет?
Снова надо было решать. Решать быстро и самому. Представлялась возможность летать, а это для него было самым главным.
И выбор был сделан!
Сев за штурвал самолета, преодолев в себе заложенную извечно в человеке боязнь неизвестного, Иван постепенно пришел к убеждению, что нет ничего прекраснее полета, хотя никогда полет вчерашний не бывает похож на полет сегодняшний. В постоянной новизне летного дела, в непрерывном противоборстве с небом и скоростью он всякий раз испытывал новую радость уменья, в котором знания и навыки, слившись воедино, давали ему жизненную силу и смелость.
Птица летает от природы — это ее естественное состояние, такое же, как для человека ходьба. Воздух — ее стихия. Но у Сохатого никто не отбирал землю, а жить без полетов он уже не мог.
Летая многие годы, Сохатый бесконечное число раз убеждался, что каждый полет — это творчество, где слиты воедино желание и долг, эмоции и мысль, расчет и риск, дерзость и уверенность, скорость и спокойствие. Это ощущение полной слитности с машиной, послушной каждому его жесту, всегда вызывает у Ивана непередаваемое чувство радостной уверенности, создает атмосферу праздника.
Человек, не побывавший в полете, не сможет ощутить в полной мере богатство жизни, не сможет даже представить себе, сколько оттенков имеют цвета воды и неба, зелень лесов и полей, белизна снега и облаков, густые багрово-оранжевые краски утренних и вечерних зорь, осязаемая материальность сумерек и хрупкая прозрачность рассветов.
Но всякий полет, даже самый простой, не прогулка, а сражение с природой и с самим собой. Полет всегда несет в себе скрытый постоянный риск первооткрывания, потому что он поднимает человека в чуждую ему стихию — небо. В наслаждении небом, в борьбе с небом, в стремлении понять его летчики быстро становятся мудрыми.
Говорят, что люди всегда умнее задним числом, И Сохатый был с этим согласен, пока не начал летать. Но этот афоризм оказался непригодным для летной профессии. Пилотам нельзя умнеть потом: небо не умеет прощать ошибок и легкомыслия.
В огне войны, когда Ивану почти каждый день приходилось видеть смерть, он рано повзрослел. Его сверстники седели юными, но страстно любили жизнь и мечтали о ней. Мечтали о будущем, о семьях и детях. Ведь многие пришли на фронт, ни разу не поцеловав любимую девушку.
Как они радовались победе! Но в этой радости была и печаль о потерянных друзьях, о разрушенных мечтах и оборвавшихся жизнях, о неродившихся детях...
В войну Иван не раз говорил: «Если выживу — пойду учиться». Пошел! Хотя знал, что учиться нелегко. Приходилось снова и снова заставлять себя, чтобы вернуть памяти былую гибкость.
А по ночам опять оглушал вой идущего в пике бомбардировщика, грохот пушек самолета. Иногда неотвратно летела навстречу земля, и вновь в.страшном напряжении билась мысль, пытаясь выровнять иссеченную снарядами и плохо слушающуюся управления машину. Он выводил ее из падения, чтобы потом снова лететь к земле, удерживая в прицеле ненавистных, смертельных врагов.
Ушла юность, но Сохатый не расстался с мечтой. Для него по-прежнему, несмотря на все превратности службы, каждый полет — праздник.
Романтика, как и прежде, живет в его сердце.