В небе
Светало...
Небо преображалось. Темно-серые облака в зареве восхода превращались в огромное поле красных знамен. Ветер трепал их легкий ситец и вытягивал по небу.
Наблюдая нарождающееся «сегодня», генерал Иван Анисимович Сохатый невольно подумал о том, сколько тысяч восходов и заходов солнца пришлось видеть ему и его товарищам за годы службы в Военно-Воздушных Силах. Сколько ночей, находясь в полетах, не спали они — крылатые стражи земли своей и народного спокойствия. И вместе с ними несли боевое дежурство их жены, никогда не знающие полного покоя, если они, летчики, в воздухе. Жизнь этих женщин всегда опалена тревогой: небо сурово...
Неискушенному человеку трудно, наверное, понять, как непросто жене и детям военного каждые три — пять лет переезжать на новое место службы мужа и отца; оставлять не сразу полученную, обихоженную квартиру, интересную для жены работу и ехать в неизвестность; расставаться с полюбившимися людьми и все начинать заново; мерзнуть на Чукотке, а позже изнывать от жары в Средней Азии; приспособившись к горам и пескам, вскоре оказаться в Прибалтике или на Кольском полуострове. Полукочевники — муж и жена, полукочевники — дети, меняющие за десять лет учебы несколько школ. Но переезды не страшат их: чем больше они ездят, тем больше узнают себя и свою землю. И через это познание приходит к ним пожизненная вера в правоту и необходимость трудного солдатского дела, любовь к своей службе, к дальним, затерянным в просторах Родины гарнизонам.
Казалось бы, все военные городки похожи друг на друга, но одновременно и разные. Сколько бы Сохатый ни прослужил в каком-либо из них, он становился для него близким и родным, потому что с ним всегда была семья, Люба успевала на каждом новом месте создать домашний уют, у взрослых и детей появлялись новые товарищи, новые заботы и радости. Если Иван Анисимович по воле случая попадал в какой-нибудь старый свой гарнизон, он всегда с волнением объезжал и обходил знакомые места, через них прикасался к своей молодости и обретал как бы новые силы.
Генерал пристальней, чем обычно, стал всматриваться в полыхающий солнечными румянами край неба, представляя, как земля, вращаясь, подставляет лучам все новые и новые окна обжитых им в прошлом гарнизонов. Вот яркий диск солнца, раскалив вблизи себя зелено-голубое небо до светло-желтого, показался над землей. Начинающийся день выплеснулся из-за горизонта.
Встретив солнце, Иван Сохатый стал запускать двигатели и вскоре поднял свой огромный ракетоносец в воздух, рассчитывая только следующей ночью приземлить его на другом аэродроме.
Машина, до предела заправленная топливом, забиралась в небо осторожно. Генерал не подгонял ее: впереди у экипажа почти сутки, насыщенные работой, расписанные планом полета на минуты и секунды. Сутки работы, которые позже повторят подчиненные ему экипажи.
Такие продолжительные полеты особенно нравились Ивану Анисимовичу... Помимо отработки комплекса учебных задач они давали возможность в короткое время охватить взглядом большие пространства родной земли, полнее осмыслить происходящие на них изменения.
Летному составу, уходящему в особо дальние, а подчас и опасные полеты, он всегда говорил: «Окинуть взглядом треть планеты — счастье, которое выпадает не каждому!..» Говорил и сам был в этом убежден.
Подключив к управлению машиной автопилот, он внимательно наблюдал за утренним небом. В воздушном просторе генерал всегда искал как новую красоту, так и скрытую в нем опасность. Небо было его дорогой, которая всегда требовала четких и незамедлительных действий. За более чем сорок лет летной службы Сохатому так и не довелось дважды увидеть одинаковое небо, и он не переставал удивляться безграничному разнообразию воздушного океана, омывающего голубую планету Земля.
Иногда небо воистину потрясало его своей необычностью, своей таинственной силой, и тогда ему думалось, что никакими красками невозможно передать его разноликость: великолепие раннего утра и глубоких задумчивых сумерек, знойного или морозного дня, нудность пасмурной мокроты и тревожность хмурой ночи... Если полету сопутствовала удача, Иван Анисимович наслаждался небесным гостеприимством, но и не обижался на его неожиданную ярость.
Кто-кто, а уж он лучше многих знал, как изменчиво небо. Оно могло не раз меняться в течение одного часа полета.
Даже безоблачное небо всегда и везде различно. Сухой воздух Средней Азии делает его горячим и бледным, выгоревшим от жары. Глубина небесной синевы растворяется в желтой пыли, которая закрывает даль дымчатой кисеей.
Воздух Ледовитого океана заполняет небо голубой хрустальной прозрачностью, до предела раздвигающей горизонт. Зимой оно искрится в звонкой тишине, а летом отгораживается от тепла фронтами облаков, в которых идет сражение между севером и югом.
Атлантика насыщает небо Европы белесой сыростью циклонов, которые создают много житейских и летных неудобств.
Сохатый, как и многие, сердился на службу погоды, когда не сбывались ее предсказания, когда небо оказывалось неприятным для жизни и опасным для полета. Он забывал иногда, что зародившийся циклон через сутки уже можно описать, но кто возьмет на себя смелость дать характеристику будущему ребенку?
Небо... Генерал часто сравнивал его с океаном, старался определить, что роднит воздух и воду, И главное видел в том, что они были сыновьями одной матери — Планеты. Дети, оберегающие мать и дающие жизнь всему сущему на земле.
Сохатый выключил самолетные аэронавигационные огни и подсветку приборной доски летчика. Убедившись, что оцифровка всего оборудования читается свободно, скомандовал по самолетному переговорному устройству:
— Экипажу выключить ночное освещение и перейти на дневной режим работы.
Выслушав доклад об исполнении указаний, он посмотрел на часы и продолжил:
— Объявляется завтрак. Установить очередность: у штурманов — навигатору, в задней кабине — командиру огневых установок; остальным в такой последовательности: бортинженер, помощник командира, командир. Времени на всех — двадцать пять минут...
Завтрак, обед, ужин, отдых — строго по расписанию. Все это — обычная в безграничном небе жизнь экипажа стратегического корабля.
Завтракает бортинженер — его и свои обязанности выполняет командир, обедает второй пилот — за двоих работает командир. С него, командира, никогда не снимается ответственность.
Самолет шел на восток, поэтому для Сохатого солнце поднималось над горизонтом с удвоенной скоростью. Его лучи уже упали на землю, и стали видны горы. Их медно-бронзовые гряды плыли в тумане. У самых вершин туманы превращались в розовую дымку, делавшую очертания гор мягкими и теплыми.
Прошло еще несколько минут полета, и ландшафт стал иным. Внизу уже можно было явственно различить тяжелый, поросший лесом камень, разрезанный глубокими каньонами ущелий и долин, по которым текли розовые от солнца реки.
Горы оборвались узкой равнинной полоской земли, примыкавшей к морю. Над ним предстояло сегодня выполнить учебную стрельбу ракетой. На желтоватой воде разбросились пятнами зеленоватые мелководья, а дальше море наливалось голубизной и с трудом уже отличалось от неба.
По командам навигатора Сохатый вывел корабль на боевой курс.
— Командир! Ракета, системы пуска, управления и контроля — исправны. Цель видим. Штурманы и полигон к работе готовы!
— Хорошо! Запуск двигателя ракеты разрешаю.
Вскоре генерал различил в привычном гуле работы основных двигателей новый свистящий звук, который все больше набирал силу. И чем сильнее разгонялся маршевый двигатель ракеты, тем слышней становилась нетерпеливая дрожь ее носителя, ощутимее направленность предпусковых секунд...
— Командир, все приборы по нулям! — Голос главного штурмана звучит торжественно. — Ракета цель «видит». Прошу разрешения на стрельбу!
— Пуск разрешаю!
Генерал не первый раз произносил два этих слова, но никогда не мог сказать их спокойно. Вот и сейчас голос его дрогнул от волнения. Сохатый оторвал взгляд от приборов и через лобовое стекло фонаря стал смотреть вперед, надеясь увидеть уход ракеты с корабля. В это время машина чуть вздрогнула, будто кто-то легонько толкнул ее, и в кабине стало тише.
— Командир, отцеп в норме!
— Слышал.
А вот и она! Иван Анисимович все же успел заметить короткую сигару, которая, блеснув на солнце, исчезла в голубоватом мареве неба, оставив на несколько секунд, как память о себе, дымный след.
Скорость!.. Корабль считанные минуты пробыл над морем, и вот уже перед глазами экипажа черные каменные осыпи противоположного берега, а за ними желто-зеленая равнина, прикрытая редкими облаками, над которыми .господствовало ослепительное, яркое солнце.
Летел Сохатый над морем не впервые, но почему-то всегда видел в нем три моря: бескрайнее, когда представлял себя на пляже, небольшое — с борта пассажирского теплохода, маленькое — из кабины ракетоносца. Тысячи часов, проведенные на скоростях, недоступных людям в обыденной жизни, породили в нем разновеликость восприятия одного и того же моря, уменьшили до сравнимых с дальностью полета размеров и сам земной шар.
Корабль, набирая высоту, все дальше уходил от моря, будто стремился догнать просветленную полоску неба у далекого горизонта.
Плывут внизу облака. Над ними стелется голубоватая дымка с примесью нежно-розового солнечного света, которая наполняет видимую даль жизненной теплотой, хотя за бортом кабины термометр показывает минус пятьдесят.
В кабине же ничто не напоминает о лютой стуже, ничто не нарушает привычную обстановку. Стекло и дюраль, светло-зеленая обивка салона, аптекарская чистота и множественность аппаратуры порождают иллюзию земной кабинетности, способствуют работе, деловым разговорам, и даже не думается, что все это покоится на крыльях, несущих экипаж к новым заботам.
В зените — чистейшая лазурь неба, под самолетом — бескрайнее поле слегка всхолмленных облаков. Порой они совсем прозрачны, словно летящие паутинки бабьего лета. Сохатому кажется, что если бы эти голубовато-белые прядки мазнули его по лицу, то он ощутил бы одновременно их влажную свежесть и обжигающий холод.
В разрыве облачности мелькнула на миг петля реки, и опять скрылась земля под бело-розовым покрывалом. Воздух пуст. Нет ни встречных, ни обгоняющих, ни пересекающих путь* самолетов. Однообразен гул четырех двигателей. Смолкли разговоры между членами экипажа. Каждый занят своим делом: все вместе, но и наедине с собой.
Положив на колено блокнот, генерал делает заметки о работе экипажа над полигоном. Он доволен, но вслух этого не говорит. По привычке анализирует, ищет хотя бы маленькие неточности, которые в какой-то мере снижали быстроту и слаженность выполнения учебно-боевой задачи. Поиск ошибок — его любимое занятие. Он давно убедился: без этого нельзя учиться самому и тем более учить людей.
Полет не мешал делать записи, а запись — контролировать полет, так как он научился выполнять в воздухе сразу два, а то и три разных дела — в полете одна забота могла породить сразу несколько других и из третье-степенной по важности перерасти в самую главную.
— Штурман, как с разворотом на новый курс?
— Через две минуты, командир.
— Понятно. Бортинженер, расхождение с расчетами по расходу топлива есть?
— Докладываю, командир. Пока экономия около пяти тонн.
— Хорошо. Радисту подтвердить место и время заправки в воздухе.
— Вас понял. Установлю связь — доложу.
Несколько вопросов и ответов как бы заново объединили людей, работающих в разных кабинах и приборных отсеках самолета.
После разворота, когда корабль лег на новый курс, облака кончились и внизу Сохатый увидел коричнево-розовую пустыню. Солнце высвечивало ее мертвые волны из песка и камня. Скорость же самолета создавала явственную видимость их движения, и они, обманывая взгляд, казались мягкими и живыми. Перегретый воздух, поднимаясь от мертвых волн вверх, все больше желтел, туманил скрытой в нем пылью горизонт и далекий хребет, пики которого лишь в самом верху, у белых снежных папах, становились четко видимыми и чистыми.
Через некоторое время под кораблем опять поплыл сплошной слой облаков. Он бело-сине-розовой зыбью своих неровностей скрыл от глаз экипажа пышущую жаром, суровую и враждебную человеку пустыню. Облачная спокойная волнистость, как и неспешная длинная песня двигателей, действовала усыпляюще.
Безостановочно уходило в прошлое время, и взгляду Сохатого снова открылась земля. Но теперь она была иной — лесисто-зеленой, с множеством озерков и речушек. Тайга лежала бескрайним ярким мозаичным ковром ранней осени, над которым уже не дрожал, как над пустыней, тепловой мираж, мешающий видеть конкретность ландшафта и скрывающий в своем мареве даль.
На чистых красках сентябрьского леса глаза отдыхали. Хотелось смотреть на зелень еще и еще. Глубоко вздохнув, Сохатый с сожалением перевел взгляд на приборы: надо было готовиться к заправке в воздухе.
— Товарищ командир! Связь с самолетом-танкером на вашей радиостанции установлена. Расчетное время прибытия в точку встречи он подтверждает.
— Докладывает штурман: на приборах заправщик вижу. Сближение по левому борту.
— Помощнику и инженеру приготовить машину к контакту и приему топлива, — приказывает генерал, а про себя думает: «Приборы приборами, но все же лучше самому увидеть идущий навстречу корабль. Без этого вся проделанная работа может оказаться пустой тратой времени и сил».
Слушая доклады штурмана о дальности и направлении на заправщик, он наконец нашел в голубом небе крохотную пташку, которая вскоре выросла до размеров орла. Пора было самому выходить на связь.
— «Аист», я — «Альбатрос». Тебя вижу. Режим полета по заданию. Разворот на прямую заправки.
— «Аист» понял. Выполняю.
Траектории разворотов быстро сблизили оба корабля, прошедших до точки встречи огромные расстояния. И вот теперь они рядом. Заправщик шел чуть левее и выше. Сохатому хорошо было видно, как покачиваются консоли его скошенного назад огромного крыла.
— «Аист», «Альбатрос» к заправке готов.
— Доклад принял.
На переднем самолете снизу фюзеляжа открылся люк, из него показалась черная головастая змея шланга и наискось повисла над машиной, будто улеглась на невидимой глазу горке воздуха, решая, когда сползти вниз.
— «Аист» готов к передаче топлива.
— Я — «Альбатрос», иду на сцепку.
Сохатый чуть добавил двигателям мощности и не торопясь стал заводить свой корабль точно в кильватер к впереди идущему, отчего заправщик стал наплывать на него. Через минуту танкер завис над его машиной. Двигатели заправщика выбрасывали из реактивных сопел горячий воздух, который, не успевая смешиваться с холодным, мутноватыми упругими жгутами несся поверху. Видимые горячие струи облегчали работу Сохатому, обозначая зону возмущенного потока, создаваемого передней машиной, — туда ни в коем случае нельзя заводить свой корабль.
Шланг, как гигантский удав, спускался все ближе, слегка пошевеливая своим длинным телом. От напора воздуха раскрытая пасть заправочного конуса тоже двигалась, как бы выжидая, когда удобнее будет схватить жертву.
Целясь заправочной штангой в конус, Сохатый все ближе подводил к нему корабль. И когда в кабине стали слышны глухие удары воздуха, срывающиеся с конуса, начал выравнивать скорость своего самолета по скорости танкера.
Наконец штанга подошла совсем близко к конусу, и второй пилот нажал на кнопку сцепки. Щелчок клапана выстрела, и Сохатый увидел, как из штанги вылетел блестящий снаряд, увлекающий за собой шланг теперь уже его самолета. Выстрел получился без промаха, и головка снаряда исчезла в глубине пасти «удава».
Генерал быстро посмотрел на лампы сигнализации.
— «Аист», контакт состоялся. Контрольные лампы горят. Готов принять топливо.
— «Альбатрос», даю топливо.
От хлынувшего в баки топлива корабль начал тяжелеть, проваливаться. Удерживая его в строю заправки, Сохатый понемногу добавлял мощности двигателям и ювелирно-точными, почти незаметными движениями так управлял самолетом, что он продолжал идти за танкером как на привязи.
Две огромные машины в сотни тонн веса неслись в небе как одно целое. Они очень отдаленно напоминали сейчас донора и больного при прямом переливании крови.
Бешеная скорость и потрясающая близость двух громад в любую секунду могли осложнить полет. Но экипажи верили в свои силы. Да и работа эта была им привычна.
— Командир, докладывает помощник: осталось принять последние две тонны. К прекращению контакта готов.
— Хорошо! «Аист», конец заправки. Разрешаю расцеп!
— «Аист» принял. Увеличиваю скорость.
Заправщик начал плавно удаляться от корабля Сохатого. Шланги вытянулись во всю длину. Еще миг — и они разъединились. Заправка кончилась.
— «Аист», расцеп нормальный. Спасибо за топливо.
— Счастливого полета, «Альбатрос»!
Проводив взглядом удаляющийся от него танкер, Сохатый развернул «гармошку» полетной карты. Устье реки на ней было перехвачено кружком контрольного ориентира, от которого линия пути уходила в Ледовитый океан: на голубом поле полетной карты лишь кое-где виднелись маленькие соринки — острова. Иван Анисимович посмотрел на линию предстоящего пути, пересчитал расстояния: впереди у экипажа были еще тысячи километров покрытой льдами воды, ночь с новой заправкой в воздухе. И все это — для накопления опыта, приобретения необходимой психической устойчивости, которые так необходимы не только в учебном полете.
Прозрачность слоя облачности позволяла Сохатому видеть и голубую, с мазками киновари крышу земной жизни — само небо. И несмотря на то, что голубого было мало и присутствовало оно лишь как грунт на холсте художника, сейчас ему не хотелось другого неба, потому что это, согретое из-за облачных кулис солнцем, было красиво строгой определенностью.
С севера наплывали новые облака. И чем ближе подходил корабль к ним, тем выше поднимался их цветной козырек над машиной. И наконец за ними скрылось солнце. Вглядываясь в радужные оттенки облачности, Иван Анисимович пытался вначале определить оттенки цвета, но быстро убедился, что его познания и воображение слишком бедны, чтобы выдержать соревнование с природой.
Неожиданно над головой открывается чистое темно-голубое в зените небо. Облака опускаются далеко вниз.
Сохатый посмотрел вдаль: у горизонта небо обесцвечивалось облаками и теряло свою голубизну, отчего у Ивана Анисимовича создалось впечатление, что дальний обрез облаков загибается вверх подобно краям огромного блюда, над которым он представил маленькой трудолюбивой пчелкой свой самолет.
В теплой тишине рабочей кабины Сохатому кажется лишним надетый на него под парашютные лямки красный надувной жилет, лодка, притороченная к нему накрепко фалом, чтобы при прыжке не потерялась... Жилет и лодка — необходимые атрибуты жизнеобеспечения, хотя никто из членов экипажа и не собирался купаться в воде, хранящей в себе не более четырех градусов тепла.
Вдали, оживив своим видом водную пустыню, показались суда. Сейнеры поднимали на борт тралы. Иван Анисимович рассматривал их молча и думал с горечью о том, что рыбаки из века в век стремятся как можно больше вычерпать рыбы, не давая морям ничего взамен.
За сейнерами — новое судно — лесовоз, потом — сухогруз. Затем сразу несколько идущих в кильватере судов. Но оживленный корабельный «проспект» исчезает под крылом, и внизу остается монотонное однообразие — тяжелая, зеленовато-серая вода.
Просторы Арктики пустынны. Даже из кабины Сохатый ощущает ее оглушающее безмолвие. Но чаще всего арктическая тишина представлялась Ивану Анисимовичу обманчивой, существующей только в понятии людей, знающих Арктику поверхностно, не умеющих или не желающих приблизиться к ней настолько, чтобы раствориться в ее просторах, превратиться из инородной в родную для нее частицу. Иногда он достигал такого единения с Севером, и тогда через штиль и дыхание ветра, через плеск воды и шелест снежинок, через запах и скрип снега для него все громче начинали звучать торжественно грозные, широко охватывающие мир басы хоралов Баха, очищающие душу от житейских мелочей, позволяющие подняться выше забот сегодняшнего дня.
Сохатый вспомнил, что тут недалеко пролегали маршруты Чкалова и Громова, которые впервые на самолете покорили Северный полюс и создали воздушный мост из Европы в Америку. Героический мост, по которому теперь преспокойно летают пассажиры, пьют чай и. читают, газеты.
Вспомнился ему и маршрут экипажа Леваневского, имевшего задание выполнить рекордный перелет через Северный полюс в США на новом самолете. Вначале все шло хорошо: полюс был взят — а через четыре часа их не стало... Несчастье пришло совершенно неожиданно, при полной уверенности в успехе. Ведь только за месяц перед этим Валерий Чкалов и Михаил Громов прошли этой трассой на одномоторных самолетах, а Сигизмунд Александрович летел на машине с четырьмя двигателями.
Девять месяцев длились розыски, но надежды найти хоть что-нибудь не оправдались. Пространство между 89-й и 83-й параллелями до сих пор хранит свою тайну. «Неудача в поиске, может быть, явилась следствием того, — подумал Иван Анисимович, — что тогда не знали о существовании циркум-полярного вихря льдов в пространстве между Канадой, Аляской и географическим полюсом. Не знали, что панцирь Северного Ледовитого океана совершает свой бесконечный круговорот в направлении, обратном вращению Земли, и поэтому искали не так, как бы надо было, и не там, где могли оказаться люди».
Сохатый знал поговорку: «Семь раз отмерь, а один раз отрежь». Частенько ею пользовался, говоря с кем-нибудь о серьезных делах, когда вырабатывалось какое-либо важное решение. Но видимо, такого предостережения для Севера бывает мало, и ему захотелось вдруг известную всем поговорку сказать по-своему, не только сказать, но и взять ее за правило: «Семь раз отмерь, а потом подумай — резать ли?»
День угасал.
Пурпурный шар солнца лег на горизонт. Лучи его ударились о край земли и, отразившись, разметались по небу изогнутыми крыльями. Крылья света, дрожа и переливаясь всеми цветами радуги, старались удержать над горизонтом породивший их огонь, но, не выдерживая напряжения, ломались.
Проваливаясь за край земли, солнце начало двоиться: из-за красного диска показался изумрудный, раззеленив все вокруг. Солнце скрылось, и в небе на несколько секунд остался лишь бирюзовый горбик, посылавший Сохатому зеленый прозрачный луч как сигнал о скорой встрече.
Пламя заката разлилось по небу. Бушующее над горизонтом малиновое зарево переходило постепенно в нежнейшую лимонно-желтую акварель.
Блекли краски. Подернулись вечерней дымкой просторы, жившие сейчас только отблеском ушедшего солнца. И по мере того как иссякали силы света, радость любования переливами его волн сменялась в Сохатом задумчивостью, переходящей в легкую грусть. «Что случилось, Иван? — спросил он себя. — Тебе жаль ушедшего солнца? Но ты же знаешь, что это временно. Не грусти. Придет новое утро и откроет новый день. Только молодость не возвращается».
Наступила ночь, взошла луна. От ее света небо вновь переменилось: обмелело, стало сине-холодным, в чем-то похожим на огромный спящий город: редкие звездочки живых окон, а на улицах — шуршащие обрывки цивилизации — одинокие газетные астероиды в пыльных сквозняках.
...Корабль снова летел над сушей. Сохатый пил чан. Давая отдых глазам, отвлекшись от приборов, он расслабленно поглядывал на холодное от лунного света небо. В его дымящейся дали, в серебристых волнах света, льющихся сверху, не было для него сейчас ничего интересного, но незаметно, исподволь, в мыслях появилось что-то тревожное, как будто где-то близко, может быть даже рядом с ракетоносцем, летел кто-то невидимый и поэтому опасный.
Напрягшись, Иван Анисимович стал разглядывать даль, пока не заметил в ней что-то еще более темное, чем небо. Эта плывущая, встревожившая его густота оказалась горами.
Ночью горы с высоты — чернота на темноте. Только мерцает снег на вершинах. Да и то если луна. Вот и сейчас луна сделала, казалось бы, невозможное — соединила черное и синее в единое, разделив их разные состояния и сделав родственными.
Иван закрыл глаза, пытаясь несколько минут отдохнуть, но тут же мысленным взором увидел другое небо: розовато-пепельное, как цветущая сирень.
В одном из полетов в начале ночи было темно, и тем неожиданней для Ивана засветились тогда в небе пряди полярного сияния. Казалось, цветные льняные нити колыхались в трепетном танце. Теплые сполохи лучей раскачивались в едином ритме во весь размах северного неба.
Фиолетово-зеленые ребристые столбы света, наискось перечеркнувшие небо, виделись Ивану ступеньками длинной зыбкой лестницы познания человеком воздушного океана, которые все дальше уводили его от земли. Огненный танец пробудил в его сердце желание по-новому прикоснуться к тревожной и неповторимой красоте мира, к его трудно постигаемому совершенству.
Иван Анисимович не считал свою судьбу исключительной. Но в этой разверзшейся перед ним необозримости ему страстно захотелось увидеть себя со стороны, взглянуть на свою жизнь, как на жизнь другого человека.