Глава 20

Танки заправлялись газойлем. Гвардии майор Никонов стоял на окраинной улице занятого городка и ругался:

— Что, у вас головы поотмерзали, что ли? Чем думаете? Где солидол? Газойля понавезли, а чем смазывать?

— Сейчас машина подойдет, товарищ гвардия майор, — успокаивал его офицер, ведающий снабжением горюче-смазочными материалами. — Да вот она.

На дороге показалась трехтонка. Она быстро приближалась.

Никонов приготовился встретить шофера крепким словцом, но не произнес и половины двухэтажного ругательства. В грузовике на замасленной бочке сидел Николай и махал палкой.

— Василий Иванович!..

— Дьяволенок! — Никонов бросился навстречу, и Николай прыгнул ему в объятия. — Не долечился? Эх ты мое черт знает что! Ну и ладно. На свежем воздухе быстрее заживет. А похудел ты как. Скучал, поди, там? Теперь тебя сам лично откармливать буду.

— Где Юрий?

— Здесь. Жив и здоров. Был опять ранен, но в госпиталь не поехал.

— Разведкой командует?

— Конечно. И неплохо. У него уже опыт есть.

— Ну, пойдемте скорее. Как я соскучился по всем.

Они зашагали. Никонов отступил чуть-чуть в сторону, любуясь Николаем.

— Глазастую нашу там не видел?

— Встречал.

Никонов остановился, прикуривая, и трубка его шумно засопела.

— Как она, поправляется? Николай хитро сощурил глаз.

— Поправляется, хочет досрочно вернуться. Что-то вы, товарищ командир батальона, не в меру интересуетесь бойцами не своего подразделения.

— Я люблю ее, глазастую. Дочка у меня, ведь знаешь, такая же.

— Ну-да, — лукаво засмеялся Николай. — Вашей Танюше девять лет, а Соне в два раза больше.

Никонов добродушно насупился и заговорил о другом:

— Коробочки новые теперь получаем на ходу. Крепко в тылу работают. Первоклассные машины. А сажать некого, людей не хватает. Экипаж — двое-трое в танке. Плохо с этим делом. Вот самолетами все в мирное время увлекались: авиамоделисты, общество содействия, авиаклубы и все прочее. Сколько резервов для авиации. А для танков? — Майор присвистнул. — Одни трактористы. Мало. Любого солдата танкистом не сделаешь.

— Где ж мои ребята? — не терпелось Николаю. — Где Юрка?

— Пойдем, пойдем. Отдыхают все. Скоро двинем дальше и теперь уже... — Комбат сделал выразительную паузу. — На самый Берлин.

— Да ну? Вот вовремя я.

— Ты всегда подоспеешь.

Они зашли в большой дом. Николай остановился, прислушиваясь.

— Как они тут без меня?

За дверью в большом зале раздавался знакомый размеренный голос.

— Это твой усатый санитар. На днях из госпиталя вернулся. Опять сказками ребят занимает.

— Дядя Ваня? А как же! Он умеет.

— Смотри, — майор приоткрыл двери. — Тут со всей бригады народу набилось.

Оттуда доносился все тот же бесконечный рассказ дяди Вани.

— Не могу, говорит Вихорь Вихоревич, без дела сидеть, когда болотный Вондулук на нашу землю подул. Давайте, говорит, мне в руки самый тяжелый меч, покажите мне самую трудную дорогу. Полечу я в самую нору вондулучью и отрублю ему голову. Взвился богатырь Вихорь Вихоревич...

Николаю стало невтерпеж стоять за дверями.

— Здорово, гвардия! — широко протянул он руки, вбегая.

Бойцы ринулись навстречу, будто ворвался ветер и понес всех к дверям.

— Лейтенант наш.

— Товарищ гвардии лейтенант.

— Ура!

Его подхватили на руки. Он отбивался.

— Стой, нога ранена.

Его бережно посадили в кресло.

Николай морщился от боли и смеялся.

— Так тебе и надо, — весело пробурчал Никонов. — Не будешь сказку перебивать.

— Пускай перебивает!.. — Подошел сияющий Мирза Нуртазинов.

— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите доложить?

— Мирза, дружище. Живой!

— Казахстан — степь, большой, как небо. Мое сердце — так же. Стреляй — не убьешь.

— А Перепелица?

— Раненый.

— Тяжело?

— Нет, не шибко. Будет здоров.

— А это кто там прячется? Бадаев? Ну-ка, иди сюда. Ты что, с гипсом?

— Поцарапало маленько, товарищ гвардии лейтенант. — Рука перебита? Почему не в госпитале?

— Убежал. Берлин надо брать.

— Разве можно с таким ранением, — грозно начал Николай, но сразу переменил тон, когда Миша Бадаев насмешливо глянул на его ногу, на палку. — И где ты сейчас?

— Кухню охраняю. У меня там трофейный пулемет установлен.

Вдоволь наговорившись с бойцами, Николай пошел с майором доложить начальству о себе. Палку забыл. Никонов, посмеиваясь, поглядывал на него сбоку и ждал, когда он вспомнит о ней. Николай же думал о том, как выросли молодые солдаты за последнее время. Два года назад они прибыли на фронт восемнадцатилетними юношами. Их лица примелькались было за долгие дни вместе. А теперь, после госпиталя, свежими глазами он увидел, что ребята стали шире в груди, окрепли, возмужали.

Полковник медленно, внимательно осмотрел Николая с ног до головы.

— Сбежал? Какое тебе наказание дать за недисциплинированность? А?

— Готов ко всему, товарищ гвардии полковник.

Тот пытливо посмотрел в глаза.

— Плохо в госпитале?

— Нет, хорошо. Только скучно в безделье.

— А бледный какой стал. Откормить надо. Завтракал? Нет? Садись с нами, сейчас сразу позавтракаем, пообедаем, поужинаем. Надо смочить дорожку, обмыть гусеницы. А, Василий Иванович?

— Доброе дело всегда запивают, — пробасил Никонов.

— Прошу к столу.

Принялись за еду. Молча пили вино. У всех настроение — хоть пляши, но в гвардии перед делом не принято произносить шумных тостов. Каждый подчеркнуто сдержан.

До Берлина оставалось совсем немного.

— Да, — вспомнил полковник. — Там нашу радистку не видел?

— Как же? Видел.

— Выздоравливает?

— Уже ходит.

— Не смог ты ее с собой захватить, а? Дозарезу нужен радист на бригадную рацию. Ранило вчера, и посадить некого.

— Мне сдается, товарищ полковник, — вставил Никонов, — что она не сегодня-завтра будет здесь. Тут дело поставлено, — подмигнул он Николаю. — Правильно я говорю?

Николай опустил глаза в тарелку и пробурчал:

— Причем тут я?

— Первый раз слышу от него такую фразу, — смеялся Никонов.

Вбежал, запыхавшись и сияя во всю физиономию, Юрий Малков.

— Товарищ гвардии полковник, — почти закричал он. — Разрешите?..

— Обнимайся, обнимайся.

Юрий, сбрасывая шлем, ринулся к Николаю, и они начали мять друг друга.

— Колька, ч-черт. Как соскучился по тебе.

— Малков! Задушишь Погудина! — смеялся полковник. — Вот дорвался... Малков! Ты с ума сошел...

Юрий отступил на шаг, держа Николая за плечи. Затем схватил его за голову и, притянув к себе, звонко чмокнул в губы.

— Погоди... Давай сядем... — Николай едва отдышался от объятий Юрия... — Впрочем, давай пойдем к твоей машине. Я давно на танке не сидел. Знаешь, как охота! Товарищ гвардии полковник, разрешите нам с Малковым идти?

— Куда это? Никуда. Сидите. Малков, садитесь.

— Я еще капитана Фомина не видел. Отпустите, — просил Николай.

— Иван Федосеевич сюда придет сейчас, — успокоил комбриг. — Я уже послал за ним.

Иван Федосеевич не удивился, увидев Николая.

— Ага, ты уже здесь? А говорили — тяжелое ранение. Ну, дай я тебя обниму.

Юрий, стоя в стороне, снял шлем и потрясал им над головой.

— Вот теперь дадим копоти!..

Николай высвободился из крепких рук капитана и увлек за собой Юрия к дивану.

— Рассказывай, как дела. Когда «Красное Знамя» получил? Иван Федосеевич, садясь за стол, отрекомендовал:

— Отличился. Показал настоящий танковый характер. Один за весь экипаж в бою орудовал. Ситникова и Пименова ранило. Он сам сел за рычаги, привез их в медсанвзвод и снова в бой поехал. Сам машину вел, сам из орудия стрелял. Генерал как узнал, так сразу орден и вручил.

— Да ну? Генерал?

— Конечно, — произнес Юрий тоном, не допускавшим возражения. — Вручил он мне орден и сразу спрашивает: «Что самое главное для бойца на войне?» А у меня настроение, сам понимаешь, веселое. Я и отвечаю ему: «Самое главное, товарищ генерал, силу в себе чувствовать». Генерал мне: «Какую?» «Общую», — говорю. «Как это понять — общую?» Я ему и начал рассказывать, как один в машине оказался. Берусь за рычаги и вспоминаю пословицу: «Один в поле не воин». А у самого в голове другая мысль. Рычаги ведь мастер делал, советский человек, там, в тылу. Он когда делал их, думал о танкисте, который за них держаться будет. Правильно? Затем облокотился о борт — а броню ведь наш сталевар изготовил...

— Точно! — вырвалось у Николая. — Сталевар! Юрий увлекся, приободряемый им:

— Дальше — снаряды, их наши девчонки вытачивали. Пулемет, рация, орудие — все ведь нашими людьми сделано, и все обо мне думали. Правильно я говорю, Иван Федосеевич?

— Ну, а что генерал сказал? — не терпелось Николаю.

— Генерал говорит: есть люди двух сортов. Одни идут вперед, и с ними надо шагать. А других — ведут... Все мы должны быстро идти, все должны водителями быть! Есть еще такие, которых надо за ручку вести. Они ко всему безразличные, пассивные. Да, да. Им надо силу, которая их потянет. А самим все равно — что сегодня победить, что через год, что идти к коммунизму, что на месте стоять. Им — что есть, то и ладно.

Капитан Фомин прислушался к их разговору.

— Что это вы там о коммунизме?

— Ну, а как же? Война закончится — что делать станем? Ведь не пировать же до скончания века? — запальчиво сказал Николай.

Полковник всех пригласил к столу.

— Садитесь. Получен приказ двигаться на исходную... Я, товарищи, собрал вас вот зачем. Сегодня мой день рождения. Хотел посидеть, поговорить. Но не удается. Четвертый день рождения на фронте...

— Зато последний, — пробасил Никонов. — Ну, садись, дьяволята. Чего ждете? Иван Федосеевич, давай сюда. — Он схватил со стола бутылку, мигом откупорил и разлил точно поровну в шесть стопок. — За новорожденного!

— Нет, нет! — возразил полковник. — Иван Федосеевич, твое слово — решающий тост. Да скажи так, чтоб загорелось внутри.

За стенами уже слышался гул выводимых на дорогу машин. Каждого жгло волнение, охватывающее перед боем. Словно вдруг ты оказался на высоком утесе, где-нибудь над рекой Чусовой, и тебе надо прыгать в бурный поток. Ты знаешь, что переплывешь преграду, не сомневаешься в своих силах, потому что за тобой следят глаза верных друзей, которые не дадут утонуть. Но один миг ты медлишь. И вот дунул навстречу могучий порыв ветра. Вдохнув эту сильную струю свежего воздуха, ты бросаешься в пучину борьбы.

Обведя всех молодыми глазами, которые светились среди глубоких морщинок обветренного лица, Иван Федосевич сказал просто и тихо:

— Выпьем за самое святое. За Родину. Выпьем за страстность нашей любви к ней, за страстность в наших делах, за пыл. За то, чтоб мы кипели, как расплавленное железо, и были неудержимы в своих порывах до ярости. Мы — танкисты, нам иначе нельзя. Да и вся наша страна сейчас — огромный танк, мчащийся вперед, к победе...