Глава 12

Гвардейцы сидели в брошенной немцами квартире, сушили портянки у чугунной печи и слушали словоохотливого санитара дядю Ваню. Он рассказывал все ту же бесконечную сказку:

— Так вот, значит, был этот самый богатырь Вихорь Вихоревич парнем завсегда молодым да неуемным. Сто лет прожил, а все ему на вид и за повадку давали двадцать. Ходил он, вихрился по земле вольной походкой. Где ни появится — кружит, крутит, вертит — никому покою не дает. Была в нем сила такая — при нем никто без дела сидеть не мог. Куда ни придет — люди горы начнут ворошить, реки вспять поворачивают. Глядишь — на болоте сады расцвели, в сухой степи — лес вырастает, рожь в оглоблю ростом поспевает, картошка — в колесо уродится.

Дядя Ваня говорил медленно, подбирая слова, и сосредоточенно теребил в руках кисет. Он давно уже хотел курить, но увлекался и забывал про табак.

На кровати спал Юрий. Радист-пулеметчик его экипажа возился с комнатным радиоприемником и бранился:

— Вот техника! И додумаются же. Приемник французский, а только Берлин можно слушать. Как переведешь на Москву, так замыкание происходит.

Из другой комнаты вбежал старшина Черемных, поднимая книгу над головой.

— Глянь, орлята! Гоголь, Николай Васильевич Гоголь!

А дверь широко распахнулась, и с улицы вошел Николай. Все поднялись. Дядя Ваня замолчал, отошел в сторону и взялся наводить порядок в санитарной сумке. Сказку его перебили.

— Покажи-ка. Гоголь! — Николай с увлечением перелистывал страницы книги. — И штамп воронежской библиотеки...

— У них все так, — объяснил Черемных. — Вот еще книгу нашел про паровозы — чешская. Радиоприемник — французский, велосипед — голландский, ножи и вилки — русские.

— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите по личному делу, — обратился младший сержант.

— Что такое, Чащин? — Николай оторвался от книги и, шумно двинув стулом, уселся. — Письма матери шлешь? Смотри, мы переписываемся с нею.

— Посылаю регулярно, — Чащин достал бумагу из внутреннего кармана шинели. — Вот, товарищ лейтенант, я написал заявление в партию. Хочу рекомендацию просить. Дадите?

— Дам. Кто еще поручается?

— Одна рекомендация от комсомола, вторая — старшины Черемных.

— О-очень хорошо, — Николай прочитал поданный листок. — Ой, нет! Отказываюсь рекомендовать тебя.

Чащин испугался.

— Почему?

Проснулся Юрий, но продолжал неподвижно лежать, прислушиваясь к разговору.

— Ты пишешь, — Николай стал читать, растягивая слова: «Прошу принять меня в ряды ВКП(б), так как хочу умереть в бою коммунистом». Почему умереть? Умирай себе на здоровье беспартийным.

Чащин смущенно засмеялся и взял заявление обратно.

— Ошибка вышла, товарищ гвардии лейтенант, торопился очень.

— В таких делах не спешат. Перепиши.

Увидев на кровати Юрия, Николай подошел к нему.

— Чего валяешься?

— Так. Садись-ка, — Юрий понизил голос, когда Николай пристроился рядом. — А меня мог бы ты рекомендовать в партию?

— Ты что, решил вступить?

— Да надумал. Многие вступают.

— Нет, — напрямик отрезал Николай. — Тебе, откровенно говоря, я пока не дал бы рекомендации.

— Почему?

Николай наморщил лоб и опустил бровь.

— Как бы это объяснить тебе...

Юрий не на шутку оскорбился.

— Что я на плохом счету?

— Не-ет. Но вот, понимаешь... — Николай затруднялся в выборе выражений и разводил руками, помогая своим мыслям. — У тебя... Ты живешь как-то узко. Ты порядочный офицер. Но коммунист — это должно быть гораздо больше... Такой... горячий, который ведет, а не его ведут... Коммунист...

Юрий прервал его:

— Ну, что ж, спасибо за комплимент. Ты что ж? Считаешь меня какой-то овечкой, которую куда-то ведут, а она и не знает — куда? Ладно. Не надо. Я тебе докажу еще.

Юрий повернулся лицом к стене и накрылся с головой шинелью. Николай наклонился к нему, взял за плечо. Но тот отдернулся и глухо, обиженно сказал:

— Теперь я понял, как ты ко мне относишься.

— Если я не даю тебе рекомендацию, это не значит, что я считаю тебя плохим человеком. Но не всякий хороший человек сразу может быть коммунистом... Юрка! Да будь ты, наконец, умнее! Давай пойдем к Ивану Федосеевичу. Он тебе объяснит, что я прав.

Сорвав с себя шинель, Юрий приподнялся.

— Ты всегда, когда у самого доводов не хватает, говоришь: «К Ивану Федосеевичу». И без тебя обойдусь. Понял?

Николай отошел к бойцам.

— Товарищ лейтенант, почитайте нам Гоголя что-нибудь.

— Тут «Шинель» есть. Наверное, про войну, — просил один.

— Нет, «Шинель» — это про чиновника. «Тарас Бульба» — про войну, — поправил другой.

Николай раскрыл томик избранных произведений Гоголя и нашел «Тараса Бульбу». Встав к окну, он начал тихо, вполголоса, изредка поглядывая на Юрия.

«Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы, любит и зверь свое дитя! Но породниться родством по душе, а не крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь: и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как со своим: а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово — видишь: нет! умные люди, да не те; такие же люди, да не те! нет, братцы, так любить, как может любить русская душа, любить не то, чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе — а!.. Нет, так любить никто не может!»

Вошла Соня. Ее никто не заметил, и она прислонилась к косяку, слушая. На плечах чужая телогрейка, лицо перепачкано. Она не видела Юрия, он лежал на кровати лицом к стене. Когда Николай замолчал, Соня громко сказала:

— Здравствуйте, погудинцы!..

— Соня?

— Сержант!

Все бросились ей навстречу. Даже Юрий поднялся с кровати. В глазах девушки, хотя она улыбалась, все заметили оцепенение, испуг.

— Что случилось, Соня? — спросил Николай.

— Радиостанцию сожгли.

— Как? Когда?

— Ночью сегодня. Мы отстали чуть-чуть: баллон заднего колеса спустил. Только все наши машины проехали — из лесу на бронетранспортере выскочили эсэсовцы... с пулеметом, такой большой, как пушка... Наши далеко прорвались, пехота за нами не поспевает — вот позади наших танков всякие недобитые и мечутся целыми шайками, — Соня вынула носовой платок и стала вытирать лицо. — Шофера убило, а машина загорелась.

— А ты как же? — с ужасом спросил Юрий. Николай поставил стул и усадил девушку. Юрий не трогался с места, пораженный видом Сони. Она перехватила его взгляд, брошенный на ее порванные чулки, и поджала ноги.

— Я выпрыгнула, как была, в одной гимнастерке. Кругом темно... Хорошо, артснабженцы снаряды везли, закидали бронетранспортер гранатами и меня подобрали.

— Ну-ка, ребята, давайте сюда воды, мыло, полотенце. Сейчас приободрим сержанта, — распорядился Николай. — Ноги промокли? Снимай сапоги!

Он занялся печкой. Затолкал туда все приготовленные бойцами дрова. Все захлопотали вокруг Сони. Это развеселило ее. Старшина Черемных принес из соседней комнаты мягкое кресло, пересадил ее и укутал своей шинелью:

— Извините, на рыбьем меху, но греет.

Один подарил ей зеркальце, другой — расческу. «Дважды отважный» Перепелица подал полотенце.

— Трофей, товарищ сержант. Як из пивнив бачите — украинский рушник.

— Спасибо. По-украински — дякую? Да? А что такое «пивни»? — смеялась Соня, подражая его мягкому выговору.

— Пивни? Товарищ лейтенант, як по-русски? — спросил он Николая.

— Петухи, наверное. Ты про вышивку?

— Во, во!... Ще замитусились? Тикайте вси, — скомандовал Перепелица. — Нехай сержант, як слид по закону, сама по себе.

Автоматчики оставили перед Соней ведро подогретой воды, таз и один за другим вышли. Николай с книжкой ушел в другую комнату. Юрий поднялся и направился за ним, но Соня, закатывая рукава гимнастерки, задержала его.

— Юра, помоги мне умыться.

Он нехотя стал черпать кружкой воду из ведра.

— Зачем ты в таз наливаешь? Лучше полей мне на руки.

Юрий торопливо поливал, расплескивая воду, озираясь на дверь. Видя его неловкие, торопливые движения, Соня подумала: «Спешит — боится, что кто-нибудь зайдет и застанет его за занятием ординарца. Ну, постой, я тебя помучаю». И она нарочно медленно еще и еще раз намыливала руки, лицо и подставляла под неровную струю свои покрасневшие ладони.

— Как у тебя дела, Юра? — спросила она, вытираясь полотенцем с вышитыми петухами.

— Ничего.

— Экипажи все целы?

— Стреляющий вчера ранен.

— Тяжело?

— Да.

Когда она замолкала, Юрий тоже не произносил ни слова. Он был явно не в духе, но Соня будто и не замечала.

— Юра, ты бы мне достал иголку с ниткой, чулки зашить: коленки ободрала. У меня все сгорело в машине, одна вот косыночка осталась... Куда меня теперь направят? Полковник сказал, что до конца операции, наверное, не будет новой радиостанции — рацией штабного танка обойдемся. Завидую связисту там. Взяли бы меня на танк.

— Зачем тебе лезть туда?

— Что же, я без дела буду?

— Соня! Переходи к нам в десант санитаром, — сказал Николай из соседней комнаты.

— Сегодня же попрошусь. Я ведь могу любую перевязку делать. Мы и в школе, и в институте санитарное дело изучали.

В комнате, где был Николай, раздался стук. Забарабанили по стеклам. Николай раскрыл окно. Оттуда послышался голос старшины Черемных:

— Отдайте ей, товарищ лейтенант!

— Сам отдай.

— Неудобно...

— Юрий! Иди-ка сюда.

С лица Юрия не сходила растерянность. Стараясь не глядеть на Погудина, он взял сверток и забыл поблагодарить.

— Ой, спасибо, ребята, — обрадовалась Соня. — Это кто, лейтенант Погудин? Как кстати!

— Это, Соня, не я, а старшина.

— Саша Черемных? Спасибо, Саша! Причесывая мокрые волосы, она появилась в дверях комнаты, где сидел Николай. Лицо посвежело, большие глаза поблескивали, влажные ресницы потемнели и казались длиннее, чем обычно.

— Ух... — вырвалось у Николая.

Он сощурился, будто хотел скрыть то, что невольно загляделся на нее. Соня взяла под руку вошедшего за ней Юрия и чуть-чуть кокетливо сказала:

— Лейтенант Погудин совсем не умеет говорить комплименты.

— Еще как умеет! — значительно ответил Юрий. — Такое скажет, что хоть стой, хоть падай.

— Смотря кто, — заметил Николай, также вкладывая в слова большой смысл. — Есть такие, что стоит ветру подуть — падают.

— Ветры встречаются разные...

— О чем вы говорите? Какие-то намеки. Я ничего не понимаю, — перебила их Соня.

Офицеры смягчились. Им не хотелось огорчать девушку своей перепалкой, которая могла зайти далеко. Юрий постарался отвлечь разговор в сторону:

— Ты слышал, Николай? Она и правда задумала проситься в автоматчики. Ведь это будет мишень даже для самого неумелого гитлеровца.

Николай поддержал его:

— Ты же, Соня, не умеешь ни прыгать, ни залезать на машину.

— И не думай, тебя не пустят на танк, — добавил Юрий.

Он старался подчеркнуть свои дружеские отношения с Соней: обнял ее за плечо. Она отстранила его руку, но сделала это незаметно и даже плотнее придвинулась к нему, когда сели на диван. Так ей было удобнее из-за его плеча смотреть на Николая.

В жилой, обставленной хорошей мебелью комнате, где даже стекла в окнах остались целыми, Соне показалось очень уютно, как дома.

Она произнесла мечтательно:

— У вас что за книжка? Гоголь? Я сегодня ехала в открытой машине на ящиках со снарядами и тоже подумала о тройке Гоголя... Помните: «Русь, куда ж несешься ты, дай ответ».

Николай быстро нашел в книжке эти слова и продолжил:

— «Летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства...»

В это время вошел и остановился в дверях Миша Бадаев:

— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите вручить почту?

— Давай сюда!

— Здравия желаю, товарищ гвардии сержант! — козырнул автоматчик Соне и снова обратился к Николаю. — Разрешите идти?

— Погоди. Давай проверь — все ли спят. И если кто не отдыхает, как положено, то передай, что буду разговаривать с ним перед строем. Давно не строились...

— Как пошли в наступление.

— То-то. Иди.

— Есть, — автоматчик бойко повернулся и вышел.

— Прямо беда. Не спится ребятам. Неделю — без отдыха, а сегодня опять никто не вздремнул...

Начали просматривать газеты. И вдруг Юрий подскочил на диване так шумно, что Соня вздрогнула.

— Вот! — замахал он газетой, бледнея и сверкая глазами. — Вот мне рекомендация! Николай, слышишь? Только ты обо мне отрицательного мнения. На, посмотри.

Соня выхватила у него свежий номер фронтовой газеты и стала читать вслух.

Под заголовком: «Танки лейтенанта Малкова форсируют водную преграду» в маленькой заметке сообщалось о недавнем захвате моста через Варту. Кроме Юрия, никто не упоминался.

Юрий слушал, откинувшись на спинку дивана и поглядывая на Николая, который ругал себя за то, что не успел тогда возле моста рассказать корреспонденту все как следует. Соня прочитала, взмахнула газетой.

— Хорошо! Ай да Юрий. Что же ты ничего не рассказывал об этой операции? Оказывается, ты скромница!

Юрий склонил голову и, довольный, молчал. Он не видел, как раздосадован Николай. «Неужели ты не понимаешь, что заметка — глупое недоразумение! Как только не стыдно!» — думал Николай. Он готов был наброситься на Юрия со злыми словами, разоблачить его, сказать, что похвалы надо отнести к механику Ситникову. Но посмотрел на радостное лицо Сони и с сожалением поморщился, решив поговорить с Юрием потом, наедине.

* * *

Но они не перекинулись ни словом до самой операции в Райхслау. Все никак не удавалось улучить подходящее время.

Небольшая группа танков шла по асфальтовой дороге. Кругом спокойствие. Николай, сидя у башни, на крыле машины Юрия, поглядывал по сторонам.

Ему не нравились окружающие пейзажи. Как будто бы и поля так же снегом покрыты, да только снегу маловато. Февраль — а на буграх всюду голые плешины коричневой земли. И роща вдали похожа на лесок — тоже тополь и осина, да только деревья обнесены забором: это роща какого-то богатого «фона», она не для всех. И дорога хороша, мощеная, широкая, едешь по ней — ощущаешь пространство, а на каждом полукилометре стоит деревня. Теснота такая, что в глазах рябит от желто-черных табличек: «Загансдорф», «Валенсидорф», «Трибельсдорф». Только солнце позади вставало обыкновенное, родное.

Николай всматривался вперед, ожидая увидеть ну хотя бы обоз. Но пустынно на асфальтовом шоссе. Никого и в деревушках.

Гитлеровские войска отступали. На них обрушился небывалый по силе удар на всем фронте от Балтики до Карпат. Советская Армия прорвалась на территорию Германии. Советские танки, обгоняя отступавшего противника, появлялись там, где их меньше всего ожидали. Уже не было единой линии фронта. Немецкое население, напуганное сказками Геббельса о большевиках, наспех собирало пожитки и уходило на запад.

Николая угнетало, что они не разговаривают с Юрием, он встал и хотел заглянуть через верхний люк к нему в башню. Танк дернулся, прибавил скорость, Николай чуть не упал. Глянул вперед и увидел на шоссе колонну эвакуирующихся жителей.

— Лейтенант! Цивильные! — кричали автоматчики.

«Тридцатьчетверки» настигли колонну, которая рассыпалась по обочине шоссе, и остановились. Юрий выбрался до пояса из люка и приготовился что-то сказать немцам.

Женщины, дети, старики бросились в придорожную канаву, закрывая головы руками. Нагруженные домашним скарбом детские коляски, велосипеды, тележки, тачки валялись тут же. Разорвалась чья-то подушка, и ветер гнал по глянцевитому асфальту белый пух. Николай не без иронии спросил Юрия:

— Ну, что делать будем?

Юрий сердито отмахнулся, не желая с ним разговаривать.

— Разворачивай башню, — язвительно посоветовал Николай, — наводи пулемет.

Юрий не понял иронии.

— Ты что? С ума сошел? Это же мирное население — дети, женщины!

— Наконец-то ты начал кое-что соображать, — с усмешкой проговорил Николай. — Вот ты им и скажи: мы не германский народ пришли уничтожать, а фашизм.

— Ну тебя к черту с твоей политграмотой, — Юрий нервничал. — Ты лучше скажи: как их называть? Господа или граждане?

— Просто: немцы. Им надо как следует объяснить, чтобы они нас не боялись. — Николай, видя нерешительность Юрия, перешел на тон, не допускающий возражения: — Давай, давай говори: «Эй, немцы! Вставайте!».

— Немцы! Вставайте! — крикнул Юрий по-немецки.

— Громче кричи: вставайте, немцы! Вставайте и идите на восток вон туда, где солнце! Там вас никто не тронет!

Юрий переводил.

Сперва, робко поворачивая головы, привстало несколько женщин. Затем начали вставать остальные, подымая руки вверх. Глаза у всех были круглыми, остановившимися, во взгляде сквозь страх сквозило любопытство и недоверие. Потом, поглядывая друг на друга, начали опускать руки, когда им об этом сказали.

На танках стояли автоматчики, из люков выглядывали танкисты. Их лица были совсем непохожи на те, что рисовались на геббельсовских плакатах, развешанных в те дни на улицах Германии. Старик, в замасленной кожаной фуражке, шагнул вперед, поднял кулак над головой и хрипло произнес:

— Рот фронт!

— Рот фронт! — ответил Николай.

Две старухи оттащили старика назад и зашикали на него. Он не обращал на них внимания и повторял: «Рот фронт!»

Николай подсказывал Юрию:

— Скажи, что им надо строить мирное германское демократическое государство! Юрий заупрямился:

— Ну, это ты уж сам. Я не агитатор. Николай сощурился и вполголоса произнес:

— Все коммунисты агитаторы.

— Ну, знаешь, — вспылил Юрий, — я не позволю издеваться над собой! Все! Возвращайтесь по домам! — приказал он немцам, спустился в башню и захлопнул крышку люка.

Немцы продолжали стоять. Вид у них был растерянный.

Десантники начали кричать им: «Гитлер — капут? Война — капут! Идите домой! Нах Хаузе! Хаузе!» Немцы неуверенно заулыбались, закивали, стали собирать свои пожитки.

Санитар дядя Ваня, глядя на них исподлобья и свертывая цигарку, сказал:

— До какого унижения довел людей этот проклятый фашизм!

Николай вздохнул.

— Эх, дядя Ваня! Почему мы с тобой не знаем как следует немецкого языка? Им бы, знаешь, что сейчас рассказать? Стихи. Гете стихи мы в школе еще учили. Это у немцев поэт великий был. Он так писал: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».

— Да-а, — серьезно подтвердил санитар дядя Ваня, пощупывая усы, — у немцев было много великих людей. Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Эрнст Тельман...

— За-аводи! — донеслась из башни команда Юрия — он кричал по радио.

Танки качнулись, будто силились оторваться от дороги, тронулись и, шлепая гусеницами, начали набирать скорость.

* * *

Ночью, когда стало темно, как в крытом окопе, десять танков ворвались в мертвые улички Рейхслау. Ни выстрела, ни одного светлого окна — пусто. Сбавив газ, машины с десантом на броне дошли до центра и сгрудились на небольшой площади.

Юрий вышел из танка, застегивая кожанку на все пуговицы. Николай спрыгнул за ним.

— Давай занимать круговую оборону.

— Без тебя знаю, — Юрий, имея под своим началом десять машин, старался говорить тоном, как ему казалось, соответствующим командиру роты: — Возьми своих автоматчиков и организуй охрану. Радист! Сообщите в штаб: Райхслау взят, противник отступил, помощи не требуется.

Николай из озорства посветил карманным фонариком ему в лицо.

— Погаси свет! — прикрикнул Юрий.

По тротуарам вдоль палисадников автоматчики рассыпались с площади в улицы, которые радиусом расходились от центра. Пройдя два-три дома, Николай услышал впереди повизгивание. Это были звуки стартеров вражеских машин. Николай повернул обратно к своим. Все командиры танков собрались вокруг Юрия. Тот склонился над планом городка и давал распоряжения. Свет фонарика, обращенный на карту, выхватывал из темноты только головы танкистов да номер на башне танка Юрия:

— По машинам! — закричал Николай, объяснять было некогда.

Все мигом разбежались по своим местам. Юрий выключил фонарик и выхватил из кобуры пистолет.

— Ты что вмешиваешься?

Николай усмехнулся:

— Спрячьте пистолет, товарищ «командующий ротой». Не бойтесь, противник еще далеко.

Юрий вслушался в тишину. Где-то в соседних улицах явственно стучали по камням мостовой гусеницы вражеских танков. Нарочито помедлив немного, он полез в машину.

Николай вслед за ним взобрался на броню и взял ракетницу, чтобы подать своим бойцам сигнал возвратиться к танкам. Приближающейся опасности, он как и Юрий, не придавал большого значения. Поднимая кверху сигнальный пистолет, Николай наклонился к Юрию.

— Не злись, Юрка, наш крупный разговор впереди. А сейчас драка будет. Давай — по окраинам. Организуем круговую оборону.

— Знаю, — отмахнулся тот, включая ларингофон рации.

Белая ракета прыгнула к небу, осветив площадь и собравшиеся на ней машины. Как по сигналу, в улицах кругом взревели вражеские танки, на полный газ включившие свои моторы.

И сразу больше двух десятков «тигров» и «пантер» с трех сторон въехало на площадь и открыло огонь. «Тридцатьчетверки» в упор начали отстреливаться, пытаясь сманеврировать в создавшемся заторе. Оглушительный грохот орудий, рычанье моторов и скрежет металла будто старались перекрыть друг друга.

В кромешной тьме блистали, перемежаясь, короткие вспышки. Словно кто-то бросил десятки молний в эту сдавленную со всех сторон домами маленькую площадь, и они заметались от стены к стене. Снаряды рикошетили о броню, брызгами пламени освещали очертания машин.. В танковой давке орудия (тонкие и белые — русские; темные, массивные, с набалдашником — немецкие) скрещивались, делая одновременный выстрел. Одну «пантеру» перевернули вверх дном, и она лязгала гусеницами в воздухе.

Николай соскочил с танка на мостовую и отбежал в сторону, сзывая своих автоматчиков. Темнота вобрала в себя все, кроме этой площади, где в беспорядке неуклюже ворочались танки. Танкисты вслепую били из орудий, таранили наугад. Переключали скорость, подавались назад, вправо, влево, снова вперед. Стало ясно: не выдержит в этом сумасшедшем побоище и отступит тот, у кого сдадут нервы.

Неизвестно, чей снаряд попал в лежавшую вверх брюхом «пантеру» и превратил ее в факел. Пальба прекратилась на миг. Площадь озарило неровным светом, и все увидели, что вражеских машин в три раза больше. Они быстро стали направлять орудия на гвардейцев. И «тридцатьчетверки» повернули в улицу, по которой приехали. На них в спешке карабкался десант. Противник сыпал снарядами. Крайнюю «тридцатьчетверку» охватило пламя.

«Что такое? Отходим?» — Николай бросился к уходящим танкам. Автоматчики на ходу подхватили своего командира на первую машину. Она сразу набрала скорость. Сзади, тыча стволом в передних, наседали остальные.

— Семенов! Семенов! Кто дал такую команду? — хрипло кричал Николай и стучал пистолетом по верхнему люку.

Крышка отскочила, и показалась голова командира танка лейтенанта Семенова. Он растерянно вобрал голову в плечи, сдернул с себя шлем и приложил его к уху Николая. Погудин услышал, как в дребезжащих наушниках шлема отчетливо слышался надсадный голос Юрия: «Отходим!.. Отходим!..» Николай с силой схватил танкиста за плечо и сдавил так, что самому стало больно в запястьи.

— Куда? — кричал Николай и, внезапно что-то сообразив, добавил: — Быстрее! Быстрее!..

Танк прибавил газу и пролетел два квартала.

— Сворачивай за угол! В засаду! — скомандовал Николай.

«Тридцатьчетверка», выбивая искры на камнях мостовой, с размаху проехалась боком и заползла за дом на перекрестке. Николай выбежал на дорогу. Второй танк сам завернул в переулок напротив. Николай дал знак третьему, и тот через квартал встал в засаду. Танкисты живо догадывались, что надо делать: видя, как передняя машина прячется, занимали следующий перекресток.

Промчалось восемь танков. В последнем, девятом, Николай узнал машину № 323 и влез на нее спереди, уцепясь за орудие. Он перебрался к башне и застучал по люку пистолетом. Если бы хватило силы, то, наверное бы вышиб его. Юрий едва приоткрыл крышку.

— Командуешь отходить?.. — Николай выругался. Юрий захлопнул люк.

— Автоматчики!.. — Николай спрыгнул на полном ходу, и десант за ним покинул танк Юрия.

Стало тише. Лишь тарахтела, удаляясь, машина Юрия, слабый ветер развеивал звуки ее мотора. А позади, где на площади остались, замолчав вражеские танки, тускло горела «тридцатьчетверка». Едва разгоняя сумрак, огонь на ней вскидывался и опадал. Все вокруг стало недвижно, кроме этого пламени.

Николай прошел назад по всей улице, где за каждым углом притаились расставленные машины. Он проверил десантников, организовал круговое наблюдение. Затем потолковал с танкистами. Никто не понимал, куда поехал Юрий. Решили, что пока старшим будет лейтенант Семенов.

— Только ты мне будешь помогать, — попросил он Николая.

— А как же! Обстановку в штаб сообщил?

— Сообщил. Но уже поздно: полковник сюда выехал.

— Как бы Юрий на него не налетел.

— Нет! У Малкова, наверное, тоже какой-нибудь план. Не хотел ли он отойти до окраины, потом сразу снова атаку начать, только по всем улицам одновременно, — предположил Семенов.

— А я понял: с площади отойти и встать всем в засаду, — объяснил Николай.

— Я сперва подумал, что мы струсили. В бою вообще слова «отходим» и «назад» нельзя произносить, — сказал один из офицеров.

— А как же? Конечно. Малкова надо срочно найти. Нужно объяснить, что получилось недоразумение, — сказал Николай, а сам подумал: «Струсил, подлец, теперь выкручивайся тут за него».

Николай позвал старшину, но его нигде не было. Николай перебрал события ночи по порядку, но никак не мог сообразить, когда и куда мог исчезнуть Черемных. Расспросил бойцов. Старшину потеряли из виду, когда автоматчиков сбросило со вспыхнувшего танка. Николай хотел послать туда ординарца, но там снова раздался визг вражеских моторов. Все насторожились.

Было видно, как в слабом свете горящего танка с площади в улицы поползли, выстраиваясь в колонну, «пантеры» и «тигры». Они постепенно прибавляли скорость, словно собирались догонять наши танки.

— Я — «Ураган», я — «Ураган»! Слушай мою команду, — передавал Семенов по радио всем танкам в засадах. — Не стрелять! Без команды не стрелять. Дать им втянуться в улицу.

Громче и громче верещанье вражеских моторов. Первый танк вражеской колонны включил свет, и луч фары скользнул по камням мостовой.

Когда он прошел квартал, где в засаде стояла, высунув кончик ствола, последняя из восьми «тридцатьчетверок», грянул залп сразу всех наших машин. Моторы противника захлебнулись огнем бронебойных, и пожары заколыхались над мостовой, отражаясь в окнах зданий. Еще залп — и огромных факелов на улице стало больше. Уцелевшие «тигры» и «пантеры», сшибаясь, шарахнулись назад. Но их хорошо было видно на освещенной улице, и гвардейцы продолжали стрельбу в упор. Рассыпались трели автоматов, не давая никому выскочить из зажженных вражеских танков. Ушли только те машины противника, что не успели втащиться с площади в улицу. Они пустились наутек.

— Прекратить огонь! — скомандовал Семенов.

В бою на площади нервы Юрия не выдержали, и он решил, что бессмысленно перестреливаться с превосходящим количеством танков противника, не используя маневренности своих машин. Он подал по радио команду: «Отходим!» И в горячке не сказал куда. Пропустив свои танки с площади в улицу, он стал догонять их.

Когда к нему на машину вспрыгнул Погудин и обругал его, Юрий не стал разговаривать. Его «тридцатьчетверка» выехала на окраину. Остальных танков не было. Он в ужасе вылез из башни и осмотрелся.

В первый миг он пришел в бешенство. Но потом представил себе всю нелепость своего положения: «Ну, да. Теперь скажут, что я струсил и удрал из города. Бросил свое подразделение...»

— Товарищ лейтенант! — жалобно спросил механик Ситников. — Что ж мы стоим тут?..

— Возвращаемся на площадь! — раздраженно скомандовал Юрий. — Вперед!

Танк повернулся юлой и помчался к центру. Юрий подумал, удрученный и злой: «Все это Погудин, наверно, натворил... Что ни день — то новые сюрпризы!..»

— Лейтенант! Рация Семенова нас вызывает, — сообщил Юрию радист-пулеметчик. — Включаю вам.

Юрий прижал наушники. В них слышался спокойный голос радиста из экипажа Семенова: «Я — Ураган. Произошло недоразумение. Произошло недоразумение. Ждем вас. Ждем вас».

— Отвечай, что едем! Быстрее, Ситников!.. — разнервничался Юрий.

Танк летел по темным пустынным кварталам. Нервозность командира передалась и механику, который видел, что творится неладное. На развилке улиц Ситников повел машину правее. Через несколько минут они выехали снова на окраину.

— Ты что, с ума сошел? — Юрий готов был отколотить механика.

Тот оправдывался:

— Потерял ориентировку, товарищ лейтенант. Потеряешь спокойствие — все потеряешь.

— Замолчи! — приказал Юрий.

— «Пантеры»! — сообщил башнер Миша Пименов, — Разрешите, товарищ лейтенант, вдарить?

— Погоди, я сам.

Со всей злостью, которая только кипела в нем, Юрий взял в перекрестие орудийного прицела танк противника. «Пантеры» выползали из улицы неподалеку, еле заметные в предрассветной полутьме, направлялись в сторону от Райхслау.

И гвардейцы в центре города услышали, что где-то в стороне ухнуло орудие «тридцатьчетверки». Еще раз и еще. Потом в дальней улице послышался лязг гусениц и пулеметная очередь.

— Кто там орудует? — спрашивали друг у друга.

— Наверное, бригада подошла.

— Нет, гудит одна коробка.

Николай послал трех автоматчиков разузнать, в чем дело. При ярком огне пожаров незаметно подкрался рассвет. К серенькому небу тянулись длинные клинья копоти. Вражеские танки стояли, как дымящиеся головешки, в одну линию, опустив к земле свои пушки, будто набалдашники дульных тормозов им теперь были не под силу. Внутри негромко разрывались снаряды.

Вернулись автоматчики.

— Там танк Малкова, — доложили они Николаю.

— Где?

— Стоит на окраине, а дальше на бугре две «пантеры» горят...

В это время в конце улицы показалась легковая автомашина. Полковник с капитаном Фоминым привстали в ней, издали увидав результаты боя.

— А что же вы доложили, что противника нет? — спросил полковник. — Где командир роты?

— Ведет бой, здесь, недалеко, добивает остатки противника, — ответил Николай.

— Один?

— Он там, товарищ полковник, на окраине еще две «пантеры» зажег.

— Тут что-то не так, — усомнился полковник. — А? Иван Федосеевич, как ты думаешь?

Капитан Фомин пытливо глянул на Николая, потом на Семенова.

— Конечно не так. Ну-ка, докладывайте.

— Разрешите мне, — Николай выступил вперед и рассказал все происшедшее за ночь. Фомин сказал строго:

— Хорошо, что вы столько немецких танков переколошматили. А если б противник уничтожил все наши танки? Кто был бы виноват? А?

— Я, — ответил Николай и с тревогой посмотрел на полковника.

Но полковник посмеивался: он был доволен результатом боя и решил в остальном разобраться после.

— Молодцы! Воюют себе, а я потихоньку еду и не знаю. Малкова вызывал, вызывал... Кто же здесь за него?

— Гвардии лейтенант Семенов, — предупредил Николай.

— А говорят, что он рассеянный. Значит, по рассеянности? Молодец! Сколько?

— Не знаю, товарищ гвардии полковник.

— А-а. По рассеянности не посчитал? Пойдем-ка, Погудин, пересчитаем. А Иван Федосеевич пусть займется Малковым. Вызовите по рации, — приказал он Семенову. — Потом радируйте начальнику штаба — пусть посылает сюда все танки, кроме штабного.

По чистенькому тротуару, кое-где раздавленному по краям, полковник и Николаи пошли по улице. Сожженные машины, как на параде, выстроились посередине дороги, и полковник с удовольствием считал их про себя.

— Я вчера письмо получил, — начал он рассказывать, видя, что Николай чувствует себя неловко после строгого замечания Фомина. — Письмо одной девушки из Тагила. Земляки много пишут, нашей бригадой интересуются...

На каждом перекрестке, через коротенький квартал, у «тридцатьчетверок», обращенных орудиями на сожженные «пантеры» и «тигры», полковника приветствовали экипажи с десантом. Он жал каждому командиру танка руку, говорил: «Молодцы!» и продолжал рассказывать Николаю, когда шли дальше:

— А эта — фрезеровщица с завода — пишет, что вся ее жизнь только в нашей бригаде. Когда слышит в приказе Верховного Главнокомандующего мою фамилию, то норму на триста процентов выполняет, — он с шутливой гордостью поднял палец кверху. — Она спрашивает о своем знакомом, — полковник выделил слово «знакомом», — Александре Черемных. Писем от него давно не получает... Это ведь твой помкомвзвода, да? Старшина? Знаю... Так: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. А для начала хорошо. Молодцы!

Улица окончилась. Вышли на площадь. Танки выворотили на ней почти все камни мостовой. Тут стояла обгорелая «тридцатьчетверка». Полковник посмотрел номер на башне, снял фуражку и опустил руки по швам.

На жалюзи мотора лежал обгорелый труп. Николай увидел патронные рожки автомата, торчащие из голенищ сапог, и быстро забрался на танк. Только по рыжим клочкам волос под шапкой, которая не дала огню уничтожить их, он опознал своего помощника Александра Черемных.

Подошли автоматчики. Сначала двое, потом еще пять, вот уже собрался весь взвод. Все догадывались, кто лежит на обгорелом возвышении. Но разве это сразу постигнешь умом, разве поверишь? Николай, сутулясь, стоял на сожженном танке над мертвым старшиной. Утренний ветерок шевелил жесткие, непокорные вихры командира. Автоматчики склонили головы.

Все — и полковник, и Николай, и десантники — стояли, не расходились. Будто ждали, что вот старшина сейчас поднимется, оправит обгорелую гимнастерку, щегольски щелкнет каблуками, вытянет левую руку в сторону: «Становись! Равняйсь! Смирно!» — И попросит у полковника разрешения говорить. А что он скажет?

«Прощайте, орлята! В бессрочный отпуск ушел ваш старшина. Когда все, что совершали мы за войну, станет песней и сказкой, не забудьте сынам своим замолвить словечко о Черемных — гвардейце, Александре Тимофеевиче. Был, де, он машинист первого класса, уральский работяга. Любил паровоз «ФД». Любил еще скорость, чтобы мчаться вперед. А в войну пошел добровольцем, служил в десанте на танках. Ну, что стоите, орлята? Вперед! Когда паровоз сойдет с рельс и разобьется — над ним не плачут, а убирают скорее, чинят путь, чтобы не задерживать идущие поезда».

Похоронят старшину Черемных на площади чужого города. После салюта гвардейцы поставят над могилой обгорелую «тридцатьчетверку».

Не плачь, Катя! Будь мужественной до конца: ты невеста солдата. Тебе, как фронтовые отчеты родному Уралу, будут посылать в Тагил письма — и полковник, и капитан Фомин, и Николай, и солдаты. Так заведено в бригаде: выбывший из строя незримо присутствует в ней.

От его друзей идут бойцам письма из тыла. С возрастающей силой гвардейцы шагают вперед. Эта сила вливается в них из неисчерпаемого источника, именуемого народной любовью.

Ты, Катя, будешь продолжать писать в бригаду письма-ответы — теплые девичьи строки, согретые любовью к защитникам Родины. Напишешь ты и полковнику, и Николаю Погудину, и еще многим. Ведь они — воины великой Армии, такие же, каким был твой суженый Саша Черемных.

Пройдут дни. Окончится после победных маршей, после взятия Берлина война. Однополчане перед тем как вернуться на Родину, заедут в Райхслау, придут на площадь. Разбитый и сожженный танк они поднимут на гранитный постамент. Поднимут орудие, заварят люки, стальной корпус покроют бронзой. Машина будет казаться летящей на полной скорости. И будет стоять этот танк на пьедестале вечно, как память о великом освобождении Европы. Орудие будет зорко смотреть на Запад.