Глава 11

С полмесяца продолжалось маневренное танковое сражение на полях Польши. Бои шли за дороги, за перекрестки и коммуникации. Советские танковые части разделились на мелкие группы. Каждая бригада по маршруту на запад делала вылазки и рейды по флангам. К концу января в Польше не оставалось ни одной дороги, по которой бы не прошли советские стальные машины, окрашенные в белый цвет. И белый цвет маскировки был как символ справедливости и чистоты.

В ту зиму было мало снега. Ранние оттепели скоро растопили тощий снежный покров. А может, это дыханием тысяч моторов растопились снега? Точно огромные белые птицы, вытянув вперед могучие длинные шеи-орудия, летели танки.

Разрозненные группы противника блуждали по проселкам, прячась в рощах и в лесах, в глухих деревушках. Гитлеровское командование высылало навстречу прорвавшимся русским танкам свои. Но разве можно заткнуть столько прорех, образовавшихся в фашистском фронте?

В небе господствовали советские самолеты. Узлы сопротивления врага разбивались в щепы силами артиллерии. Неумолимо быстро продвигалась вперед наша пехота. Она догоняла свои танки...

— Здорово вы здесь наворотили. Хоть бы нам немного оставляли! А то на нашу долю — одна немецкая пехтура, — говорил пожилой сержант-пехотинец.

Танкисты и пехотинцы стояли возле машины Юрия Малкова на улице небольшого городка, где накануне разгромили колонну немецких танков и автомашин. Был солнечный день и необычная для января теплынь. Пехотинец, закручивая цигарку, исподтишка разглядывал Николая. Николай в белом маскировочном костюме, и пехотинец старался угадать — офицер это или нет. Николай протянул ему папиросы.

— Закуривай, ребята — предложил он всем вокруг. — Берите. «Казбек», ленинградский. Коробка мгновенно опустела.

— О-о! Спасибо. Это что же, вас всех такими папиросами снабжают? Или только офицеров? — осторожно спросил пехотинец, сгибая папиросу козьей ножкой и закуривая.

— Не-ет, — протянул Николай. — У противника отобрали, склад захватили.

— Вот сейчас? Это ж сколько они у нас награбили, что до сего времени у них наши папиросы?

— Много! — Юрий тоже взял у Николая папиросу и затянулся, закашляв с непривычки. — Скоро посчитаем, сержант.

Подошел механик Ситников.

— Здорово, царица полей! Ну как, сержант? Матушка-пехота, сто верст прошла — еще охота. Вспотели? Мозоли натерли, небось, за нами поспевая?

— Будь спокоен! — с достоинством ответил пехотинец. — Нас крылья несут.

— Крылья крыльями, а обмотки, небось, подкручивать приходится. Да портянки по два раза на дню менять. Давайте мы вас подвезем: тележку прицепим — и айда! Благодать!

— Танкистам благодать! — вставил другой пехотинец. — Они все хозяйство с собой возят. Им, в случае чего, и крематорий не нужен: прямо в своем танке сгорят.

Пехотинцы хохотали. Ситникову нравился этот колкий, беззлобный разговор. Да еще и лейтенант Погудин подзадорил: «А ну, отбрей, Антон!»

Механик подошел к сержанту и потрогал у него противотанковую гранату, висевшую на поясе.

— А ты чего это таскаешь? Поди новейшее автоматическое оружие — в рукопашной по голове немца бить.

Сержант усмехнулся, помедлил с ответом, сбивая пальцем пепел с папиросы. Один пехотинец толкнул его в бок.

— Смотри, с пеплом осторожнее: подожжешь еще танк или водителя. Они вон, гляди, все в мазуте. Насквозь пропитаны, сразу вспыхнут!

— Не в мазуте, а в газойле, — поправил стреляющий Пименов, смешно вытягивая губы. Он сидел на башне и чистил подобранную где-то немецкую снайперскую винтовку. — Сразу видно — люди в технике не разбираются.

— А ты разбираешься? — неслось ему в ответ. — Скажи-ка, где у винтовки мулек?

— Мулек? — Пименов растерялся. Он вертел в руках винтовку и ничего не мог ответить.

Все дружно захохотали. Сержант был доволен, что последнее слово осталось за пехотой. Он вышел вперед, держа гранату в руке.

— Ты зря, товарищ механик, по поводу моей противотанковой подковыриваешь. Танков, это верно, у немцев против нас меньше стало. Но я ее донесу, — он потряс гранатой перед собой. — И если использовать не доведется, то в Берлине брошу самому Гитлеру под задницу.

— Да я — ничего, — пожал плечами Ситников, разглядывая медаль на груди пехотинца: «За оборону Сталинграда».

Замолчали. Николай задумчиво посматривал на бойцов и, жалея, что беседа может прекратиться, предложил:

— Давайте еще закурим. Миша, — обернулся он к стреляющему Пименову, — выдай-ка нам еще коробочку хороших.

Стреляющий слазал в башню и достал папирос. Снова все задымили. Сержант-пехотинец спросил, прикуривая от спички Николая:

— В сводке Информбюро об этом городе еще не сообщали?

— Нет. Завтра сообщат.

— А вы здесь третий день?

— Четвертый, — ответил Юрий. Ему очень хотелось принять участие в общем разговоре. Он показал на разбитые немецкие машины, разбросанные вдоль всей улицы. — А эти вчера к нам сюда нечаянно заехали.

— Это что, уже Германия считается?

— Германия.

— Польша, — поправил Николай.

Он увидел, как все бойцы придвинулись ближе. По глазам ясно, что речь зашла о самом значительном. А Юрий упрямо повторил:

— По немецким картам это уже Германия.

— А мы как раз и пришли для того, чтобы здесь перестали жить по фашистским картам.

— Это дело не наше. Мы Германии отомстим, заставим ее капитулировать, а там поляки и немцы сами в своих государствах будут разбираться.

— Сами-то — сами. Но, извините, товарищ лейтенант, боец правильно говорит, — сталинградец показал на Николая. — Нам интересно, чтобы тут в Европе народы самостоятельно жили, не обижались никем насчет границ. Никакого фашизма снова разводить мы тут не позволим.

— Точно! — подтвердил Николай. — И капитализма не должно быть.

— Что ж, ты хочешь здесь революцию сделать? — усмехнулся Юрий.

— Может, и не революцию, а помочь народную власть установить мы должны. А то как же получится? Нас встречают как освободителей. Мы их от Гитлера спасаем. А потом им на шею другие сядут?

— Правильно, товарищ боец, — подтвердил сержант-сталинградец. — Простите, не знаю вашего воинского звания.

— Неважно: тут разговор гражданский, — пошутил Николай.

— Правильно вы говорите. Вот в деревню мы входим — нас встречают. И кто? Батраки да бедняки. А помещик сидит дома и носа не показывает, если не удрал. То же самое и в городе: рабочие встречают, вино несут, закурить предлагают. Хотя самим, видать, курить нечего: на нашу махорку набрасываются — только давай. А тот, что побуржуистее, посмотрит из окошечка на наших бойцов и морду воротит. Верно?

— А как же? Точно.

Юрий молчал. Он никогда еще не задумывался над такими вещами. А Николай слушал и весело щурился, глядя на этого пожилого сталинградца. Ему было радостно, что незнакомый солдат из другой части, другого рода войск, думает так же, как он. Он подмигнул Юрию, кивая в сторону сержанта пехотинца:

— Видал? Вот такой не остановится на полдороге перед заминированным мостом.

— Иди к черту! — тихо, но зло ответил Юрий. — Если хочешь знать, я и не думал тогда на Варте перед мостом останавливаться.

— А чего же ты тогда ждал?

— Я хотел запросить комбата, и если б только он приказал...

— А в это время мост взорвали бы, — перебил его Николай. — Мы б до сих пор там были. Понятно?

Он рассердился и ушел. Юрий забрался на танк, сел на башню. А сержант-сталинградец снова заговорил с механиком Ситниковым:

— Грамотные люди у вас в танковых частях, большим масштабом рассуждают.

— Не все, но есть, — скромно ответил Антон. — У нас в бригаде много коммунистов.

— А откуда ваша часть? Наверное, все москвичи?

— Нет, с Урала.

— О-о! — сталинградец улыбнулся и качнул головой. — А этот лейтенант в масккостюме хороший у вас.

— Он всегда с бойцами. Это у него первый закон в жизни. Вот однажды он один, без своих ребят, на немецкого майора наскочил, — не торопясь, с удовольствием начал Ситников, видя внимание пехотинцев. При этом он многозначительно глянул на Малкова. — Брали городишко, и кладбище там было, противотанковые орудия немцев стояли. Артиллеристы у них разбежались...

— Дело в городе Пекошув было, — уточнил стреляющий Пименов.

— Ну, неважно, где это было. Ты, Мишка, всегда меня перебиваешь. Пора культурней быть: не первый год в армии служишь. Так вот, я и говорю: лейтенант бежал мимо кладбища, услышал немецкую ругань и — раз! — через забор. Один, без бойцов. И там майор стоит. Не майор, а зверь: с пистолетом в руках, зубами скрипит, матерится, что его артиллеристы от наших танков драпанули. И уперлись они носом к носу, глядят друг на друга. Фашист пистолет наставил, а у нашего лейтенанта Погудина автомат за спиной, нож в ножнах, в руке только граната. И что, думаешь, получается? Наш лейтенант по привычке делает рукой вот так, будто у него позади целый взвод стоит, и говорит сам себе: «Погоди, ребята, не стреляй, мы его в плен возьмем».

— Правильно! Это у него в крови: всегда чувствует себя с бойцами, — снова не выдержал Пименов.

Ситников отстранил его:

— Неважно — в крови или в мозгу. А только смотрит лейтенант прямо фашисту в его проклятые глаза и говорит... Будто и не на него пистолет наставлен... Говорит: «Сдавайся, гад»...

— И немец сдался, — закончил Пименов, взмахивая руками перед слушателями и вытягивая по привычке губы.

— Опять перебиваешь! — вспылил Ситников, но, глянув на приятеля, остыл. — Подбери губы-то! А то я сейчас машину выведу и отдавлю их тебе правой гусеницей!

А сержант-пехотинец, под впечатлением рассказа Ситникова, начал:

— Значит, фашист взгляда русского человека не выдержал. Это верно. Я вот тоже однажды, когда был еще мальчишкой, встретил в поле волка...

— Эй, гвардия! Покупай открытки, пиши домой, поздравляй: завтра будем в Германии! — кричал проходивший по улице бригадный почтальон — узкоплечий, высокий юноша с озорным лицом, курносый и горластый. Он подбегал к каждой кучке бойцов и тараторил без умолку, быстро сбывая свой товар и наполняя сумку письмами. — Давай, не задерживай. Налетай — подешевело, расхватали — не берут, — каламбурил он. — Сколько тебе? Одну? Плати двадцать копеек. Нет мелочи — плати рубль. Нет денег — бери даром. Пишите быстрей, сейчас еду на почту. Эй, гвардия, покупай открытки! Пехоте тоже даю. Тебе сколько? Бери на весь червонец — ребятам раздашь. Принимаю рубли и польские злоты. Пишите скорее. Можно прямо карандашом. Кто пишет девушкам, даю самопишущую ручку. Погоди — она у меня одна. Сверни пока папироску, а то и покурить некогда. Обратный адрес пиши: «Германия». Завтра там будем.

Почтальон перебил мысли Юрия. Юрий думал о том, как хорошо все отзываются о Николае. Интересно, как говорят о нем? И еще ему почему-то показалось, что Ситников рассказывал о Погудине не столько для пехотинцев, сколько для него.

Антон Ситников купил целую пачку открыток и дал несколько Юрию: Все писали наспех по два-три слова: «Мы вступаем в Германию!», «Привет из Германии!», «Мы уже в Германии!». Юрий тоже послал открытку своим родителям: «Я уже в Германии. Ждите, скоро домой. Ваш Юрик».

Потом он представил себе, как приедет в Свердловск. Вспомнил Соню в голубом платье на выпускном вечере в школе...

Николай был с бойцами до позднего вечера. Никто не спал. Разговаривали, делали предположения, сколько времени займет продвижение до Берлина, как будет противник сопротивляться, как встретит нашу армию мирное население. Николай уже представлял свой взвод на крыше рейхстага.

Боевое настроение подогревалось то брошенной кем-нибудь фразой, то вдруг вспыхивающим спором.

— Я, орлята, смотрел в словаре. Одер по-немецки означает «или». Значит, или мы немца погоним дальше, или он от нас побежит.

— Нет, товарищ старшина, ты о легкости не мечтай. Я так думаю, что без парашютного десанта нам эту реку не форсировать.

— Дядя Ваня, ты нас не пугай. Знаем мы все германские неприступные валы — и на Днепре, и на Висле...

— Так это ж Германия! Их собственная...

Николай лег, решив заставить себя заснуть. «Надо отдохнуть, чтобы со свежими силами действовать завтра».

Бойцы старались не шуметь, но совсем угомониться никак не могли. Погудин несколько раз приказывал им спать — не помогало. Да и сам он волновался не меньше любого автоматчика, и сон не шел.

А выспаться как раз можно было в эту ночь «почти по-домашнему». В дом, где разместился взвод, принесли соломы, расстелили плащ-палатки, сняли шинели. Но никто не сомкнул глаз. Николай слушал, что говорили вполголоса десантники!

— Ходил до ветру — бачил артиллерию. Пишла до Одеру. О це сила!

— Перепелица, а «катюши» идут? — спросил кто-то шепотом. Старшина Черемных гудел из угла:

— Проснулся! Уже и пехота вся ушла. Это мы только тут лежим на соломке, ждем, когда мостик нам наведут. Эх, жизнь танковая.

— А интересно, лед на Одере крепкий?

— Какой тебе там лед? Ты видишь, как тут бедно живут: зимой даже снега не бывает вдоволь.

Наконец вдалеке ударил орудийный бас, за ним зарокотали другие. Грохот нарастал над головой. Словно по небосводу, ставшему железным, катились тысячи танков.

— Орлята! Это Союз Советских Социалистических Республик говорит Германии: «Иду на вы!» Вста-ать!

Николай приподнялся на локте. С трудом разыскал электрический фонарик. Включил и тихо спросил, освещая комнату:

— Старшина, ты чего спать ребятам не даешь?

А бойцы стояли все до одного, как в строю.

Николай понял, что его вопрос не имел никакого смысла. Он тоже встал. Никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова. Орудийная канонада продолжалась.

Ранним утром танки бригады двинулись дальше и за полчаса дошли до реки. Была серенькая пасмурная погода. У понтонных мостов, наведенных в полукилометре один от другого, скопились войска. В строгой очередности, в строгом порядке части переправлялись на западный крутой берег мрачно-свинцовой реки. Танки пропустили вперед. Они осторожно прогромыхали мимо плотных рядов пехоты, обогнали колонны артиллерии и по одному, вдавливая своей тяжестью понтоны, сползали на мост.

В это время пошел снег. Он падал рыхлыми хлопьями, будто торопился прикрыть черную землю, мягким ковром раскинуться под ноги войскам, в сосредоточенном молчании вступающим на территорию врага.

Николай с автоматом наготове стоял на броне, держась за поручни башни. Стояли все. Было что-то торжественно-зловещее в этой тишине снежного утра. Все молчали Что говорить? Посмотри товарищу в глаза — и увидишь все, о чем думаешь ты сам..

Танки переправились за Одер, вытянулись в колонну и двинулись, набирая скорость. На берегу, искромсанном артиллерийским огнем, виднелось несколько наспех вырытых вражеских окопов, в них валялись разбитые пулеметы. Это было одно из бесчисленных слабых мест обороны противника, который не успел создать на реке своего очередного «неприступного» вала. На обочине дороги уже поставлена русская табличка: «Берлин — 310 км». На ней кто-то мелом приписал: «Ни хрена, дойдем!» Эта надпись веселила всех, проходящих мимо.

Старшина Черемных перебрался с одного борта танка на другой, к Николаю. Машины мчались, грохоча, на полном газу.

— Четвертую скорость воткнули! — прокричал Черемных, в волнении не рассчитав силы своего голоса, и оглушил Николая.

— Скорость ничего, — ответил он. — Не ори только так здорово.

— Чего?

— Не кричи, говорю.

Старшина закивал. Но через минуту опять наклонился к Николаю и закричал:

— А что будет с Германией после войны?

— Ничего. Жива останется. Мы же уничтожать ее не собираемся.

— Нет, а какой строй государственный будет?

— Не знаю. Надо, чтоб — демократический.

Старшина успокоился. Разговаривать в реве мотора и лязге гусениц трудно.

Впереди показался городок. Кирпичные домишки с маленькими окошками сгрудились в беспорядке, сбились в плотную кучу, словно от испуга. Даже снег на крышах воспринимался как наивная маскировка.

В городке никого не оказалось Дома заперты, население эвакуировалось Танки остановились в узенькой кривой уличке. Автоматчики соскочили наземь, танкисты тоже вылезли из машин.

Николай, с удовольствием ступая по свежему снежку, сделал вдоль улицы шагов десять. Старшина шел сзади и, осматриваясь, морщил нос:

— Ну и улица! С танка спрыгнешь в любую сторону и лбом о стенку стукнешься. У нас такие улицы переулками зовут. А тут вон пишут: «Штрассе» — «Геринг-штрассе». Что такое «геринг» по-русски? — обернулся он к Юрию, который читал какое-то объявление.

— Геринг — значит селедка.

— Селедочная улица! Верное название!

— Она именем Геринга названа.

Старшина разочарованно сплюнул. Снег перестал, и разведывательный самолет «удочка» пролетел над городком.

— Вот сейчас нам маршрут дадут, — сказал Юрий, кивая на самолет, — тогда мы...

Его прервал девичий крик, раздавшийся в ближнем доме. Дверь распахнулась, и из дома выбежала худенькая девушка лет семнадцати. Она остановилась, качнулась на тоненьких ножках, обутых в деревянные чеботы, и прислонилась к стене, беззвучно рыдая. Гвардейцы подбежали к ней. По ее бледному лицу, с чахоточным румянцем на скулах, текли слезы. Она протянула руки, которые тут же опустились, как перебитые, и прошептала:

— Наши!

Старшина Черемных поддержал ее. Улыбнулась, почувствовав сильные руки, потом засмеялась.

— Наши! Здравствуйте! Товарищи! — и сразу без умолку начала говорить, говорить: истосковалась по русской речи. — А немки все удрали. Сегодня ночью. Там как загрохочет, даже небо красное стало. Они и убежали. Мужиков ихних еще раньше, третьего дня всех на оборону забрали. А немки убежали. Кричали «Руссишь панцерн». Ой, как они танков наших боятся!..

Она была в стареньком ситцевом платье. Старшина накинул ей на плечи свою телогрейку.

— Ой, не надо. Вам еще далеко ехать!

— Ничего, у меня шинель еще есть. Девушка с восхищением посмотрела на старшину, потом потрогала звездочку на его шапке.

— Вон какой... — Она опять заплакала и засмеялась. — У нас в Чернигове тоже был один такой парень, Сережа Дубков. Не знаете? В вашей части нет такого?

Гвардейцы стояли против нее. И у каждого такое чувство, какое бывает после хорошо проведенного боя. Николай даже позавидовал старшине, которого девушка держала за руку.

— Вас много здесь?

— Нет, здесь немного. Вот дальше пойдете, — там... А сюда нас троих пригнали. Я сейчас им скажу. — Она побежала. Потом остановилась, оглянулась, словно еще до конца не верила, что пришли свои, затем бросилась дальше, крича: «Девочки! Выходите! Наши пришли! На-а-аши!»

Появились остальные девушки. Они все плакали от радости, и та, что была из Чернигова, кричала: «Вот мы все! Трое!»

Вскоре вернулся разведывательный самолет и сообщил, что навстречу двигается колонна вражеских танков. Гвардейцы сразу помчались дальше, вперед, чтобы дать колонне бой.

Девушки, провожая их, стояли на перекрестке, и смеялись, и плакали, и что-то говорили. Десантники махали им на прощанье шапками. Старшина Черемных, сложив ладони рупором, орал:

— Эй! Черниговская! Тебя оставляем комендантом города! А телогрейку сохрани! После войны заеду в Чернигов на твоей свадьбе гулять.

И от этой шутки на глаза навертывались слезы.